***
Снегопад приходит некстати, как простуда посреди рабочей недели. После солнечного утра ближе к вечеру тучи закрывают небо. В городе пробки. Светофоры мигают разноцветными глазами над бесконечной вереницей машин исключительно для себя. CBS передает на первой волне прогноз погоды. Улыбчивый даже по голосу диктор обещает, что в ближайшую неделю лучше не станет. Дворники смахивают с лобового стекла белую кашу. Люди торопятся, подняв воротники, подгоняемые злым колючим ветром. Хайдигер постукивает пальцами по рулю и от нетерпения кусает губы. От мельтешения дворников тянет в сон. Хуже, чем маятник в руках гипнотизера. Голова раскалывается, спасибо Доберману. Может, дело не в дворниках. Сонливость, тошнота и головная боль — похоже на сотрясение, стоило переговорить с врачами, как настаивал дежурный. Хоть было бы понятно, чего бояться. Дэниел не успевает вернуться с новостями, но Хайдигер срывается с места с расчетом на худший расклад. От арены до города экселлеро пролетает за тридцать минут по обледеневшей дороге, прыгает на ухабах — асфальт за городом поганый, а зимой становится хуже раз в сто. В городе лошади под капотом уже не играют роли — затор едва шевелится как разрубленный лопатой червяк. Рон не отвечает. Один раз его комм сигналит «занято». Второй раз оказывается попросту отключен. Нужный адрес Хайдигер берет в администрации арены и готов поклясться, что секретарша корчит ему сочувствующую рожу. Персонал ни к черту. Сразу же растрепали по всей арене. Можно отнекиваться и врать, что ничего не помнишь, но распорядители — не идиоты. Слишком много повидали схожего дерьма. Веки тяжелеют. Хайдигер бьет себя ладонью по щеке. В зеркале заднего вида отражение повторяет его движение настолько смешно и глупо, будто передразнивая. У зазеркального двойника один глаз оплыл и по виску, щеке и дальше ниже челюсти стекает синяк. Зато взгляд такой, что хоть сейчас в Скалистые горы прыгать в обрыв на обветренном, порыжевшем от песчаной пыли, канате тарзанки. Хайдигер запускает пятерню в спутанные волосы, и отстраненно шепчет: — Как же ты мне надоел. Но лучше не становится. Улыбчиво-голосый из приемника не врал. Сзади машина раздраженно сигналит, хотя продвинуться некуда. Иллюзия полезности. Соседи по затору подхватывают. Как волки в лесу, колонна буксующих в снежной слякоти авто разражается резким, рвущим уши воем. Хотят войны? Хайдигер смотрит в глаза двойнику в зеркале, и тот согласно улыбается. От Площади Конституции до Мальхон-Драйв в Третьем округе пешком не меньше сорока минут. Не факт, что на машине по пробкам быстрее, но хотя бы нет риска превратиться в сосульку. Хайдигер глушит зажигание и улыбается. Сотрясение и больная голова — железное оправдание любой глупости. Машина позади беспрерывно сигналит и мигает лупоглазыми фарами — «Стой! Куда?». Раньше надо было думать. Хайдигеру приятно мысленно бросаться в других фразой, которую он читал на лице стольких людей за сегодняшний день — только в свой адрес. Пищит сигнализация. Фары вспыхивают последний раз и затухают. Машина цепенеет. У ее соседки позади начинается настоящая истерика. Прежде, чем два десятка обозленных водителей выскочат и закончат начатое Доберманом, Хайдигер поднимает воротник и ныряет в боковой проулок, наперерез центральному шоссе.***
Город залит солнцем. Весна бодрит, заставляет шевелиться. Все раскрывается навстречу весне. Небо больше не кажется серым. Зимняя слякоть высыхает. Люди оживают, суетятся. В городском парке на деревьях проклевываются первые нежные почки. — Ваш кофе. Секретарша в отглаженной белой блузке ставит перед Стивом дымящуюся чашку. Луч солнца на фарфоровом ободке рассыпается радужным пятном. И панорамные окна на город кажутся голубыми. У Микки невесомая воздушная улыбка. Он возникает за спиной бесшумно и только по тяжелому дыханию понятно, что спешил. — Mea culpa. Не долго ждешь? Стив невольно улыбается, хотя тревога грызет сердце. — Только пришел. Он не знает латыни. — Что хотел обсудить? По комму говорил, вроде как важное? Долг — дурацкое слово. Открывашка предупреждал не лезть, но он ничего не понимает. — Хотя, знаешь, давай не здесь. Подождешь? Я возьму куртку и пройдемся. Погода хорошая. Ты допил? Микки выглядит счастливым. Но долг… Стив отодвигает нетронутую чашку. — Ага. Стеклянный купол лаборатории похож на спиленный бильярдный шар. — …прекрасно выстроенная инфраструктура, — довольно расписывает Микки, — пришлось потрудиться. Привлекли лучших специалистов. Отличное оборудование… Стив кивает, поддакивает. Слова зреют в нем с каждой восторженной фразой. — Тебе нравится? Как мы здесь все устроили. Новый корпус современных лабораторий, новая работа, новая жизнь. У Микки — эйфория. А в Стиве страх — похожий на гнойник, готовый лопнуть. — Не ждал, что вы договоритесь. — Они скоты. — Но