Хотя все мы вынуждены противостоять потоку случайных событий, движут нами тем не менее исключительно наши внутренние побуждения. Нил Стивенсон
Рин начал вторую ступень терапии. Тренер посоветовала выбирать для каждодневных упражнений фразы эмоциональные и богатые смыслом. Предложила полистать молитвослов, но Рин написал свои. Теперь сосредоточенно смотрел на голую стену кабинета, единственным украшением которой был свет из окна. Дышал, как его учили, на выдохе расслаблял плечи и лицо. Закрывал глаза и повторял, меняя интонации, как мать меняла лак для ногтей: «Сэм и Рин Гийоты — братья» и «Я люблю тебя, Сэм». Напряжение большого пальца передавалось голосовым связкам, расслабление кисти — гортани. В результате этих хитрых манипуляций звук получался мягким, и Рин вплывал в первый слог расслабленно-расслабленно, во второй — напряженно-напряженно, последний произносил с легкой атакой на первом звуке. Повторял упражнение до тех пор, пока слова не начали плавно и красиво закручиваться в воздухе. Во время занятий руки Рина лежали перед ним на коленях — он должен был постоянно следить за пальцами и запястьями, представлять в уме движение до того, как его сделать, — но тренер уверила, что к тому времени, когда лето израсходует отведенные ему девяносто дней, он сможет прятать руки в карманы, потому что происходящие с ним перемены станут необратимыми. — Очень хорошо, Рин, есть еще кое-какие изъяны в подъемах и падениях интонации, но это мы скоро поправим. Заканчивай последний цикл и собирайся домой. За тобой приедет кто-нибудь? — Сегодня пятница, — выводя пальцами ритмические узоры, ответил Рин, — за мной приедет Сэм. — Замечательно. У меня следующий ученик, подождешь брата в коридоре? Рин хотел было по привычке кивнуть, но вовремя спохватился — на второй ступени терапии произносить все ответы было обязательно. Он вздохнул, напряг большие пальцы, расслабил гортань: — Хорошо. Пока сидел в коридоре, теребил шелковый платок, который Сэм привез в подарок матери и который она сочла аляповатым. Рин стащил его и стал носить с собой — любил после занятий, пока пальцы еще чувствительные, разглаживать ими яркие цветы фламбояна — шелк успокаивал, струился нежно, порой даже чувствительными пальцами было трудно уловить, где кончается воздух, а где начинается полотно. — Заждался? — Сэм показался из-за угла коридора. — Самолет приземлился на двенадцать минут позже расписания. — Заждался и соскучился! — Рин старательно проговорил подготовленные фразы, и они получились замечательно. Добавил с горящими глазами: — Заедем по пути домой в «Макдональдс»?***
После «Макдональдса» Сэм завез брата домой, потолкался с ним в комнате, посидел плечом к плечу за PS, перекинулся с матерью незначительными новостями о том о сём. Подождал, пока Рин уляжется в кровать, посмотрел, как он ежится под одеялом и сует руки греться между торчащих коленок, поцеловал его на ночь, как делал отец, и испытал шок от того, что отца больше нет. Снова. С той же силой, как в тот момент, когда только узнал об этом. Сжал плотно зубы, чтобы не застонать. Хорошо, что выключил свет, а то было бы унизительно показаться Рину в таком виде. Приступы ностальгии по отцу были болезненными и в них не было ничего сентиментального. Сэм к ним привык, обычно они случались с ним в родительском доме. Обычно в такие моменты рядом появлялся Тоби. Рядом с ним Сэма отпускало, как после судорог. Но в Римини Тоби не было. Сэм выскользнул от Рина, буркнув матери что-то невнятное, отправился к Стрателли, представляя, как будет пить «Кьянти», слушать истории о чудесных выздоровлениях от неизлечимых болезней, может быть, зайдет с компа Стрателли