Слова — это эхо нас самих. За слоем слов проглядывают черты характера, которые спрятаны от всего мира. Нил Стивенсон
Рин проснулся оттого, что у него урчало в животе. Привычно потянулся за чипсами и кока-колой, но тут вспомнил, где находится. Вскочил. Осмотрелся. Спустился на кухню, нашел в стенном шкафчике мюсли полугодовалой давности, начал жевать. Сделал черный кофе. Тягучий запах наполнил дом — запах детства. Рин втянул его носом, чтобы приманить прошлое, потом открыл окно, выпуская на волю воспоминания. Посмотрел на голубую плитку внутреннего двора, которая вела к фламбояну. Удивился, что это эпичное дерево так хорошо прижилось в местной земле. Поставил чашку в раковину и пошел в ванную комнату. Нашел там щетку для волос, в которой застряло несколько черных волосков. Сэма. После душа вытирался перед большим зеркалом и рассматривал свое тело. Изучал его. Сэм однажды сказал: «Твое тело — прекрасная вещь. Пока хрупкая, но с потенциалом». Рин невесело растянул уголок губ в подобии улыбки — хватит ли этого потенциала, чтобы пробиться сквозь рандомную жеребьевку и добраться до «Скромных»? Хватит ли хладнокровия и щепетильности подбирать глифы как инструменты? «Должно хватить», — Рин кулаком ударил по зеркалу: саднящая боль тут же отвлекла, успокоила. Одевшись, он отправился ходить по пустому дому: из давно не мытых окон струился пыльный свет, просачиваясь в мягкую даль коридоров, где розы на обоях напоминали эмбрионы пришельцев. Рин открывал одну коридорную дверь за другой, и пыль осыпалась на него с дверных проемов, как чешуйки времени. Он проводил рукой по столам, по подлокотникам кресел, по книгам, которые брал с полок. В третьей или четвертой комнате запах показался ему таким родным, что он сел на кровать, издал тихий звук и уткнулся носом в подушку — она пахла Сэмом. В глубине, сразу после проходной библиотеки, Рин обнаружил семь ступеней, ведущих вниз, к закрытой металлической двери. Рин нащупал выключатель, лампочка загорелась за спиной, и тень упала на лестницу, делая ее длинней, темней, глубже, чем она была на самом деле. Спускаясь, Рин удивился, что все ступеньки оказались разной высоты, словно ноты. На предпоследней его начало знобить. Когда он потянулся к дверной ручке, страх скользнул по коже, и волоски на затылке встали дыбом, будто предупреждая: там зеркала и тьма, всплывающая из тьмы. Рин прислонился спиной к стене, чтобы сохранить относительно стоячее положение. Приказал себе: «Дыши» — сосредоточился на вдохе: раз-два-три, пауза; потом на выдохе: раз-два-три, пауза. Страх отступил, но эмоции все равно потребовали выхода, и Рин выплеснул их безнадежным криком: — Сэм! — звук полетел вбок и вверх, оттолкнулся от чего-то, вернулся слабым эхом. Рин позвал еще, и на этот раз заплакал, зная, что некому его тут услышать. Но кто-то все-таки услышал и позвал: — Рин? Имя приплыло к нему сверху, от входной двери. Голос был чужой. Хриплый. — Рин? Это ты? Рин вскочил, сделал шаг, еще шаг вверх, бросился вперед. Хотелось посмотреть на того, кто посмел так его назвать. Только Сэм мог так растягивать согласную, словно ударяя в колокол. Рин собирался сказать этому… этому… Кому? Выскочив в коридор, на другом его конце он увидел только силуэт в проеме, воздух между ним и силуэтом колыхался, словно зрительные помехи. От неожиданности Рин не смог произнести ни слова: короткая злая фраза, которую он три раза пережевал во рту, повторяя одним языком, чтобы не заикаться, застряла в горле. — Рин? Ответа не было. Во внезапно повисшей тишине где-то в доме капала вода, и