White R

***

       Ранним утром над городом висит бледно-розовое прозрачное небо. Стеклянные иглы небоскребов кажутся серыми. Лужи покрываются хрустящей прозрачной коркой, и все цепенеет.       Стив Райен ждет автобус, притоптывая на месте, жалеет, что не взял перчатки. Автобус не спешит. Холодный воздух покусывает за лицо, но такси на другой конец города — дорого. Жалование не резиновое. Деньги пригодятся на приходящую домработницу и на выплату очередного взноса за дом.       Вчера еще в воздухе пахло сыростью и моросило. Утром зима, словно опомнившись, по-хозяйски уверенно берет все в свои руки.       У титанов, которых не успели увести с летних ремонтных боксов в павильон, ночью замерли сочленения коленных поршней. Механики кидаются всей толпой промазывать узлы, сливать гидравлику, сбивать наледь… Старший механик по комму чуть не плачет: «Дурдом, Стив, полный дурдом, может заглянешь в наши конюшни?»       Мистер Райен мысленно крестится, что сегодня не на работе. С утра, прежде чем выйти из дома, для очистки совести он набирает заместителю: — Все в порядке? — Конечно, сэр.       Пол в доме ледяной. Стив чувствует босыми ступнями, едва спускает ноги с кровати. — Всех, кого не успели — перевести на зимнюю форму. Если чек от хозяина не пришел — авансом. Тренировки на крытой арене. И тем, кто в карцере, раздайте одеяла.       В карцере кроме Добермана вроде никого и нет. Заместитель чеканит без улыбки в голосе: — Будет сделано.       Стив сбрасывает вызов и горбится, собираясь с мыслями.       Миссис Оливер приходит на двадцать минут раньше оговоренного времени и извиняется, как будто опоздала: машина еле завелась, на улице скользко, что ноги сломать можно. И синоптики не угадали с прогнозом в который раз.       Стив улучает минуту паузы, пока миссис Оливер набирает воздух в грудь и напоминает: — Я отлучусь на пару часов. — Конечно, мистер Райен, как скажете.       Пальто миссис Оливер оставляет в прихожей вместе с шапкой и сапогами. А красный шарф почему-то снять не торопится, и он болтается, нелепо елозя по сиреневому джемперу как флаг. Или край окровавленного бинта. — Я присмотрю за Рори, идите, конечно…       Иногда Стиву интересно, что говорливая миссис Оливер думает про него — немолодого одинокого мужчину, воспитывающего годовалого ребенка. Подозревает ли, что Рори — следствие интрижки на старости лет, итог беса в ребро на шестом десятке, или, может, наоборот, считает его, Стива — образцом человека, повернутого на благотворительности, а Рори — сиротой, которой повезло обрести дом. Доберман на родителя не тянет. А бесов в нем столько, что хватило бы на всю арену. И если раскинуть мозгами, в обоих версиях есть здравое зерно. Так или иначе, пока миссис Оливер трещит в основном про погоду и берет всего тридцать энженов в час, с ней можно мириться.       От головной боли Стив глотает на дорогу таблетку: к старости резкая смена погоды уже не проходит бесследно. По привычке, глядя в зеркало в прихожей, думает, не послать ли к черту арену. Рори плаксиво хныкает где-то наверху, под утешительное бормотание миссис Оливер. Деньги нужны — на сиделку, на детские вещи, на педиатра. По ощущениям Рори болеет раза в два чаще обычного ребенка — сказывается искусственное развитие в биокапсуле без обычной для гладиаторов модификации генома.       Мистер Райен хмурится — отражение в зеркале тоже сурово сдвигает брови. Пускай на висках седины уже раза в три больше чем темных волос, а поясница подводит после долгого сидения за письменным столом. Пока такие как Доберман незаметно для самих себя испуганно пятятся от сердитого взгляда, работать еще можно.       А Доберман… Хитрый, падла, изворотливый. Полудикая зверюга, поджимающая хвост перед кнутом, и готовая прыгнуть на загривок, чуть зазеваешься. И как он умудряется на медосвидетельствовании проходить психосканы без замечаний — загадка. «Характер все такой же паршивый», — говорит Рид. Но Микки никогда не убил бы товарища. Плевать на другой цвет волос, голос, другое лицо, рост, глаза — голубые вместо карих: различия куда как более глубоки.       