Слова способны влиять на сердца при условии, что и те и другие верные. Юн Ха Ли
Лу спешила как могла и умудрилась приехать засветло. Последние метры машина скатывалась к Нагорной по трассе, как боб по желобу, растрясая и без того вымотанных дорогой и мыслями пассажиров. Со стоянки они направились в сторону центрального входа, хлюпая по мокрому снегу на нечищеных дорожках парка, — по ногам поддувало моросью. С точки зрения Лу, Нагорную нельзя было назвать административным зданием — в постройке чувствовались амбиции начала прошлого века. Она попыталась отнести дом к какому-то одному стилю, но громоздкое смешение массы горного камня и трогательно-хрупких контрфорсов не вписывалось никуда: на первом этаже глухая стена, на втором — огромные окна на манер дворцовых, на третьем — правильные прямоугольники толстых рам, а на четвертом — дырочки-бойницы, в которых поблескивали белые языки включившихся фонарей. Нагорная выглядела как бастион. Надежно. Но было в этой надежности что-то зловещее. Что бастион, что тюрьма, что колония для несовершеннолетних — какая разница? Рин тоже смотрел на массу камня и стекла, преградившую им путь. Потом перевел взгляд на вывеску, увидел свое и Тобино отражение в рамке позолоты — оба усталые, оба выглядят ужасно. Подумал, что до конца каникул еще две недели и они внутри этой громадины могут показаться годом в заключении. «Хотя, — уговаривал себя, — там наверняка есть врач, который подлечит Тобиаса». Тобиас же только бросил взгляд на вывеску — и тревога накатила как снежный фронт. Притормозил перед входом, но Юрася уже потянул дубовую дверь на себя, а Бека первым ввалился с сумками в нетопленый холл. Лу вошла последней, как раз в тот момент, когда c другой стороны холла на них двинулась женщина в цветастой, почти цыганской юбке и высоких черных ботинках на шнуровке. Стеклянные браслеты-бублики на ее руках позвякивали в такт движениям. Лу тут же поняла, что это «мама Пэм», было решила, что у женщины милое лицо, полное симметрии и изящества, но потом встретилась с ней взглядом — и это все поменяло. В глазах Пэм мерцал отблеск тщательно скрываемой расчетливости. Чувствовалось, что она не рада гостям, что каждый волосок на ее теле натянут, а шея так напряжена, что наверняка болит и не поворачивается. Лу прекрасно узнала все эти симптомы: за двенадцать часов до месячных у нее были такие же. — Мама Пэм! — Юрася бросился вперед, повис у Пэм на шее, Бека сжал обрубистые пальцы и со всей дури ударил в подставленный для приветствия костистый кулак: — Ты же сказала, что эвакуируешься. — Я не хотела оставаться, — сказала Пэм, демонстративно не смотря в сторону Тобиаса и Рина; добавила, глядя на Лу, не потому что думала, что приехавшие не поняли этого сами, но потому, что верила в ясность: — Терпеть не могу ни Тоби, ни любого из Гийотов с тех пор, как погибла «Магма», но не могла же я не пожелать счастливого Рождества моим Иннокентиям! Пойдемте, Ривайен ждет. Она обняла обоих и увлекла за собой куда-то в глубь этого детдома для малолетних дышащих. Лу, Тоби и Рин машинально двинулись следом.***
Когда Тобиас сообщил, что Сэм жив, у Ривайена сначала мелькнула непростительная мысль, что Тобиас таким образом решил вывести его из себя, как в тот раз, когда задом наперед прочитал младшим ученикам курс о вхождении в Непространство. Однако Ривайен заставил себя преодолеть раздражение, молниеносно собрал головоломку из кучи всякого фактологического хлама, который вертелся у него на периферии внимания и которому раньше он не придавал значения, и согласился с выводами Тоби, но пока не был в состоянии проанализировать все последствия. Выстучал костяшками пальцев о край стола ритм учащенного сердцебиения и пошел будить Пэм. Рассказал ей все — пусть пока Сэм будет ее противником, пусть пока она определит параметры его опасности и меры, которые надо принимать по этому поводу. Понимал, что в борьбе с ним она продемонстрирует скорее выносливость, чем мастерство, но на первых порах и этого будет достаточно. Сам сосредоточился на загадке, которую Лиззи оставила ему в наследство, — на снах и зеркалах. Взял из сейфа сутру — цель и смысл каторжного труда и разочарование длиною в жизнь; футляр, инкрустированный перламутром, недобро засветился в его руках, отяжелел. Имена летописцев, которые преследовали Форсайта годами: Абхиджит, Камаль, Сапан, Тобгял — встрепенулись внутри, словно сторожевые собаки, запрятанные в тексте. Ривайен испытал странную пустоту в животе, его руки на мгновение стали горячими