Тобиас заговорил в ритме падающих капель: — Ты написал мне письмо. Извини, что не ответил. Но зато теперь я в твоем полном распоряжении. Хотя он не использовал Ано, но поменял интонации во втором предложении, утяжелил согласные в третьем — Рин узнал ритм, тот самый ритм, которому пытался научить его Сэм, сумел поймать его на последнем выдохе, и этот совместный выдох сожаления и памяти помог ему понять, кто стоит перед ним: — Тобиас?! — Ты ждал кого-то другого? — Тобиас вышел из клубящейся в коридоре тени на свет: высокий, выше Рина на голову, а то и на две, поверх водолазки накинута легкая спортивная куртка, красная, джинсы обтягивают худые ноги, кожа на лице отливает загаром цвета чая. Седые волосы забраны в хвост. Пока Рин его разглядывал, Тобиас ловко, по-змеиному проскользнул между ним и дверью в подвал, заслонил собой от зеркал и тьмы, словно оберегая, протянул правую руку — Рин автоматически вложил в нее свою и узнал, что ладонь у Тобиаса сухая и горячая. Тобиас протянул левую. Рин, поддаваясь непонятному порыву, отзеркалил жест. Большие пальцы Тобиаса погладили его запястья. Рин обомлел от неожиданности, вскинул голову. Узнал, что глаза у Тобиаса цвета выгоревшей на солнце старой пластмассы с грязно-серой радужкой, как у кукол, выставленных в пыльных витринах антикварных лавок. Неприятные глаза. Рин дернулся, вырвал запястья, а Тобиас заскользил кончиками пальцев от подбородка к яремной впадине — точке контроля, — потом коснулся ключиц, локтевых сгибов. Рин весь сжался: «Это какой-то тест или ритуал?» — засунул левую в карман, нащупал платок с фламбоянами, который дал ему сил не хлюпнуть носом, но подбородок у него начал дрожать, глаза расширились, наполнились слезами. Тобиас заметил перемену его настроения, ответил на незаданный вопрос: — Это простая комбинация для установления коннекта. Ты же звал меня не кофе попить. — Немного нервно поправил ворот водолазки, прислушиваясь к реакции односторонней стигмы: — Надеюсь, что этого на первое время хватит. Кстати, почему ты решил, что Сэма убили? Рин вытащил из кармана платок, бережно развернул, протянул Тобиасу гнутый-перегнутый лист бумаги, но Тобиас почему-то смотрел не на послание, а на шарф. — Что? — встревожился Рин. — Нет. Ничего. Мне знакома эта вещь. Давно ее не видел. Тебе нравится? У Рина сразу отлегло от сердца: — Очень! — но он устыдился своего эмоционального восклицания, это было слишком личным и никому не интересным. Уточнил уже спокойнее: — Платок тоже был в конверте, который мне передали. Доказательство, что они не шутят, я думаю. Тобиас кивнул: — Покажи, — протянул руку, Рин вложил в нее не только послание, но и платок. Тобиас машинально поднес шелк к лицу, ожидая уловить отголоски запаха Сэма, но платок пах чипсами с паприкой, лекарствами, пролитой кока-колой, бессонными ночами, слезами и кошмарами, почти такими же стойкими, какие видел сам Тобиас. Это были чужие незнакомые запахи, но плетения стигмы откликнулись на них характерной пульсацией, которую Тобиас не ощущал уже много месяцев. От которой отвык. Вернув платок парнишке, Тобиас пробежал глазами записку, написанную мелким почерком мелкого вымогателя. Почувствовал, как после прочтения поднимается в нем холодная ярость. Мало им Сэма, теперь втягивают в авантюру несовершеннолетних. Ни перед чем не остановятся. Не пощадят никого. Чтобы парнишка сконцентрировал все свое внимание на руках и не заметил, как гримаса боли искажает лицо, Тобиас начал напряженно вертеть в руках затертый на сгибах листок. После нескольких неудачных попыток оригами