Нового ничего не бывает. Но и то, что было, также не повторяется. Взгляд изменяет поступок. Переродившийся взгляд изменяет старый поступок.
***
Проводить Йен не приходит. С утра уматывает хер пойми куда и исчезает с горизонта, даже не сказав спасибо, что я самоустраняюсь и навожу порядок в его раздолбаной жизни. Зато приходит мальчик по вызову — Дэниел. И чуть ли не за шкирку тащит меня вниз вместе с пожитками — Ронни едва успевает крикнуть вдогонку: «Не скучай». Дэниел не просто в панике, он в ужасе. Гладиатор в квартире хозяина. Йен — идиот. Если ткнуть в кодекс КОКОНа с закрытыми глазами, и то, наверняка, попадешь в пункт, который он нарушил. Дэниелу очень хочется надеть мне мешок на голову и уничтожить все отпечатки. Но, наверное, Йен не разрешил. По крайней мере, на улице ждет не скотовозка с арены, а обычная машина, не привлекающая внимания. Пока мы петляем по городу, Дэниел молчит, словно боится, что на скорости девяносто в час кто-то может подслушать, а когда выезжаем на шоссе, говорит: — Даже не думай. И по его тону сразу все понятно — и предупреждение не трепаться, и обещание отвинтить голову, если хоть одна душа пронюхает, карцер, «успокоение», угрозы, угрозы, угрозы… Не то чтоб мне хотелось, я и без угроз никому ничего не сказал бы. Но главный фокус в том, что даже если бы и сказал — уверен, мне мало кто поверил бы. Есть категория вещей в мире, обреченных оставаться маленьким грязным секретом от приличного общества, как бы громко они не вопили о себе. «...Это будет наш секрет», — сказал он. — «Здесь твой мир. Здесь ты свободен». — Что? — Что? Мы с Дэниелом обмениваемся одинаково растерянными взглядами, потом он спохватывается, делает рожу снисходительно-серьезной и цедит: — Тебе плохо? — Нормально. Такому скажи «плохо» — пристрелит, чтоб не мучился. Голова становится тяжелой, как резиновый мяч, полный воды. Голос Дэниела совсем не похож на звучавший в голове. Наверное, меня укачало. Я заснул, выключился на мгновение. Секундный бред на грани сна. — Мистер Хайдигер просил передать… — Ну конечно, Йен Хайдигер не из тех людей, кто легко позволяют добыче соскочить с крючка, — …если ты передумаешь, он будет ждать. — Не передумаю. Дэниел крепче сжимает руль. Как будто берет себя в руки. Сегодня, при свете дня, я вижу, что он старый. Уже старый. И ухоженная стрижка, дорогой парфюм, черный кабриолет с бежевыми сидениями — скорлупа. Маркеры отвлечения внимания. А старость уже поразила его, как лишай — проступила морщинами у губ, поползла сединой по волосам. Дэниел — легенда арены, проходивший в управляющих дольше, чем я живу, которого побаивались наравне с Полковником двухметровые «тяжи», который умел наводить порядок в боксах, так, чтобы хозяин остался доволен — этот самый Дэниел Хармс, за возможность нанять которого дерутся «пиджаки» — состарился. И теперь его не спасти. А еще достали его: и я, и обожаемый мистер Хайдигер, и вся эта арена. — Я не знаю деталей. Я просто передал. — Да пошел он. — Не забывайся, — отрабатывает Дэниел заученную фразу, не сводя глаз с дороги, и умолкает. Стариком он будет ковылять по боксам и, наверное, переживет и меня, и всех гладиаторов, на которых сейчас покрикивает. В эту минуту он мне почти что не противен. Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку кресла, с надеждой, что короткий сон прогонит это чувство. Когда я снова открываю глаза, мы едем глубоко за городом. С одной стороны по обочине стеной стоят сырые лысые деревья, с другой — высокий бетонный забор, исписанный граффити. Тут ничего нет, никто не ходит. И по другую сторону забора — такой же облезлый лес с жухлой травой и поганками. Но там — уже арена. Задел на будущее. Место, куда можно развернуться, пускай пока что оно и не пригодилось. За забором — уже «территория». — С возвращением домой, — говорит Дэниел. «Домой» он подчеркивает особенно жирно — на будущее. Чтобы я запомнил и не спутал свой дом с каким-нибудь еще, — теперь ты — гладиатор мистера