в стримы русских кабинетов на Chaturbate. Но со Стрателли, как всегда, все пошло не по плану. После первого «Кьянти» Никколо жадно поцеловал его, оставив губы ноющими от укуса. Спросил: — Хочешь поэкспериментировать со стеком? Спорим, не выдержишь и шести ударов? Сэм никогда не проигрывал в «слабо». Но от пятого удара его затрясло, дрожь прошла от головы до самых кончиков пальцев на ногах — даже член дрогнул. Боль, а следом за ней странное спокойствие растеклись по телу, отгораживая от всего мира. Шесть. Семь. Восемь. Каждый следующий удар затягивал Сэма глубже в собственное «я». На десятом ударе растворилось и это «я». На двенадцатом тело запоздало решило избавиться от боли наслаждением. Сэм рассеянно и бесстыдно подумал, что сейчас кончит. А потом они допили «Кьянти», и еще что-то — более крепкое. Сэм расслабился, ощущал покой и благодарность, втягивал запах тестостерона, разлитого по комнате пополам с морским бризом. Его глаза бессознательно блуждали по стерильно-белым стенам спальни, по тщательно прибранным поверхностям. Он поймал себя на мысли, что хотел бы заглянуть под кровать или под кресло, найти в недоступных для пылесоса тайниках оброненные заколки, забытые побрякушки, расчески, завалявшийся шейный платок или бюстгальтер — что-то, что выдало бы присутствие женщины в жизни доктора. Стрателли будто бы прочел его мысли, сказал: — У меня было десять жен, пятнадцать детей и три петуха, но сейчас я живу один. В отличие от тебя. Сэм почувствовал, что краснеет, не успел придумать что-нибудь колкое в ответ, как Никколо поинтересовался: — Твой французский мальчик знает, что ты ему изменяешь? Сэм налил себе еще пахучей крепкой бурды, чтобы чем-нибудь занять руки и чтобы Стрателли не заметил, что этот вопрос ему неприятен. Потом посмотрел на Никколо с вызовом, сказал: — Догадывается. — Хотел увидеть удивление, напряженность или растерянность, но доктор мафии опять повел себя не так, как предполагалось. Прижался щекой к его волосам и сказал в них: — Мне нравится твоя испорченность. Сэм вспылил: — При чем тут испорченность? Нас с Тоби связывает Ано, а это больше, чем какие-то банальные чувства. Если хочешь знать, он простит мне не только тебя, но и кладбище из десяти жен, пятнадцати детей и трех петухов. — Что такое Ано? Современная секта наподобие воукизма? Сэм закатил глаза и вдруг решил провернуть с доктором трюк, которому научил его Тоби. Набрал в рот побольше воздуха, поднес ладонь Стрателли к своим губам и выдохнул в нее глиф «Ано — это дыхание». Сказал: — А теперь посмотри на тыльную сторону. Глиф свернулся в отпечаток мысли, как гипс в форму окаменелости. На золотистой коже Никколо вдоль костяшек появилась татуировка, отливавшая голубым электрическим светом, выполненная готическим изысканным шрифтом: «Ано — это дыхание». — Ни разу не видел, как колдуют, — очень тихо сказал Никколо. Почему-то эти слова Сэму польстили. Ему захотелось рассказать о глифах, Непространстве, зеркалах. Слова уже готовы были слететь с губ, но он одернул себя. Знал, что дыхание на Ано — как сокровища тамплиеров, двор короля Артура, Святой Грааль или Атлантида — тема не запретная, но вызывающая скептические ухмылки среди дилетантов. Не стоило портить вечер. — Это не колдовство, — Сэм демонстративно зевнул, подыскивая слова, — это, если хочешь, физика. Спорное знание, которым не все пользуются. Но, чтоб ты знал, Ано так же реально, как фотонное излучение. У меня есть одна штука дома. Как-нибудь я тебе покажу процесс трансмутации материи. А теперь дай мне поспать. И не парься, буквы пропадут к утру.***
