White R

***

— Жить надоело?       Доберман оттягивает на животе темно-синее фирменное поло кэжуал и придирчиво изучает сверху вниз. — Мне не идет? Для гладиатора в Добермане слишком мало почтения и страха перед хозяином. Рон не знает правильной меры, но сразу чувствует, что игра идет далеко не в одни ворота. — Тебя Йен прикончит. — У него еще куча таких. Или заключим пари? Доберман азартен. Иногда ему трудно тормозить. Иногда он словно не хочет тормозить, как обдолбавшийся методиозолом байкер, для которого вопрос не в том, разобьется ли он, а лишь — на каком повороте. — Пари, обрадуется ли хозяин тому, что ты зашел в его спальню, влез в его шкаф и взял без спросу его вещи? — А вдруг? Вдруг бедняга Йен каждый день мечтает вернуться и застать меня в своей спальне. Или ему хватает как вы с ним… — Доберман складывает губы трубочкой, издает пошлое влажное чпоканье и тут же развязно улыбается. Он любит провоцировать. «Дергать кота за усы».       Рон замечает это с самого начала, с первого дня. Невольно. И не то чтоб сильно хотелось. Просто в голове сигналит нечто профессиональное, въевшееся намертво за много лет службы, отодрать которое получится разве что с кожей, привычка — анализировать по крупицам чужую личность, выстраивать картину из кусков, рисовать портрет по блеклому наброску. — Йен — мой друг.       Пожалуй, в чем-то Доберман не отличается от наглых хамоватых парней с окраин, шарящихся стаями по Десятому округу, залезающих ночью через чердаки в магазины — вытрясти мелочь из кассы и взламывающих игровые автоматы. Рон каждое утро видел таких, спящими на лавке в спецприемнике в участке и на улицах, когда поздно возвращался домой с дежурства.       С такими нельзя выходить из себя, нельзя поддаваться на подначивание и нельзя говорить как с равными.        Доберман садится в кресло. Нарочито задумывается. — Дружба с первого взгляда. Я вот не пойму. Нахер вам дружить? У Йена туча адвокатов и всяких дерьмовых поверенных. Зачем ему коп? — А по-твоему дружат только зачем-то?       Первые дни Добермана не видно. Он почти не встает с кровати. Потом, спустя какое-то время, начинает понемногу выползать. Он бледен, тяжело дышит, но не похож на умирающего. Медсестра ходит делать уколы, меняет повязку, снимает швы с ноги. Доберман все чаще мелькает на кухне, сидит на диване перед плазменной панелью по вечерам, лезет в бар за текилой, за что получает по рукам. Из холодильника исчезает купленный Роном мясной рулет, хотя Йен уверяет, что не трогал, а Доберману вроде и нельзя. В ванной на полу валяются грязные бинты. Рон брезгует поднять — отфутболивает в угол — душ занят, хотя границы были четко обозначены. Доберман как плесень — вылезает из своего угла и расползается по всей квартире. Доберману зачем-то будто жизненно важно быть на виду.       После шести за окном темнеет стремительно. Шоссе вдоль парка загорается желтой неоновой полосой. Электрический камин потрескивает как настоящий. Часы заходят на седьмой круг — Йен вернется совсем скоро. Увидит разграбленный гардероб — начнется скандал, один из тех, которые Рон про себя успевает окрестить «семейными». Тогда поговорить не получится. «Дельфины» рвутся к победе во втором тайме, но Рон ставит матч на паузу. — А дружбы без выгоды не бывает?       Доберман пожимает плечами. В его ухмылке — странное болезненное удовольствие. — А зачем — если нет пользы? Любая связка — это выгода для обоих. Дружбу заканчивает тот, кто теряет выгоду. — Ты не на арене. У людей все по-другому.       Рон кладет пачку сигарет на журнальный стол. Доберман следит, но не берет. «Не ест из чужих рук». — Я всегда на арене. В тренировочном центре, когда нас только выколупали из капсул — у меня был друг. Тоже гладиатор. Мне казалось, на него можно положиться. Он поддерживал. А еще мы часто ходили в связке и неплохо считывали друг друга.       