Они заставляют вещи происходить, произнося их, конечно, при условии, что они обладают достаточной силой. Энн Леки
Ему хотелось кричать, бить себя в грудь, пуститься в жестокий ритуальный пляс, потрясая дряблой кожей, нечувствительной ни к жаре, ни к холоду, высоко поднять над головой кадык последнего врага, вырванный заточенными о брус зубами. Но он просто стоял, уперев посох в расщелину между плитами синего зеркального мрамора, давал кровавой слюне стекать и смотрел на горные пики. Он сумел. Он им всем доказал, что достоин носить на своем лице метку Отца и передавать ее потомкам. Они все — все! — потешались над ним, жгли его первенцев, срезали груди его женам, вспарывали животы беременным невесткам. Но он выжил сам и сохранил свой род, научил сыновей управлять даром, отомстил — и теперь мог с чистым взором стоять на вершине мира. Ждать своего часа. По скуластому морщинистому лицу катились слезы, но он их не замечал. Он ждал, когда солнце бросит первый луч на священные мраморные глифы, чтобы исполнить в храме под открытым небом свой последний долг. Он выиграл эту битву. Теперь он должен оставить об этом память и назидание. Старик потеплее укутался в шубу из птичьих перьев и сел в центре мерцающих нездешним светом плит, лицом к глифу единства, на котором жертвенное красно-желтое пламя поднимало свои лепестки к его желтым ступням. Скрюченные пальцы развернули нежный, как кожа на бедрах нетронутого мальчика, недавно изготовленный свиток. Старик помял его в руках, шамкая губами, вдохнул тяжелый запах пальмового масла. Хорошая работа. На века. Устроившись поудобнее, макнул рыбью кость в пигмент, сваренный на пепле и травяном соке. Начал выводить дрожащей от волнения рукой: «Я, Абхиджит, воздаю хвалу Отцу и начинаю рассказ о тайнах Дыхания. Я оставил семя, и семя это прорастет. Верю, что и после моей смерти внуки продолжат летопись о делах наших славных и передадут традицию своим внукам, а те своим, и так древо наше не исчезнет. Оно пустит корни глубоко в новую землю подобно священному фламбояну». Старик остановился, поднял глаза к небу, попытался глубоко втянуть разреженный воздух. Его повело, сердце выпрыгивало из груди, но он любил это чувство легкого головокружения и жжения в легких. Оно рождало воспоминания и образы. «Знайте же те, кому надо знать, Отец оставил нам Дыхание, дал каждому, кто владеет им, возможность стоять меж двумя мирами. Я дал Дыханию язык, назвал его Ано — теперь это достояние нашей семьи. Подобно тому как слова приводят в движение разум и тот легко уверяется в истинности вещей, так и Ано приводит в движение изнанку этого мира. На языке, которому я учу, нельзя общаться с людьми, в Ано заключена сила и раскрывает она то, что Отец оставил нам в наследие. Только нам, владеющим Ано, дано ткать новую связь вещей и имен, ходить между снами, видеть, как мрак превращается в свет, слово — в оружие, зеркало — в послание. Мы заставляем сильных мира сего падать ниц и просить пощады. Пройдет совсем немного времени, и мы будем править всем на земле. Как посаженный мной росток пылающего Древа жизни скрепит мою душу с небом над головой и прахом под ногами, так и потомки мои будут скреплять силой слова то, во что разум человеческий не сможет поверить, и никто не сможет противостоять нам».***
Клан хранил верность Древу жизни, каждый Старейшина растил его перед своим домом, справлял свадьбы, устраивал тризны, проводил встречи под черным переплетением его ветвей. Клан хранил верность Древу, но давно позабыл дорогу к храму; только Камаль, как летописец и посвященный в тайну пальмового свитка, находил прорубленные в скалах ступени. Со вчерашнего вечера он составлял в голове фразы. Знал, что там, наверху, у него не будет времени на раздумья. Когда он добрался до горячих мерцающих плит, солнце уже позабыло про зенит и начало клониться к далеким пикам. Камаль окинул слезящимися глазами бескрайние просторы. Все здесь принадлежало его единой семье. Раньше. А теперь его вполне могли выследить, хотя он и оставил один отряд у подножья, а другой послал обходным путем заманивать старшего кузена в западню. Камаль пересек серо-синие плиты, надавил на черный диск, расположенный по центру главной из них, достал резной футляр из кости каринфукуса, похожий скорее на ножны короткой сабли, чем на хранилище бесценного документа, благоговейно прокрутил тяжелые половинки в разные стороны, разомкнул, проверил, на месте ли летопись. Потом опустился на