К началу июля Лагос уже полностью был уверен, что на совете фонда Сэм поведет себя непредсказуемо. Будет демонстрировать амбиции, поигрывать мускулами, хвастаться достижениями, выдвигать требования. У него оставалось еще почти два месяца, чтобы это предотвратить. Лагос рассеяно покрутил пуговицу пиджака, которая была сделана на заказ в мастерской Сваровски и была точь-в-точь яйцо Фаберже в миниатюре. Полистал настольный календарь ЮНЕСКО. Через неделю — День взятия Бастилии. В пятницу. Но праздновать начнут, как водится, уже в среду. С одной стороны — отличное время, чтобы поставить мальчишку на место. В конце концов, будущее испокон веков всегда было за теми, кто не тушевался и конкурентов умел давить. С другой — слишком рано: похороны Клода еще свежи в памяти, и, если до инвесторов дойдут слухи о прямом давлении, это заставит их нервничать. Лагос посомневался еще немного и принял решение действовать исподволь. В понедельник он позвонил Сэму и попросил зайти. Когда отпрыск Клода устроился напротив, сказал: — Выплески оказались тупиковым вариантом. Столько инвестиций, столько жертв. Но проект придется закрыть. Он нестабилен. С Нового года — никаких признаков активности. Есть у меня подозрение, что твой отец перекрыл им доступ, по крайнем мере в этой части мира. Я считаю, что его последний глиф — это самое мощное, что можно было бы увидеть и услышать на Ано, но на совете мы это достижение представить как бесспорное не сможем. — Почему? — недоуменно спросил Сэм. — У нас нет очевидцев. Все, кто был в шлюзе — мертвы. Записи не велись. Лаборантка, твой Тоби и еще парочка сотрудников не были на тот момент аккредитованы для работы с выплесками. Их слова можно считать домыслами. Мне очень жаль. Сказав это, Лагос удовлетворенно увидел, что Сэм болезненно поморщился, кинул в его сторону недовольный взгляд. Жалость к себе, обида и чувство вины постепенно овладевали им и дестабилизировали. Лагос продолжил атаку со снисходительной улыбкой: — О, не надо так на меня смотреть, — опустил руки на край нового величественного стола, и его запонки от Сваровски зазвенели. — Если бы мир был хоть сколько-нибудь честен, понятен или справедлив, то твое негодование имело бы смысл. Но мир не справедлив. Я знаю, что ты талантлив. Очень талантлив. Изобретателен. Но тебе нужен покровитель. Твой отец умер, и теперь только я могу подать тебя в выгодном свете инвесторам. Сэм сглотнул, как ему показалось, кусок стекла, спросил: — Как вы это представляете? — и наконец первый раз за все время разговора посмотрел на Лагоса пристально, не смущаясь. Увидел, что за время разговора тот растерял всю свою импозантность, стал похожим на стареющего бульдога, готового вцепиться в горло. И не только внешне, свой ответ он почти пролаял: — Я представляю это так. Мы никому не расскажем, что ты каким-то образом получил доступ к закрытым материалам Ривайена об односторонней стигме. Доработал их и поэкспериментировал. С человеком. Нарушил этические нормы, нарушил авторские права, нарушил соглашение, подписанное фондом и Нагорной школой. Если об этом узнают, то мэтр сожжет тебя заживо в назидание потомкам. Но я могу повернуть дело так, что тебя не накажут, а похвалят. Ты со временем станешь достойным конкурентом Ривайену, а фонду и инвесторам это на руку. Но в благодарность мне нужны все материалы по делу односторонней стигмы. Лагос прочитал по лицу мальчишки, что застал его врасплох. Подумал: «Молодежь, как вас легко скрутить». Вальяжно склонился вперед, подвигал бровями, но вдруг увидел, что слой недоумения с лица мальчишки стал сходить, а под ним проступили упрямство и своенравие. Пизденыш быстро пришел в себя и прогибаться не собирался. Сердце Лагоса затрепетало, как боевое знамя в