***
За то, чтобы забыть часы, последовавшие за инцидентом в клубе и его задержанием, Энзо был бы готов отдать что угодно. Но вот этот немыслимый абсурдный механизм: происходившее в эту ночь — слова, события, лица — были размыты, они сливались в однородную не несущую в себе никакой смысловой нагрузки серую массу. Не было деталей, хотя бы отдельных звуков, обрывков фраз — просто пустота, словно Энзо был просто неспособен воспринимать происходящее интеллектом, — как какое-то животное… Вот только тело и организм прекрасно помнили эту ночь. Будут помнить всю жизнь. Каждой, сука, клеткой. Расправившись с ублюдком, кровь которого теперь красовалась размазанной по столу, Энзо вдруг ощутил сильную усталость — в теле была такая слабость, как будто он колошматил кого-то, не переставая, на протяжении часа, а то и нескольких. Возможно, поэтому, когда приехал наряд полиции, Энзо не сопротивлялся — не было сил не то что сделать это, а даже просто осознать, где он находится и что происходит: было просто плевать. Хотя бы отчасти прорвать этот коматоз смогло только чувство резко подкатившей к горлу совершенно дикой тошноты. В этот момент в сознании даже отголоском не прозвучала мысль о том, что нужно хотя бы попытаться сдержаться, дотерпеть, как это обычно бывает, когда человеку становится плохо в месте, где он не может обеспечить себе покой и комфорт, — Энзо физически не мог этого сделать. Его рвало фонтаном; дикие спазмы выколачивали из легких остатки воздуха до последнего, и он в буквальном смысле захлебывался от его нехватки, как при обструктивном бронхите или астме, в тот момент, когда он пытался сделать вдох, но вместо этого его накрывало новой волной тошноты и дыхательного спазма. Врачи в медпункте при изоляторе временного содержания справедливо полагали, что таким образом проявляются симптомы сильнейшей интоксикации, и несколько раз промывали ему желудок. Однако даже по прошествии достаточно долгого времени, когда процедура была окончена и в норме ему должно было стать легче, Энзо продолжало рвать: желудок был пуст, и его рвало водой, которая выходила назад в почти неизменном виде, стоило сделать пару глотков, а когда заканчивалась она, — желчью. В мышцах была жуткая слабость от обезвоживания, а земля под ногами плыла от головокружения так, что Энзо казалось, что без посторонней помощи он не сможет сделать и пары шагов; желудок нестерпимо болел от постоянного напряжения. Однако самое страшное началось через несколько часов, когда было уже утро. Энзо узнал предвестники по стальному обручу головной боли, начавшему заковывать голову, опоясывая от затылка к вискам и лбу. Она начиналась вполне терпимой, но с течением времени не становилась слабее, а напротив — набирала силу. Лоб и виски жгло, словно раскаленным железом. В полубреду Энзо умолял врача или медсестру — он не разбирал — выключить свет в помещении, не замечая, что он давно потушен и в палату проникает только тусклый отблеск едва-едва начавшей заниматься зари, — он бил в глаза до слез, выступавших против воли, делая этот воображаемый обруч, становившийся почти реальным, крепче. Когда Энзо открывал глаза, головная боль становилась сильнее; он зажмуривал их, стараясь хотя бы на несколько секунд спрятаться от нее, — мир потухал, но вместо него появлялся другой, заполненный причудливыми геометрическими фигурами и беспорядочными кляксами нереальных цветов. Энзо чувствовал, что оставалась последняя нить, связывавшая его с реальным миром, — но она была уже почти неощутима, и он понимал, что проваливается в бессознательность. Однако что-то в последний момент удержало его у края пропасти — то, что заставило ощутить реальность так болезненно и ярко, как человек может ее ощутить только, быть может, в последние минуты. Мышцы и кости рук, ног, грудной клетки, позвоночник — вдруг начало скручивать совершенно ошалелой, не поддающейся описанию болью. Она не была острой или резкой — она была ноющей, медленно, но неотступно разливавшейся по телу, не оставляя ни одного шанса скрыться от нее, — но в этом был ее главный кошмар. Это была ломота, напоминавшая ту, которая появляется в первые дни после того, как человек заболевает ОРВИ, только в разы сильнее. Какое бы положение Энзо ни принимал, он не мог найти покоя — тяжелый свинец растекался по венам, заполняя собой каждую каждую клетку, каждый нерв. Не понять, что это, было невозможно. Заумные врачи называют это «абстинентный синдром». Энзо знал другое — более правдивое название. Ломка. Это слово действительно было точным по отношению к тому, что оно обозначало. Эта боль перемалывает, выкручивает… Она тебя ломает. Как человека. Как того, кто способен принимать решения и быть в ответе за себя. Как личность. Потому, что когда ты испытываешь эту боль, становится плевать на все, — на своих близких, на свое настоящее и будущее, на то, какой путь был пройден до этого, — ты готов сделать что угодно, лишь бы это закончилось, лишь бы стало легче. Хотя прошло уже много лет, сейчас Энзо узнавал это чувство собственной