***
Из кухни точечной трелью приглушенно донесся звук, похожий на сработавший таймер. Придя на кухню, Роуз поняла, что ей это не показалось: на панели управления духового шкафа было по нулям, и звонкий звук сигнализировал о том, что блюдо готово. Роуз открыла дверцу, и воздух спустя мгновение наполнился теплым ароматом запеченной курицы и специй. Этим вечером, готовя ужин, Роуз вдруг поймала себя на мимолетной, скользнувшей в сознании, словно невзначай, мысли — может быть, оттого, что сейчас чувствовала это особенно ясно: сейчас, оглядываясь на мгновения назад, она понимала, насколько изменилась ее жизнь за два прошедших месяца. Готовить ужин, следить за тем, чтобы утром на столе обязательно был завтрак, не то чтобы вошло в привычку, — это стало системой. Роуз, несмотря на то, что ее работа порой оставляла ей время лишь на то, чтобы, приехав вечером домой, принять душ, не относилась к числу тех женщин, которые полностью дистанцировались от обычных домашних хлопот: ей не претило вместо обращения в клининговую компанию затеять уборку в доме самостоятельно; она любила готовить и делала это прекрасно. Но случалось так, что они с Джузеппе, оба имея напряженную работу, возвращались домой, когда был уже глубокий вечер и на приготовление ужина времени не было. Но Роуз и Джузеппе были взрослыми людьми, поэтому этот вопрос могли решить без проблем, заехав куда-нибудь перекусить по дороге домой, найдя что-то в холодильнике или, в конце концов, заказав доставку. Так было, когда они жили вдвоем. Сейчас, когда вместе с ними жил Марк, что-то внутри не позволяло так же, как и раньше, беззаботно относиться к казавшимся бытовыми вопросам: как и что он ест в школе, отследить было невозможно, да и, может быть, ни к чему, учитывая, что ему было уже тринадцать, а не пять, но вот сделать так, что бы он не сажал желудок хотя бы дома, было в их силах. Периодически, когда у него было на это время, чаще по выходным, ужины брал на себя Джузеппе, как и практически вся мужская часть семьи Сальваторов имевший вкус к хорошей пище, кажется, в крови. Эта деталь, казавшаяся раньше почти незначительной, быстро вошла в их жизнь, привнеся в нее своего рода вид систематичности. Но, на самом деле, это было ничтожно малой частью того, как изменилась жизнь Роуз и Джузеппе за этот небольшой промежуток времени. Это были не только завтраки и ужины. Подъем утром не позднее шести часов, потому что занятия в школе начинались в восемь, а в одиночку с тем, чтобы разбудить Марка к первому уроку, будильник справлялся с трудом; хотя бы раз в неделю — проверка домашнего задания: Марк изредка, но все же пока в этом нуждался — не потому, что испытывал трудности, а, скорее, потому, что (впрочем, как и большинство мальчишек его возраста) находил занятия поинтереснее, чем квадратные уравнения; встречи со школьными преподавателями, внеурочная околошкольная жизнь, которая была не менее насыщенной; вопросы здоровья — Марк с шести лет занимался в футбольной академии и входил в основной состав юниорской сборной штата до 14 лет, поэтому тренировался в плотном режиме и в последнее время все чаще получал травмы, которые, хотя были совершенно рядовыми и не представляли большой опасности, все-таки требовали медицинского контроля. Это было странное и незнакомое чувство: Марк не был их родным сыном, но Роуз и Джузеппе оба одинаково остро ощущали, что несут ответственность за этого такого упрямого мальчишку, что на них сейчас лежит задача, которую не выполнит больше никто… Роуз понимала, на какой шаг она идет, когда давала сестре согласие исполнить ее просьбу. Она не строила воздушных замков и не жила красивыми иллюзиями. Но все равно то, что происходило сейчас, было для нее тяжело. Не потому, что Марк, как и многие подростки, показывал свое «я», которое шло вразрез с представлениями Роуз и Джузеппе о том, что «нужно» и «можно», и далеко не потому, что с его появлением пришлось почти полностью поменять привычный жизненный уклад. Причина была в другом. Роуз помнила. Роуз слишком хорошо помнила голубоглазого вихрастого мальчишку, который когда-то умещался у нее на коленях и с уверенностью рассказывал о том, что, когда он вырастет, то обязательно построит огромный приют, ведь тогда он сможет забрать туда всех бездомных собак и кошек, которых приносить домой взрослые почему-то