прогретый летним солнцем и покрытый древними рисунками камень, лицом к глифу действия, на котором пламя жертвенного костра вздымалось вверх десятками рук-ветвей с точеными запястьями и длинными чувственными пальцами. Камаль достал плотную пальмовую бумагу, развернул, провел рукой по шершавой поверхности, вдохнул легкий запах прогорклого масла. Быстрыми и точными движениями разложил вокруг себя половинки футляра, писчую кость и флакон пигмента. Тетрадь с боевыми заклинаниями положил по левую руку, чтобы открыть не задумываясь, если что-то пойдет не так. Приготовления были закончены. Оставалось только пробежать пальцами по симметричным ритуальным шрамам по обеим сторонам лица и спуститься их извилистыми тропами к яремной впадине. К ветвистой стигме Ано. Он каждый раз рисовал ее своей кровью на трупах неверных, чтобы неправильно дышащие и неверно говорящие на Ано знали, кто несет чистоту в учение Отца. Сейчас, прежде чем перенести стигму на свиток и передать всю ее силу истории, он хотел еще раз почувствовать ее мощь и попрощаться. Дыхание было с ним, и его должно было хватить до конца. Камаль взял нож, одним движением очертил стигму зазубренным кончиком, нажимал сильно, так чтобы пошла кровь, приложил пергамент к шее. Подождал. Потом сжал в разбитых пальцах кость, окунул ее в пигмент, закрыл глаза и обвел непослушной рукой расплывшуюся на бумаге кровавую метку, так похожую на красный цветок древа предка. Пигмент и кровь слились воедино, метка засветилась, превращаясь в символ, в глиф, в паучью букву, давая разрешение на продолжение истории. «Дед моего деда начал эту летопись, и этот рассказ дошел до меня. Теперь я, Камаль-последний-в-ком-едино-Дыхание-и-слово, исполняю долг и записываю увиденное и услышанное. И пусть мой рассказ дойдет до того, кто в нем нуждается, как рассказ моих предков дошел до меня. В этом мире есть много непонятного: есть тайные лавки, в которых можно купить исполнение желаний, есть странные города, в которые могут войти только безумцы, есть незримые вещи, разбросанные во тьме на обратной стороне мира. А есть мы — носители Ано, которые могли управлять всем этим, но стали недостойными. Знайте, что бесчисленное количество зим назад род наш превратился в великий клан на великой земле. Нас стало много, очень много. Чем больше нас становилось, тем меньше у каждого из нас было способностей вдыхать в слова нашу волю, меньше дара прозревать будущее на года вперед. Перестали мы чувствовать друг друга за многие йоджаны, перестали перемещаться в мановение ока на большие расстояния. И тогда вопросили мы Древо жизни о причинах угасания, зная, что душа нашего прародителя Абхиджита прорастала в листьях, в коре, проникала в древесный сок. На Советах слушали мы Старейшин, рассматривали рисунки опавших листьев, пили горький сок, прояснявший наш разум, и спорили о том, как вернуть утраченное. Не достигли мы согласия в спорах, и горе раздора обрушилось на нас. Брат пошел против брата, шурин против шурина, сын против отца. У каждого было Дыхание, у каждого была правда, и когда еще на горе Арарат бушевал вулкан и бескрайнее море плескалось вокруг него, наш клан не удержал Дыхание единым. Оно разбилось, и перестали мы владеть всей полнотой его. Часть, что осталась в нашей семье, по-прежнему передается по наследству. По-прежнему можем мы играть словами словно бисером, делать из глифов оружие, по-прежнему владеем способностью менять связь между вещами одним усилием воли, превращать простые человеческие чувства в предметы и явления, но пока ткем мы из слов узор, беззащитны стоим пред атаками недоброжелателей, коих с каждой зимой становится все больше и больше. Не можем предвидеть нападения и ходы врагов наших. Способность предвидения и исцеления отнята у нас и отдана другим». Камаль почувствовал, как что-то толкнуло его под руку, и открыл глаза. Стрела, пущенная с нижней площадки, торчала точно между кожаными пластинами защитной брони. Внизу шел бой. Его дружина держались, но времени почти не осталось. Камаль глубоко вздохнул, и мгновение остановилось. Он знал, что не сможет удержать его надолго. Свет закатного солнца углубил следы горечи на его лице и обнажил неприглядные шрамы, рубцы и отметины. С каждым написанным словом Камаль слабел, морщины становились глубже, волосы теряли цвет, становясь почти белыми, ясные глаза цвета шафрана тускнели. Сила Ано перетекала из человека на бумагу, продолжая летопись. «Теперь, когда мы разъединены, должны мы постоянно прятаться, носить личины, растворяться среди других племен. Прячась, не сидим мы без дела — наблюдаем и многое видим. Видим, как у Ано появляется своя воля, подобно цветку Древа жизни раскрывает оно свои лепестки среди человеческого океана. Но некоторые из нас высказывают странное мнение о том, что мир изменился и что не должны мы преклоняться перед Дыханием и Древом и подчиняться им — Дыхание и Древо должны подчиниться нам». Прятать футляр в храмовый тайник у него уже не было времени; он положил черный цилиндр за пазуху и прыгнул вниз, надеясь, что дух Древа приведет к его останкам нового летописца.***