наконец сложилось, на спине паука проступил редкий глиф классического Ано. Паучья буква. Та самая, которую Тобиас увидел во сне ребенком. Ярость тут же перешла в уверенность — это послание не столько для Рина, сколько для него. Тот, кто его написал, много знал. Не исключено, что фестиваль — ловушка. Рин — наживка. И выбраться можно будет только при слаженной командной работе. Но подходит ли брат Сэма для такой работы? Тобиас изучающее глянул на Рина. Миниатюрный, не исчерпавший потенциала своего роста, состоит из одних острых углов, с большим лягушачьим ртом, с темными кругами под зареванными глазами, с ресницами такими же длинными, как ворс на беличьей кисточке. Совсем не похож на Сэмюэля, как отражение в кривом зеркале не похоже на оригинал. Говорит неуверенно, словно не привык выражать мысли вслух. Недостаточно взрослый, чтобы дышать с ним быстро и жестко, и недостаточно юный, чтобы сохранять восприимчивость к малейшим колебаниям коннекта. Стабильной синхронизации с ним никогда не получится. Лучше всего отговорить его от этой авантюры и все сделать самому. Тобиас сказал как можно мягче: — Если Сэма действительно убили, то ты тоже в опасности. Я могу один победить «Скромных». Тебе лучше держаться от Ано подальше. Рин перестал кусать заусенец, упрямо мотнул головой — длинные волосы отлетели назад в сумрак коридора, глаза лихорадочно блеснули: — Я уже решил, — сказал он твердо, посмотрел в пластмассовые глаза Тобиаса и покраснел. «Вместе или один, мальчик готов испытать судьбу в конце лета, — решил Тобиас. — Записка имеет над ним огромную власть, он воспринимает ее как последнюю волю; она направляет его мысли и действия. Я ничего не смогу этому противопоставить. Да и кто я такой, чтобы вставать у него на пути?» Не стал озвучивать эту мысль, только понимающе кивнул, но было в его молчании такое внимание, такая сосредоточенность, что Рин решил безоговорочно довериться этому чужому человеку, несмотря на бесстрастное лицо и мертвый взгляд. Собрался с мыслями и начал рассказывать. — Мне позвонили из института. Сразу после кремации. Мужчина. Интересный голос. Марк Лагос. Спросил, что может для меня сделать. Я решил, что нужно использовать возможность. Попросил включить меня в списки. Участников. В парные батлы. Тобиас помассировал виски, словно у него внезапно начались головные боли от услышанного, сказал: — Значит так. До фестиваля почти два месяца. Маловато, но, может быть, мы сумеем подготовиться. Ты будешь жить здесь? — Да. — Один? — Нет. Надо съездить за мамой. — Съездим вместе. Так надежнее. — На лице Тобиаса не отразилось никаких чувств, он возвышался над Рином как аскетичный средневековый подвижник, но его голос изменился: больше не хрипел, потеплел и обрел глубину. Этот голос хотелось слушать, и Рин слушал. — Тебе сколько? Пятнадцать? Надо будет перевести тебя в местный лицей. Мне будет удобнее за тобой присматривать, если ты будешь неподалеку, потому что фестивалем все не закончится. — Лицей? У меня нет документов. У меня домашнее обучение. Было. Рин так устал от напряжения, что начал говорить медленно, словно собирался с силами. Тобиас это заметил и вспомнил, как Сэм говорил ему, что у Рина были проблемы со здоровьем. Вспомнил, как Лу твердила ему изо дня в день о том, что нельзя замыкаться только на маленьком мирке Ано. Спросил: — Не ходишь, потому что болеешь? Быстро утомляешься? Что-то с сердцем? Легкими? — С речью. Я заикался, но сейчас все… нормально. — Если нормально, значит, запишем тебя в секонд. У меня есть подруга. Лу. Она поможет с документами. И