Хайдигера. Смешно. — Теперь? Дорога поворачивает, машина выезжает на огромный стадион парковки. Поднимаются шлагбаумы. Вокруг тихо, пусто и мокро. Небо серое, пахнет сыростью, на асфальте лужи. Черные лаковые бока кабриолета безбожно заляпаны грязью после нашей поездочки. Сезон окончен. Ближе к Рождеству обязательно устроят какие-нибудь шоу, но поздняя осень — всегда затишье. Громадина арены возвышается из-за стены, как любопытный пес, ставший на задние лапы и выглядывающий из-за забора. Со стороны КПП к машине по лужам подходит пара «пятнышей». Прыщавый, помоложе отправляется с Дэниелом под козырек пропускной будки заполнить въездной талон. Второй, постарше, остается со мной, осматривает салон машины через окно и, даже не потрудившись заглянуть в багажник, отходит, лениво почесывает лопатку резиновой дубинкой. — С возвращением, Доберман. Ты пропустил закрытие. — Наверстаю. Было бы что пропускать — главную бойню под конец сезона. У пятнаша круглое лицо, карие глаза, короткая армейская стрижка. Ничего этакого. Может, он даже мой фанат. Он меня знает, а я его — нет. У гладиаторов броские клички, специально сделанная под заказ броня, чтобы зрители не путали. А у пятнышей одинаковая пятнистая униформа, дубинки, кепки, надвинутые на лоб так, что из-под козырька и глаз иногда не видно. Еще и меняются часто — кто-то уходит, кто-то приходит новый. Но мне все равно становится неуютно. Возвращается Дэниел и машет рукой: пакуйте, ведите. Пятнаши берут на исполнение. Весь следующий час меня гоняют из приемника в медчасть, из медчасти — на интендантский склад, получать тренировочную форму, обувь, комплект нижнего белья и прочие шмотки по мелочи. По дороге каждая встречная свинья пялится на меня так, словно видит нечто среднее между зомби и тараканом. На входе в жилой блок Дэниел в сотый раз предупреждает: «Никаких потасовок!» Свежий шрам на животе ноет, пока я поднимаюсь на пятый этаж по лестнице. В боксе новые сокомандники выглядят уже не удивленными моим появлением. Я смотрю на их злые лица и у меня, для не терпящего потасовки Дэниела, сразу появляются плохие новости. Гатлинг замирает в стойке повиновения, скрестив руки за спиной. Делает вид, что все под контролем. Стоит, ждет, пока новенького официально отдадут под его надзор. Я бы сказал, что такому дылде под два метра, с высоты его роста плохо видно, и все далеко не под контролем. Взять хотя бы Мемфиса, который неспешно дрейфует по боксу Гатлингу за спину. Вроде бы невзначай, но явно стараясь держаться поближе. Зрители любят Гатлинга. Генные инженеры подарили ему пшеничную шевелюру, голубые глаза и лицо киноактера с выступающей челюстью. А по боксам больше говорят про его любовь к кулачным дракам и желание выслужиться. — Твоя койка, твоя ячейка. И не шуми, — говорит мне Гатлинг. — Думаешь, поймет? — нашептывает из-за плеча Мемфис. — С ним надо «авансом» поговорить, чтобы точно не выеживался. Кулак, впечатавшийся в ладонь, красноречиво свидетельствует, как именно они собираются со мной говорить. — Поймет. Отвали. — Все наши тоже так считают, — не унимается Мемфис, — что лучше мы ему еще раз расскажем, на всякий? — Отвали, сказал, — Гатлинг пихает Мемфиса в плечо. Тот послушно пятится. — Как скажешь, как скажешь… Дэниел ничего не замечает — рассказывает распорядителям, что «со мной построже» и «глаз да глаз». Гатлинг — плохой «старший». Хорошим был Сова. Старший должен уметь заставить любого в команде замолчать без кулаков. У Совы был стылый взгляд убийцы. Казалось, он видит любого насквозь. И на арене он жил дольше нас всех. Сове не надо было кричать или драться, он говорил: «Тишина», сидя на своем табурете в углу, не поднимая головы от железяк, которые вечно драил, и одного тихого слова было достаточно, чтобы даже отмороженный Джаггер заткнулся. А Гатлинг — «тяж». Доказывает превосходство кулаками. Самый херовый расклад. Ни у кого не получится быть всегда самым сильным. — Располагайся, — приказывает Дэниел, и моя жизнь в