Сапану привилегия стать летописцем досталась случайно. Их было восемь сыновей, и только у него одного не было пары в Дыхании. Его пара — Д’лавснир — погибла. Сапан даже не понял, как это случилось. Когда подошел, она сидела, заплетала косу, смотрела на воду — и вдруг закричала так, словно хотела вывернуть связки наружу. Сапан видел, как глотку его подруги разорвало, как из разодранной плоти хлынула кровь — теплой струей вверх и тоненькими ниточками с уголков губ, как от неестественно запрокинутой головы пошел черный пар, похожий на холодные шелковые протуберанцы. В тот же момент и в нем самом поднялся вихрь боли. Сапан мысленно проговорил защитное слово на Ано и с силой выдохнул его из своих легких, обжигая гортань. Когда очнулся, та, с кем он делил хлеб и постель, уже превратилась в ошметки со сладковатым запахом падали. Старейшины истолковали ужасное событие как знамение и указали на дрожащего и сходящего с ума юношу как на избранного. Сапана долго обучали паучьим буквам священных глифов Ано, брали в свидетели всего необычного и странного. И вот теперь он сиротливо стоял на площадке тусклого шершавого камня, кое-где еще сохранившего былой благородный блеск под лучами утреннего солнца. Некогда широкие ступени превратились в узкую и достаточно опасную тропу. Он взбирался по ней два дня, два раза чуть не попал под обвал. Хорошо, что зимы на плато были мягкие, иначе Сапан не дошел бы до цели вовсе. Он сел перед глифом терпения, который погребальными спиралями потянулся к его ступням. Разложил свиток, коснулся шершавой плотной бумаги лбом, подождал, пока односторонняя трехпалая стигма, вырезанная старейшиной, перетечет на бумагу, затрепещет, словно огненный цветок на ветру. Потом взял палочку и начал старательно выводить: «Пра-пра-прадед моего прадеда своей кровью и Дыханием начертал первые строки этой летописи, теперь очередь дошла и до меня, Сапана, записывать увиденное и услышанное, рассказывать внукам и правнукам о поисках утраченного и о том, какое открытие мы совершили в неустанных бдениях о будущем нашей семьи. И пусть мой рассказ дойдет до того, кто в нем нуждается, как рассказ моих предков дошел до меня. И пока помню я, что на том месте, где сейчас на горе Арарат лежат вечные снега, был извергающийся вулкан, а там, где простерлась великая равнина — было бескрайнее море, должен я рассказать потомкам о том, что Дыхание все чаще стало ткать свои стигмы на людях вне нашего клана, даже на женщинах. Однако стало нам известно, что при парном дыхании сила Ано возрастает многократно, если сумеет один избранный отыскать второго, у коего на теле соткана такая же по форме и размеру стигма. Поняв это, решили Старейшины между собой, что знание о парном Дыхании на Ано должно остаться тайным, и теперь мы храним его как величайшую ценность, наблюдаем за стигмами и проводим небольшие изыскания. Были случаи, когда избранному наносили стигму насильственно, путем выжигания или путем введения под кожу особых красящих составов и невидимых обычному глазу нитей, или путем срезания плоти в определенных местах — все ради достижения единения двух в Дыхании. Пробовали Старейшины в отдаленных тайных монастырях клеймить избранных с малолетства. Смотрели, что получалось. Результаты были более чем удовлетворительные. Начинали заклейменные ткать из глифов и звуков новые миры, исцелять небольшие раны, если испытывали к паре своей самоотверженную привязанность. И даже больше. Как в стародавние времена, когда Дыхание было единым, могли они чувствовать друг друга на больших расстояниях. Стоило одному позвать, как другой оказывался рядом незамедлительно, словно и не было его в поле на работах до этого момента, или словно не сидел он на другой стороне монастыря в своей келье. Однако было и печальное. Помеченные Старейшинами дети иногда