Стоит узнать, в чем фокус, и всё остальное так просто.
***
Рон приходит как к себе домой, вваливается, не спрашивая позволения. Наглость — залог успеха. — Сделаешь кофейку? Мистер Филлс поддевает указательным пальцем железную армейскую кружку за ручку, добродушно лыбится. Пальцы у него высохшие, кости обтянутые кожей с выступающими шишками фаланг. — Ну, сам. Пыльный чайник на подоконнике — с ржавым ободком накипи под крышкой. Рядом тарелка с обломками печенья, усыпанного крошками. Рон дает заднюю. — Я пороюсь у тебя здесь? — А разрешение? — Завтра. — Завтра и приходи. В архиве душно — окна закрыты наглухо, солнце льется сквозь пыльные стекла. Спертый воздух сушит горло. Это место для секретов, а не для людей. — Трудная передряга? — Да как сказать… — забывшись, Рон кидает печенье в рот и сразу же жалеет: крошки песком забивают горло, жажда удваивается, — путаное дело. Вот думаю… — В какую сторону грести? — Ага… — А разрешение? — Да ну тебя! На дне железной кружки выбит армейский складской номер 201. И неряшливый коричневый ободок от чая. Рон сдержанно кашляет, думает, станет ли он первым, кого задушило и прикончило печенье. — Меня знакомый попросил. — Ага, — радуется мистер Филлс, — уже теплее. — У него проблема. С… — Рон ищет глазами чистую чашку. Как бы назвать Добермана? На трезвую здоровую голову сразу и не сообразить, — любовни… цей… По дружбе попросил раскопать кое-что. — А ты согласился? — Ну, для чего ж еще друзья? Филлс кривится, но молчит, и что он думает по этому поводу остается загадкой. Рон выглядывает в окно. С цокольного этажа сквозь пыльное стекло видит только пробегающие мимо ноги. — Не скучно? — Повеселился, хватит… Знаешь, сколько пуль схватил, пока веселился? Шесть. Одну в юности, по дурости, одну уже когда в управу устроился патрульным. И еще, до этого, четыре в армии. Под Каар- Азисом знаешь, какое месиво было? Открою тебе тайну, страшное. А у меня все или мимо, или в мясо, навылет. Только пластырем залепить… — Повезло. — Рон поджимает губы. Время тикает. У старика времени — вагон. — А то. У полкового хирурга руки были золотые. Открою тебе тайну, шил как бог. Все дырки мне заштопал. — Филлс улыбается. Крепкие лошадиные зубы резко выделяются на загорелом лице. И хотя не ясно, откуда в подвале берется солнце, но загар не сходит у Филлса с лица — как сувенир привезенный со времен молодости из «славных деньков в адском пекле». — Представили к награде? — Предствили… Сам преставился, — мрачнеет Филлс. — Темное дело. Да кому какая нахер разница. Закопали и забыли. Сказали, у отставного крыша поехала. А у кого не поехала бы — каждый день смотреть на кишки и трупы… Рон думает про арену. Про Добермана и сколько трупов тот повидал. — Подальше бы от таких… — А я Микки говорил, — вздыхает Филлс, — выпей, к девке сходи. Домой скатайся. Неа. Молчал, лыбился и на свет не вылезал. Стругал своих бессмертных гладиаторов. А я же был в ихней с Принцесской норе. Заходил как-то. И, открою тебе тайну, там знаешь, какая дичь творилась? Рон качает головой. Он не знает, кто такой Микки, даже не знает, про какую принцесску заговаривается Филлс, но спросить и спровоцировать новый рассказ— ошибка такая же грубая, как вообще не выслушать. — Ага… Важно не терять голову… Слушай, так я все-таки пороюсь у тебя? Недолго. — Ройся. Хрен с тобой, — Филлс скучнеет. В настоящем для него интересного мало. О прошлом его никто не расспрашивает, — ключ-карту мою возми. Не гостевую. А то я потом перед проверяющим от дерьма не отмоюсь. Почему контрольные суммы доступа не совпадают… Что ищешь хоть? Фишборн не выходит на связь долго. Слишком долго. У золотых господ вроде него не бывает образцового терпения. Рон нервно косится