это не обсуждается. — Сэм говорил, что если ты дышащий, то учиться чему-то другому необязательно. — Ты еще не дышащий. Ты пока что нормальный пятнадцатилетний подросток. А подростки должны ходить в школу и жить нормальной жизнью. Договорились? «Нормальный?» Рин замолчал смущенно. Ему нечего было на это ответить. — Вот и хорошо. Пошли, я покажу тебе, где живу. Ты должен знать. Всегда знать, где можно меня найти. — Зачем? Дай мне просто номер телефона. — До фестиваля телефоном лучше не пользоваться. Да и зачем телефон? Мы уже в коннекте, этого должно хватить, чтобы ты знал, что я думаю и делаю. Рин прислушался к себе, но ничего похожего на коннект не почувствовал, разве только у него появилось легкое покалывание в ладонях и ощущение, что он уже был здесь, в этом дне, в этой минуте. Уже видел все именно так, и ничем хорошим это не кончилось. «Не хочу никуда с ним идти», — подумал Рин, желая прогнать прочь дежавю. — Как хочешь, — сказал Тобиас, словно и правда услышал мысль, развернулся и по старой привычке направился к боковому выходу. Во дворе июньское солнце ударило ему в глаза сквозь нарядную листву фламбояна. Тобиас пересилил желание подойти и погладить ствол в том месте, где в него попала молния. Вдруг в голове загудел полуденный колокол и еле слышно зазвенела паутина ментальной связи с Рином. Натянулась, готовая порваться, и в этот момент его сознания достиг крик: — Тобиас! Тобиас вздрогнул. До этого Рин бормотал себе под нос, почти шепотом, почти боясь своих слов, и вот он услышал его полный голос, долгий, как эхо в горах: — Подожди! Я передумал. Тобиас мельком оглядел худенькую фигурку, пристроившуюся рядом. Вздохнул и положил парнишке руку на плечо, прогнав его тревогу и одиночество весом своей ладони. Неторопливо повел его по людной улице, по долгой аллее, по узкому переулку, подальше от слез и горя.***
Весь следующий день Рин прокручивал их с Тобиасом встречу, ждал, что тот снова появится, чтобы провести вместе еще один час — один день? — но тот забежал в обед, сказал, что забронировал билеты на самолет на субботу на десять утра, и ушел. Это было неожиданно, от неожиданности Рин захандрил, рассердился на себя за эту хандру. До субботы было целых три дня, Рин убрался в доме, изучил кухонный инвентарь, почитал книги, обошел двор и гараж, посидел на всех диванах, полежал на всех кроватях, в пятницу заснул рано — и проспал. Когда Тобиас заехал за ним, он едва успел натянуть штаны и почистить зубы. В машине старался держаться невозмутимо, но получалось плохо: начало сосать под ложечкой и опять предательски урчать в животе. Тобиас свернул на кольце промзоны к «МакДрайв», спросил: — Чизбургер или наггетсы? — И картошку с молочным коктейлем. Получив все, Рин почувствовал себя таким голодным, что набросился первым делом на картошку, доставал ее не по одной, а сразу желтым веером, забывая про кетчуп. Взял с подставки стакан с коктейлем, отхлебнул, измазался, облизнул верхнюю губу. На это Тобиас неожиданно рассмеялся, коротко, словно зажег и потушил спичку, Рин не мог не улыбнуться в ответ. Не мог не заметить, что смех полностью изменил это лицо, заставил проступить через маску аскезы нечто сильное, необычное. Отчего мороженое стало вкуснее, запахи чизбургера и наггетсов — острее, а чувство приятного насыщения — полнее. — Чем ты вообще питаешься? — спросил Тобиас, притормаживая на повороте. — Чипсами, — ответил Рин с набитым ртом. — Лень готовить? Рин кивнул, а Тобиас продолжил: — Если будешь есть одни чипсы, не сможешь продержаться в Непространстве в течение одного поединка. Батла. Придется заняться твоим питанием. — Как это? — Дыхание на Ано — это сложный нейрофизиологический процесс, чтобы его выдерживать в течение нескольких часов, нужно поддерживать в крови высокое содержание железа и кальция. Перед самым фестивалем перейдем на витамины, доведем твою дозу железа до миллиграмма в день. А до этого составлю тебе новый рацион.***