новой команде начинается. Из нового здесь все. Бокс больше смахивает на номер в хостеле. Книжная полка, телевизионная панель, даже стены выкрашены в бежевый вместо болотно-зеленого. Аккуратные ряды шкафчиков для личных вещей. Стойки двухъярусных коек — не ржавые, постельное белье — белое, без застиранных пятен. Мне больше нравится верхняя койка, но Дэниел указывает на нижнюю. Сокомандники заняты вроде бы своими делами, но каждый исподтишка не спускает с меня глаз. Видок у них не радостный. Единственный, кто старается не встречаться со мной взглядом — Факел. Стилисты решили, ему пойдет образ благородного рыцаря: заставили отрастить волосы до плеч. А мозгов в голову так никто и не доложил. Иначе он бы не избегал меня, как идиот, после того, как чуть не прикончил. В душевую я выскальзываю исключительно согреться. Хромота почти исчезает. Последняя фантомная привычка беречь ногу пропадет после первой же тренировки. Йен нагрузок давал мало. Выгонял гулять в парке под окнами разве что. Нездоровая прилипчивая привычка сравнивать, как было с Йеном и без него — тоже фантомная. Йена нет уже больше года. Но привычка почему-то не проходит. К чести новых сокомандников, следом в душевую не ломится ни один. Мемфис, со своими идеями, видимо, остался в меньшинстве. Зато, когда я возвращаюсь в бокс, на кровати, рядом с брошенной сумкой, меня ждет подарочек. Налысо бритый и напряженный. Разбираться с его идеями у меня нет желания. Настроение скачет как проститутка. А нарываться в первый же день — правда, не лучшая затея. К тому же после такого «перегона» мои силы на нуле. Тест на физподготовку будет завален, к гадалке не ходи. С лысым не хочется ни драться, ни ругаться. Поэтому я обхожу его по широкой дуге и, игнорируя пристальный взгляд, сразу иду туда, где склока не выгорит, что бы я ни сказал. — Здо-оро-ово. Факел дергается, как будто в него пальнули. Хочет сбежать — не важно куда, по глазам вижу, но один хер, некуда. Да и если уж мы в одной команде, бегать ему долго придется. — Здорово. Даже жалко его. — А все-таки хорошо, что мы снова в одной команде, да? Чем дольше я говорю, тем больше Факел мрачнеет. Но терпит. Идиот, что с него взять. Может, тоже бракованный? Сову все еще не забыл. На хер меня не шлет, потому что сам же меня чуть не прикончил. Значит, по его дурацкому восприятию, должен мне. Странно, что он столько протянул. — А это что за хер? — Лондон. Новый. Недавно тут. Лондон. Мемфис. Уложить их рядом — из трупов карту можно собирать. — И зачем он меня пасет? Воспитать хочет? — Иди и спроси. Факел уже готов на все, лишь бы отделаться от меня. А Лондон на «болванку» не похож. Но и Факел не врет. Я ему верю. — Дьюк, че — живой? Факел задумывается. Старина Дьюк обожает сплетни. Он рассказал бы про Лондона больше и интереснее. — Только если сам не застрелился. Говорят, он лично к хозяину пришел проситься. Ну, и повезло. Всем интересно с чего вдруг. Даже если перекинули бы от Бенни — не в топку же живьем, чтобы самому бегать, искать себе место. Вспыльчивый, высокомерный, порывистый Йен и флегматичный, упрямый Дьюк. Слишком непохожие даже чтоб рядом стоять, не то что вести переговоры. Не знаю, кому из них тяжелее пришлось, но под конец оба, небось, уже чуть не взбесились. — Ладно. Спасибо. Считай, в расчете. Лондон теряет надежду дождаться и уходит, тоскливо обернувшись напоследок. — Вали, — просит Факел. Тоже понимает, что к чему, — и гонор сбавь, Доберман. У нас ублюдков не терпят. Нигде не терпят. Даже не провожают. Сука. — Подумаю. Интересно, попытается ли Мемфис ночью осуществить свою идею? Говорят, на новом месте плохо спится. Полную справедливость этого утверждения я понимаю уже позже, когда на койке под покрывалом, нахожу короткую записку: «В 3 часа, около кухни». Слишком долго Лондон тут просидел. И время зря не терял. Факел наблюдает. По сравнению с его недавним нежеланием меня замечать, почти неотрывно. Я комкаю записку в руке и нежно улыбаюсь ему через всю комнату.