О тонкостях парного дыхания на Ано

— Я не знаю. Я не знаю очень многого. Мне мешает дверь. — Что? — Дверь у меня в голове. Многое скрыто за дверью, и я не знаю, что это. — Душа, содержащаяся в неволе». Терри Пратчетт

Ривайен никогда не помнил своих снов, а тут вдруг проснулся посреди ночи — руки липкие, глаза щиплет. И вспомнил: ему приснилась Лиззи. Стояла перед ним, покачивалась с пятки на носок, улыбалась… кровь булькала и выплескивалась через порванную артерию, когда она твердила: — Спасибо, Ривайен. Сбереги его. Научи его. «Кошмар», — подумал Ривайен, но не удивился. Между ним и Лиззи всегда существовала необъяснимая связь; то, что эта связь не сразу пропала после ее гибели — не удивило. Когда ты владеешь Дыханием и можешь словами менять ткань обыденности, уже мало чему удивляешься. «Сбереги его». Ривайен прошел из темного кабинета, где прикорнул за бумагами и отчетами, в освещенную прикроватной лампой спальню. Тобиас сопел, подложив ладошки под левую щеку. Светлые брови сбежались к переносице, глазные яблоки тревожно двигались под почти прозрачными веками. Ривайен проверил лоб — жара нет. Провел ладонью по щеке. Мокрая. Но от слез пока никто не умирал. Провел еще раз, вытирая слезинки, — нежная кожа рук ребенка тут же покрылась мелкими пупырышками. Чувствительный. Даже слишком. В темноте засыпать наотрез отказался. Вообще еле заснул, несмотря на капли и таблетку седативного. Сберечь, значит? Рискнуть репутацией? Пожертвовать карьерой? Ривайен был не из тех, кто приносит себя в жертву. Скорее наоборот. Но про свои подозрения относительно рецессивного гена у сына Лиззи он в Институте не доложил. Не зарегистрировал Тобиаса в базе Института, не отправил в интернат на изоляцию. Может быть, из-за сна, может быть, потому что не хотел еще раз потерять Лиззи, вернее, то, что она ему оставила. Оформил опеку, получил право на распоряжение имуществом Лиззи, но в ее квартиру не переехал, хотя она была и больше и ближе расположена к Институту, и учить Тобиаса не стал. Учил конечно: арифметике, грамматике, игре в шахматы — только не классическому Ано. Ривайену казалось, что в мальчике не хватает упругости, чтобы правильно впустить и использовать дыхание на Ано. Боялся, что, войдя, дыхание сожжет его изнутри, как уже бывало при обучении других детей. Почему-то посчитал, что именно из-за этой хрупкости Лиззи нарушила свои правила и принципы и скрыла сына от Института. Учить его Ано — все равно что погубить. Но его настроение переменилось в одночасье и почти случайно. В тот день все складывалась неудачно. В Институте шесть мальчиков и две девочки пытались повторить за ним простейший лингвистический узел на Ано и не смогли. Половина оказалась в больнице с ожогами гортани. Двоих до больницы довезти не успели. Усталый и расстроенный, Ривайен перешагнул порог дома с единственным желанием — выспаться, но на кровати были разложены листочки с непросохшими рисунками Тобиаса, которые все больше походили на эскизы чего-то необычного, чем на каракули. Серо-буро-малиновая вода от мытья кисточек разлилась на полу, Ривайен угодил туда пяткой, чуть не поскользнулся. В крайней степени раздражения он подумал: «Почему я его жалею? Чем он лучше? Почему могу заставлять чужих детей дышать на Ано, но щажу сына Лиззи? В конце концов, это нерационально». Ривайен вытащил Тобиаса из платяного шкафа, где тот любил прятаться между коробками с обувью и коробками с запасным оборудованием, поставил перед собой, выдохнул на Ано тот самый лингвистический узел, что заставлял произносить детей: — Я люблю тебя, Тобиас. Уши заложило, словно он спрыгнул с небоскреба или резко ушел под воду. Сердце бешено заколотилось. Зачем? Но было уже поздно что-то менять. Мальчик встревоженно вцепился ему в руку. — Ты понял, как я это тебе сказал? Ты сможешь повторить? Тобиас переместил вес с правой ноги на левую, чуть приоткрыл рот, кончик его языка напрягся. Повторил, почти не двигая губами, словно кто-то ему уже объяснял технику говорения. Вместо своего имени, как и положено, подставил имя Ривайена. Дыхание превратило слова в шелест и круговорот звуков, обыденность превратило в темный, душновато-вязкий карман