беспомощности, когда остатки сознания, вся сущность полностью подчинены лишь одному — мысли о том, чтобы стало легче, чувство готовности сделать ту самую инъекцию — плевать, что будет после, главное, что сейчас не будет так больно. Для снятия спазмов врачи могли предложить ему только Тайленол — но, на самом деле, не было бы удивительно, если бы оказалось, что ничего другого у них и нет. Энзо был готов проглотить хоть пятьдесят таблеток, хотя ни через пятнадцать минут, ни через час легче не стало ни на йоту. Тяжелая давящая боль заполнила голову свинцом, а выкручивавшая суставы ломота прошибала холодным потом. В сознании не было мыслей — был только звук колотящегося сердца в ушах, когда пульс вышибало в 200 ударов в минуту… И боль, от которой было не спрятаться, не убежать. Терпеть не было сил. Энзо, обхватив колени руками так сильно, что перехватывало дыхание, просто сидел на больничной койке и кричал — на пределе, взахлеб, до хрипоты. Энзо не помнил, в какой момент это закончилось, в какой момент он провалился в бесцветную невесомость, — словно затянула сильная воронка, и все погасло… А может быть, ему лишь казалось, что это произошло в одно мгновение. Когда Энзо пришел в себя, в окно светило мягкое вечернее солнце. Позже он понял, что проспал около четырнадцати часов. Когда Энзо открыл глаза, боли не было. Не было и какого-то дискомфорта, ощущения, что ему тепло или холодно, ощущения, что затекли руки или ноги. Он ничего не чувствовал. Этот вакуум внутри соотносился с серой пустой и беззвучной больничной палатой, стены которой его в этот момент окружали. Это страшно — не чувствовать ничего, даже если перед этим ты готов был отдать всё, лишь бы больше не ощущать боль. Ты просто перестаешь ощущать себя — как будто вскоре эта пустота поглотит тебя самого. Но Энзо знал, что с ним это уже произошло. Он как будто сам стал этой пустотой — без лица, без прошлого и будущего. Хотя в голове был туман, в сознании отчетливо звучала клятва, которую он дал себе несколько лет назад и которая состояла всех из двух слов. Больше никогда. Оказалось, что даже у слова «никогда» есть свой срок. Его составил шесть лет. Этот срок оказался ничтожно маленьким, хотя когда-то он был уверен, что ему хватит сил. Что он справится. Что ему удастся победить самого себя. Как мало. Как глупо… И насколько же мерзко. Постепенно, секунда за секундой, как вода медленно пробивает слой льда, в Энзо начинали возвращаться эмоции. Прошло чуть меньше суток. Об этом уже наверняка знают все Штаты… Об этом наверняка знают Кэролайн и мама. Хотя в голове должно было быть цунами мыслей, сейчас только два имени пульсирующей болью звучали в мыслях. Кэролайн и Джианна. И эти эмоции, которые растекались по венам вместе с кровью, в сущности своей представляли лишь единственное чувство, которым сейчас Энзо заполнялся до краев. Это было отвращение. Отвращение к самому себе. У Энзо были деньги, опрятная одежда, от него не исходил зловонный запах, но сейчас он чувствовал себя бродягой, лежавшим около водосточной канавы в пыли и уличных отходах, — пьяным, грязным и низким. У Энзо в этой жизни было всё. Это не просто красивые слова — судьба, очевидно, до одури его любила — он это понимал и чувствовал. Крепкая семья. Деньги, слава, головокружительная карьера. Надежные друзья. Возможность побывать в любой точке мира, в которой он только пожелал бы, попробовать самые экзотичные развлечения… В его жизни была любовь. Она через много лет серебрилась бы сединой на висках и растворялась в смехе внуков. Они оба были почему-то уверены, что внуков у них точно будет много… Сейчас, когда в голове звучало имя Кэролайн, Энзо чувствовал еще более сильное отвращение к себе. Потому, что он когда-то дал ей обещание. Обещание, которое не сдержал. Энзо не знал, что с ними будет дальше. Не предполагал и не формулировал в мыслях. Он просто чувствовал. Все сгорало дотла. Он втоптал это в грязь. Он всё это обменял… Но на что? В этот раз не было ни единой причины. В этот раз не было даже кайфа. Он просто… Этого не помнил. Постепенно, как кадры на поврежденной кинопленке, к Энзо начали возвращаться воспоминания предыдущей ночи. Встреча со старыми друзьями. Шутки, громкий смех, радость от встречи, конечно, дорогой алкоголь — как же без него, если встречаются старые друзья? Вот только наркотиков не было — ни в каком их виде, даже в виде травки, которой часто грешат многие, чтобы «расслабиться». Энзо давно не сидел за одним столом с зависимыми — просто в его окружении таких людей больше не было. Они отдыхали, выпивали, вспоминали какие-то истории… То, что было дальше, — словно в дымке. Приятное тепло, разливающееся в мышцах. Заколотившееся сердце и холодный пот на висках. В клубе слишком душно, хочется на воздух, хочется свежести… В туманной дымке ночного клуба — очертания хрупкой фигуры. Совсем молодая девушка, а рядом — какой-то придурок, зажавший ее в проулке где-то между туалетом и проходом к танцполу. Музыка грохочет так, что, кажется, невозможно услышать даже собственные мысли. Только