предвкушении схватки. Запылившееся от долгого лежания в нафталине, но все еще яркое. Он с ностальгией вспомнил, что в молодости ему приходилось выполнять деликатные дипломатические поручения для двух-трех, а то и сразу для пяти стран Ближнего Востока. Улыбнулся воспоминаниям, но для себя уже решил добавить к жучкам внешнее наблюдение. Йорта должна отрабатывать свой хлеб. В то же самое время Сэм смотрел широко распахнутыми глазами в пропасть, которая разверзлась между ним и директором фонда и которая грозила стать глубже, чем Марианская впадина. Думал: с какой стати? С какой стати он должен делиться стигмой с Лагосом? С какой стати он вообще должен делиться? С каждым таким вопросом в душе поднимался гнев — впервые Сэм радовался ему, как союзнику. Собрав его в кулак, он прикрыл глаза, чтобы старый бульдог не прочитал, что творится у него внутри, ответил сухо: — Я отказываюсь. Когда дверь в кабинет затворилась за его спиной со щелчком треснувшего доверия, Сэм все еще чувствовал себя так, будто его ударили молотком по ребрам, чтобы ограбить. Но в словах Лагоса была юридическая правда и угрозы были вполне обоснованы. Весь день, пока удлинялись тени, Сэм думал о том, как разорвать смирительную рубашку, которой пригрозил ему Лагос. Ингалятор кочевал то в карман, то в левую руку — легкая химия организовывала серое вещество под черепной коробкой. Стало очевидно, что пока был жив отец, он как-то держал конфликты и Лагоса под контролем, но после его смерти интересы разных группировок внутри фонда вступили в стадию войны. Сэм оказался на пересечении чужих интересов. Мысли прояснялись, но чтобы понять, как действовать дальше, нужно было принять что-то посильнее привычных нейроингибиторов. Тобиас его бы за это осудил, поэтому просить его о помощи было бесполезно. Сэм достал телефон, по памяти набрал номер. Сказал без особой надежды на результат: — Мне нужен долгосрочный оптимизм хорошего психостимулятора. Сегодня. Поможешь, или мне обратиться к дилерам на набережной? На другом конце ойкумены Стрателли чертыхнулся, потом ответил деловой скороговоркой, словно ему каждый вечер кто-то надоедал с подобной просьбой: — Последний рейс на Римини через два часа — тебе стоит поторопиться. У меня ночное дежурство, так что приезжай сразу в больницу. После этих слов Сэм собирался сбросить звонок, но уловил в эфире напряжение. Почти увидел, как Никколо смотрит на часы, как хмурит брови, как досадливо поправляет скучный галстук. Почти услышал, как бормочет «заниматься сексом с Сэмом и заниматься проблемами Сэма — это не одно и то же». Наверняка сейчас решит разорвать отношения. Слишком накладно, слишком хлопотно. Сэм приготовился услышать: «но это в последний раз, больше мне не звони», а услышал: — У тебя неприятности? Вопрос застал врасплох. Что-то не так было с голосом Стрателли. Что-то не так было и с интонацией. Как на такое отвечать? И нужно ли? — Сэм? После этого придыхательного «Сэм» стало ясно, что не так. Доктор беспокоился. Не за себя, не за свою репутацию. За него. Тревога была такая неподдельная, что прошла через государственную границу, альпийские хребты, вечерний сумрак и заставила интуитивно понять, что Стрателли не подведет. Что это тот человек, перед котором можно выговориться, которому можно доверить самую грязную тайну, поделиться самым отвратительным желанием. — Сэм? — Нет. Еще нет. Но все может быть. После поговорим.***