не разрешали. И тем больнее было видеть его таким, каким его сделало то ли время, то ли поступок, которого меньше всего ждешь от самого близкого человека: закрытым, не верящим в то, что люди рядом не желают ему зла, и готовым сражаться со всем миром, будучи уверенным, что если хоть на миг ослабить хватку, то кто-то ударит в спину, — таким, какими часто бывают взрослые… Но какими не должны быть дети. Роуз не принимала то, как Марк относился к Джузеппе, но в глубине души для нее это объяснимо: Джузеппе — такой чужой, незнакомый, далекий — появился в жизни Марка, в один момент изменив ее привычный уклад, заставляя меняться самому. Джузеппе был для него чужаком, устанавливая свои правила, прививая свои ценности, — возможно, поэтому Марку так хотелось защититься, даже если он сам не вполне понимал, от чего… Но Роуз чувствовала, как внутри, где-то очень глубоко, безмолвно, но так ощутимо щемит, когда она понимала: для него таким же чужаком стала она сама. В их доме не гремели скандалы каждый день, хотя она была, наверное, готова и к этому; периоды ссор, громких выкриков и обидных фраз сменялись холодным перемирием, когда казалось, что всё как обычно, — всё так, «как и должно быть». Но на деле всё было иначе. Марк не бросал колких фраз, мог с чем-то помогать, если его об этом просили Роуз или Джузеппе, и был спокоен. Но за те границы, которые устанавливал он сам, он не пускал ни Джузеппе, ни её саму. Он не делился даже самыми незначительными новостями, переживания от поражений своей команды в молчании хранил в себе — как и любые свои победы; имена его лучших друзей, с которыми он виделся каждую неделю, из него приходилось долго и упорно выуживать. Роуз не хотелось требовать от Марка делиться каждым своим шагом — этого было и не нужно; но, оказываясь рядом, он словно закрывал на замок любые эмоции — как будто и вправду считал, что когда-нибудь доверие может обернуться против него. Роуз не узнавала его. Между ними было слишком много холода, они были слишком чужими. Но она — не осознавала, а, скорее, чувствовала — кончиками нервов, быть может, благодаря той маленькой, едва ощутимой нити, которая осталась от когда-то крепкой связи, — что причина не только в том, что произошло в жизни Марка в последние несколько месяцев, не только в Джузеппе. Роуз чувствовала, что это произошло не тогда, как мать Марка уехала, оставив его, не в тот момент, когда он переехал к ним. Что-то другое было в том молчании, которое встречало все её вопросы сейчас… В вечерней тишине раздался приглушенный щелчок дверного замка, а спустя пару мгновений, — негромкие шаги. Выйдя в гостиную, Роуз поняла, что слух ее не обманул: после контрольного матча в академии домой вернулся Марк. — Привет, — слегка улыбнувшись, наблюдая за разувавшимся Марком, сказала она. — Привет, — отозвался парень, отставляя в сторону спортивную сумку с экипировкой. — Как игра? — спросила Роуз. — Шесть-один в нашу пользу, — ответил Марк. Роуз приподняла брови. — Мне кажется, это отличный результат, — сказала она. — Нас поставили играть с одиннадцатилетками, — исподлобья посмотрев на Роуз, сказал Марк. — Каким еще он мог быть? Как они еще один мяч отыграть смогли — загадка века, — Марк закатил глаза. — Марк, они младше всего на два года, — чуть улыбнувшись уголками губ, примирительно напомнила Роуз. — А такое ощущение, что на десять, — буркнул Марк. Больше Марк не сказал ничего и ушел в душ. Все в таком же молчании прошел и ужин: Марк не говорил ни слова; единственным, что он сказал, было сухое «спасибо» после того, как он вышел из-за стола. Именно в этот момент Роуз поняла: сил видеть это просто нет. Ее накрыло такое сильное, такое удушающее чувство безысходности, что от этого хотелось бежать, что есть сил, на пределе дыхания, от этого хотелось кричать — до хрипоты, до потери голоса. Роуз не знала, чем это закончится— но она знала, что это единственное, что она может и должна сделать сейчас. Просто поговорить. Она понимала, что это может быть бессмысленно. Но на это было плевать. Она должна была сделать этот шаг. Это был один из тех вечеров, когда Джузеппе не было дома: еще несколько часов назад он написал Роуз, что, вероятно, задержится к ужину: на работе оставалось много дел. Но сейчас Роуз чувствовала, что это к лучшему: им с Марком нужно было быть сейчас наедине. Потому, что