их у Энзо в этот момент не было. Секунда — виски начинают гореть огнем, и внутри нет никакого плана действий, кроме единственно правильного шага. Это не мысли, не образ жизни — это что-то глубже… Это сама суть. Энзо пришел в себя, лишь когда почувствовал в руках кровь этого ублюдка и то, как как Крис вместе с еще одним его другом вдвоем пытались его оттащить. Энзо не помнил, что было до этого, что он делал с тем, кого сейчас крепко держал за волосы, хотя и догадаться было нетрудно. Просто белое пятно. Ему было до боли, до холодного страха знакомо это ощущение. Оно было самым ярким из тех, что он испытал в этот вечер: дикое, совершенно неуправляемое желание причинить боль этому животному, которое хотело воспользоваться беспомощностью той девушки. И о своем поступке он не пожалел даже тогда, когда увидел на своих руках кровь. Энзо ненавидел себя, понимая, что наркотики вернулись в его жизнь. Но он просто не понимал, что он сделал такой шаг. Но ведь невозможно не помнить тот момент, когда ты принял препарат? Не могут ошибаться анализы врачей, которые впоследствии показали лошадиную дозу амфетамина в крови… Или… Это все напоминало театр абсурда. Следующие несколько дней прошли, как в калейдоскопе из оттенков одного и того же цвета. Энзо пришлось побывать на нескольких допросах; от полицейских же он узнал о том, что парень, которого он избил, отделался сотрясением мозга и пришел в сознание, так что через несколько дней, вероятнее всего, также сможет давать показания. Тогда же Энзо узнал, что та девушка из клуба тоже активно давала показания: она честно признавалась, что Энзо показался ей нетрезвым, но его агрессия не была беспочвенной — в тот день они с Келланом — так звали того мудака — познакомились в компании общих друзей, и он слишком быстро захотел большего. Когда она несколько раз отказала ему, он решил силой заставить ее поменять настрой; именно в этот момент по счастливой случайности рядом оказался Энзо. О том, какие последствия для него будет иметь эта ситуация, было пока непонятно — многое зависело от показаний пострадавшего; но учитывая все детали, органами следствия было принято решение не заключать его под стражу — Энзо отпустили под подписку о невыезде. Однако то, что было связано с юридическими последствиями этой ночи, Энзо волновало в последнюю очередь. На следующий день после возвращения из изолятора Энзо обратился в рехаб и добровольно согласился на госпитализацию. Все эти дни его телефон разрывался от звонков и сообщений, но Энзо едва ли отвечал даже близким друзьям. Был единственный человек, после звонков которого он позвонил сам, — Джианна. Энзо, насколько это возможно, пытался ее успокоить, и, хотя не любил врать, просил не верить желтушным журналам — да, он был пьян, но причиной было большое количество выпитого виски, а не наркотики. Но обмануть можно было кого угодно — но не Джианну. Она прилетела в Нью-Йорк первым же рейсом. Энзо проживал эти дни, но они сливались в единую непонятную для него картину. Это было донельзя странное и мерзкое ощущение — он видел собственную жизнь словно со стороны, как будто был просто наблюдателем. Она рушилась на его глазах. И ему нужно было остановить… Получится ли во второй раз? Он не знал. Энзо проходил реабилитацию после рецидива в том же рехабе, в котором проходил лечение шесть лет назад. Здесь было все для комфортного пребывания пациентов, и едва ли, оказавшись здесь, возможно было сразу понять, что это реабилитационный центр для людей с тяжелейшими формами зависимостей: он был похож, скорее, на отель — как снаружи, так и внутри. Эти стены были Энзо слишком знакомы — он помнил каждый день из прожитых шесть лет назад… И он буквально начинал чувствовать тошноту — отвращение к этим воспоминаниям, оживляемым каждой деталью, чувствовалось на чисто физическом уровне. Но сделать шаг назад, подписать отказ от добровольной реабилитации означало сделать этот шаг в пропасть. Позволить себе это сделать Энзо просто не мог. В тишине палаты раздался характерный щелчок открывающегося дверного замка. Энзо перевел взгляд на дверь. Спустя несколько секунд на пороге он увидел Криса. Они не виделись всего несколько дней, но сейчас Энзо казалось, что прошло несколько лет. Крис не звонил, не писал сообщения. И Энзо понимал причину. Сейчас она была в глазах Криса, стоявшего на пороге и, не отводя взгляд, с какой-то тяжелой внимательностью смотревшего на него в упор. — Зачем приехал? — мрачно спросил Энзо. — Хочу посмотреть, — все так же прямо глядя ему в глаза произнес Крис, — ты окончательно превратился в овоща со своей наркотой, или в тебе осталось еще что-то человеческое. — Ты правда думаешь, что мне сейчас интересно выслушивать твой поток сознания? — Если ты слушаешь то, что тебе диктует очередная доза, значит, и меня послушаешь, уебок. Энзо почувствовал, как как щеки вспыхнули от негодования. В словах Криса столько едкости, желчи, пренебрежения, что это ощущается даже на физическом уровне. — За хлебальником следи, — рявкнул Энзо и с такой силой захлопнул