Аэропорт встретил их вертикальными стенами из стекла и стали. Рин поймал себя на том, что постоянно смотрится в них как в зеркала и чувствует себя неуютно. — Тебя что-то беспокоит? Соврать Рин не решился: — Отражения. — Не понял. Рин стыдливо сказал: — Я… я боюсь зеркал. Фобия. Иногда мне кажется, что там есть что-то помимо моего отражения, что-то, что обычным взглядом не поймать, и оно… оно пытается вырваться. Иногда вижу что-то очень страшное. — Например? — Например, вместо своего лица вижу дышащий организм, у которого пятьдесят тысяч раскрытых ртов, сто тысяч поднятых вверх протуберанцев. Доктор Стрателли мне помогал с этим справиться. Сэм, думаю, считал это препятствием к… ну... к… — Он ошибался. Знаешь, а у меня в детстве был тайник за зеркалом. Маленькая ниша, в которой можно было прятаться. Нажимаешь на раме определенные точки, и зеркало отъезжает в сторону. Я любил это место. Любил смотреть в зеркало. Это было все равно что смотреть с моста на воду, в которой плавают разные сказочные существа. А потом появилось то… что обычным взглядом не поймаешь… вырвалось и убило мою мать. Но это не сделало из меня слабого дышащего. И я справился с зеркалами. Даже полюбил. Рин слушал с открытым ртом. Ему казалось, что Тобиас не договаривает, что его история и интереснее, и страшнее, но он не любит ее рассказывать, а может, вообще никогда никому не рассказывал, поэтому сейчас лишь разбросал обрывки, кусочки в паузах между слов. — И сейчас любишь? — спросил Рин, имея в виду зеркала. — Да. Часто рисую, используя отражение. Оно всегда чуть-чуть честнее реальности. Рину захотелось ответить откровенностью на откровенность, рассказать Тобиасу о том, что с ним было и как он попал в больницу. Он перебрал про себя десятки вариантов, как это сделать, но так и не нашел нужного. Если бы только Тобиас задал вопрос, хоть какой-нибудь, то Рин мог бы, оттолкнувшись от него, как от трамплина, рассказать все свои страшные тайны: что помнил о тенях в зеркалах, о чем догадывался, о чем не решался говорить даже Сэму. Но Тобиас вопрос не задал, и Рин замкнулся в себе.***
— А вот и вы! — Мэри встретила их в коридоре, элегантная, трезвая, собранная. У самой двери уже стояло два новых чемодана: — Сэм предупредил, что приедет. Он остался в машине? Рин вздрогнул: — Мама, Сэм у… Но Мэри прижала палец к его губам и зашипела, не давая закончить фразу, оцарапала ему кожу. Тобиас с силой сжал ее запястье, убрал ее руку от лица Рина, посмотрел в глаза женщине, которую видел только один раз в своей жизни будучи совсем ребенком. Глаза были безумные, но они улыбались ему, как старому знакомому. Мэри медленно наклонилась, с наслаждением втянула в себя воздух, ноздри ее затрепетали, она провела тем же самым ногтем в каком-то сантиметре от шеи Тобиаса; все еще улыбаясь, удовлетворенно заявила: — Ты пропитался моим мальчиком, — потом медленно, очень медленно обошла вокруг, покивала одобрительно: — Счастливчик. Ты чувствуешь его постоянно. Не представляешь, как это горько для матери, когда она не может делать то же самое. Чего же мы ждем! Поехали. Не хочу больше оставаться здесь одна. Тобиас подхватил чемоданы, Рин торопливо закрыл