Стив убеждается в этом тем сильнее, чем дольше размышляет, чем больше узнает о выходках Добермана и чем чаще видит его паскудную скалящуюся ухмылку. Микки не разорвал бы в драке противнику горло зубами, натурально как зверь. Не пристрелил бы сокомандника. Не сжег бы человека заживо. Микки не скалился ублюдочно мерзко. Не бил в спину, не считал себя… — Вам бы с девочкой гулять больше, — говорит миссис Оливер, — а то она бледненькая такая.       На кухне пузатый чайник дышит струей пара. На плите — сковорода со скворчащим маслом. Стив может поклясться, что вернувшись, найдет стопку вафель на столе. С миссис Оливер дом согревается и оживает. — Гулять… Да… … Куклой. Доберман. Сука. Всегда сука. Мог бы перестать быть таким хотя бы со своей дочерью. Но нет. Как говорится — можно начать с чистого листа, нельзя изменить подчерк. Стив знает, что о вкусах не спорят, но запасть на такое мог только извращенный мазохист. И Хайдигер. В древности сильным мужчинам нравилось объезжать диких лошадей, водить на цепи леопардов, приручать хищных птиц. Времена изменились. Теперь у звезды таблоидов миллионера Йена Хайдигера вместо ручного тигра — Доберман. — До вечера, миссис Оливер!       Ответ Стив уже не слышит. На улице морозно, сухо, вчерашние лужи хрустят под ногами, воздух кажется застывшим, дома — посеревшими. Кажется, качни дерево, увешанное сухими листьями, и оно отзовется хрустальным перезвоном. На остановке кроме Стива мнутся еще двое. Стоит ли автобусу ради такой мелочи возиться, выезжать из гаража? Мороз лезет под куртку. Зима — самое поганое время года. Может, где-то в горах, где снег выпадает по пояс, искрится солнце на корке наста, и мороз бодрит, это весело и хорошо. В городе зима как долгая простуда — нудная и мерзкая. Чахоточно серая. Когда ходишь сам не свой, с ноющей головой и ждешь, лишь бы все закончилось. Зима видит чужие слабости лучше всех. И Микки тоже умер зимой. Скрючившись в кресле от передозировки успокоительных, в промерзшем насквозь неотапливаемом доме, в комнате с распахнутыми настежь окнами, так что снег лежал на подоконнике. Лицо примчавшегося Фрэнки Фишборна было цвета того снега. — Вы идете, сэр? — спрашивает кондуктор. Стив поднимает голову. Скользит взглядом по ступенькам автобуса. Одна, две, три… Идти… Надо идти.       В чреве автобуса теплее, чем на улице. Мягкие сидения, тихий ход. В ржавом поскрипывании рессор есть что-то убаюкивающее. Стекло запотевает, Стив протирает на уровне глаз голой ладонью. Автобус плывет мимо закутанных по самые глаза прохожих, мимо витрин магазинчиков и высоких парадных старых особняков. А потом въезжает на высокую автостраду, пересекает мост над серой рекой, будто канал наполнен не водой, а ртутью, и сворачивает в центр Четвертого округа. Частные дома и бакалейные магазины под полосатыми тентами исчезают. Улица раздается вширь. Исчезают неряшливые раскидистые каштаны на обочине. Желтые такси мчатся наперегонки. Над шоссе светофоры мигают разноцветными глазами. По обе стороны вырастают небоскребы, стеклянные двери банков, мраморные ступени элитных апартаментов и лакированные капоты дорогих машин. Толпа становится гуще, среди прохожих мелькают озабоченные лица клерков, деловые портфели и строгие серые пальто.       Стив выходит на углу городского парка и вертит головой, пытаясь вспомнить дорогу. Парк зимой напоминает собственный обглоданный скелет. На то, чтобы пройти по аллее, срезать наискось и вывернуть как раз к офису Фрэнки Фишборна, у Стива уходит пять минут. Достаточно, чтобы собраться с мыслями и слишком мало, чтобы запаниковать и броситься бежать. Наверное, так себя чувствуют гладиаторы по пути из боксов в Коптильню.       Охранник на ресепшене долго смотрит Стиву в глаза, словно ждет, когда тот спасует и уйдет. — Вы должны были записаться заранее. — Должен, — не спорит Стив, — простите, не вышло. Вы передайте секретарю мистера Фишборна, что у меня срочное дело. — Вас нет в журнале. — Пожалуйста. Мистер Фишборн, поверьте, мой старый знакомый. У меня срочное дело.       Стив лезет за коммом, пытается вспомнить, остался ли у него номер. Или, может, остался, но уже сотню лет неактивен. Когда он звонил Фрэнки последний раз?.. Разве что набрать старшего в дежурке. Попросить порыться найти контакты председателя КОКОНа мистера Фишборна… — Ожидайте, — говорит охранник, за вами спустятся.       