Рон убирает сигареты, награды за хорошее поведение не будет. Потому что Доберман все-таки начинает — выставлять его, Рона, сердобольным наивным дураком. — И что? — Ничего, — Доберман улыбается. «Скалится ублюдок», как говорит Йен, — под конец нас выпустили на финальный тест. Главное шоу. Всех гладиаторов сажают в боксы по двое. Заставляют работать в паре, проходить все это блядство с притиркой и сыгранностью. А потом ставят друг против друга. И в тот раз — я проиграл. А моему напарнику велели меня пристрелить. Потому что это важно: по приказу хозяина убить любого. И хоть вы раньше трижды были в одной команде, ты должен слушаться. И должен знать, что дружба ничего не стоит. — И он? — Выстрелил. Дезинтегратор заклинило. Такое случается, если разогретый боек выставить с очереди на одиночные. Мне охрененно повезло. Но выстрелил бы любой, кого ни спроси.       Доберман кривится, лезет под майку, щупает, не сползла ли повязка. Мелькают бинты на бледной коже. Швы не кровят, но могут болеть при ходьбе и нагрузке. Рон слышал, как медсестра объясняла, что лучше так, чем дать имплантам одеревенеть. — Тогда зачем ты Йену? — Я? — Для чего-то ж он притащил тебя сюда? У меня нет команды, но даже я понимаю, что гладиаторов, как комнатных собачек, в квартире не держат. Доберман выставляет перед лицом Рона пятерню с длинными узкими пальцами и начинает их загибать: — Я дорого стою, я хорошо убиваю, у меня высокий рейтинг, я — «перо», которое ему недостает… — Сейчас. А раньше? — Что — раньше? — Раньше, зачем был нужен? Доберман наглый и развязный, когда не притворяется послушным. А такое бывает редко. — Когда мы с Йеном только встретились… — Рон чувствует себя сказочником, — он был под следствием по делу о беспорядках на арене. И все отрицал. Пока не услышал о расстреле восставших. И тогда он потерял ко всему интерес. Все, о чем он меня просил — отвезти его на арену. Я думал… Я не знал зачем, но когда мы прибыли, он буквально ползал на коленях, обыскивая останки, и искал… Богом клянусь, тогда мне казалось — лучшего друга, не меньше. А потом выяснилось, что гладиатора. Тебя. Йен хотел убедиться, что ты не в числе погибших. В обмен он даже обещал во всем признаться. Подтвердить свою причастность к беспорядкам в обмен на очную ставку с тобой. И мне интересно, — Доберман перестает улыбаться, когда Рон сам загибает ему пятый палец, и вместо открытой ладони перед глазами Рона остается плотно сжатый кулак, — неужели ты — последнее «перо» на земле с высоким рейтингом, что Йен так боялся тебя потерять? Есть версия? — Ага. Идинахеровая.       Доберман зло кривится, хочет убрать руку, но Рон перехватывает его за запястье. Оба сидят, наклонившись над журнальным столиком, держась друг за друга, и выглядит это, наверное, глупо со стороны, но важно в этот миг только одно: Доберман теряется. — Интересно, — повторяет Рон, — может ли хозяин подружиться с гладиатором? И если да — чем это закончится? Иногда Доберман задумывается. Особенно когда Йен на него рычит. Смотрит устало, как человек, тщетно пытающийся решить уравнение в надежде на новый исход и в сотый раз получающий один и тот же неутешительный ответ. — Тем же, чем и любая дружба на арене. Один из нас пристрелит другого.       Замок пищит. Доберман вырывает руку из захвата. На коже остаются красные царапины от ногтей.       Хайдигер заходит в гостиную, раздеваясь на ходу, видит Добермана в своей одежде, и жвалки у него на скулах приходят в движение. — Та-а-ак…       Иногда Рон готов поклясться, что «Доберман» — это тоже маска, под которой прячется кто-то «другой». Но кто именно — Рон не видит.