мучились от сильной непроходящей боли до самой смерти, потому что поставленная стигма не заживала никогда, постоянно кровоточила и вызывала лихорадку. Иногда же получалось и страшное: мертвыми находили заклейменных на берегу реки или становились они бесноватыми, или темнели они на глазах и оборачивались пылью черной, тенями в сумраке. Потом видели их отраженья в медных зеркалах и называли их Черными жертвами. Много еще в процессе нанесения стигмы остается непонятым, поэтому решили мы на Совете Старейшин искать детей, способных дышать на Ано, во всех землях, до коих дотянется влияние наше, и привозить в монастырь, чтобы Древо жизни прародителя простерло свои ветви над ними, соединило противоположное, как корни и ветви соединяют небо и землю, чтобы наше знание попрало невежество и приросло достижениями в парном Дыхании на Ано».***
Подъем дался Свараджу тяжело. Он плохо переносил и мулов, и вечный гималайский холод, и разреженный воздух. А особенно плохо он переносил дорогу. Дорога его убивала. Он был в ней уже второй год. Путь из Парижа в высокогорный край, откуда родом его семья, стал самым тяжким испытанием в его полной приключений и опасностей жизни. Но оно того стоило. Он стоял на почерневших от времени и выщербленных ветрами камнях, на которых еще были различимы паучьи глифы доклассического Ано, и благодарил Дыхание за то, что оно позволило ему стать летописцем. Его миссия — вернуть свиток сюда, в центр храма, где он будет ждать своего часа, пока появится новый хранитель знания, чтобы поставить на пальмовой сутре свою метку вместо подписи. А пока Сварадж, великий теолог и маг, собирался записать на истончившейся от времени пальмовой бумаге послание Старейшин. Он разложил на шершавых плитах многочисленные подушки, укрепил ширму, чтобы ветер не унес драгоценный свиток, сел напротив глифа познания, на котором языки пламени жертвенного костра оканчивались странными широко распахнутыми глазами со зрачками в виде бирюзовых сфер, вынул богатое гусиное перо. Рука Свараджа, затянутая в лайковую перчатку на кроличьем меху, привычно побежала по бумаге, выводя каллиграфическим почерком ровные строчки на классическом Ано: «Предок моего предка начал эту летопись, теперь очередь дошла и до меня, Свараджа, записывать увиденное и услышанное, рассказывать потомкам о воссоединении Дыхания и о том, какие есть у нас по этому поводу тревоги и сомнения. И пусть мой рассказ дойдет до того, кто в нем нуждается, как рассказ моих предков дошел до меня. Так знание о наследии Ано не исчезнет, но изменится, как изменился мир и люди. Далеко мы теперь отстоим от того времени, что принято в новомодных университетах называть «зарей цивилизации». Теперь не у каждого из нас есть способности к Дыханию и стигмы. У кого-то они проявляются, в ком-то они дремлют. Кровь стала слишком жидкой, чтобы Ано поселилось в ней. И односторонние стигмы больше не работают как раньше, поэтому мы от них полностью отказались. Мы слабеем и вырождаемся. Но у тех, в ком Дыхание проснулось, обязательно появляется сотканная на Ано стигма. Сейчас уже стало традицией, что пробужденных дышащих Старейшины соединяют в пары. Но даже в самых удачных сочетаниях пары не достигают былого могущества. Словно стоит между людьми и Дыханием препятствие, словно связь между нами — не прямая линия от сердца к сердцу, а долгая лестница с большим количеством ступенек, на которых теряется что-то главное, что-то бесценное. Как исправить такие ограничения, наши мудрецы не имеют ни малейшего понятия. Думают наши Старейшины, что есть или будет в нашем роду избранный, которому Ано доверится, в которого войдет во всей своей полноте. Он станет ключом, он поможет нам вернуть славу и почет — через избранного станем мы править миром. И это есть наше новое великое знание. Ищем мы избранного, просим некоторых принять в себя Ано через черные зеркала и соткать Дыханием тайные проходы в повседневности. Те, кто видел результаты, говорили мне вполголоса и с большим прискорбием, что нет пока практической пользы от такового упражнения, потому что ни одно тело не может удержать в себе полноту Дыхания, никто не возвращался из испытания зеркалами живым. Но мы не отчаиваемся, не поддаемся праздности и лени. Учимся создавать при помощи Дыхания нечто новое. Во славу нашего праотца Древо жизни теперь уходит своими корнями в мир, а ветвями раздвигает для нас границы не мира». Сварадж уже собирался вложить черный костяной тубус в тайник центральной плиты, но почувствовал, как земля дрожит под ногами. Озадаченный и озабоченный, он рассудил, что оставлять драгоценность в храме неразумно, бережно спрятал футляр под полу еще новой собольей шубы и засеменил к ждавшим его проводникам. Когда они почти достигли подножья, огромная скала обрушилась вниз, увлекая за собой храмовую площадку, валуны и лавину снега. Сварадж кутался в меха, сгибался под ветром в три погибели, его душа надрывалась от горя и потери, но он знал, что сила Ано доведет его до того, кто примет эстафету.***