Стив выныривает из книги контактов и из собственных мыслей как раз чтобы увидеть конец — завершающие секунды движения руки в синей униформе, опускающей трубку внутренней связи. — Благодарю. Я очень вам признателен.       Охранник кивает и переключается на нового посетителя. Во взгляде у него, как у Добермана, разглядывающего фото Микки — ледяная кристальная беспробудная пустота.       Кабинет Фишборна больше смахивает на уютную гостиную с тяжелыми шторами, мягким диваном и пушистыми коврами.       Открывашка сказал бы: «Не кабинет, а малина». Наверное, это старость. Иначе чего б памяти лезть в самые дебри. Об Открывашке лучше не помнить. Стив идет навстречу Фишборну, стискивает руку, слегка улыбается — для верности. Мысли об Открывашке будят не самое здоровое желание убивать. Фишборн улыбается в ответ. Но ему улыбка идет, как будто он с ней родился. — Чай? Джин? Символично одну треть — согреться… — Не надо.       Стив тренировался всю дорогу. Простые фразы складно ложились друг на друга. Получалось непринужденно и логично. Но теперь, под горой фактов и выводов, первая фраза, с которой все начиналось, погребена окончательно. — Я по делу. — Ты всегда по делу. Может коньяк, виски? — Нет, спасибо. — А я бы хотел, — рассеянно признается Фишборн, — но один не буду. Что-то с Авророй? — С кем? — Мысли Стива заняты Доберманом. Аврора в круг размышлений не вписывается. — Рори? Почему ты спросил? — Да просто… — Фишборн снимает с полки темную бутылку с золотистой этикеткой, замирает, потом, опомнившись, ставит бутыль обратно, — генетически неполноценный младенец на попечении стареющего солдафона… Звучит проблемно. — Не такого уж стареющего…       Бутыль отблёскивает одним боком, может, и стоило согласиться на порцию согревающего. Фишборн усаживается в кресло, жестом предлагает гостю занять место напротив. — Стив, ты же понимаешь, сколько с ней будет проблем? Искусственно восстановленный геном — хрупкий. Гладиаторы компенсируют это регенерацией. К тому же, их тела формируются сразу в развитом стабильном состоянии. Дальнейшие композиционные колебания тканей и органов минимальны. Никаких сюрпризов… Берем оптимальный возраст — около двадцати. Максимально сформированный организм при наибольшем эксплуатационном потенциале. Даже при этом среди гладиаторов нет долгожителей. А младенец… Ты не представляешь, что в процессе развития может пойти не так? Я предупреждал и тебя, и… — С Рори порядок, — быстро отвечает Стив. Спорить ему не хочется. Повод для ссоры и так маячит на горизонте, — ты говори по-человечески. — Зачем тебе это, Стив? Так проще? — Фишборн глубоко вздыхает. Одевает маску умного рационального человека. В былые времена Открывашка бы сказал: «Дай ему в лоб, чтоб заткнулся». — Я обещал. — Заботиться? — Заботиться… — О чужом ребенке… — Так точно. — Обещал Доберману? — Да, — Стив подбирается. — Кстати, о нем… — Ну еще бы… Доберман…       За окном темнеет — слишком быстро даже для зимы. Небо заволакивают низкие свинцовые облака. Приближается снегопад. Стив с тоской вспоминает, сколько он мерз в ожидании автобуса. — Доберман убил Лондона. — Значит, все-таки он? Бедняга Хайдигер.       Любой человек на месте Стива решил бы, что Фрэнсису Фишборну плевать. Стив знаком с Фишборном слишком давно для таких глупых ошибок. — Доберман сказал, ты через Лондона требовал довести Хайдигера до ручки. Чтобы он продал Добермана. А ты бы купил. — Разве плохо? Разорится бедняга Йен с такими историями — восполнять бойцов. Стиву не смешно. Усмешка Фишборна тоже скорее грустная. — Это правда? Ты хотел Добермана? — Хотел.       Мимо окна, приплясывая в воздухе, летят крупные белые хлопья. Пока еще редкие, но лед определенно тронулся. — Зачем?       Фишборн улыбается совсем уж печально. Стиву становится не по себе. Для рядового объяснения слишком много показухи. — А зачем ты практически жил на арене? Зачем твердишь последние семь лет: «Доберман, Доберман, Доберман»? Покрываешь его, подчищаешь за ним дерьмо, удочерил его… — Фишборн прочищает горло, словно не знает, как выговорить то, что собирается, — удочерил его ребенка? Ты надеешься, в глубине его мозга еще жив кое-кто другой. — Рид напел?       