Вот говорят — время все изменит, но всякий раз оказывается, что приходится все менять самому.
***
Рон. Звучит отвратно, я бы собаку так не назвал. Ронни. Ронни-шмони. Кому это может нравиться? Малыш Ро-о-нни. Отчего-то мне кажется, он и сам не в восторге. Йен смотрит волком. Ему, напротив, не нравлюсь я. Это не новость. Он — хозяин, я — его собственность. Он мог поменять меня на кого угодно. На ту же свою подружку, про которую вечно ныл. А в итоге у него живет какой-то прыщ. И он — друг. А мне не плевать? Мне-то ладно. Не плевать ли Йену? Зачем ему докапываться до меня с ребенком, если он окружен такими отличными друзьями? На четвертый день жизни в новом доме я ухожу на разведку. Швы заживают лучше и быстрее обычного. Сразу видно, шили не на арене, а доверили кому-то, кто шить умеет. Несмотря на заметные улучшения, слабость не проходит. Как и боль в брюшине при резких движениях. Тело требует отдыха, но я встаю. Лысый хрен на осмотре сказал, мне надо двигаться. Сказал не мне, а Йену, Йен не передал ни слова, но я слышал. Сиделка хочет возразить, по глазам вижу, но молчит. Она меня боится. Наверное думает, я ей шею сверну, если вякнет что-то поперек. Когда Ронни отчаливает на службу, а Йен уезжает в офис, мы остаемся с ней вдвоем. В моей истории болезни написано черным по белому: гладиатор класса L. L — значит Limited. Ни у кого на арене нет стопроцентной синхронизации, как у меня. А Ронни — полицейский. Уверен, весьма посредственный, каких пруд пруди. Иначе не катался бы на старом побитом пикапе. И все же, хотя меня в детали никто не посвящает, сразу видно, он тут почти что свой. Зубная щетка в ванной. Куртка в прихожей, входная карта. Но отдельная спальня. А с Йеном они на «ты»… Мне плевать. Лежать скучно — лучше, чем в госпитале, на больничной койке, но скучно. Поэтому я поднимаю синхронизацию. Звуки, голоса, долбанутые шуточки малыша Ронни сами прыгают в уши. Над такой тупостью смеяться можно, только если в этот же момент представлять, как ломаешь нос придурку. Но Йен смеется. Может, потому что он — человек. И Ронни — с его шевелюрой, как будто пробивался через ураган — тоже человек. А я — нет. Я решил это для себя давным-давно. Ночью воцаряется тишина. Даже под синхронизацией я ничего не улавливаю, кроме того, как за стеной ворочается и вздыхает Йен. И похоже — один. Интересно, выезд Ронни в отдельную спальню — шоу специально для меня? Вряд ли Йена беспокоили бы мои мысли по поводу его нового любовника. Значит, все не так далеко зашло пока. Хотя, какая разница. Ночью меня преследуют сны о пустыне. Барханах, разрушенном городе, который я никогда не видел, и старой крысе — Полковнике, который во сне выглядит иначе, чем обычно, но отчего-то я точно знаю, что это он. Днем на меня поочередно наседают Йен и его «дружок». — Почему ты не пробовал прорваться со всеми в ночь беспорядков на арене? — спрашивает один. — Доберман — твое настоящее имя? — интересуется второй. — Где ребенок? — Сколько тебе лет? — Как вообще возможно, чтобы у тебя был ребенок? Как он смог выжить? Он жив? — И скольких ты убил? — Что за ребенок был, с которым тебя видели? Пэм тебя видела. Ты мне лгал или нет? — Трудно убивать бывших сокомандников? — Кто тебе помогал? Если все правда — тебе нужен был хирург и медики! Когда ты успел? Отвечай! Я отвечаю честно — проще простого. И вижу, Ронни не верит. Он думает, как все идиоты, что команда что-то значит. Как Дьюк и остальные. Сова ему бы порассказал. Каждый порассказал бы, кто смотрел на меня с презрением, как на ублюдочного выродка, а потом, на арене, падал, захлебываясь кровью, промедлив перед выстрелом лишнюю секунду. Потому что вовремя не признал очевидное: мы — гладиаторы. Просто куклы. Но Ронни не согласен. Он говорит, что больше похоже на то, будто бы я сам по непонятной причине поставил на себе крест и теперь бешусь, когда другие на моем месте, не чувствуют себя в такой же заднице. Или вовсе пытаются оставаться людьми. Йен слышит голоса, заходит проверить. Наверное, читает нечто этакое в моем взгляде, потому что с того дня запрещает нам с Ронни разговаривать. Будь мы оба на арене — дело было бы проще простого. Я разделался бы с Ронни в два счета. «Слил» бы его на первом же шоу. Никто из наглых самоуверенных идиотов, которые звали меня сукой: ни Атлас, ни Сова, ни Кобальт, ни даже Порезанный, еще не бесили так, как эта безмятежно лыбящаяся рожа. — Не трогай его, — говорит Йен Рону, — он тот еще подонок. Подонок — это про меня. Даже когда речь обо мне, на меня Йен не смотрит. Он был бы счастлив остаться вдвоем со своим Ронни и не видеть меня до начала следующего