ты с ними. — С ними. — Не боишься? По-новой… — Быть обворованным? Микки смотрит на вывеску. Надпись над центральным входом гласит: Лаборатория «SyntexPro». Имен Фишборна-отца и Фрэнки на вывеске нет. Но их присутствие Стив чувствует во всем. Даже в ароматических шариках на столе в приемной. Фишборны из тех людей, что даже на похоронах будут плакать строго по октавам. — Иногда, Стив, средства… Средства важны, но вторичны… Протез у Микки на руке — темное пятно. Мельтешит перед глазами Стива каждый раз, когда Микки поправляет очки или загоняет непослушную прядь со лба за ухо. И каждый раз звенит в голове голос Открывашки — металлический, каким он никогда в жизни не был: «Они ему пальцы по одному отрезали. По фаланге за раз рубили. Допрашивали, по какому направлению основные силы двинутся». Стив слышит хруст костей. — Отдохнул бы лучше. Какая работа? — Какой отдых, — парирует Микки, — когда жизнь… Жизнь есть, Стив. У нас с тобой. Ее надо тратить. Отоспался в госпитале… Хватит. Переживаешь? — Тебе виднее. Хочешь без обид — как есть? Тогда Стив валялся в отключке. И винить себя вроде не в чем. Он спал, накаченный тройной дозой детрозола, когда Микки кусал губы и орал. Наверняка орал, срывая горло, в трех шагах от спасенного им же Стива, который ничего не слышал и сделать не мог, пока пытали Микки и в конце пальнули ему в грудь. Пока Микки падал, харкал пеной с кровью из разодранного легкого. Сучил ногами и захлебывался, поджимая искалеченную руку, он, Стив, спал, укрытый в душной горе трупов. И никто ему, даже сам Микки, никогда не рассказывал, как это было. Открывашка обмолвился коротко, без подробностей. Но Стив знает — черт знает откуда. Может, насмотрелся всякого на этой проклятой войне — воображение дорисовало. Может, детрозол вырубил не до конца, и где-то на грани сознания увиденное отпечаталось в зрачках. Но Бог дает всегда второй шанс, стоит только попросить. Так учил полковой священник. А еще Стив знает, что зато сейчас — не спит. — Фишборн… Фишборны… Они оба сволочи, Микки. Скоты. Бляди продажные. Они используют тебя. Высосут нужное и выкинут. Они присвоили твоих гладиаторов. Ты сам рассказывал. Они бровью не пошевелили на суде. Послали все на хер. Спрятались за своими адвокатами, чтобы те за них отдувались. А теперь ты им просто нужен. И они задабривают тебя, пихают игрушки, чтобы ты на них работал. А потом опять присвоят все себе. Два раза по одним граблям. — Два раза… Стив не понимает, почему Микки улыбается. — Тебе плевать? Что они могут… — Ага. — Они… Погоди, тебе плевать? — Кое-что поменялось, Стив, — Микки щурится на солнце, — не видишь? — Только не Фишборны, — на автомате обрубает Стив и смущается от собственной категоричной поспешности. — Что поменялось? — Я. Цель. Хочешь знать мои мысли? Без обид. Пошлет сейчас или не пошлет? Стив даже не пробует гадать, просто покорно спрашивает: — Что? — Мне плевать. Даже если старик Фишборн потом все с потрохами отдаст Фрэнки. Неважно, кому лавры. Главное, чтобы проект, этот проект — жил. У Фишборна есть деньги на дорогие игрушки, как ты говоришь. Я использую его. А он использует меня. Это равновесие. — И ради чего? — Ради революции. Моей революции. Спасти тысячи. Посмотреть в зеркало и понять, что жил не зря. Понимаешь? — Микки пытливо заглядывает в глаза и беззлобно смеется, раньше чем Стив успевает ответить. — Не понимаешь. — Мистер Райен. Полковник дергается, трет глаза: — Да? — Вы здоровы? — А что, все так плохо? Выгляжу развалиной? Миссис Оливер неловко, она жалеет, что спросила, по торопливой речи понятно. Хочет забить паузу словами и убрать неловкий момент подальше, за пазуху, как можно скорее. — Я уложила Рори. На кухне для вас — творожный кекс на утро. Обещают снегопад. Малышка кашляет. Вам стоит завтра пригласить врача. Если хотите, я смогу задержаться, помочь. — Спасибо. Полковник думает: согласиться, не согласиться. Бумажный бланк шелестит под рукой. — А это что у вас? Миссис Оливер все равно, Стив понимает, она просто сбегает от еще теплого чувства неловкости. Почему-то в его присутствии рано или поздно неловко становится всем, Стив привык. «Соглашение о мирном урегулировании претензионного запроса права опекунства». Фрэнки Фишборн сказал: выбирай, кого хочешь спасти. А в бланке даже не надо ничего вписывать. Стив хотел поразмышлять, пока заполняет бланк отказа, но Фрэнки не дал ему этого времени: все что остается — поставить на последней строке роспись. И Фишборн получит желаемое. — Если опять счета, я могу… — миссис Оливер делает шаг, попутно шаря в сумке в поисках очков. Стив накрывает бланк рукой: — Не надо. Спасибо. Все в порядке. И врача… Не надо. Иногда неважно, кому достанутся лавры. Черт с ним, с Фишборном. Главное — сделать дело. Спасти. Проценты по старому долгу душат Стива. Он начинает понимать.