***
Отпуск не задался с самого первого дня. Уже на вторые сутки Гарри скучал по белобрысой гадине так, что зубы сводило. По его наглым глазам, по строптивому тощему телу, даже по волосам, цвет которых его постоянно бесил. Оказалось, что ни пальмы, ни море, ни красивые ракушки на дне не нужны ему одному. Вначале Гарри еще пытался себя убедить, что скучает по друзьям и работе. Но когда на четвертый день он неожиданно вспомнил, как скотина-Малфой закусывает губу во время оргазма, чтобы не застонать, а потом слишком красочно представил себе, как тот все-таки стонет, он не удержался и накрыл пах рукой. Пришедший за этим оргазм был такой восхитительно яркий, что Гарри даже в зеркало потом на себя было стыдно смотреть. Одним словом, это был не отпуск, а чистый провал. Самолет уже разгонялся по полосе, унося его обратно домой, и Гарри откинулся в кресле, рассеянно глядя на мчащиеся мимо деревья. Видя ненавистное лицо каждый день в Аврорате, Гарри даже не представлял, что будет без него так скучать. Внезапно подумалось, что если бы Малфой волей случая сидел сейчас рядом с ним, то Гарри обязательно пустил бы его к самому иллюминатору. Чтобы можно было смотреть не на окно, а на то, как от удивления приоткрываются влажные губы. Чтобы скользить глазами по идеальной прическе и ровной скуле. И чтобы ловить губами улыбку, а взглядом — взгляд. Гарри раздраженно нахмурился. Что с ним такое творится, если всего одна неделя прошла, а он бы полжизни отдал, лишь бы этот мерзавец сейчас был рядом с ним? Сидящая рядом девушка кокетливо улыбнулась ему, но Гарри, вежливо улыбнувшись в ответ, тотчас отвернулся. Он не хотел эту девушку. Он вообще никого не хотел. Кроме… Шасси резко оторвались от асфальта, и сердце ухнуло вниз — то ли от резкого взлета, то ли от внезапного понимания, что он никого и никогда не хотел в этом мире кроме скотины-Малфоя. Даже с Джинни и с Чжоу все было не то. Всю школу, всегда, все его эмоции и желания, все его чувства были замкнуты на него одного. Просто у Гарри не хватало смелости это признать. Хмурясь сильнее с каждой минутой, Гарри сердито смотрел, как пушистые облака проплывают внизу. Оказывается, малфоезависимость — страшная штука. Попробовав один раз, потом не отвяжешься. Всю чертову неделю на отдыхе Гарри преследовал его запах. В шелесте волн слышался его тихий голос, в неярких вечерних тенях мерещились сдержанные движения. Почти прозрачный шелковистый песок напоминал его тонкую гладкую кожу. Такую, что вечно хотелось ее зацеловывать, а не кусать. Зализывать, ласкать и залюбливать так, чтобы он не рычал и шипел, а тихо стонал под губами. И чтобы кончал не со злобной ухмылкой, а с хриплыми стонами, влюбленным затуманенным взором глядя в глаза. Неловко поерзав от неуместно нахлынувшего возбуждения, Гарри откинулся на спинку кресла и обреченно вздохнул. Никогда у них такого не будет. Никогда.***
— Ну? — прижимая к объемной груди разноцветные папки с делами, Паркинсон хмуро смотрела на Гарри в упор. — И где ты шлялся все это время, герой? — Отдыхал, — Гарри попытался ее оттолкнуть, но сдвинуть Паркинсон, которая не хотела сдвигаться, было делом почти невозможным. — Я имею право взять отпуск впервые за несколько лет? — А сказать ты не мог? Словами сказать?! Чтобы он тут от страха за тебя кони не двинул? — Ты о чем? — Гарри раздраженно нахмурился, действительно не понимая, и гневно уставился на нее. Этого его профессионального взгляда боялись преступники, но Паркинсон не пробирал даже он. Отделаться от слизеринской кобры, когда она этого не хотела, еще никому не удавалось. — Не о чем, а о ком! О нем я! О ком же еще? Чувствуя, что краснеет, Гарри поспешно отвернулся к двери. — Не понимаю тебя, — буркнул он, открывая Алохоморой замок на двери в свой пустующий кабинет и надеясь, что Паркинсон за ним не потащится. Как оказалось, надеялся зря. — О Малфое, конечно, — привалившись к стене плечом уже в его кабинете, она с любопытством уставилась Гарри в лицо. — Между прочим, он волновался, — чуть понизив голос, сообщила она. — Перестань, — Гарри даже поморщился от того, как ненатурально прозвучали эти слова. — Как будто он это умеет. — Совсем идиот? — Паркинсон выразительно покрутила палочкой у виска и закатила глаза. — Да он тут