Стиву и уточнять не надо, но уточнить хочется. Хотя бы чтоб знать наверняка, кто какими глазами на него смотрит. — И Рид тоже… Но вот в чем разница, Стив. Ты — надеешься. А я — знаю.       Повисает тишина. В фильмах на таком моменте тревожно стучали бы барабаны. Стив почти слышит их. Тревожный нарастающий бой в унисон с быстро бьющимся сердцем. И голос — далекий и чужой — спрашивает: — Что? — С Микки… Все еще может получиться. Ты мне не веришь? — Не верю.       Стив не скептик. Никогда не был, даже позволил пару раз желтым страницам повесить себе лапшу на уши про заговоры корпораций и неопознанные объекты над кукурузными полями. Но если разоблачение выдумок бульварных писак пережить легко, оправиться от такой надежды — будет больно. Очень. Стив знает, потому что уже через это проходил. На мгновение ему становится физически плохо. — Брось. Я говорил с ним… Я говорил с Доберманом много раз, Фрэнк, я показывал ему фото и… Он не помнит. Точка. Он ничего не помнит. Он ткнул в себя… В Микки пальцем и спросил, что это за хер? Ты сам убеждал меня. Говорил — дело кончено, ничего не выгорело. Ты сам отправил его на арену. — А если бы в КОКОНе узнали, то сразу бы швырнули на «успокоение», — вворачивает Фишборн, — они старомодны, как рубашка моего деда. Они никогда не дали бы добро использовать части мозга умершего… И не допустили бы существования такого экземпляра… У Добермана шел регресс, один сплошной регресс. Никакого просвета. Поэтому, прежде чем КОКОН вмешался, я направил приписной лист на арену. Я тоже отчаялся, Стив. Имею я право ошибиться? Или отчаяться? — Разве что-то изменилось?       Фишборн с размаха бьет ладонью по столу и кривится от боли: — Да, черт возьми! Разве ты не видел? Бой, когда он потерял ориентацию, пока титан его чуть не пристрелил. Или недавний инцидент, когда он попросту выключился. Стив, я видел энцефалограммы. Доберман выключается, когда определенные участки его мозга активизируются. Под стрессом или давлением, не знаю, не важно. Но знаешь, что это значит? — По-простому, — напоминает Стив. — Микки возвращается. Он может вернуться. — Фишборн потирает ушибленную ладонь. — Не сразу и не сам. И точно не в случае, если Хайдигер угробит Добермана на очередном шоу. Нужны лабораторные условия и круглосуточное наблюдение. Думаешь, я — монстр? — Думаю… — Стив не знает, что думать, мысли не идут, словно их сковал лед, — ты правда отчаялся, Фрэнк. Доберман никогда не уйдет по своей воле от Хайдигера. А за вашу интрижку с прошлогодним бунтом — он сдаст тебя, если будешь пытаться давить. Мертвый не может вернуться. Микки проверял. И ты проверил. Нам обоим пора это принять. Даже если ты не хочешь. Микки остался там…       … в комнате с открытыми окнами. Синий от холода, со вздувшимися венами и широко распахнутыми глазами.       Стив помнит до мелочей картину, которую увидел, ворвавшись в комнату сразу за полицейскими, выломавшими дверь, но вслух ничего не говорит: во-первых, потому что не поэт — красочно воскрешать в разговоре прошлое. Во-вторых, потому что знает: Фрэнки помнит все и без слов. Этот кошмар у них один на двоих. — Точно, монстр, — подытоживает Фишборн, — Доберман тебе рассказал, или ты догадался сам… Про бунт. Не важно. Думаешь, меня это остановит? Когда на кону все, ради чего жил я? Ради чего жил Микки? Раньше был Доберман. А я не надеялся. Не думал, что в нем есть иной прок. Если хочешь — сдай меня сам. Потом. А сейчас — мне нужна твоя помощь. Нужен Доберман — тихо, без сопротивления, без лишнего внимания КОКОНа. Без историй. Чтобы мы могли…        Стив уходит, бежит, как ни разу не бегал с поля боя. Снегопад перестает быть помехой, хотя поначалу казалось неплохим вариантом переждать. — Подумай, — печально просит на прощание Фишборн, — это была долгая битва, Стив, но еще можно победить. «Белая революция» Микки может сработать. Он сам может быть снова с нами. Задумайся… Или будешь скучать по Доберману?        Первая осознанная, оформленная мысль приходит к Стиву уже в автобусе на обратной дороге. Наверное, холод помогает встряхнуться и расставить все по местам. Мешанина из потрясения, неверия, страха и растерянности умещается всего в три слова: «Доберман или Микки?» И едва прокрутив короткий вопрос у себя в голове, Стив поражается, насколько ответ оказывается простым.