Когда ночной бриз с песчинками пустыни выискивал щели в оконной коробке кабинета, Сэм наконец появился, с порога покрутил ингалятором в воздухе: — Эта дрянь не помогает. А без стимулятора мой мозг отказывается работать. Никколо посмотрел на его дергающиеся губы и затравленный вид. На лице застыло странное выражение, что-то на полпути между отчаянием и дерзостью. Кивнул: — Подожди здесь. Да положи уже вещи куда-нибудь. Расслабься. Вернулся через минут десять, передал жгут, шприц и ампулу метадона. — Теперь уходи, — напряженно, одними губами велел Сэм. Сел на пол, руку выше локтя стал неумело перетягивать жгутом, зажимая конец зубами. Никколо покачал головой, присел рядом, заново перевязал жгут. — Сжимай кулак, — наклонил шприц под предписанным углом в тридцать градусов, нажал на поршень, подождал, пока голова Сэма откинулась назад умиротворенно. Вышел и закрыл за собой дверь. Через четыре часа вернулся, и Сэм заговорил: — Фонд, который меня финансирует — говно. Мой начальник — говно. За всей красивой мишурой фестивалей, поэзии, исследований — за всем стоит торговля насилием. Я слишком поздно понял это. А теперь они меня взяли за яйца, потому что я сделал одну штуку. Называется односторонняя привязка дышащего. Она уникальна и была разработана только для одного человека. Для Тоби. А теперь ее хотят пустить на поток. Подводят под это юридические нормы, мораль, этику. Чтобы отжать красиво. Вот… — Сэм подтянул к коленям рюкзак, покопался в нем, достал очки, похожие на игровые, и флешку. — Вот тут все пошагово. У тебя мощный комп. Открой, посмотри. Только очки подсоедини. Они сконструированы для спонсоров. Чтобы могли видеть, за что платят. Кровь, думаю, тебя не напугает. Никколо смотрел не комментируя. Когда последнее видео закончилось, передал очки и карту Сэму, открыл окно, втянул в себя ночной благоухающий жимолостью воздух и, не поворачиваясь, сказал: — Хочу тебя отвезти кое-куда. Поднимайся. Ехали они недолго. Сэм вышел вслед за Стрателли из авто, посмотрел на замызганный ручей три метра шириной, от которого пахло жасмином и застоявшейся канализацией. Стрателли повел рукой вдоль ручья, улыбнулся одними губами, но выглядел так, будто стоял на краю минного поля, спросил: — Ну разве не символично? — Вода как вода, — пожал плечами Сэм, — ничего символичного не вижу. — Это Рубикон, Сэм. Тухлый, маленький. Невзрачный. Но от этого суть его не меняется. Он остается Рубиконом. И я предлагаю тебе его перейти. То, что ты мне показал, если я все правильно понял — новая способность человека. Она вне закона, а значит, вне критики и вне общества. «Волшебный порошок», который хотят иметь все, но имеют единицы. Ты же понимаешь, что «волшебный порошок» долго в рукаве не утаишь. Любая способность должна развиваться. Твои институты, фонды, начальники ее ограничивают. Присваивают. Называют это регулированием. Я могу вывести твое Ано из-под «регулирования». Организовать что-то альтернативное. Ты научишь наших людей дышать. И они станут твоими людьми. — Ты хочешь, чтобы я передал наследство отца в руки мафиози? Да он меня с небес проклянет. — Он тебя проклянет скорее за то, что ты отдашь мощный многообещающий ресурс в руки фонда для единоличного пользования. Сэм неуступчиво вздернул подбородок, посмотрел на бледнеющее предрассветное небо, на котором еще видна была звездная соль. И в этот момент словно падающая комета пролетала через Сэма, обдала его жаром — он понял, что ему надо сделать. — Ты прав, — уверенно сказал он, — из двух зол я выберу третье. Есть человек, который начал разработку. Но никогда ее не применял. Если отдать эту флешку ему, то я голову готов положить под гильотину, что моя разработка никогда не достанется фонду. Никому не достанется. А на меня этот человек никогда не нападет, ни тайно, ни явно, потому что я владею тем, что он больше всего хочет заполучить назад. Ты меня убедил. Пора переходить Рубикон.