этот разговор касался только них двоих. — Еще не спишь? — спросила Роуз, приоткрыв дверь комнаты. Марк, закинув одну ногу на другую, читал в кресле какую-то книгу. — Мне нужно было закинуть одежду в стиралку, — отозвался он. — Она еще минут двадцать стираться будет. Неслышно прикрыв за собой дверь, Роуз сделала несколько шагов внутрь комнаты. — Марк, нам с тобой нужно поговорить. Отвлеклись от текста, Марк посмотрел на Роуз. — О чем? Роуз сделала еще несколько шагов и села напротив Марка. — О том, что происходит сейчас. Марк, не отрывая взгляд, смотрел ей в глаза, но не говорил ничего. Тишина, которая была вокруг, звенела внутри. — Марк, тебе нелегко, я понимаю это, — сказала Роуз. — В твоей жизни произошло много перемен за последнее время. И то, как складываются твои отношения с Джузеппе… Роуз на несколько секунд замолчала, аккуратно подбирая слова. — Хочешь — верь, хочешь — нет, но для меня объяснимо твое отношение к нему сейчас, хотя я и не считаю правильными твои слова и поступки, — призналась Роуз. — Джузеппе требователен и к себе, и к своим близким, он строг, у него твердые принципы. И я понимаю, что это вряд ли то, чего бы ты мог ожидать. Роуз замолчала. Марк по-прежнему внимательно смотрел ей в глаза — словно изучая, пытаясь понять, что сейчас может услышать, и терпеливо ожидая этого. — Но… Только ли в переезде и строгости Джузеппе дело? Это были несколько секунд, когда они в молчании и полной тишине, не моргая и не отводя взгляд, смотрели друг другу в глаза — секунды чего-то невысказанного, безмолвного и неясного — и очень глубокого и страшного в своей неизвестности. Текли секунды, но Марк по-прежнему молчал. — Марк, — произнесла Роуз. — Сейчас здесь нет Джузеппе. Роуз на мгновение замолчала, а затем так же спокойно, но с какой-то невыразимой уверенностью в голосе произнесла: — Хотя бы со мной ты можешь не выстраивать барьер. Марк пристально смотрел Роуз в глаза, плотно сжав губы, и словно думал о чем-то своем. — Какой смысл в том, что Джузеппе сейчас нет, — спустя несколько мгновений произнес он. — Между мной и ним ты все равно выбрала его. Последняя фраза Марка — спокойная и без капли сомнения, брошенная им так буднично, словно он говорил всем очевидные вещи, — как будто молнией прошла сквозь Роуз. Она замерла, не моргая, глядя на Марка, и понимала, что в какую-то секунду не может даже что-то ответить ему, хоть как-то выразить свои эмоции, — на этот миг ее просто парализовало. — Что? — едва слышно произнесла Роуз. — Почему ты уверен в этом? — спросила она, кажется, всё ещё не вполне осознавая, что действительно услышала в этот момент. — В тот день, когда Джузеппе узнал о пропаже денег… Ты заняла его сторону, а не мою. Ты легко отпустила меня с ним, хотя он даже не говорил, что собирается делать. Ты веришь ему и поддерживаешь всё, что он делает. Роуз слушала то, о чем говорил Марк, и звуки внешнего мира секунда за секундой тускнели, становясь приглушенным неразличимым отголоском, словно под непроницаемым куполом воды на большой глубине. Мир терял свои очертания, становясь чем-то невнятным, неважным — он был таким по сравнению с тем, что сейчас открывалось её зрению. И та реальность, которая открывалась перед ней сейчас, была настолько ослепительно ясной, что перед ней меркло всё другое, чем был полон наш мир, что не осознать это, не почувствовать было просто невозможно. Это был ответ на те вопросы, которые так упорно задавала себе Роуз и ответы на которые искала в Марке. Марк знал, что такое предательство. И теперь он ждал его вновь, предчувствуя так остро, что начинал видеть его в реальности. И сейчас вдруг стало неважно, что восприятие реальности у Марка было искажено. Внутри не было негодования от того, что Марк, вероятно, до сих пор не видит своей вины в ситуации с деньгами, — теперь Роуз понимала, что причина не в этом. Причина была в другом. Ему был нужен человек, который будет на его стороне. И сейчас эта реальность была такой кристально ясной, такой объяснимой, что оставалось лишь недоумевать: как можно было не увидеть этого раньше?.. — Причина, по которой я поддерживаю Джузеппе, не в том, что я сделала выбор между вами. Передо мной никогда не стоял и не встанет этот выбор. Марк и Роуз смотрели друг другу в глаза, не разрывая зрительный контакт. Марк молчал, но всё-таки по-прежнему