иной материальной структуры — наполовину живой, наполовину несуществующей. Ривайен удовлетворенно кивнул. — А теперь вместе. «Я люблю тебя» прозвучало разделенным на два дыхания. Непространство отозвалось тонким звуком на границе слышимости, расширилось, заполнило все вокруг, сделало из двух людей одно, потекло через них, как вода, как время, как кровь. Темное и смертельно опасное. Послушное дыханию в течение всего нескольких секунд. Но и этого хватило, чтобы Ривайен понял, что перед ним уникальный ребенок, похожий на хрупкую птицу, уцелевшую в страшной катастрофе. Он рассмеялся, шепотом, чтобы не спугнуть ощущения. Он никому не отдаст Тобиаса. Он будет учить его сам. Жалко калечить такую красоту. Но его способности… Ривайен не может дать им пропасть. Их надо развивать. Надо учить его пользоваться своим даром Ано. Да и Лиззи хотела. На следующий день он отложил все встречи в Институте, поспешил домой; пока Тоби, пристроившись на краешке стула, рассказывал ему, как прошел еще один день его жизни, Ривайен смотрел в точку перед собой, сосредоточившись на своем желании повторить вчерашний опыт. Как только Тоби умолк, наклонился к нему и снова произнес на Ано первый лингвистический узел. Не сумел сдержать нетерпеливую улыбку: — Повторишь? Тобиас несмело улыбнулся, кивнул и повторил. А потом тьма накрыла его ясные глаза, он схватился за голову, замотал ей неистово из стороны в сторону, как подкошенный упал на пол. Ривайен подхватил худенькое тело, посадил мальчика в кресло. Заговорил на Ано, вытягивая темноту из Тобиаса на себя. — Дыши, мой мальчик. Дыши. Тьма была жаркой, почти нестерпимой, растеклась по спине, разошлась по ногам до самых кончиков пальцев. Ривайен медленно горел, но продолжал говорить на Ано до тех пор, пока мучительные ощущения не прекратились. — Плохое позади, Тобиас. Позади. Даю тебе слово, больше мы так рисковать не будем. *** Тоби хотел открыть глаза, но веки не слушались. Тело не слушалось. Расплывчатые образы бились в голове, как темные жар-птицы в клетке. Созданные то ли памятью, то ли видениями, они были такими реальными, что Тобиас заплакал от страха. Он медленно сгорал изнутри и ничего не мог с этим поделать. Вдруг сквозь мучительные ощущения до него дотянулся голос: «Дыши, мой мальчик, дыши». Потом холодная тяжелая рука легла ему на лоб и уняла боль, прогнала жар-птиц. Тобиасу стало хорошо. — Дыши, мой мальчик. И Тоби задышал, жадно вдохнул почти холодный воздух из раскрытого настежь окна. Рука человека — Ривайена, — с которым он теперь жил, покинула его лоб, скользнула под шею… Тобиас почувствовал, что его подхватывают на руки, несут как маленького, наверное, в постель. Стыд-то какой. *** Остаток вечера прошел как обычно. Ривайен приготовил тартинки с паштетом, в виде исключения налил Тоби огромный стакан кока-колы и разрешил посмотреть канал Disney. Не ушел к себе в кабинет, а остался с ним, присев на краю кровати и открыв старую толстую книгу без картинок: — Спи. Я покараулю. И Тобиас благодарно закрыл глаза и упал в черноту, и увидел их. Странные буквы. Они светлячками закружились вокруг него, сбегались и разбегались, складывались в непонятные слова и требовали, чтобы Тобиас их произнес. Он постарался сделать так, как они хотели. Постарался выпустить буквы из себя, выдохнуть, выплюнуть, но губы не слушались, рот не открывался, зубы не разжимались. Он чувствовал, что обязательно надо крикнуть сложившееся перед ним слово. Имя. Это точно было имя. Откуда Тобиас это знал, было совершенно неважно. Важно было выкрикнуть. Просто сказать. Кажется, прошептать бы тоже было достаточно. Тоби проснулся среди ночи с тихим вскриком. В постели, в комнате, но не понимал, где именно, в каком доме. Кто-то был с ним совсем близко и дышал в унисон. Ривайен. Тоби повернулся, чтобы растормошить задремавшего Ривайена, рассказать ему о сне, и тут же забыл все, что увидел. Осталось только ощущение потери, смутные воспоминания неудачи, почти отчаяния. По щекам опять потекли слезы. Какой же он никчемный. Неудачник. Брошенка. — Все хорошо, Тоби? — Ривайен проснулся, убрал с груди раскрытую на середине книгу, требовательно посмотрел. Тоби кивнул и юркнул под