дверь, что в этот же миг в помещении раздался оглушительный грохот. Глаза Энзо, почти почерневшие, горели от негодования, и было понятно, что шутить он не намерен. Однако ни слова Энзо, ни его действия, кажется, никак не повлияли на Криса. — Ничего, потерпишь, — ответил он. — Ты, главное, скажи — полегчало? Сука, ты же клялся шесть лет назад, что больше никогда в жизни к этой дряни не притронешься, — сквозь зубы процедил Крис. Хотя Крис сейчас был на пределе эмоций и в нем бушевала ярость, сейчас Энзо увидел в нем что-то другое: Крис вдруг напомнил его ребенка. В его словах вместе с кипящей злостью сейчас было перемешано такое бессильное отчаяние… — У тебя все было, — прорычал Крис. — Здоровый, как конь, денег хоть задницей жри, рядом такая девушка, о которой любой нормальный мужик мечтать будет. Что, не вынес тягот жизни? Тяжело, блять, справляться с таким грузом? Я только одного понять не могу — где ты в этом клубе нашел дозу? Мы же вместе только вискарь пили! Или ты уже вмазанный туда приехал? — Слушай, педагог хренов, — потеряв терпение, прервал его Энзо. — Я не знаю, за каким хером ты сюда приехал, но если тебе нужны бесплатные уши, то ты обратился не по адресу. Если ты думаешь, что похер на то, что происходит, то… — Разве нет? — с усмешкой спросил Крис. — Мне было бы похер, если бы я наплевал на все, пошел и обкололся. И знаешь, этот вариант был бы лучше, чем то, что произошло позавчера. Потому что, блять, можешь считать, что я и здесь обдолбался и несу бред или у меня просто поехала крыша, но я понятия не имею, как это произошло! — выплюнул Энзо. — Ты в себе? — сморщив лоб, проговорил Крис. По его глазам было видно, что он не верит ни одному услышанному слову. — После того, как меня забрали, я блевал дальше, чем видел, — ответил Энзо. — Меня полоскало так, что я думал, что сдохну в эту же ночь. — Избавь меня от подробностей работы твоего ЖКТ, ладно? — попросил Крис. — У меня ни разу не было такой реакции, когда я вводил инъекции, — вдруг негромко, сделав несколько шагов к Крису и глядя ему в глаза, произнес Энзо. — Это начиналось, только если амфетамин был в такой форме, которая попадала непосредственно в желудок. Поэтому я всегда кололся, а не глотал таблетки. Не шелохнувшись, тяжело дыша, Крис слушал Энзо, не сводя с него застывший взгляд, и ничего не говорил, кажется, начиная понимать, что хотел сказать Энзо. Но осознать это было все равно очень трудно. — Если бы мне захотелось снова вмазаться, я бы укололся, как всегда делал это раньше, — сказал Энзо. — Но у меня нет следов уколов. Я сдал некоторые анализы… Это поможет хотя бы предположить то, как препарат попал в кровь. Результаты будут только через несколько дней. Энзо замолчал, и помещение удивительно быстро заполнила необъяснимо громкая, звенящая тишина. С каждой секундой она звучала все громче, она словно проникала в организм, разрастаясь внутри, но ни Энзо, ни Крис не торопились ее прерывать. Внутри звучало что-то такое, что сделало эту тишину оглушительной… — Слушай, — спустя время сказал Энзо, обратившись к Крису. — Я понимаю твою реакцию после всего того дерьма, из которого ты меня вытащил. И я сам не знаю, поверил бы я себе, будь я на твоем месте. Поэтому лучше уезжай. Я сам должен разобраться со всем этим. В этот момент взгляды Энзо и Криса снова встретились. Текли секунды — удивительно медленно, так, что казалось, что время вот-вот остановит свой ход, — но Крис оставался на своем месте и лишь безмолвно, словно отчаянно пытаясь найти ответ на вопрос, смотрел Энзо в глаза.***
Деймон вынул ключ зажигания, заглушив двигатель, а затем закрыл со своей стороны окно, которое было открыто почти полностью. Когда с Деймоном в машине кто-то находился, в салоне он включал систему климат-контроля, которая порой в калифорнийскую жару была настоящим спасением. Однако когда Деймон отправлялся куда-то на машине один, то зачастую было иначе: вместо высокотехнологичной системы климат-контроля он просто почти до конца открывал окно. Наверное, даже себе он не смог бы в полной мере объяснить, почему раз за разом делал так: ему просто нравилось это — когда сухой теплый ветер проникал в прохладный салон, обдувая щеки, когда он ощущал этот неповторимый запах свежей травы, цветов, сухого песка и океанической соли — этот одновременно душный и свежий воздух, который так напоминал о весне, напоминал о чем-то почти уже незнакомом, но в эти секунды вновь врывавшемся в душу потоками ветра, трепавшими волосы и уносившими далеко… Хотя в разгаре была осень, погода на Западном побережье напоминала настоящую весну. Ушла жестокая летняя жара с палящим зноем, и на смену ей пришли теплые дни с мягким солнцем, прохладными ночами и свежим ветром. Особенно прекрасны в это время были вечера, когда воздух еще оставался теплым после долгого дня, но вечерняя свежесть уносила с собой пыль и духоту. Этот вечер был одним из таких. Солнце уже склонялось к горизонту, но на улице все еще было светло. Жизнь в этих кварталах в такое время, скорее, только начиналась: жители возвращались с работы и отправлялись на прогулки с собаками, на вечерние пробежки, в магазин, а подчас и к соседям — поговорить о жизни, устроиться на веранде и, может быть, пропустить стаканчик вермута. Сам Деймон понимал, что такое размеренное спокойствие не для него, но со временем для него становилось объяснимо, почему такое место для жизни выбрал отец. Возможно, Деймон думал об этом в тот момент, когда зашел на участок, прилегавший к дому Джузеппе и Роуз, но в какой-то момент то, о чем он думал, стало вдруг совершенно неважным, бледным, словно мысли, еще секунду назад отчетливо звучавшие в сознании, кто-то отодвинул на второй план. Это произошло в тот момент, когда Деймон услышал приглушенный звук струящейся воды и мгновение спустя поднял голову. Чуть поодаль Деймон увидел Марка. И то, что он увидел в этот момент, заставило его на несколько секунд в непонимании замедлить шаг. Земля под босыми ногами Марка почти полностью была покрыта мыльной пеной, и лишь по временам вода, текшая из шланга в его руках в тот момент, когда он делал напор сильнее, разбавляла ее. Постепенно белоснежная пена окрашивалась в пыльный цвет грязи, которая потоками затем впитывалась в эту же землю. На Марке не было надето ничего, кроме легких черных шортов, но, кажется, он даже не замечал, что наступил вечер и стало чуть прохладнее, чем днем: по его мокрым взъерошенным волосам и румянцу на щеках было видно, что ему жарко. Судя по всему, работы предстояло еще много: задняя часть внедорожника Джузеппе, помывкой которого сейчас был занят Марк, была лишь отчасти покрыта водой; моющего средства на ней и вовсе не было, но Марка, который сейчас был занят передней частью машины, это, кажется, вполне оправданно не волновало. По его лицу было понятно, что эта работа вряд ли доставляет ему удовольствие, однако Марк с упорством, достойным человека гораздо старше, справлялся с ней. Даже человеку, который никогда не пробовал самостоятельно мыть автомобиль, сравнимый по габаритам с этой моделью, было очевидно, что это чисто физически сложно даже взрослому, а учитывая, что этим занимался тринадцатилетний подросток, задача усложнялась в разы. Однако Марк умело справлялся с ней, где было необходимо, применяя немалую физическую силу: раз за разом, намочив специальную губку пенным раствором, который был в жестяном ведре, стоявшем рядом, оттирал пыльные успевшие засохнуть разводы с переднего левого крыла и дальше — с капота, затем направляя мощную струю из шланга, которая за считаные мгновения сбивала пену, иногда повторяя, если было нужно, по несколько раз. Деймона увиденное повергло в ступор. — Что ты делаешь? — непонимающе слегка наморщив лоб, подойдя к Марку, спросил он. — Господи, только не говори, что отец обанкротился и теперь у него нет денег на автомойку, — в свойственной ему манере попросил Деймон. Услышав голос Деймона, нахмурив брови, Марк обернулся. — Слушай, иди, куда шел, — буркнул он. Отвечать на вопрос Деймона ни всерьез, ни в шутку он отвечать, очевидно, намерен не был и вновь вернулся к работе. Говорить что-то еще Деймон не стал — раздражать Марка попусту он не хотел. — Мне кажется, есть что-то символическое в том, что в тот момент, когда я достал из бара бутылку бурбона, ты позвонил в дверь, — в свойственной ему манере добродушно протянул Джузеппе, впустив сына в дом. — Меня в таком случае не может не радовать, что ты готовился к моему приезду, — усмехнулся Деймон и, обняв отца, прошел в гостиную. — Слушай, а что за резкие перемены деятельности у Марка? — слегка кивнув в сторону улицы, спросил он. — Или у него какой-то несдерживаемый резкий душевный порыв, который он решил выразить в помывке твоей машины? Джузеппе молчаливо посмотрел вдаль. — Да так, — спустя несколько секунд задумчиво произнес он. — Воспитываю подрастающее поколение. Больше Джузеппе не сказал Деймону ничего, а тот не стал спрашивать: Деймон хорошо знал отца и сейчас понимал, что он не даст ему ответ на заданный им вопрос. Это был один из вечеров на Западном побережье, календарно — осенних, а по погоде — почти что летних, которые были нужны после долгого пыльного рабочего дня и становились лучшим его завершением, заставляя отвлечься от рутинных рабочих проблем, привести в порядок мысли. Выпить с отцом стакан-другой бурбона, обсудить последние новости, может быть, спросить совета — в конце концов, просто поговорить, и о чем — не так уж важно, — чем дальше шло время, тем дороже для Деймона становились такие моменты — оттого ли, что с течением времени ритм жизни все реже позволял делать это, а может быть, оттого, что он сам становился старше. С тех пор, как разрешилась ситуация между Деймоном и Роуз, исчезла причина определенной напряженности, которая, несмотря ни на что, в какие-то моменты все равно ощущалась между отцом и сыном. Сейчас они могли общаться так, как было прежде, так, как было намного привычнее им обоим, и так, как им обоим нравилось, — легко и свободно, без оглядки на мысль о том, что это временно, что настанет момент, когда у