не отводил взгляд, словно безмолвно спрашивая: правда?... — В чем тогда? — спросил он, впервые за эти казавшиеся безумно долгими секунды переведя задумчивый взгляд куда-то вдаль, но его голос звучал так тихо, что казалось, что ему безразлично, что ответит Роуз на этот вопрос, — он словно хотел спросить о другом… — Я поддерживаю его в том, что я считаю правильным, — ответила Роуз. — И я никогда не займу сторону Джузеппе, если сама буду считать иначе. Роуз вдруг замерла на мгновение, а затем негромко, но с какой-то невыразимой, неуловимой улыбкой в голосе сказала: — Даже если очень сильно захочу насолить тебе. Марк повернулся и столкнулся глазами с Роуз. И сейчас, даже если он не понимал, что она хотела сказать, он точно увидел в ее ярко-голубых глазах то, что сейчас было в ее голосе, — ту самую улыбку — кажется, такую знакомую… На протяжении какого-то времени они молчали, а затем Марк вдруг произнес: — Ты правда его любишь? Такой простой вопрос. Роуз посмотрела на Марка, и их глаза снова встретились. В его взгляде, как и в самом вопросе, не было едкости или усмешки. Эти голубые глаза напротив смотрели на нее с терпеливым ожиданием — с таким интересом, с которым могли смотреть только они. Солгать им было невозможно. Солгать им было нельзя. — Очень сильно. В этот момент Роуз не отвечала на вопрос, заданный племянником. Она делилась с ним чем-то очень тихим и важным, как с другом. И Марк не мог не почувствовать этого. Даже если он когда-то хотел скрыть это, сейчас это не могло мелькнуть в его таких же голубых глазах, в удивленно-полувозмущенном ребячливом взмахе бровей… И затем — в этом отчаянно-возмущенном возгласе. — Он же зануда! Роуз не смогла сдержаться от улыбки, когда услышала этот искренне непонимающий возглас. И внутри отчего-то потихоньку, медленно-медленно так, начало разливаться что-то очень напоминавшее тепло. — Ты просто знаешь его только с одной стороны, — мягко ответила Роуз. Роуз помолчала немного, а затем без капли сомнения произнесла: — Ты тоже не подарок. Но тебя я люблю так же сильно. Кажется, что что-то изменилось между ними двумя в этот момент. Марк повернул голову и долго-долго, не говоря ни слова, смотрел ей в глаза, а Роуз не отводила взгляд. В голубых глазах с каким-то немым недоумением плескалась неверящая растерянность — Роуз чувствовала, как сердце защемило, когда она увидела это во взгляде Марка. Они так друг другу ничего и не сказали, но, может быть, это было не нужно — в этом молчании было гораздо больше. В этих секундах для них обоих было что-то настолько забытое, что казалось почти новым…***
Бесцветная лента времени тянулась, постепенно делая незаметными минуты, часы и дни. Жизнь, в сущности, оставалась все той же в своих неизменных атрибутах. Все так же калифорнийские рассветы, сочным лимонным светом проливаясь в комнату через оконное стекло, которое казалось совсем тонким, будили раньше, чем специально установленный для этого сигнал на телефоне. Все так же нужно было спешить на работу к девяти, глотая в пробках остывающий кофе. Все так же день заканчивался глубоким вечером, с легким чувством ноющей невесомости внутри и мыслями о том, что нужно зайти в магазин, чтобы купить продуктов к ужину, и погулять с Никсоном. Как в кинопленке, сменяли друг друга лица — родных, друзей и незнакомцев, с которыми случай столкнул на несколько секунд. Жизнь этого мира кипела — она не могла остановиться, но Кэролайн чувствовала, что не видит этого, — очертания этой жизни, такой знакомой, той жизни, частью которой была она сама, покрылись плотной пеленой, — словно перед глазами незрячего человека. Физически, телом и своими действиями Кэролайн продолжала оставаться частью это жизни, каждый день делая то, что делала всегда, — но душой она больше не чувствовала себя ее частью. Лица родных и близких, чьи-то слова, планы на будущее — всё уравнялось, превратившись в единую тонкую линию. Увидеть за ней что-то было невозможно. Как в тумане — такой туман растворяет в себе горизонт в первые минуты рассвета ранним летним утром в лесу… В таком тумане Кэролайн прожила пять дней. Она чувствовала, как медленно, но верно перестает быть хозяйкой собственным поступкам, — самой себе. Рабочие вопросы проходили мимо ушей, и сосредоточиться было невероятно трудно, — сейчас работа для Кэролайн проходила, скорее, на «автопилоте», общаться с друзьями, хотя некоторых из них она видела почти каждый день, не было сил. Занятия в университете, несмотря на выпускной курс, были каждый день, но Кэролайн их не посещала. Она понимала, что сейчас не время давать себе слабину, что нужно что-то делать, она ненавидела себя за то, что с ней происходило сейчас, — но сделать с этим ничего не могла. Энзо… Кэролайн не знала, что когда-то это имя станет для нее болезненным страхом, отзываясь безысходным щемящим отчаянием внутри. Она старалась даже в мыслях не произносить его, чтобы не позволить себе вспоминать его, думать о нем. Имя Энзо стало для нее строгим табу. И все равно был единственным, которое раз за разом звучало внутри. Как? Почему? Эти вопросы звучали в голове снова и снова, день за днем, как на кнопке repeat, — но ответа на них не было. И хотя реальность обжигала пальцы так осязаемо — это подтвердил Крис, об этом не уставали напоминать СМИ, среди которых об инциденте в ночном клубе, участником которого стал Энзо, не написали, наверное, только ленивые, — Кэролайн все равно не могла до конца поверить в то, что это все происходит в реальности. В душе оставалась маленькая часть, которая — наверное, так наивно — до сих пор не могла свыкнуться с мыслью о произошедшем, не могла в это в полной мере поверить, в полной мере осознать. Сейчас Кэролайн напоминала себе маленького ребенка. Она ведь знала о том, какой человек был рядом, она знала, каким было его прошлое… Знала и все равно надеялась, что даже такая темнота однажды может навсегда остаться в прошлом. Что есть сила, которая способна ее победить. Выходит, это ложь. Иллюзия, в которую себя укутывают люди сами, чтобы оставить себе надежду на счастливый финал. Чтобы не было так больно. Только… Неужели на это действительно можно пойти самому? Совершенно осознанно, без капли сожаления сделать шаг в бездну. За несколько секунд стереть в пыль путь, который насквозь был пропитан болью… И жизнь, которую подарила эта борьба. — Ты не боишься, что случится рецидив? Что произойдет что-то и зависимость… Ну… Вернется?.. — Я вернулся оттуда, откуда не возвращаются, Кэр. Такими шансами не разбрасываются. Сейчас Кэролайн ловила себя на мысли, с которой она сама некоторое время назад, может быть, поспорила бы: ей было бы проще понять случившееся, если бы к этому привел толчок извне. Она знала, что не всегда люди садятся на иглу от скуки или из желания попробовать, — нередко в наркотическом бреду они хотят забыть свою боль… Но не было ни единой причины, которая могла бы толкнуть Энзо на этот шаг. Еще несколько дней назад они встречали рассвет на берегу Средиземного моря, со смехом наблюдая за тем, как Никсон, вообразив себя охотником, пытался напасть на очередную волну у побережья, и обсуждали планы на что, чтобы начать жить вместе… Мгновение, и все это — сотни моментов, которые когда-то так сильно хотелось запечатлеть в себе, как на яркой фотопленке, общее будущее со смешливыми планами о доме у побережья, еще паре собак и куче детей и внуков через пару-тройку десятков лет — рассыпалось, как карточный домик. Этого не было и уже не будет. Когда-то он пообещал ей, что не позволит своему прошлому разрушить свое будущее. Их будущее. Энзо не сдержал обещание. Она не стала достаточным стимулом. Кэролайн чувствовала, как ее разрывает изнутри, — эти чувства были настолько разными, что не давали дышать, она от них захлебывалась. Было невыразимо горько, омерзительно и страшно. Кэролайн знала о том, что сейчас происходит в жизни Энзо, через Криса и некоторых их других общих приятелей. Знала о том, что, хотя Энзо действительно набросился на парня, о котором писали СМИ, находясь в состоянии сильного наркотического опьянения, у его поступка была причина. Знала, что Энзо добровольно согласился пройти курс реабилитации в клинике. Но Кэролайн дала себе слово не звонить ему, не пытаться связаться с ним какими-то другими способами напрямую или через знакомых. Она не знала, правильно это или нет, должна она так поступать или нет, — она поступала так, как чувствовала. Кэролайн, наверное, сама бы не смогла ответить себе на вопрос, ждала ли она в глубине души, чтобы позвонил Энзо, или, наоборот, не хотела этого, — но увидев на экране смартфона его имя, на мгновения замерла. Отклонить входящий в этот вечер не хватило