White R

***

       Последний год у Йена Хайдигера дни проходят по строгому графику. В кое-то веки его одобряет Хайдигер-старший. Странно, но не одобряет мать, она называет Йена «копией отца» и грустно вздыхает. А Рон называет роботом. Когда во время их барных посиделок Хайдигер слишком часто смотрит на часы или начинает рассказывать о бизнесе, Рон так и просит: — Выключи робота, пожалуйста.       На завтрак Хайдигер ест два яйца с ветчиной, спасибо студенческой жизни, что хоть что-то умеет готовить, одевает отутюженный свежий костюм и едет в офис.       Пэм, Доберман, разговоры о ребенке, которого нет и быть не может, ломают ритм и отодвигают прочие заботы на задний план. Вместо подготовки к совещанию с самого утра Хайдигер мчится на арену. После разговора с Доберманом в больнице — вечером глотает порции виски на голодный желудок вместо того, чтобы поужинать и лечь в постель. Зато после третьей порции удается успокоиться и выбросить из головы образ плачущего брошенного на улице младенца.       Годом ранее Хайдигер отвыкает и расстается. Приносит из зоомагазина канарейку, называет ее Рори — Рон удивляется, он считает, что Лимончик подходит лучше. Но Хайдигер настаивает, ему нужно. Находит повод разговаривать с пичугой, звать по имени, та, конечно, не отвечает и проститься не получается.       Психотерапевт советует жесткий распорядок дня как средство от бессонницы. Еще завести собаку, чтоб не сидеть по вечерам в одиночестве. Не пугливую мелкую комнатную шавку, вроде болонки, а служебную, настоящего друга: овчарку или добермана. Хайдигер чуть не шлет психотерапевта на хер, но сдерживается. Рон пристает с вопросами, кто такая Рори, ожидая историю про неразделенную симпатию. Хайдигер честно отвечает — никто. Сдается, выбрасывает имя, которое не пригодилось, дарит канарейку Рону, и та наконец становится Лимончиком. Подъем, душ, обед по расписанию и правда помогают, на какое-то время.       А потом, спустя год, звонит Пэм и заводит разговор о сволочном ублюдке. Звонит новому Йену Хайдигеру. Тому самому, который поклялся, что его больше не волнуют: ни Доберман, ни вымышленный, несуществующий ребенок. И этот новый Йен Хайдигер со всеми своими клятвами какого-то черта все равно не вешает трубку.        В четверг, после встречи с Доберманом в больничном блоке, Хайдигер засыпает на диване, разлив виски на ковер.       А в пятницу, по дороге в офис, привычный распорядок нарушает звонок Майка и вопрос, который заставляет сердце забиться быстрее: — Ты знаешь, что у тебя проблема? — Журналисты?       Хайдигер цепляет клипсу комма за ухо и пытается найти просвет в плотном потоке машин, пока мозг перебирает длинный список дел, отыскивая болевую точку. — Цех закрылся? Пришел иск профсоюза? Или штраф за парковку? — Звонил юрист Френсиса Фишборна, — по голосу слышно, какого мнения Майк о Фишборне и его юристе, — писклявый, будто старик рядом стоял, яйца ему выкручивал. В общем, он требует передать им твоего гладиатора. Говорит, было распоряжение КОКОНа и что ты обязан. — А я обязан?       Плотный поток машин превращается в затор. Хайдигер видит отблески мигалок: где-то впереди авария. Красный «Кёнигсег» с восемью цилиндрами медленно ползет мимо разбитого мотобайка. От искореженной груды металла по трассе тянется красная полоса — прощальная роспись незадачливого гонщика. Половина хайвея перекрыта — машины пробираются цепочкой друг за другом. Смерть вклинивается в привычный поток и заставляет живых потесниться. — Как сказать. С одной стороны — не должен, с другой — может, сам захочешь, — Майк мнется, потом, чувствуя немое раздражение собеседника, рубит с плеча, — это Доберман.       Хайдигер аккуратно объезжает заградительные конусы и выруливает на свободную полосу. — Вот оно что… А Фишборн… — У него подписанное распоряжение об опекунстве. А у тебя — дарственная. Даты с разницей в сутки. Фишборновская проститутка чуть кипятком не начал ссать, когда увидел. Стал визжать, что регулирующие акты деприцендентны… В общем, он может хоть отсосать — дарственная на твое имя оформлена сутками раньше. КОКОН обязал передать Фишборну гладиатора Памелы Рейгер. Но на тот момент он уже ей не принадлежал. По правилам, этой бумажкой Фишборн может подтереться. Тем более, как опекун — ты не хуже. А мисс Рейгер была в праве сама выбрать. Только… — Это формальности, — угадывает Хайдигер. — Да. Захотят — присосутся. Что, мол, имя поменять недолго. Йен… — Майк тяжело вздыхает прямо в комм, — подумай, зачем это тебе. Проходили же… — Помню. Ты огреб, я огреб… — Слабо сказано. — Теперь его очередь огребать. — Кого? — Добермана.       Хайдигер улыбается: и правда удобное имя: хочешь — прорычи, хочешь — промурлыкай. Интересно, с какой интонацией произнесет комментатор, когда Доберман рухнет на землю? — Значит, не отдашь, — констатирует Майк. — Не отдам. — Так и передать? — Именно. — А нахер их можно послать?       Зеркальная башня штаб-квартиры «Tates» показывается из-за поворота. Охранник узнает машину и кивает, поднимая шлагбаум. Хайдигер мягко выворачивает руль, ныряя в подземелье парковки. — Видишь, ты одобряешь. — Конечно, — бросает Майк, — твое упрямство дает мне работу. Увидимся.       «Нет никакого ребенка», — сказал Доберман, — «я — мужчина, Йен. Я просто использовал тебя». Год назад простое признание прострелило навылет. И научиться жить с этим было так же сложно, как набрать воду в дырявое ведро. Слова Пэм не просто бередят рану. Доберман, наверняка этот бред снова идет от Добермана, пытается опять выставить его, Йена, дважды наивным идиотом, которого можно водить за собой на веревке. Но второй раз трюк не пройдет. Никто на ерунду про ребенка теперь не купится просто так. Хайдигер смотрит в зеркало заднего вида и в эту минуту нравится сам себе. Последнее время такое случается не часто. Доберман пытается… Что? Разжалобить? Снова использовать? Думал, вынудить платить за его лечение, внушил Пэм старый бред — конечно, она-то не знала, с какой сволочью имеет дело — но в итоге напоролся на собственное вранье. Нет никакого ребенка, ослу понятно. Не стоило горячиться. А вот прижать ублюдка…        Память подкидывает картинку: Алекс на больничной койке, с запавшими глазами и пергаментно-желтым нездоровым лицом. Доберман. Хайдигер стискивает руль, с нажимом говорит: «Доберман». Вслух — чтобы отложилось в дурацкой глупой памяти, вякающей не к месту.       Комм начинает вибрировать. Хайдигер смотрит на дисплей и жалеет, что не успел заскочить в лифт. Там звонок не пробился бы. Потом одергивает себя — не его очередь бегать.       Фишборн сразу выбрасывает белый флаг. Со стороны это выглядит, будто разговор Майка и своего адвоката он слушал в живую. И что Майк того все-таки послал. — Йен, давайте поговорим. Вы же разумный человек. Чего вы добиваетесь? — Надеюсь. Хотя, говорят, разум относителен. Простите, не понимаю, — Фишборн даже не здоровается. Точно слушал или по параллельной связи, или даже сидя напротив. Такие люди любят смотреть, как исполняются их приказы. Хайдигер в кое-то веки ощущает превосходство. — Чем могу быть вам полезен? — Не мне, Йен. Себе самому. Вы же не убийца. — Иногда подумываю, — легкомысленно смеется Хайдигер. — Знаете, когда журналисты лезут. Но потом думаю, не стоит оно того… — Йен, вы пожалеете.       Голос Фишборна становится серьезнее, жестче, в нем прорезаются отцовские нотки. — Сейчас вам кажется это несущественным, но потом вы ужаснетесь. Только будет поздно. — Ужаснусь? О чем вы? — О Добермане, — Фишборн не злится и не раздражается, не пытается провернуть дело поскорее. Он методично долбит голову доводами, как тараном. — Вы выставляете полумертвого гладиатора. Если он вам не нужен настолько, что вы практически его списали — отдайте мне. Я запросил КОКОН, они дали разрешение. — Да, Майк говорил, — Хайдигер не в курсе, знает ли Фишборн, кто такой Майк, но решает не пояснять. — Ваш юрист настойчиво советовал передать Добермана вам. Неужели надеетесь поставить его на ноги? — Надеюсь. Если не хотите отдавать, — Фишборн запинается, видимо, оценивая не слишком ли торопится, — продайте. Послушайте, Йен. Я говорил с врачами. Для Добермана это будет последний выход. Еще немного и ваш гладиатор начнет буквально гнить изнутри. Он умрет без лечения и умрет на арене. Я могу подать апелляцию в КОКОН, заставить их заседать, но это потеря времени. Прошу. Я повидал многих хозяев и уверен: вы не из числа садистов, которым нравится наблюдать за бесполезными смертями и безнадежной борьбой. — Мне казалось, психоскан не допускает подобных людей к владению командой.       Хайдигер украдкой смотрит в зеркало заднего вида, проверить, как он выглядит, когда дает отпор Фишборну. — Не допускает. К сожалению, психоскан не всегда точен. Но не в вашем случае, верно, Йен? Вы же не пошлете и без того умирающего человека драться? — Конечно не пошлю, медицинская комиссия не даст добро. — Йен… — Да и владение людьми запрещено. Я владею гладиаторами. — А медики за небольшое пожертвование подпишут что угодно, было бы у хозяина желание, — грустно констатирует Фишборн. — Йен, я не первый день на арене. Но я и вас знаю не первый день. Вы не хладнокровный монстр, смотреть, как умирает обреченный человек. Как бы вы его не назвали для очистки совести. Подумайте над этим. — Думаю. Не поверите, каждый раз, когда проповедники Свидетелей Благих Вестей пристают с пожертвованиями в фонд петиции закрытия арены. Думаю: выгнать бы их самих на арену, чтоб на улицах не болтались. Простите, мне пора.       Майк назвал бы это странным. Кто угодно назвал бы. Хайдигер чувствует, как сильно Фишборн хочет заполучить Добермана, потому что слышит в чужих увещеваниях свой собственный голос. Именно так он пытался в свое время уговорить Бенни продать Добермана: подкидывая факты и доводы аккуратно, как поленья в костер.        А Доберман назвал бы это «чистой работой». И когда услышал, как его посылают на смерть, не огорчился, не протестовал, да и вообще повел себя… Никак. Словно другого не ждал. И заочно нового хозяина окрестил сволочью или кем-то похуже. Ублюдок.        Время поторапливает. Наверху, в светлом кабинете с окнами в пол, ждет работа.       Хайдигер берется за комм, набирает номер Рона и сбрасывает на последней цифре. Есть темы, на которые сложно говорить сходу вне зависимости от того, прав ты или нет. Хайдигер вспоминает паскудно ухмыляющегося Добермана таким, каким тот был год назад, и решает, что прав на сто процентов. Но Рону все равно отправляет сообщение вместо звонка:       «Надо поговорить. Можем вечером встретиться?»