и сухими, точно кожу на них заменили пальмовым пергаментом. Лицо старого тулку, сморщенное то ли от сурового климата, то ли от лукавства, плыло над столетиями, украдкой бросая озорной взгляд из-под тяжелых век. Внезапно Ривайен подумал, что время старых летописцев заканчивается. Они уступают место в бесконечном потоке передачи знания. Скоро, очень скоро придет очередь Ривайена отметиться в летописи Ано — сразу после Тобгяла встанет его имя и напишется новая история. Внутри все ёкнуло, по телу прошла волна некой химической реакции, набрала невиданную амплитуду. Ривайен вытер вспотевшие ладони о ткань штанин, развернул сутру — и забыл о времени. Перечитывая в тысячный раз повествование, стиль которого менялся от летописца к летописцу, повел тихий разговор с тулку, словно тот не умер давным-давно, а сидит тут, в его школе, в его кабинете, в нем самом и до сих пор потешается: — А ты уверен, молодой человек, что выплески — это просто взбесившаяся сырая материя и ничего больше? Разве ты не предполагал, что Непространство содержит и биологические компоненты? Попробуй довести эту мысль до логического завершения. Ривайен отдавал себе отчет в том, что все эти разговоры с давно умершими людьми были иллюзией и игрой нервов. Что тулку не говорит с ним наяву, не живет в нем. Но доводы разума каждый раз слабели перед иллюзией. Когда Ривайен посмотрел на часы, было пять утра. Он не спал более двух суток, но мозг работал четко и безустанно, в нем зарождалась теория о том, что они — все они, кто стоял у истоков Дыхания на классическом Ано, — понимали выплески неверно. Они не были SCP-121-246-V. Теперь Ривайен чувствовал их как затерявшихся в результате какой-то катастрофы старых богов, которые только и ждут, чтобы унаследовать Землю. Или как жестоких и бездумных призраков плоти — результат неправильного или рискованного дыхания, когда пассивная материя каким-то образом завладела биологическими компонентами разума дышаших и сделала эти компоненты извращенными. Отложив сутру, Ривайен нашел в сейфе и несколько раз перечитал отчеты о смерти Клода Гийота и Лидии со своими подробными пометками, пересмотрел видео их последнего дыхания, переписанные с камер наблюдения исследовательского центра нам-шуб. Переслушал записи катастрофы и гневно-уклончивых нам-шуб Клода. Последние семьдесят три минуты до приезда Тоби Ривайен неподвижно сидел на диване, который использовал для обдумывания незавершенных дел, а не за массивным столом, за которым пугал впечатлительных собеседников. Паучья буква на запястье, там, где в свое время его коснулась рука тулку, пульсировала воспаленным пятном.***
Лу вслед за Пэм вошла в кабинет с незатейливой табличкой «ДИРЕКТОР». Невольно обвела взглядом стены, почти полностью закрытые стеллажами и матированными витражами, которые позволяли книгам стать частью интерьера. С дивана навстречу поднялся импозантный мужчина с хвостом длинных волос, стянутых словно струны нервных окончаний. Круглые стекла очков в тонкой золотой оправе смягчали его похожий на рентген взгляд. Лу решила, что человек-рентген похож одновременно на безупречного романтического героя и на того, кто всегда в выигрыше, даже в инвалидной коляске на трассе «Формулы-1». А еще он был поразительно похож на Тобиаса. Пока Лу его рассматривала, мужчина произнес только одно слово: «Проходите», но таким сухим и разреженным, как воздух в горах, тоном, словно проявлять чувства было для него преступлением. Лу тут же захотелось искать убежище, а не проходить, но она героически сделала несколько шагов вперед и даже не стала отступать за спину Тобиаса и Рина. Пэм с человеком-рентгеном сразу повела себя как дальняя родственница — со скрытым уважением и открытым панибратством; они перекинулись быстрым потоком шипящих звуков, Лу их не поняла — наверное это был один из вариантов мертвого языка, — потом человек-рентген, которого Лу еще не решалась даже про себя называть Ривайеном, спросил: — Мадмуазель Савар? — на французском у него был удивительно тихий голос, но Лу испытала странную эмоциональную потребность подойти и протянуть руку. Ее пожали просто и неофициально. — Спасибо, что помогли. Потом между пальцами Ривайена материализовалась пластиковая карточка: — Ключ от комнаты на третьем. Ужин на столе. Отдохните. Иннокентии и Пэм вас проводят. Лу, как сомнамбула, уже двигалась к выходу, когда перехватила сдержанную улыбку человека-рентгена, адресованную Тобиасу: еле заметные морщины в уголках рта разъехались, изгиб губ сломал гармонию холодного