сил. — Привет, Кэролайн. До боли знакомый голос. Кажется, немного охрипший. Она не слышала его несколько дней, а сейчас казалось, что целую вечность. Что она чувствовала в этот момент? Кэролайн не смогла бы сказать. Единственное, что она помнила в эту немыслимо долгую секунду, — то, как неистово, совершенно ошалело, очень больно колотилось сердце. А еще было очень страшно. Кэролайн не знала причину этого чувства, не могла как-то рационально его объяснить, но было очень-очень страшно. — Энзо, — только и смогла одними губами почти неслышно выдохнуть она. — Как ты? Такой простой вопрос. И он с легкостью ставит в ступор сейчас. Кэролайн усмехнулась. Усмешка со взглядом в пустоту. — Я не знаю, как тебе ответить на этот вопрос. Конечно, Кэролайн понимала: этими приветствиями, этими вопросами они с Энзо говорят друг другу совершенно другое, нежели то, что заложено в привычном смысла этих слов. Попытка отсрочить то, что все равно было неизбежно. В телефонной трубке — медленный выдох. — Кэр, прости меня. За все, что тебе пришлось пережить в последние несколько дней по моей вине. Энзо говорит спокойно — и кажется, что в его тоне нет ни йоты изменений. Но Кэролайн слышит, как на последних словах он трескается, — словно камень срывается в пропасть... В тихом голосе — крик щемящей боли. Кэролайн молчала. Когда ты наблюдаешь, как твоя жизнь рушится, как карточный домик, не остается ничего другого — только тишина. — Кэролайн, пожалуйста, — в голосе — глубокая трещина. Кэролайн никогда не думала, что ее можно увидеть… Но сейчас она ее видела. — Я знаю, что не имею права о чем-то просить тебя после всего… Но, Кэр, пожалуйста, выслушай меня. Я ни о чем больше не прошу. Кэролайн ощутила, как ее накрывает чувство дежавю. Перед глазами сама собой, независимо от интеллектуальных усилий, проявилась словно яркая фотография. Ранее утро одного из июльских дней. Двор ее жилого комплекса. Встреча, которую она уже не ждала… Уставшие карие глаза после бессонной ночи… И немая просьба. Как и сейчас — только выслушать. — Энзо, помнишь, — произнесла Кэролайн, — однажды ты уже просил меня об этом. Энзо медленно выдохнул. — Да, я… Помню. — Я была счастлива в то утро. Молчание в телефонной трубке. И лишь стук сердца в висках. На мгновения начинает казаться, что один на двоих. — Я был счастлив каждую минуту, проведенную с тобой. Кэр, — спустя несколько мгновений произнес Энзо. — Я не знаю, веришь ты мне или нет, и что будет дальше, но я хочу, чтобы ты знала… Я бы лучше получил гребаную черепно-мозговую травму, чтобы забыть обо всем, что нас когда-то связывало, чем обменял свое настоящее и будущее с тобой на очередную дозу. Кэролайн чувствовала, как с каждым новым ударом сердце начинает биться больнее. Горло сковывает горячим оловом — верный признак того, что быть сильной больше невозможно. То, что еще каких-то несколько дней назад показалось бы бредом сумасшедшего, сейчас было единственной правдой: Кэролайн не знала, какие слова Энзо — правда, а какие — лишь то, что она хочет за неё принять. — Тогда почему все это происходит сейчас?.. — одними губами прошептала Кэролайн. В телефонной трубке снова молчание. Эта тишина проходит сквозь виски, погружая в бескислородный коматоз невесомости, она убивает… — Ты можешь считать меня неадекватным наркоманом с провалами в памяти, патологическим вруном, кем угодно… Но я не знаю, что произошло в тот вечер. Энзо медленно выдыхает, словно пытается подобрать слова. — Мы пили, действительно много пили. Но ни у меня, ни у моих друзей не было наркотиков. Их не было и не могло быть, потому что в моем окружении нет людей с зависимостью. Энзо вновь замолчал. — Кэр, — выдохнув, прошептал он. — Невозможно просто забыть о том, что ты принял дозу, в каком бы пьяном угаре ты ни был… Потому, что это все равно повлияет на состояние, ты это почувствуешь… Я не ощущал даже кайфа. Единственное, что я помню, — это то, что после мне было очень плохо. Кэролайн слушала Энзо, не говоря ничего, вслушиваясь в каждую произнесенную им фразу, в каждое слово, — и чувствовала, что не может пошевелиться или сказать хоть что-то: ее словно прибило к тому месту, на котором она оставалась, а в глотку по секунде заливали горячий свинец... Она захлебывалась им, задыхалась — тонула в течение этих секунд, хотя рядом даже не было воды… Она просто