сезона или еще дольше. Или никогда. Кого я обманываю. Ронни Йена слушается и отстает. Молчит, когда я переключаю каналы во время спортивных матчей или новостей. Когда мы сталкиваемся в душе. И когда не находит свою жрачку в холодильнике лишь спокойно с улыбкой спрашивает: — Вкусно было? Йен бесится сильней — отрабатывает за обоих: — Не выходить из комнаты! Ни к чему не прикасаться! Соблюдать режим! Пить лекарство! Кто разрешал трогать? Страх потерял? Я научу тебя слушаться! — Тебе не лень выводить его из себя? — между делом шепотом интересуется Ронни. Иногда, кроме дебильных шуточек, он еще задает интересные вопросы. Йен ловит меня на кухне рано утром, когда даже говорить особо не хочется. Обычно в это время я отсыпаюсь — на арене последние рабочие выходы заканчиваются далеко за полночь. Но после месяца лечения внутренний график сбивается. —Алекс, давай договоримся. Интересно, это еще гнев или уже торг? — Ты скажешь правду. Как есть. Неважно, о чем ты врал раньше. Просто признаешься. Скажешь, где ребенок. Расскажешь, как так получилось, вообще все, что знаешь. А взамен… Неужели он придумал, что дать взамен? — Я не буду злиться. Или сажать тебя в карцер, или отправлять на «успокоение». Наоборот, обещаю оставить тебя в покое. Не трогать, не выспрашивать о чем-то, обещаю даже не выставлять на бои. Я… Сделаю вид, что тебя не существует. Забуду о тебе навсегда, и ты просто останешься жить спокойно. Отличная сделка… Переговорщик от Бога, мать его. Я даже не могу понять, почему условия, о которых гладиатор может только мечтать, в исполнении Йена так херово звучат. — Зачем тебе этот ребенок? Даже если бы он существовал. Разве тебе он нужен? — Он мой. — И что? Ты же богатенький «пиджак». У тебя много своего. Я тоже твой. Разве я тебе нужен? Легко задавать вопросы, когда знаешь ответ. Отвечать тоже. Можно даже вообще не отвечать. Йен так и делает. Только выдыхает, как будто готовится глотнуть мерзкое лекарство, и плечи у него падают. Потом говорит: — Подумай. И уходит — оставив за собой последнее решительное слово. — Вот, что значит ускоренная регенерация, — восхищается лысый хрен на очередном осмотре, — заживает, как на собаке. Вы рады? Мне по барабану. Торчать в доме у Йена и портить настроение Ронни — не так уж плохо. А на арене — чего я там не видел. Йен отвечает спокойно: — Удовлетворен. И на меня не смотрит. Кто вообще так говорит? Удовлетворен. Как будто ему отсосали. В чем-то они правы. У гладиаторов и собак — много общего. — Как скатались? — спрашивает Ронни вместо «привет». В кармане брюк у него сквозь ткань проступают очертания кругляшков, смахивающих на бобы. Занятно. Йен их не замечает — он-то на пах Ронни не смотрит и к тому же спешит уйти от меня подальше. Ронни округляет глаза: — Опять грызлись? — Нет… — Намордник бы на тебя… — Так не грызлись же. — На всякий случай. У меня есть, что сказать, но возвращается Йен. Уже без галстука, в свитере и мешковатой куртке. — Пошли? День дерьмовый. Хочу выпить. — Ага. Только тогда я замечаю, что Ронни тоже одет, только куртку осталось набросить — наверное дожидался нашего возращения, а так, они между собой уже давно сговорились куда-то выбраться. — Оставляете меня одного, хозяин? Йен скользит равнодушным взглядом. То ли держит мину при Ронни, то ли демонстрирует как должно быть охуенно, когда он забыл о моем существовании. —Ты ходячий уже. Если что — до комма точно доползешь. Мой номер… Я даже не удивляюсь, когда он лезет в карман. И насрать, что это не пиджак. У Йена Хайдигера визитки рассованы везде по всем дыркам. — Я знаю твой номер. Ронни по-прежнему безучастно смотрит себе под ноги. — Он поменялся, — холодно говорит Йен тоном «все-поменялось-все-по-другому», — уже не знаешь. Оставлю здесь. Иди в постель. Визитка ложится полку под зеркалом, дверь захлопывается. — Сука! Вешалке мое возмущение до фонаря. Домработница ушла. В гостиной идеальный порядок. Живые цветы в высоких вазах, запах морской волны, отполированные награды за «инновации в бизнесе» в стеклянной витрине у стены. Пол блестит. Двери аккуратно прикрыты — одна, вторая третья. Моя спальня — самая дальняя по коридору. Интересно, закрывает ли Йен свою? Нажимаю на дверную ручку — на удачу. И по легкому щелчку понимаю, что нет. Львиную долю комнаты сжирает двуспальная кровать под антрацитово-черным покрывалом — настоящий траходром. Таким не пользоваться — позор. У окна — кресло, у кровати тумбочка. Я падаю на кровать —взбитое одеяло будто глотает половину меня. В верхнем ящике тумбочки нахожу очки. Завел все-таки. Вообще, за этот год Йен, как оказалось, много чего нового