лица — и все сложившееся у Лу впечатление об этом человеке за долю секунды исчезло. «Вся эта холодность и снобизм — только витрина, щит, способ прятаться, — подумала Лу, выходя в коридор. — Понятно теперь, в кого Тобиас такой снаружи твердокаменный». К счастью или к несчастью, она уже не увидела того момента, когда улыбка Ривайена, натолкнувшись на ледяной взгляд Тобиаса, исчезла. Зато это увидел Рин, облизнул губы от напряжения; по какой-то причине ему стало понятно, что между Тоби и директором произошло что-то непоправимое. Наверное, эта мысль отразились на лице, потому что теперь Ривайен обратился непосредственно к нему: — Ну что же. Вот мы и познакомились, Ринсвальд. — Достал из кармана заранее приготовленный электронный ключ, показал его так, точно это было тестовое задание на вступительном экзамене: — Вам с Тоби одну комнату? Рин ощутил себя невеликой фигурой в чужой игре, но кивнул: а как же иначе? — У вас четырнадцатая. Понимаю, вы устали с дороги. Однако мне хотелось бы обсудить с вами обоими сны и зеркала. Без промедления. Тобиас собрался уступчиво сделать шаг вглубь кабинета, но Рин возмутился: — На Тобиаса напали! Дикий файтинг. Он вообще еле живой сейчас. У него нет сил разговаривать! — Если он был способен сюда доехать, то и потратить еще несколько часов на разговор вполне в состоянии. Отдых — это роскошь, и в нынешних обстоятельствах мы не можем себе его позволить. А если ты хочешь, чтобы он почувствовал себя лучше — можешь просто заняться с ним сексом после разговора. Нет лучшего лекарства после тяжелого поединка. Рин пропустил мимо ушей «обстоятельства», покраснел до корней волос при слове «секс», зато понял очевидное: ответ «нет» для этого человека неприемлем; усталость, разбитость, ранения — все это для него мелочи; поэтому Рин лишь оглянулся по сторонам и потянул немного заторможенного Тобиаса за собой на диван: как сказал бы Юрася — в ногах правды нет. Ривайен остался стоять перед полками своего бесконечного книжного шкафа.***
В кабинете Ривайена Тобиас даже рядом с Рином почувствовал себя сломанной вещью; точно не знал, что сделает первым: задушит «любимого» наставника собственными руками или встанет на колени перед ним. Все здесь осталось по-прежнему: по-спартански просто и по-ривайеновски изящно, и не было в этом замкнутом пространстве места, чтобы спрятаться от прошлого. Стол, диван, окно, кресло. Тот самый стол, на котором Ривайен его разложил, то самое окно, в которое он смотрел, чтобы не отключиться, тот самый диван, на котором провел ночь, приходя в себя. То самое кресло, на котором чуть не сдох утром, когда увидел свой рисунок разорванным и небрежно брошенным в мусорную корзину. Да и сам Ривайен был все такой же прямой, уверенный и холеный, только несколько обветшавший. Тобиас так много заставлял себя забывать, чтобы стало легче, так много вырывал из себя, чтобы ничего не чувствовать, чтобы стать сильнее. Думал, что прошлое его не достанет, что он перерос, перешел, забыл в конце концов. Но, сев на проклятый диван, понял, насколько ошибался, ощутил колоссальное напряжение, от которого свело спину. После этого все его усилия во время разговора были направлены только на то, чтобы Ривайен не заметил паники. Сдерживать ее в себе и не выставлять напоказ оказалось намного труднее, чем терпеть боль. Сосредоточенный на борьбе с собой, Тобиас не заметил, как Ривайен снял тонкие золотые очки, обезоружил лицо, потер глубокие розовые следы на переносице: — Тоби! Это восклицание, эти интонации, это движение все в Тобиасе перевернули, смешали тщательно вытесненные из памяти обожание и унижение; он на секунду потерял нить разговора, но Рин положил ему руку на колено и сжал, показал, что рядом, что понимает, как Тобиасу непросто оставаться рядом с человеком, с которым у него непростые отношения, если они вообще есть. Тобиас благодарно набрал в легкие побольше воздуха и начал: — Согласен с тобой. Не время для отдыха. Поговорим о снах Рина. Насколько я могу судить, все началось в день смерти его отца и Лидии. Ривайен снова спрятал душу за стекляшками и стал слушать не перебивая. Тобиас старался говорить четко, но быстро, чтобы сократить по максимуму время разговора, — ничего личного, ничего о чувствах, — время от времени поворачиваясь вполоборота к Рину, чтобы задать очевидный вопрос: — Так? Рин исключительно неловко кивал, жевал бутерброд с сыром и ветчиной, а сам смотрел на руки Ривайена, в которых тот вертел какой-то буддийский свиток с таким видом, словно часть его мыслей