Тобгял сидел в своей келье и смотрел на дергающееся на сквозняке пламя свечи. Ни он сам, ни его тело не чувствовали ни холода, ни возраста. В монастыре его считали молодым. Но молодым он не был. Ему было за сто семьдесят. Ано подарило Тобгялу долгую жизнь и глубокие солярные стигмы на кончиках пальцев. Монах старался использовать подаренное с пользой. Десятилетия потратил на то, чтобы найти таких же, как он. Но так и не сумел. Печально. Здесь, в монастыре «Розы Мира», его считали просветленным. Но и им он не был. Он был просто больным человеком, который слишком долго жил и слишком устал. Туберкулез лечился хорошо, а вот усталость от жизни — нет. Тобгял чувствовал, что путь его на земле заканчивается. Оставалось сделать последние распоряжения и завершить цикл летописи — вдохнуть в пальмовую сутру силу Ано, как делали его предки до него. Но кому же передать сокровище знания? Гладкие и подтянутые мышцы почти юного лица напряглись, словно раздумывая, какое решение выбрать. В конце концов пухлые губы Тобгяла растянулись в улыбке, морщинка между бровей разгладилась. Он понял, как поступить. С тысячью предосторожностей развернул хрустящий пальмовый свиток, боясь, что тот раскрошится в его руках, как иссохший на морозе лист, приложил к нему кончики пальцев со стигмами. Они переводной картинкой перебежали на бумагу, а та ожила под солярными глифами, засветилась, задышала, ожидая новых слов. Тобгял достал Parker, свинтил колпачок и начал мечтательно выводить на жадно впитывающей его мысли сутре: «В нашем веке мало кто верит в Ано, больше никто не может распознать в обычном человеке дышащего. Но это все до поры до времени. Истинное не пропало, оно просто затаилось. Редко проявляет себя, ждет верного часа. Поэтому я передаю Знание. Возродится оно, а с ним возродится Слава нашего рода, и неведомые мне потомки будут править этим миром. Мир не изменился. Дыхание по-прежнему может создавать узор из ткани этого мира, менять суть вещей и создавать особое врéменное пространство между реальностью и обыденностью, в котором чувства превращаются в предметы и явления. Тому, кто по воле Дыхания получит после моей смерти знания, завещаю я, Тобгял-верный-традиции-последний-летописец избранного Отцом древнейшего рода Дышащих на Едином Ано, эту запись о том, что узнал от своих предков. И как Древо жизни вечно сбрасывает свои огненные цветы по вечерам, так и знание о Дыхании сбросит старые формы, не умрет с моим исчезновением, а раскроет себя в руках преемника. Последний рассказ мой будет о легенде, которая передается в нашем роду из поколения в поколение. Точно не могу сказать, где и в какое время, но была однажды пара — и было это точно, как точно все то, что записано, — перед которой открылись зеркала, которая видела миры, как мы видим свое отражение. Ано посчитало эту пару равной себе и перетекло в человеческие тела. Что с ними стало потом — неизвестно, но легенда гласит, что Дыхание увело две души через зеркала, сделало вечными, но лишило права возвращаться в обыденность. Что с тех пор ищут души тайные двери в наш мир, ходят во снах между теми, на ком есть метка, сотканная из светящихся нитей. Ждут возможности вернуться туда, откуда все началось». Тобгял положил сутру на видное место рядом с черным футляром, иссеченным знаками прошлого могущества, — тулку, настоятелю монастыря, решил доверить судьбу сутры и своего тайного знания; лег на кровать и закрыл глаза. Когда монахи спохватились о нем на утренней службе, тулку сам пошел проведать послушника и узнать о здоровье. На кровати он нашел морщинистое безобразное тело глубокого старца, черный футляр и старую сутру, написанную на непонятном языке. В самом конце свитка был нарисован раскидистый фламбоян, отражающийся в огромном зеркале. Дерево дышало, жило. Корнями уходило глубоко в мир, ветвями терялось в зазеркалье. С фламбояна на землю, словно воск, капали красные цветы.