завел. Очки, номер комма, друга… Но очки ему давно были нужны, а то щурился, как слепошара. Да и друг… С которым можно спокойно выйти в приличное место, представить другим друзьям, пригласить в гости. А не только встречаться тайком в байкерском баре в Четвертом округе. Друг, которого не надо прятать… Во втором ящике — носовые платки, ежедневник, какая-то кредитка. Наверное, лишняя, если она здесь, а не в бумажнике. Кредитку я забираю — посмотреть, не пригодится ли она мне, раз не нужна хозяину. Заодно проверить — знаю ли я еще о Йене хоть что-то: раньше у него пин-кодом всегда стоял день рождения. Открываю третий ящик и натыкаюсь на гору бумаг. Сразу бросается в глаза синий герб полицейского управления. Чернила плохие, местами смазаны, напоминает какую-то стенограмму для служебного пользования. Между строк мелькает фамилия Фишборна, и дело сразу становится интереснее. Дата на титульном листке — годовой давности. На тридцати страницах — допрос. Мистер Фрэнсис Фишборн был вызван для дачи показаний в связи с беспорядками генно модифицированных людей на арене. Следствие очень интересует, откуда могла быть утечка данных и почему в телах уже «устраненных» гладиаторов отсутствует чип управления. В ответ Мистер Фишборн рассказывает на допросе, что передал чертежи интеграции чипа в тело, в рамках сотрудничества, «Tates», по запросу Йена Хайдигера. Документы не числятся в реестре «Tates» — Йен проворачивает все в обход собственных юристов. Но Майкл Д. Лексингтон, поверенный мистера Хайдигера, под присягой, в качестве сокрытого свидетеля, подтверждает, что мистер Хайдигер действительно получил чертежи. Жаль, что Йен до этого места, очевидно, не дочитал. Первые листы помятые, а под конец слипшиеся. Как будто их сто лет никто не трогал, пока они лежали в архиве под тонной таких же старых дел. В показаниях Фишборна о Майке тишина. Но внизу одной из страниц есть короткая рукописная приписка. Без Майка, может, Хайдигер вообще вышел бы сухим из воды. А к Фишборну была бы куча вопросов, ему могли не поверить, и он утонул бы. Гнида Майк… А я позвонил Фишборну и предупредил — где и когда Порезанный с дружками пойдут на прорыв. Чтобы военные были готовы. Я расплатился за Рори. За помощь хирургов Фишборна, к которым меня привел Полковник. И мне было плевать, скольких убьют на том КПП. И спустя год — все еще плевать. Я получил, что хотел. Любопытно, за что платил Майк? У таких, как Фишборн, да и Хайдигер, всегда есть блокнот со списком должников. Пару минут я сижу задумавшись, часы показывают семь. Йена с Ронни дома, спустя час, все еще нет. Может, они устали шариться по соседним спальням и уехали после бара в мотель? Хорошо, что мне плевать. И то, что фразы Фишборна не перескакивают со страницы на страницу — тоже хорошо. Я комкаю лист, помеченный именем Майка, и иду на кухню. Кидаю бумажный шар в раковину, поджигаю с четырех сторон горелкой. Бумага вспыхивает, скукоживается, оседает черными хлопьями. Я смываю пепел. Аккуратно складываю остальные листы и прячу туда же, где взял. Квартира у Йена и правда шикарная. Иногда незаметно для себя думаешь: что было бы, если бы… Живот болит, когда я скрючиваюсь вдвое — ощупать дно дивана. Под ковром, в складках штор, под столом — ничего. Такие штуки удобней всего цеплять в темные пыльные места, но вряд ли Ронни двигал мебель. Сами собой включаются светильники, оценив, что стало слишком темно. Черный пластиковый корпус климат-контроля с сенсорной панелью поддается, стоит только поддеть ногтем. Сбоку от фильтра — переключатель ручного управления. А на задней стороне — виднеется через решетку радиатора, если присмотреться — виднеется черный круглый боб. Я ставлю на место пластиковый корпус, даже не попытавшись достать штуковину. У меня нет инструментов раскрутить радиатор. К тому же, я и так знаю, что это. Датчик слежения. Если он стоит в такой заднице — значит только со звукозаписью. Наверняка где-то распиханы еще. На арене их была куча самых разных, и все знали, где правильно встать, чтобы твои слова не попали на запись. Это для меня? Или Ронни наблюдает исподтишка? Коп — он и есть коп. Но знает ли Йен? Почему-то мне кажется, что нет. Херовые у него друзья. Зато выщелкнуть Ронни отсюда получится, скорее всего, в два счета. Усталое тело требует тащиться в постель. Уже направляясь в свою комнату, я захожу к Йену и беру из шкафа одну из идеальной выглаженных брендовых рубашек, сложенных ровной стопкой, как в магазине. Сможет ли Йен даже тогда на меня не смотреть, как обещал? — Ты конченный идиот, — утробным голосом говорит Сова в голове. Но он не прав. Это просто эксперимент.