дверь на все запоры, а Мэри царственно пошла к машине, ни разу не оглянувшись на дом, в котором прожила почти десять лет. Всю дорогу до аэропорта она заполняла тишину своей болтовней о триумфальном возвращении, о Сэме, который все так замечательно организовал и ждет, чтобы познакомить ее с замечательными людьми. — Он покажет меня светилам французской психиатрии. Итальянская медицина ужасно некомпетентна, в Ницце я моментально пойду на поправку, — и без перехода: — Сэм будет нас встречать в аэропорту? В самолете она вела себя еще более беспокойно, попросила у снующей бортпроводницы скотч, потом еще один и еще, наконец заснула. Тобиас перегнулся через нее к Рину, спросил: — Что у нее за диагноз? Что-то вроде бреда отношения? Рин пожал плечами.***
По возвращении в дом отца Рин начал заниматься физической подготовкой — по утрам бегал, качал мышцы на тренажерах, которых в гараже нашлось немало, дышал до седьмого пота по особой системе, старался превратить тренировки в ритуал: очистить тело, очистить разум, настроиться на победу, но все равно до прихода Тобиаса часы текли медленно. А теликом и интернетом ему теперь пользоваться запрещалось. Тобиас в этом был непреклонен: — Мерцания экрана сказываются на четкости видения во Непространстве. Если хочешь, чтобы у нас был шанс победить, перестань пользоваться айфоном. Рин вздыхал, попытался пожаловаться матери, но та почти сразу после переезда ушла в себя, днем скользила, не замечая, мимо Рина — припухшие веки, поблекшая кожа, — часто останавливалась перед комнатой Сэма и молча смотрела на закрытую дверь. Она, кажется, не слышала того, что Рин ей говорил. Что же оставалось? Оставалось только подчиниться требованиям Тобиаса. Тот теперь появлялся каждый день, всегда ближе к пяти вечера. Сразу совал нос в холодильник, проверяя наличие продуктов, потом начинал готовить. Пока Рин грел воду для фасоли или морской капусты, Тобиас очищал томаты, шинковал лук, выбрасывал его на сковородку к фаршу, и не успевал Рин как следует проголодаться, как на столе уже появлялись тарелки с аппетитной едой. Ели молча и медленно. Хотя Рин, сидя напротив, прятал нетерпение, предвкушая новые уроки коннекта и синхронизации. Это нетерпение перекликалось со вкусовыми ощущениями, приятными запахами, уютными мыслями. Все чаще Рину было жалко, что он и Тобиас не едят из общей миски, как часто делал Рин с братом; что разделены столом, тарелками и приборами. Но предложить изменить что-то не решался. Так было не принято. Запрещено правилами хорошего тона. Поэтому Рин продолжал жевать медленно, сдерживая нетерпение. Когда оно достигало стадии покалывания в плечах и в макушке, Тобиас вел его в гостиную. Они устраивались на диване, Тобиас доставал планшет с какими-то чертежами и рисунками, работал с ними и одновременно слушал, как Рин проговаривает глифы, поправлял ему интонации, ударения, паузы. Показывал, как сделать звук осязаемым: шершавым, тугим, хлестким, разбивающим сердце. Заставлял особыми приемами сгущать ритм, укорачивать пространство между предложениями. Проделывал все это терпеливо, безо всякой суеты. Вскоре язык, губы и голосовые связки Рина стали гармонично двигаться раньше, чем он успевал им это приказать. Создавалось впечатление, что во время занятий Тобиас невзначай починил и запустил некий скрытый механизм, благодаря которому Рин обрел свободу тела и звука. А следом за ней и уверенность в собственных силах. Как только Тобиас это почувствовал, в тот же день сказал: — Пора начинать работать с зеркалами. Дальше тянуть нельзя. — Зачем? Зачем с