не знала, что сказать. Кэролайн просто не могла поверить, что все это происходит сейчас. Что то, о чем ей говорил отец, о чем сам рассказывал Энзо, о чем когда-то задумывалась она сама, стало реальностью. Кэролайн не представляла этот разговор. Она не знала, что ей скажет Энзо, как объяснит всё, если захочет объяснить. Но сейчас она понимала, что была бы готова услышать, наверное, любое его объяснение… Возможно, она смогла бы не принять, но понять и объяснить… Кроме того, о чем он сказал ей сейчас. — Энзо, но… Ведь это произошло, — пересохшими губами проговорила Кэролайн. Голос Кэролайн звучал едва уловимо, осторожно, словно она делала шаг вперед, а впереди была темнота, — словно сейчас она проживала реальность наощупь… — Да, Кэр. В моей крови нашли наркотики. Я не буду отрицать очевидного, это глупо. Но я не принимал их по своей воле. Возможно, мне кто-то добавил наркотик в алкоголь. Но кому и зачем это было нужно… Я не знаю. Три слова — словно в пропасть головой вниз. Реальность вдруг проясняется, становится настолько осязаемой, словно не было этих минут коматоза. Зрение проясняется, и органы чувств вновь обретают способность воспринимать окружающий мир таким, какой он есть, без искажений. И вместе с этим ощущением, которое, казалось, должно было принести за собой облегчение, внутри разливается до этого момента не знакомое, но секунда за секундой становящееся все отчетливее другое ощущение — настолько сильное чувство какого-то неприятия. Оно настолько острое, настолько горячее... Кэролайн никогда не чувствовала это раньше, но сейчас это ощущение так быстро заполняло собой всё внутри, что становилось страшно. Кэролайн могла еще не понимать этого, но так тонко чувствовала: она готова сделать тот шаг, которого боялась всегда. И у этого была единственная причина. Она ему не верит. Кэролайн вдруг испытала настолько гадливое отвращение от собственных мыслей, — но они проникли в кровь, опутали изнутри, как гибкие корни ядовитого плюща. И тем сильнее становилось это отвращение, что мысли об этом были обращены к Энзо — к человеку, кому она верила больше, чем отцу, чем некоторым хватавшимся за голову друзьям, чем заумным речам врачей. Сейчас она думала о том, что, наверное, она была еще несмышленым ребенком, маленькой девочкой, когда была уверена в том, что зависимость можно оставить в прошлом; и, наверное, правы те люди, которые уверены: наркоманы лгут. От этой мысли было мерзко, страшно, от нее хотелось бежать, ей противилась каждая клеточка. Но в этом бешеном чаду приходило осознание: это правда. Так тлеют угольки надежды. Так сгорают мосты туда, где вы когда-то были счастливы. — Кэр, я не забыл то, о чем ты мне сказала в то утро. Я знаю, что сейчас тебе сложно, очень сложно… Но… Кэролайн, пожалуйста, — медленно, казалось, почти по буквам произнес Энзо. — Дай мне шанс доказать… Что все было не зря. Дай мне шанс сделать тебя счастливой. Энзо произносил ее имя как молитву — как единственную надежду. Для них обоих окружающий мир затих, и в нем больше не было звуков, кроме голосов друг друга. Они были единственной правдой, они были единственной реальностью. В эту секунду, когда она слышала свое имя, Кэролайн казалось, что сердце вот-вот просто разорвется на куски. Было немыслимо, невообразимо, невыносимо… В этот момент ей хотелось одного: чтобы Энзо был рядом. Просто обнять его, прижаться к нему, закрыть глаза и понять, что ничего не было. Так отчаянно не хотелось думать о том, что эти слова — ложь и сам Энзо, возможно, этого не осознает, что за ними скрывается темнота самой непроглядной ночи… Но Кэролайн знала: если сейчас она сделает этот шаг, то он будет сделан в пропасть. — Энзо, я люблю тебя, — прошептала Кэролайн. — Я никогда и никого не любила так сильно, как тебя, и я знаю, что это было самое реальное в моей жизни. И я верила тебе. Я хочу поверить тебе и сейчас, но… У меня не получается. Я просто не могу. Кэролайн чувствовала, как дрожат ее губы, и то, как в такую тихую дрожь — как взмах крыла бабочки — превращается бешеный клокот сердца… — Кэр, я понимаю, — проговорил Энзо. — Я все понимаю и не хочу от тебя чего-то требовать. Но для меня невыносимо понимать, что сейчас я в твоих глазах безнадежный наркоман… Первое из того, что я сделал, придя в себя, — это связался с врачами, а затем поехал в клинику. — Я