одеяло с головой. Но так до самого утра и не смог заснуть. На следующую ночь сон повторился. И на следующую тоже. С каждым разом становился четче. Длился дольше. В темноте светящиеся буквы, похожие на жуков или маленьких пауков, кружили перед глазами, вплавлялись в тело, превращали его в кого-то другого. Не живого. Уносили туда, куда днем Тоби не имел доступа. Утром на какую-то долю секунды ему казалось, что он все помнит, нечто четкое и красивое поднималось со дна его сновидений и вертелось перед глазами и на языке. Но стоило ему открыть рот — ночные видения ускользали прочь. — Что с тобой, Тоби? — опекун спрашивал с неподдельным беспокойством. Но Тобиас не знал, как объяснить то, чего не помнил. Поэтому просто сказал: — Я хочу к маме. — Мама уже не в этом мире, Тоби. Смирись и отпусти ее. Эти слова ошеломили. Сны — вот они про что. Про другой мир. Мама там, где сны. Там, куда у Тоби нет доступа, а у этих снов — есть. И буквы, эти паучьи буквы — это послание. Надо только их вспомнить и показать Ривайену. Или сказать их на правильном языке, на Ано, и тогда мама вернется домой. Теперь Тобиас засыпал быстро, ждал ночи, больше не боялся закрывать глаза и проваливаться в темноту. Однажды, проснувшись, вспомнил странные буквы, не такие, как в алфавите. Другие. На занятиях не мог сосредоточиться, во время диктанта делал нелепые ошибки, забывал ставить запятые; ближе к полудню осмелел и попросил у Ривайена разрешения полистать книги в библиотеке. Те, которые на иностранных языках, и те, которые с египетскими иероглифами, и те, которые про другие иероглифы. — Там более тысячи книг, Тобиас. Какую ты хочешь посмотреть? — Все? *** Ривайен понял, что совместное дыхание на Ано запустило в Тобиасе некий процесс. Что-то сжигало мальчика изнутри. И это было очень похоже на тоску и горе. Тобиас перестал нормально спать: какие бы успокоительные Ривайен ему ни давал — все было бесполезно. Но зато теперь его было не вытащить из библиотеки. Он просматривал все книги подряд вне зависимости от языков — живых или мертвых. — Что ты там ищешь? Что-то особенное? Скажи, я помогу. — Я скажу, когда пойму что. Я пока сам не знаю, — Тобиас посмотрел на Ривайена такими больными глазами, что тот решился: — Я покажу тебе одно упражнение. Сходил на кухню, принес и разложил перед Тобиасом скалку, мешочек с шипастыми семенами, сухой кокос, кусок туфа странной формы. — Ударь по каждому. Сильно. Так, чтобы почувствовать плотность и опасность всех этих вещей. На лице Тобиаса проскользнула какая-то эмоция, которую Ривайен не смог вписать в обыкновенную гамму детских чувств. Присел рядом, чтобы быть с мальчиком одного роста. Подбодрил: — Я не шучу. Я предлагаю тебе сделать то, что помогло мне, когда меня забрали в интернат. Я был очень зол на тех, кто лишил меня дома. Я искал способ, как все изменить. — И это помогло? — А ты попробуй. Неуверенная улыбка была ответом, а потом Тобиас принялся колотить по дереву, семенам, кокосу… Когда ударил по камню, вскрикнул от боли, и тоска в его глазах тут же уступила место злости. Ривайен поправил ему положение ладони: — Попробуй ударить ребром. Сначала в четверть силы, потом в половину. А потом, когда рука привыкнет — в полную силу. Это известняк — мягкая порода. Ты его победишь. — Понимаешь теперь? — строго спросил Ривайен, когда после двадцати ударов камень раскрошился. — Ты сам можешь решать, что чувствовать и когда. Внутри себя или тут, — Ривайен провел подушечками по покрасневшей и пульсирующей ладони Тобиаса. — Научишься переводить невидимый гнев в видимый — научишься контролировать свое настроение. — А память? — Что память? — Научишь меня контролировать память? — Для начала могу научить тебя Дзюдзюцу, — скривил губы в улыбке Ривайен. *** Тобиас по-прежнему видел буквы. Но теперь, выныривая из снов, помнил обрывки их форм и сразу спешил в библиотеку. У друга мамы было много книг. На разных языках. С картинками и с описаниями. Тобиас искал в них что-то похожее на свои сны. Не находил. Но зато быстро учился. Менялся. Становился другим Тобиасом. Достаточно хорошим, чтобы не разочаровать Ривайена. Но еще недостаточно хорошим, чтобы быть довольным собой. В