зеркалами? Почему? — глубоко в глазах у Рина заметался страх, словно маяк, посветивший Тобиасу из дальней дали. — Потому что коннект слабый. Если на фестивале что-то случится, я не почувствую. Если мне понадобится помощь — не почувствуешь ты. — А при чем тут зеркала? — Они работают как усилители. Как эхо. Пойдем. Тобиас спустился первым; когда он открыл тяжелую дверь в подвальную комнату, Рин сглотнул страх, не дыша переступил порог и тут же начал нащупывать на стене выключатель. — Подожди, не зажигай верхний свет. Я тебе кое-что покажу. Пошарив где-то в углу, Тобиас зажег свечу. Поднес к зеркалу. Пламя высветило черненое серебро амальгамы за стеклом: — Иди сюда. Посмотри. Рин скользнул ближе, встал почти вплотную. Зеркало было похоже на лоскут ночи, в котором звездой мерцала свеча, ее тонкие дрожащие лучи переплетались в зеркале как пальцы. На вопрос: «Сколько видишь отражений пламени?» — Рин не задумываясь ответил: — Одно, — и его дыхание осело на стекле, затуманило поверхность, но одновременно позволило различить за первым отражением второе, за вторым — третье. Целых три! — Всего три, — не разделил его восторга Тобиас. Сделал паузу, ожидая что Рин, как это было раньше с Сэмом, договорит за ним мысли. А когда Рин этого не сделал, закончил сам: — Этого зеркала не стоит бояться. — А есть зеркала, которых стоит? — Рин вспомнил то ли сон, то ли бред, в котором из зеркала подул ветер, пахнущий зверем, падалью и гнилью. — Есть. — Тоби представил зеркало своего детства, зеркала в институте, амальгама которых была сделана с добавлением особого венецианского сплава, редкого, с ртутью, мышьяком и сурьмой. Такой состав улучшал контакт с сырой материей в Непространстве. Дышащие могли зрительно погружаться в него как в реку. А Непространство могло погружаться в них. Ривайен говорил Тоби, что его мать нашла этот сплав во время своих исследований в Италии. — Есть, — снова повторил он, — но все они далеко отсюда. А это зеркало, — Тобиас поднял руку и провел пальцами по стеклу, — просто хорошая подделка для тренировок коннекта. В нем нет ничего особенного. Веришь? Рин прислушался к себе, обернулся, чтобы спросить у Тобиаса, было ли то зеркало, за которым он прятался, особенным, и вдруг обратил внимание на то, что взгляд у Тобиаса изменился, его выгоревшая пластиковая радужка теперь отсвечивала живыми исчезающими шафрановыми крапинками. Вглядываясь в них, Рин с изумлением понял, что больше не боится. Тобиас тоже это понял — по широко раскрывшимся глазам, которые давали намного больше информации, чем произнесенные фразы. Поставил свечу в угол, потрепал Рина по голове: — Хорошо. А теперь попробуем поработать в паре; если почувствуешь, что заикаешься, теряешь правильную интонацию — не паникуй. Коннект поможет мне говорить за тебя. Благодаря ему твой внутренний мир станет моим внешним. Понимаешь? — и не успел Рин ответить, как был вовлечен в Дыхание. Непространство развернулось, учетверилось в отражениях. Ощущения были новыми, усиленными зеркалами и тьмой в них. Здесь не было настоящего света, и законы физики соблюдались лишь в общих чертах. Рин не стал думать об этом слишком долго, он из полного осознания себя двинулся куда-то вбок, стигма под кадыком Тобиаса запульсировала, словно присутствие Сэма мертвой ладонью легло на нее. Посмотрел на Рина через преломления зеркал: парнишка перетекал с отражения на отражение, неправильный, нестабильный. На виске у него четко проступала синяя пульсирующая венка. Тобиас оперся на нее взглядом и усилил коннект, успокаивая. Рин почувствовал, сделал