не хочу погружаться с тобой в эту темноту. Наверное, такие жестокие слова. Однажды Кэролайн уже сказала их ему — но тогда ей настолько сильно хотелось верить, что больше никогда в жизни она их не повторит. Но сейчас она повторила их и знала: как бы больно ни было, она говорит ему правду. В телефонной трубке — молчание. Наверное, это был тот момент, когда они оба почувствовали, как секунды утекают сквозь пальцы. И как они забирают с собой что-то очень нужное… — Некоторые твои вещи… Они остались у меня. Пожалуйста, напиши мне, когда… Ты окончательно придешь в себя и сможешь их забрать. — Кэр… — Прости. Кэролайн не помнила, сказала ли она Энзо что-то еще, не помнила, ответил ли он ей что-то. Очертания мира вокруг размылись — он превратился в набор небрежных однотонных клякс. Зрение больше не воспринимало окружающий мир, и другие органы чувств оказались к нему так же глухи. Кэролайн лишь чувствовала, как земля под ногами начинает плыть, плавя реальность. Горло нестерпимо болело, от неровного стука сердца в груди отчаянно не хватало воздуха, но сколько бы Кэролайн ни пыталась его вдохнуть, легче не становилось. Хотелось бежать отсюда, от этих стен, которые напоминали о том, как они с Энзо были счастливы еще каких-то несколько дней назад, и о том, как, на самом деле, это оказалось легко разрушить. Но сейчас к Кэролайн вдруг пришло осознание, что ей хочется убежать не в пустоту. В этом мире было место, где ей сейчас так сильно хотелось оказаться… Она так давно там не была… Часы показывали начало девятого вечера. Он должен был быть дома. Кэролайн не знала, почему не стала звонить — внутри словно была твердая уверенность в том, что она увидит его. Не хотелось ничего — просто вновь увидеть его, просто вновь оказаться рядом… Чтобы он коснулся кровоточащих ран и хотя бы на мгновение стало легче… Автомобиль такси, уже свободные улицы даунтауна, знакомые повороты — Кэролайн не смогла бы ответить, сколько времени прошло: оно стиралось, размывалось, превращаясь в такие же невнятные кляксы, в которые вдруг превратился целый мир. — Кэролайн, — едва слышно проговорил отец. Во взгляде усталых зеленых глаз недоумение и немой вопрос. — Пап… — одними губами шепчет Кэролайн. Больше нет необходимости пытаться быть сильной, когда душу разрывает на куски, — здесь она может быть собой, ему она может рассказать обо всем, что сжигает изнутри… Рассказать, как она была не права в те минуты, когда ей казалось, что против нее весь мир… — Кэролайн, что произошло? — растерянность в глазах отца сменяется страхом, и Джузеппе делает шаг вперед, уничтожив то небольшое расстояние, которое разделяло их, и крепко берет Кэролайн за плечи. Кэролайн почувствовала, как дыхание перехватило. Из глаз потекли слезы. — Папа, — задыхаясь от слез, повторяет Кэролайн, уткнувшись влажной от слез щекой в грудь Джузеппе. — Ты во всем был прав… Ты говорил правду… Он сорвался, понимаешь? Он сорвался… Папочка, мне больно… Кэролайн прижималась к отцу, словно ища защиты от этой ошалелой боли, которая волной накрыла ее, — как в детстве искала у него защиты от монстров, но в этот момент не знала, что Джузеппе в эти секунды горел в собственном аду. Казалось, произошло то, чего Джузеппе так давно хотел, — Кэролайн поняла ту жестокую правду, которую он так долго желал донести до нее и к которой до поры она была глуха… Пройдет время, раны затянутся, и этот вечер, как и тот человек, имя которого замерло на пересохших потрескавшихся губах, останется лишь воспоминанием… Так должен был, наверное, думать Джузеппе, но легче от этого не становилось. Потому, что эта правота и эта правда, это мгновение родительского триумфа в момент признания ребенком своих ошибок не стоили такой цены. Единственное, что сейчас ощущал Джузеппе, — это ненависть. Но он ненавидел не Энзо. Он ненавидел себя. Потому, что причиной боли Кэролайн был он. Потому, что когда-то он считал, что поступает правильно. И сейчас становилось плевать на Энзо, на то, какой он человек, на все собственные мысли, которые считал когда-то правильными… Это меркло, превращалось в пыль, когда Кэролайн плакала от боли. Она возненавидит его, если он скажет правду. Он может потерять ее навсегда. Джузеппе это понимал. Но лгать и растаптывать ее душу он просто не мог. — Кэролайн, в произошедшем нет вины Энзо. Он не обманывал тебя.