воскресенье в храме, куда Ривайен водил его на утреннюю мессу — так положено, мы не должны выделяться, — Тоби видел, как некоторые прихожане складывают в мольбе руки перед картинками из света и стекла, шепчут: «Господи, помоги!» Тобиас тоже сложил. Раз, два. Но ничего не произошло. Бог был или глух, или бессилен. На исповеди Тобиас задал вопрос: — Я хочу поговорить с мамой. Я думаю, что она посылает мне вести. Я молился, чтобы Боженька отпустил ее ко мне ненадолго, чтобы мы могли поговорить. Но он меня не слышит. Вы мне поможете? Но человек за ширмой устало ответил, что говорить с мертвыми — грех и ересь. Велел прочитать пятьдесят раз «Отче наш». Тоби прочитал, а потом перестал смотреть на небо, смотрел только в свои сны. Он поймет их тайные силы и нерушимые связи. Он научится. На тренировках Ривайен учил его двигаться с закрытыми глазами, приговаривал: «Единоборства — это танец, почувствуй противника, полюби его. Доверяй тому, что чувствуешь». А что, если… Проснувшись и удерживая сон под ресницами, Тобиас бросился не в библиотеку, как делал теперь каждое утро, а к листу бумаги. Стал бездумно водить по ней карандашом. Почувствовал сопротивление. Почувствовал движение. Приятное. Словно его рука танцевала. Потом остановилась. Тобиас открыл глаза и посмотрел на результат. Тот совсем его не обрадовал. Тобиас разочарованно скомкал бумагу. Начал снова — и снова скомкал. — Что ты делаешь? Рисуешь? — Я хочу написать маме письмо. Можно? Ривайен развернулся на пятках, ушел, ничего не ответив. На следующий день перед Тоби на одеяло легли конверты с марками. — В девять я приду и погашу свет, — сухо сказал Ривайен вместо «спокойной ночи». Тобиас спрятал конверты и бумагу под подушку; как только открывал глаза — начинал новый танец карандашом по белому листу. Однажды проснулся среди ночи, случайным росчерком создал что-то похожее на то, что приходило к нему во сне. Всмотрелся, перерисовал, дополнил. Стер ластиком то, что показалось лишним. Вдруг найденная форма вспыхнула под пальцами. Тобиас просиял. Пусть это еще не письмо, но хоть что-то. Сложил и аккуратно засунул светящийся лист в конверт. На конверте большими буквами вывел: «МАМЕ». Провел языком по сухому клею. Положил письмо в стопку корреспонденции на столе Ривайена. Заснул счастливым. В ожидании новых снов. *** Складывая документы в кейс, Ривайен нашел среди них запечатанное письмо Тоби. «МАМЕ». Непонятное раздражение заставило его вскрыть конверт. На листке красовалась похожая на паука или каракатицу каляка-маляка. Ривайен привычным жестом потер переносицу — надо записать мальчика к психологу, а лучше к психотерапевту, так больше продолжаться не может, — скомкал листок, занес руку для броска в корзину, замер, как будто что-то отвлекло его в последнюю секунду. Разгладил рисунок Тоби на коленке, подошел с ним к книжным полкам, которые покрывали стены от пола до потолка. На тех, что были справа от двери, на третьей сверху, он хранил свое сокровище — старую сутру о Дыхании на Ано, привезенную от тулку. Раскрыл костяной футляр, развернул пальмовую бумагу на столе. Посмотрел на изгибы древних символов первого послания, которое никто так и не смог расшифровать, перевел взгляд на детские каракули. Наложил рисунок на запись, сделанную неведомым сказителем на Ано, который, по словам тулку, жил хренову тучу лет назад. Паучья буква совпала при наложении с первой буквой старинного текста, вспыхнула белым светом. Как луч маяка повела Ривайена туда, куда он так стремился попасть все эти годы, — к первым, самым ранним записям пальмовой сутры, которые даже при чтении на древнем Ано умирали, не дойдя до сознания. Ривайен, глотая воздух и волнение, водил пальцем по строчкам, четкие яркие образы возникали у него в мозгу, он тут же их выписывал, карандашом прикрепляя к бумаге, возвращал в мир. И так — до изнеможения. Обессилев, сел на пол, прислонился к ножке стола, перевел дыхание. Довольный, закрыл толстую тетрадь. Там быстрым бисерным почерком было записано новое знание, ключ к которому нарисовал ребенок Лиззи. А на запястье Ривайена, там, где в свое время его коснулась рука тулку, воспаленным пятном пульсировала паучья буква.