над собой неимоверное усилие и тоже посмотрел в зеркало, сделал резкое движение головой, словно отмахиваясь от вившихся вокруг него страхов. «Страхи», получив невидимый удар, дернулись, ушли за грань видимости, куда-то на дно. Рин задышал свободнее, увереннее, перевел взгляд на Тобиаса. Тот смотрел на него из зазеркалья яркими синими глазами, рот у него был плотно сжат, но Рин слышал голос: «Не торопись, сосредоточься». Рин представил глиф, соединяющий сознания, тот самый, который показал ему Сэм в свой первый приезд в Римини, постарался передать его Тобиасу, но вдруг стало жарко и начало подташнивать, Рин потерял ориентацию, кожа на всем его теле натянулась, боль, к которой он совершенно не был готов, хлынула в шею и затылок. Глиф растворился в воздухе, никакой другой на ум не приходил, хотя Рин знал их уже около сотни. — Что-то у нас с тобой не клеится, — сказал Тобиас где-то далеко. Рин слизнул кровь с верхней губы и начал медленно заваливаться набок, Тобиас едва успел сграбастать его в объятия, прижал к себе и попытался понять, что происходит. Сказал: — Время поджимает. Давай попробуем синхронизироваться по-другому. Не против? Дождавшись неуверенного кивка, который можно было расценить и как «да», и как «нет», он дал обкатанным от частого употребления словам слететь с губ, сделал это легко и уверенно: — Я люблю тебя, Рин. — Начал наклоняться, медленно, всматриваясь во все шире и шире открывающиеся глаза. Наивные. Давая ошеломленному Рину время, чтобы хоть немного осмыслить происходящее. Коснулся его безвольно раскрытых губ: мягких, восприимчивых. Они нежно вздрогнули при поцелуе, и Рин, механически произнеся слова коннекта, будто отбивая подачу в пинг-понге, оказался в мире, похожем на пролитый лунный сок, вязком и размытом. Где-то за краем этого мира голос Тобиаса шелестел глифами, как опавшими листьями. Шух-шух. Шух-шух. Печальный шелест закручивался совсем капельку и стелился у ног тропинкой, приглашал идти вперед. Не приказывая. Шух-шух. Шух-шух. Рин почувствовал запах. Приятный запах осеннего сада, прелых листьев, герани, дальнего костра. Вдохнув его, мыслями, словно руками, потянулся вперед, на ходу облизнул губы — они были сладкими и с них сам собой стек тонкой чернильной лентой глиф, обвился вокруг запястья. Рин вздрогнул, и видение распалась. Он снова стоял рядом с Тобиасом в зеркальном подвале. Его собственное отражение в зеркале было бледным, призрачным. — Что это было? — спросил он слегка заторможенно. — Пятисекундная синхронизация. — Пятисекундная? — Рину показалось, что прошло не меньше часа, он даже вспотел от долгого физического напряжения и пот успел впитаться в рубашку. Или это всплеск адреналина изменил его ощущение времени? — Для первого раза вполне достаточно. — Но с Сэмом я мог пробыть в Непространстве дольше. И я не уставал. И не терял ориентацию. Почему с тобой все не так? Почему все так тяжело? — Откуда мне знать? Я не Сэм. Но то, что ты успел сделать за эти пять секунд, было очень хорошо. — Сделать? Я что-то сделал? — Ты придумал нам новый глиф, — Тобиас поднял левую руку и повел пальцами. Создалось впечатление, будто он потрогал реальный объект, потом нарисовал его пальцем, точно кистью, в воздухе. — «Демон ярости». Ты молодец! Я заставлю его работать и сделаю все, чтобы мы не проиграли. — Но раньше у меня ничего подобного не получалось! — Перестань думать о том, что было раньше. Думай о том, что будет завтра. Рин покачал головой. «Завтра» для него все еще было туманно и сыро, как сгустившийся вечерний воздух Морских Альп.