на комм. К встрече лучше хоть как-то подготовиться. А в том, что встреча будет скоро — может сомневаться только идиот. Ждать — это не про богатеев. С ними козырей предпочтительно заранее напихать в рукава побольше. Лучшего места для этого, чем архив Главного городского Управления Правопорядка, Рон не знает. — Найду — пойму, тогда скажу. — Как обычно, — подытоживает Филлс, — сразу-то не сбегай. А то приходишь по делу, потом — шмых и вон, а я тут, как дурень. Посидим, коньячку бахнем… Расскажешь, что найдешь. Как сеструха, как сам, как отец твой, старый пень… Так и не простил мне, падла, что я ему нос расквасил. Ну так?.. Ключ-карта все еще в узловатых сухих пальцах. А Йен просил. Пусть и не вслух, но все равно просил… Рон сдается: — Ладно.***
Он всегда был. Я успел забыть о нем. Он не отсвечивал, не мешал, не вставлял палки в колеса. Но был. Где-то сбоку, сверху, внутри. Я разучился замечать его присутствие. А теперь он выходит из тени, маячит на границе видимого, скрытый последним налетом сумрака. А я стою в круге света прожектора. На платформе, которая поднимает меня на арену из подвалов Коптильни, наверх, где я буду виден всем. И это — мое место. А его место — там, в темноте. — Ты хочешь туда? На потеху? На посмешище? Ты еще не устал? Смешно. Разве может гладиатор устать? Я был создан для арены. Слеплен, вырощен, лишен всего человеческого, и все, что недодали пришлось взять самому, ради одного — побеждать. — Это тебе так сказали. Ты понятия не имеешь, для чего создан… Бесят, сука, такие типы. — Убегая в самоволки, кувыркаясь с любовником, задыхаясь и подыхая на тренировках, когда заходится сердце… Ты ведь чувствуешь правду. Я должен извиниться за нее… Это обман. Такие как он никогда не извиняются. Плохой знак. У меня шерсть встает на загривке дыбом. — Доберман… Я создал тебя… Дважды. Тебе страшно? Что ты чувствуешь? На арене — ничего. Я давно разучился бояться. Я выходил в семи сезонах и выжил. Сохранил руки-ноги. Сберег голову, глаза. Не дал Сове поджарить себя. — Да… За это тебе, пожалуй, спасибо… Он смеется. Он окреп. Он смотрит на меня, а я его не вижу, не различаю лица, не пойму, с какой стороны доносится голос. Когда он успел стать настолько сильным? — Ты — пес. Я поставил тебя сторожить. Ты отлично справился, никто не смел нас тронуть. Мы… Едины?.. Я чувствую чужое присутствие. Назойливое стрекотание в подкорке. — Каждый раз, когда ты убивал. Когда пил так, чтоб не встать. Когда целовал любовника. Ты хотел забыть правду. Забыть, хотя знал всегда… На самом деле… Круг света дрожит. Прожектор сдвигается, тьма отступает. И я вижу — молодое, незнакомое лицо. Мое лицо?.. Свет начинает беспорядочно мигать. Тени мечутся. Мы оба в тени. И оба на виду. Мешанина из нас обоих. — Скажи вслух. Скажи сам… Ведь ты не веришь никому кроме себя. Сказать? — Признайся. Признаться? — На самом деле… На самом деле… — Да… На самом деле… — Меня не должно быть. Мир замирает, боль в черепе угасает. Стрекотание затихает. И тот, другой, тоже не шевелится, стоя на своем месте, на грани света и тьмы. Слышен только голос. — Да… — Убивая Сову, встречаясь с Йеном, я чувствовал… — Да… — Что это неправильно. — Да… — Что я — лишний. — Да… — Что на самом деле с самого начала я не должен был существовать. — Да. Доберман. …берман… — Доберман! Сдох что ли? Я открываю глаза и едва успеваю увидеть злое лицо пятнаша перед тем, как мне на живот падает стопка теплого шмотья. — Униформа. Зимняя. Начальство распорядилось. Лязгает замок. Зимняя… Разве здесь холодно? Лампочка под потолком карцера висит спокойно, не дрожит, не раскачивается, даже не мигает. Мир прост. И я спокоен. Впервые за долгое время меня словно выпустили из клетки.