кого-то переполнится чаша терпения и где-то обязательно «бомбанет». Однако в этот вечер, несмотря на то, что он был рад видеть отца, на то, что в эти несколько часов жизнь дала им редкую возможность пообщаться, не думая о времени и никуда не спеша, в душе Деймона не было спокойствия. В его сознании раз за разом, становясь фоном для всех других мыслей, звучали несколько вопросов. Деймон знал, что они должны были стать чем-то инородным в потоке других мыслей и скоро стереться, потому что, в сущности, он не имел к этому отношения, но… Он не мог. Не мог пойти на сделку с самим собой, убедить себя в том, что эти мысли не появляются вновь и вновь, не отзываются внутри ощущением какой-то глухой тревоги. Эти мысли касались двух людей: Елены и младшего брата Грейсона, Питера — человека, который, за исключением Миранды, был единственным из тех, кто мог бы пролить свет на тайну ее происхождения. Человека, узнав о котором, Елена решила не останавливать поиски. Некоторое время назад, вскоре после бала в честь Дня основания города, Джузеппе рассказал старшему сыну о нем и о своем разговоре с Еленой на балу. Сейчас, даже спустя время, Деймон хорошо помнил этот момент. Быть может, потому, что то, что он почувствовал тогда, услышав, о чем ему рассказал отец, преследовало Деймона на протяжении всего этого времени. — Пап, слушай, а Елена… говорила тебе что-то о брате Грейсона? — в какой-то момент спросил Деймон, и по взгляду Джузеппе, остановившемуся на нем, было понятно, что этого вопроса он не ожидал. — Что конкретно она должна была мне рассказать? — внимательно вглядываясь в черты лица сына, спросил Джузеппе. — Ты говорил, что она в шаге от того, чтобы все-таки решиться встретиться с ним, — начал Деймон. Взгляд Джузеппе прояснился, однако он все равно пристально смотрел на сына, словно пытался понять, что сейчас в его мыслях, что заставило задать его этот вопрос. — Новость о том, что из семьи Грейсона сейчас жив его брат, сильно повлияла на Елену, — спустя какое-то время негромко, медленно, словно аккуратно подбирая правильные слова, произнес Джузеппе. Джузеппе вновь замолк, а затем, посмотрев сыну в глаза, произнес: — Она действительно хочет узнать правду. Деймон с шумом медленно, без слов выдохнул, глядя куда-то в даль. С самого первого дня их знакомства с Еленой, с того самого момента, когда он узнал ее историю, Деймон не давал ей никаких советов, но всегда просил только об одном: поступать так, как она чувствует внутри. Но сейчас слова Джузеппе словно ложились на плечи каким-то тяжелым камнем. — Елена не говорила тебе о том, когда хочет сделать это? — спустя время, по-прежнему не глядя не на отца, а в какую-то лишь ему ведомую точку, спросил Деймон, очевидно, имея в виду встречу Елены и Питера. — Наверное, было бы странно, если бы Елена отчитывалась мне о каждом своем шаге, — пожал плечами он. — Почему ты спрашиваешь? Деймон перевел взгляд на Джузеппе. Их взгляды встретились. — Наркоман с ранних лет. Две судимости. В общей сложности десять лет в тюрьме. Места работы меняются каждый год. Семьи нет и никогда не было. Ты действительно думаешь, что встреча с ним будет легкой прогулкой? Деймон прямо смотрел в глаза Джузеппе. И в этот момент Джузеппе окончательно и кристально ясно понял все — то, почему Деймон спросил его об этом, почему это произошло прямо сейчас, почему он так реагировал. Джузеппе вновь взглянул ему в глаза, а затем медленно выдохнул. Его молчание, эти несколько секунд тишины были для Деймона подтверждением того, что даже если он был не согласен с тем, что звучало в словах Деймона, он его понимает. — Нет, не думаю, — прямо ответил он. — Но, Деймон, жить, как будто зная наперед, что какой-то негативный итог предрешен, тоже невозможно. — Зато возможно обезопасить себя от последствий гораздо серьезнее, чем просто неприятная встреча с новоявленным родственничком. Тон Деймона — твердый, резкий, уверенный. Он знает, о чем он говорит, и это — причина тех эмоций, которые он сейчас испытывает. Джузеппе долго молчал. Взгляд его был задумчив, и в нем без труда читалось: ему небезразлично то, о чем говорит Деймон, и именно его слова сейчас занимают мысли старшего Сальватора. — Деймон, я понимаю, о чем ты говоришь, — наконец, спустя секунды, произнес он. — Вся ситуация с биологической семьей Елены неоднозначная. — Эта семейка конченая, если откровенно, — ответил Деймон. — Но одно дело — встретиться с Мирандой, которая максимум что может сделать, — это сказать: «Со мной в прошлом произошло дерьмо, я считаю в этом виноватой тебя, хоть тебе и было два месяца от роду, так что разговаривать ни о чем не собираюсь» и хлопнуть дверью. И другое — поехать к наркоману, который перепробовал всю таблицу Менделеева, подсадил на это других и за это отсидел четверть жизни. Это изначально дерьмовая затея, — сказал он. Мысли Деймона были заняты тем, о чем он говорил, и он не замечал, как внимательно за ним наблюдает в эти секунды отец, как вслушивается в каждое его слово, как задумчив становится его взгляд. — Деймон, Елена — взрослый человек, — спустя время, подняв на него глаза, произнес Джузеппе, но его голос отчего-то звучал тихо. — Да, пап. Я знаю, — как-то порывисто, спешно ответил Деймон. — Елена взрослый человек и поступает так, как считает нужным, потому что это ее жизнь. Поэтому я не хочу диктовать ей, донимать советами, просить о чем-то. Я просто не имею никакого морального права делать выбор за нее. Никогда не имел бы, даже если бы она была мне сестрой, даже если бы женой… Но… — Деймон на мгновение замер и поднял на отца глаза. — Пап, я был рядом с Еленой в тот момент, когда произошла ее встреча с Мирандой. Я видел, что с ней сделали ее слова, — произнес он, не отводя взгляд от глаз Джузеппе, и отец услышал, как твердый голос надтреснулся. — Но душевная боль… Ее можно заглушить, как бы изнутри ни разрывало, ее можно пережить. Деймон на несколько мгновений замолчал. — Рядом с таким человеком, как Питер, может грозить другое. Это страшнее. Джузеппе неотрывно смотрел в глаза Деймона. В льдистых серых глазах была такая жгучая безысходность, такая безмолвная боль, — он словно барабанил в закрытую дверь, но за ней была тишина… И сейчас, глядя в потерянные глаза Деймона, слыша каждое его слово, Джузеппе понимал: никогда до этого момента, ни одной секунды своей жизни он не слышал, чтобы Деймон говорил о ком-то так, как он сейчас говорил о Елене, — с таким отчаянием, с таким обжигающим, неизбывным желанием уберечь ее от того, о чем ни ему, ни Джузеппе не было необходимости говорить прямо, — они оба всё понимали. Деймон замолчал. В воздухе растеклась тяжелая тягучая тишина. Джузеппе бесшумно сделал шаг вперед, а затем положил руку сыну на плечо. Деймон обернулся, и их взгляды снова встретились. — Сын, ты во всем прав, — произнес Джузеппе. — И я понимаю, что ты чувствуешь сейчас. Эти слова не были пустой отговоркой и желанием показать себя душевным и понимающим человеком. Джузеппе действительно знал, что сейчас происходит внутри у Деймона, — он видел это в его беспокойных глазах, слышал в каждом слове. — Но еще ты прав в другом. В том, что мы не можем делать выбор за Елену, — сказал Джузеппе. Деймон молчал. Он понимал, что то, что они сказали с отцом друг другу, — правда. И было бессмысленно убеждать себя в обратном, пытаться заглушить эти мысли голосом тысячи других: он тревожился за Елену. Он чертовски за нее боялся. И не было смысла в мыслях о том, что не каждый человек с судимостью готов убить кого угодно на своем пути, что Елена так же, как и когда-то Деймона, могла попросить съездить с ней Кола… Он чувствовал бы себя спокойно, только если бы Елена никогда не встречалась с Питером. — Елена — разумный человек, — сказал Джузеппе. — И я уверен, что она не натворит глупостей. Деймон взглянул отцу в глаза, но ничего не ответил. Они на протяжении секунд, которые отчего-то казались немыслимо долгими, смотрел Джузеппе в глаза, но они больше не сказали друг другу ни слова, потому что оба понимали: слова сейчас не нужны. Им действительно оставалась только надежда. И несмотря на то, что на душе было тревожно, верить в то, что все будет хорошо, хотелось так сильно… Хотя это был, в сущности, такой короткий разговор, Джузеппе долго не мог забыть его: он прокручивал его в голове, уже когда Деймон уехал, когда домой вернулась Роуз и пятничный розовый вечер тёк своим чередом… …То ли не желая попадаться на глаза Джузеппе, то ли не горя желанием общаться с Деймоном, Марк вернулся в дом, когда еще Деймон был там, — сказал, что с машиной закончил, и ушел в душ, который, судя по грязным разводам на шортах и руках и мокрым волосам, был действительно ему нужен. Джузеппе, увлеченный другими мыслями, коротко кивнул ему, поблагодарив за помощь, и вернулся к тому, что они обсуждали с Деймоном, успев лишь подумать, что проверит работу Марка и поговорит с ним позже. Когда Деймон уехал, было еще светло, хотя и едва-едва начинало смеркаться. Когда Джузеппе вышел на улицу, было уже прохладно: именно такой вечерней свежестью погода изредка давала понять, что на календаре уже середина осени. Трава и земля все еще были мокрыми — и это, очевидно, было дело рук Марка. Конечно, целью Джузеппе в тот момент, когда он заставил его отрабатывать взятые деньги, было не отмыть свой внедорожник. Поэтому конечный физический результат в виде помытой машины интересовал его далеко не в первую очередь, и Джузеппе был готов к тому, что получится это не очень хорошо. Однако выйдя на улицу и увидев джип, он не в первый раз понял, что недооценивал Марка. На черном внедорожнике, цвет которого сейчас стал ярким, почти как в первые дни после покупки, не было ни следа от пыли, которая оставалась на машине, стоило водителю несколько раз выехать на хайвэй. Вымыто было всё: кузов вместе с дверьми и бампером, диски, прочищать которые было тяжелее всего, потому что основные грязь и пыль оседали на них, даже крыша. Стекла, судя по всему, были обработаны специальным раствором. В некоторых местах объяснимо оставались разводы от воды, но на фоне общей картины взгляд за