чуть весь Аврорат не разнес, оттого, что не знал, где ты и с кем. Я уже не знала, что ему врать. То ревновал, то метался по всем начальникам и кабинетам, когда думал, что с тобой что-нибудь плохое случилось… — тут она усмехнулась, как будто вспомнила что-то очень забавное. — Он даже рыжего твоего допек так, что тот его чуть в каземат не упрятал за оскорбление должностного лица. Неужели тебе еще никто не сказал? Гарри не мог, не хотел ей поверить, но чувствовал, как против воли надежда расправляет внутри него лебединые крылья. — Ты что-то путаешь… — он неловко опустился на стул и начал бездумно перекладывать бумаги с места на место. Паркинсон, подойдя к нему ближе, демонстративно оперлась на стол. — Ага, путаю я. Уже семь лет, как я путаю. Два дебила. Ходите друг вокруг друга... — она внезапно нацелила на него руку с палочкой и рявкнула так, что Гарри едва не подпрыгнул на месте: — А ну быстро оторвал от стула свой тощий зад и пошел! — Ку... да? — с тех пор, как Гарри стал старшим аврором, с ним давно уже никто не смел так говорить. Но для Паркинсон любые законы были неписаны. — К нему давай вали, господин старший аврор, — она угрожающе подняла руку с палочкой вверх. — Или полетишь к нему под Империо! — Рехнулась? — Гарри неверяще смотрел на нее. От изумления он не мог на нее даже сердиться. — Ты понимаешь, что ты угрожаешь Непростительным старшему по званию? Это нарушение всякой… Но Паркинсон сердито качнувшись вперед, снова оперлась руками о край стола. — Да плевала я на все твои нарушения, понял?! Этот кретин без памяти любит тебя, а я не могу на него такого больше смотреть. И если тебе с ним только потрахаться, господин старший аврор, так сказать, укротить свою похоть, то для него это всё… Стук кулака о столешницу и грохот упавшего кресла заставили ее замолчать. — Ты врешь, — в бессильной ярости Гарри сжимал кулаки. — Он не любит. Такие, как он, не умеют любить. А ты… ты просто стерва, если говоришь мне такое! Гарри не понимал сам себя, почему от ее очередной маленькой лжи, которую слизеринцы всегда умели наворачивать тоннами, ему больно настолько, что слезы подступают к глазам. Но Паркинсон вместо того, чтобы обидеться на него, неожиданно фыркнула и раскатисто расхохоталась. — Поттер, ты все же неисправимый дебил. И как они тебя вообще еще всерьез воспринимают такого убогого… Да тебя же к людям нельзя подпускать. Ты же дальше своего носа не видишь… Да тебя, идиота, давно уже надо… Но договорить, что именно надо, она не успела. Дверь с грохотом распахнулась, и Малфой, собранный, холодный и злой, шагнул внутрь. — Панси, уйди, — обронил он, не глядя. И Паркинсон — строптивая, высокомерная Паркинсон — тихим ужом выскользнула из кабинета, беззвучно прикрыв за собой дубовую дверь. Гарри растерянно глядел на Малфоя, а тот бесстрастно смотрел на него, ни одной тени не проносилось на его равнодушном лице. Но Гарри, успевший хорошо его изучить, видел, что он просто на грани. — Где ты был? — холодный голос даже не дрогнул, когда он подошел к Гарри ближе. “Он тебя без памяти любит”. Красивый. Желанный. Презрительный и равнодушный. Разве это может быть правдой? — Где ты был, чертов Поттер? “Он тебя любит”. Пусть. Ну и пусть это глупо. Но знаешь что, Паркинсон. Я его тоже люблю. Железные пальцы схватили Гарри за горло и без колебаний впечатали в стену. Бешеная ярость клубилась в серых глазах: — Я. Спрашиваю. Где. Ты. Был? Но Гарри все так же молчал, ошеломленный открытием. Сколько лет ему нужно было, чтобы понять, что это любовь? — Поттер! — Да пошел ты! — Гарри отреагировал на автомате. Малфой чуть побледнел, но, как и всегда, когда слов ему не хватало, шагнул вперед и, грубо притянув Гарри к себе, впился ему в рот поцелуем. Но Гарри впервые в жизни резко его оттолкнул. — Я не хочу! Малфой отшатнулся, отпрянул, и выражение его потерянного лица стоило десятков томов. Но Гарри действительно не хотел с ним больше так — на грани фола и боли. Впервые в жизни он жаждал почувствовать, что такое нежность к врагу. Когда шелковые пряди сквозь пальцы. Когда каждое прикосновение как тихий стон. Когда от новых неизведанных чувств такая неловкость, как будто у них это все в первый раз. — Что, больше не подхожу тебе, наш Чудо-мальчик? Наигрался со