них не цеплялся. Это был уже третий раз, когда Марк мыл машину Джузеппе. От этого процесса Марк явно не кайфовал — это можно было понять по одному его взгляду, когда Сальватор в очередной раз давал ему такое поручение. Однако несмотря на это, вопреки ожиданиям и Джузеппе, и Роуз, которая поддержала его точку зрения о том, что в воспитание Марка пора включать «трудотерапию», каждый раз после проделанной Марком работы внедорожник Сальватора-старшего был таким же чистым, как и сегодня. И Джузеппе должен был себе признаться, что ему трудно представить, каких усилий Марку стоило приходить к такому результату, учитывая его возраст, размер внедорожника и ограниченное количество средств для работы, которыми он располагал. Делал ли он это для того, чтобы от него наконец отвязались и не заставляли что-то переделывать, из нежелания больше связываться с Джузеппе и Роуз, которые ясно дали понять, что его подростковые выходки терпеть не намерены, или же так в Марке начинали проявляться качества, которые были довольно ценны и для мальчика, и для мужчины, — ответственность и умение доводить начатое до конца, — но так или иначе, каждый раз результат был один: Марк честно выполнял работу, которую ему давал Джузеппе. Именно поэтому после приезда Деймона Джузеппе хотел поговорить с Марком — не ограничиться той парой коротких фраз, которые он ему ответил, а сказать то, что он думает о том, что делает Марк. Однако к ужину Марк не спустился. — Думаешь, снова показательные выступления? — спросила Роуз. Джузеппе в ответ пожал плечами, хотя, честно говоря, озвученный Роуз вариант казался ему самым вероятным: отношения Марка с ними и его отношение к происходящему не претерпели существенных изменений за последнее время, и он по-прежнему стремился проводить дома как можно меньше времени, а если и оставался здесь, то с Роуз и Джузеппе пересекаться явно не стремился. — Я сейчас посмотрю в его комнате, — сказал Сальватор и, выйдя из-за стола, поднялся на второй этаж. Дверь в комнату Марка была закрыта. Для Джузеппе это не было удивительным — к своему личному пространству парень относился очень ревностно, и, учитывая его возраст, Роуз и Джузеппе старались давать ему эту свободу. Именно поэтому в их доме, если комната Марка была закрыта, в дверь было принято стучать, прежде чем зайти; и то же самое по отношению к Джузеппе и Роуз должен был делать он сам. Джузеппе несколько раз приглушенно постучал, однако ответа не было. За дверью тоже была тишина. — Марк, — произнес Сальватор и, приоткрыв дверь комнаты, зашел в нее. Джузеппе хотел сказать что-то еще, но в следующий момент застыл на полуслове. Причина, по которой Марк не стал ужинать и не откликался сейчас, была очевидна. На нерасправленной кровати, даже не переодевшись из домашнего, с еще не вполне высохшими после душа волосами спал Марк. Его сон был крепким — понять это можно было по его расслабленной позе и спокойному дыханию. Но внимание Джузеппе от Марка на себя переключила одна деталь: на кровати он спал не один. Рядом с ним, свернувшись калачиком, удобно устроившись между ним и стеной, точно так же безмятежно спал сибирский хаски Грей. Пес сопел на всю комнату, положив морду на живот Марка, и не обращал внимание на его дыхание, а тот держал правую руку на его холке, даже во сне, казалось, пытаясь контролировать себя, чтобы не сделать ему больно. Второму хаски, Арчи, места на кровати не осталось, но расстроенным от этого он себя, кажется, не чувствовал, удобно устроившись рядом с ней на полу, по-хозяйски закрыв собой шлепки Марка, от которых под его шерстью виднелась только одна темно-синяя полоска. На протяжении нескольких секунд, замерев, кажется, даже дыша тише, Джузеппе наблюдал за Марком и своими любимцами, но, кажется, между ними была такая гармония, что вмешательство извне им вовсе не требовалось. Глядя на Марка, Джузеппе вдруг почувствовал, как где-то внутри, глубоко, в области сердца, саднящим ощущением защемило. То, что он видел сейчас, вдруг показалось ему очень знакомым — это словно уже когда-то было — очень давно… И уже становилось плевать на все домашние запреты для собак забираться на кровати, которые до этого успешно исполнялись, забывалось, кажется, даже то, что он хотел сказать Марку. Просто именно сейчас Джузеппе вдруг осознал одну простую истину, которую — сейчас он понимал это отчетливо — он часто забывал в пылу своего гнева: в этой комнате, окруженный двумя вертлявыми непоседливыми сибирскими хаски, которые почему-то именно сейчас решили поспать с ним, спал не взрослый мужчина, даже не юноша, хоть и тинейджер. Это был ребенок. Пусть ему уже тринадцать, пусть ростом он уже догоняет его самого, пусть через несколько лет он может обрасти густой бородой, забасить и уехать в колледж… Сейчас это ребенок. Ребенок, который нуждается в самом простом — любви и заботе — потому, что слишком рано оказался этого лишен. Джузеппе не стал будить Марка, не стал прогонять собак. Едва ощутимо ступая по полу, Джузеппе вышел из комнаты и бесшумно прикрыл за собой дверь.