мной? Надоело играть? — красивое лицо исказилось от боли, и Гарри завороженно уставился на него. Если до этой секунды он еще сомневался, то сейчас в потемневших глазах он видел однозначный ответ. Резко развернувшись, Малфой рванулся к двери, но Гарри успел его ухватить. — Малфой, подожди. Обхватив его сзади за шею руками, Гарри с силой прижал сопротивляющееся тело к себе. — Стой, идиот. Я не тебя не хочу. Малфой остановился и замер. На его порозовевшей шее бешено билась тонкая венка, и Гарри еле сдерживался, чтобы ее не потрогать рукой. — Я не хочу больше так. Гарри почувствовал, как снова дернулось напряженное тело, но даже не подумал его отпускать, прижимая к себе еще крепче. — А как ты хочешь, придурок? — с отчаянием выдохнул тот. — БДСМ? Сибари? Чего еще ты от меня не добился? Его шея покрылась злыми алыми пятнами, язык по-прежнему нес всякую чушь, но на Гарри это больше не действовало. Все в Малфое возбуждало теперь в нем вовсе не ненависть, а какую-то странную смесь щемящей любви и тоски. Если бы только Паркинсон оказалась права. Гарри осторожно провел рукой по светлым всклокоченным волосам, второй рукой бережно прошелся по животу, по груди, отчего Малфой вздрогнул, но так и не обернулся, упрямец. А затем вжался губами в самое ухо. — Я хочу тебя нежно. Малфой промолчал. Но Гарри слышал, чувствовал его тяжелое, прерывистое дыхание и то, как под ладонью бешено колотится упрямое сердце. Дети войны, они только и умели, что прятать свой страх и сражаться. И теперь Гарри предстояло всему научиться ради него: правильным словам, правильным чувствам и жестам. Но Малфой этого стоил. Он, черт его побери, стоил всего на свете. Осторожно, словно боясь разбудить спящего, Гарри прикоснулся губами к виску, легкими поцелуями съехал по скуле, вкладывая в эти прикосновения трепещущую душу и сердце. — Зачем тебе это, Поттер? — малфоевский голос был глухим и несчастным настолько, что Гарри даже его не узнал. У Гарри у самого в груди все бешено билось — вся его жизнь сейчас была на кону. Да или нет? Продолжая целовать и прикусывать шею, Гарри скользнул ладонями ему под рубашку, бережно ощупывая стройное дрожащее тело, поднимаясь ладонью к ключицам, лаская соски, чтобы потом снова спуститься и беззастенчиво запустить руку вниз, в самые брюки, в трусы, туда, где все так желанно и горячо. — Потому что я всегда хотел тебя именно так. Время, как всегда рядом с Малфоем, превратилось в какую-то желейную массу, то растягиваясь, то свиваясь клубком. Всё с ним было словно впервые. Да оно всё и было впервые. Потому что так — никогда. Изучать его, медленно и бесстыдно лаская, заставлять дрожать от истомы и негромко стонать. Невесомо-бережно по ключицам. Кончиками пальцев осторожно по шее, там, где кадык. По скуле, по прижмуренным векам и по влажным губам. Малфой, разнеженный ласками, доверчиво и внезапно откинул голову ему на плечо: — Зачем тебе это, Поттер? — то ли простонал, то ли выдохнул он. Повернув голову, Гарри нашел его губы своими, осторожно поцеловал. — Потому что я хочу посмотреть, как ты кончишь, — шепнул он в приоткрытые губы, и, поцеловав еще глубже, интимно коснулся его языка языком. Драко выдохнул тихо и быстро, потом, видимо, больше не сдерживаясь, коротко простонал, его член в кулаке напрягся и дрогнул, начиная пульсировать, и Гарри, совершенно дурея от его тихого стона, ощутил теплую липкую влагу у себя на руке. — ...И все же, зачем? — после оргазма голос у Малфоя снова стал напряженный и злой. Он опять дернулся, чтобы уйти, но Гарри снова его не отпустил, спиной прижимая к груди. — Потому что я хочу тебя навсегда. Шептать правду в самое ухо, почти не видя лица, оказалось не страшно. И поскольку Драко молчал, Гарри снова огладил рукой — быстро и ласково — по острым соскам, по дугам ребер, по дрогнувшему животу. И, волнуясь, тихо добавил: — Только скажи, ты согласен? Малфой пожал плечами, и в груди что-то оборвалось и рухнуло вниз, но тут же, обдав теплым ветром, снова вспорхнуло и полетело все выше и выше, когда белобрысая голова качнулась в молчаливом согласии, и Малфой, шепнув “идиот”, одним быстрым слитным движением потянул его ладонь на себя и тут же прижал ее — прямо возле быстро стучащего сердца — к своей разгоряченной груди.