прилипла к старой вонючей бумаге. Когда Тобиас закончил, Ривайен прошел к столу, сел, глядя не столько Рину в глаза, сколько непосредственно ему в голову, заговорил: — Твой отец умер, сражаясь с выплесками. Его нам-шуб было новаторским и эффективным, созданным для взаимодействия с глубинными слоями Непространства. Считается, что оно уничтожило выплески, потому что их присутствие с того дня больше не было зафиксировано ни разу. Но я так не думаю. Теперь объясню почему. Нам-шуб не пропадает после использования, оно, как энергия человеческой мысли, преобразовывается в нечто другое. Например, в стихию или небиологический компонент: огонь, оружие, вортекс. Значит, нам-шуб Клода тоже преобразовалось, но во что? Думаю, что в некую мембрану, которая запечатала выплески в том сегменте Непространства, который простирался за зеркалами и зеркалами же ограничивался. Понимаешь, что после запечатывания сами выплески никуда не исчезли? Остались там, где были застигнуты. — В зеркалах, — выдохнул Тоби. — В зеркалах, — эхом отозвался Ривайен и пристально посмотрел на книжные полки, словно между ними и сейфом кто-то стоял. — А потом по стечению обстоятельств Сэм привез осколок черного стекла в подарок младшему брату. И случилось это в промежуток времени, когда мембраны между материальным и нематериальным истончаются и запечатанные компоненты, в их бестелесной форме, свободно просачиваются из одного пространства в другое, не встречая сопротивления. Ривайен замолчал, подумав, что начал говорить как тулку, а Тобиас проглотил желчь в задней части горла и заставил себя возразить: — Но это было всего лишь зеркало! — Не всего лишь, — Ривайен улыбнулся, хотя знал, что улыбка его стоила дешево, а дальше начал выкладывать слова, как Великую Китайскую стену, медленно и основательно: — Зеркала в исследовательском центре нам-шуб, и в некоторых других местах, кстати, были сделаны с добавлением особого венецианского сплава, редкого, со ртутью и серебром. Такой сплав улучшал контакт с Непространством. Дышащие могли погружаться в него как в реку. А Непространство могло погружаться в них. Разве ты не почувствовал то же самое в подвале Гийотов? Лиззи… — Ривайен неловко кашлянул, — твоя мать нашла этот сплав во время исследований в Италии, и я почти уверен, что при телесном контакте из осколка произошло просачивание компонентов выплесков, в результате мальчик стал чем-то вроде ретранслятора или якоря. — Но выплески не имеют сознания, они — завихрения сырой материи. Ты сам нас этому учил. Ривайен пожевал губами, словно готовясь сделать неприятное заявление: — Если нам-шуб может создавать стихии, то почти наверняка с его помощью можно преобразовать сырую материю в биологические компоненты для будущих ревенантов. Ривайен развернул сутру, пробежал чуткими, как сенсоры, пальцами по необычным мелким буквам, которые расползлись по пергаменту, наезжали друг на друга, словно вели друг с другом вечную борьбу за существование, прочитал: «Иногда же получалось и страшное: мертвыми находили заклейменных на берегу реки или становились они бесноватыми, или темнели они на глазах и оборачивались пылью черной, тенями в сумраке. Потом видели их отраженья в медных зеркалах и называли их Черными жертвами». Сделал драматическую паузу, как актер на сцене. — Если предположить, что когда-то на заре времен неправильно произнесенное нам-шуб рассеяло по Непространству чью-то человеческую личность, или пару личностей, то сейчас именно с этими Черными жертвами мы и имеем дело. Они проявляются в пространстве снов Рина. — Но это было тысячу лет назад, если не больше, — возразил потрясенный Тобиас. — В Непространстве, где времени не существует, биологические компоненты могут сохраняться вечно. Словно травмированные смертью сущности с зачатками сознания, одержимые только одной целью — взнуздать какое-либо человеческое тело и перевоплотиться. — Но Рин только видит сны и недолюбливает зеркала. Ничего больше! — Будь на месте младшего Гийота любой другой, думаю, Черные жертвы, или ревенанты — называй как хочешь, — сохранили бы его жизнь, но взяли бы тонкие механизмы человеческого рассудка под контроль. — Что ты имеешь в виду? — Я имею в виду, что любой другой на месте Рина мог бы потерять собственную волю, желания, суждения. Стал бы телом для ревенантов. Но с биохимией латерального гипоталамуса этого мальчика что-то пошло не так. В результате психика только частично перепрограммировалась, затронув те участки мозга, которые были непосредственно связаны со страхом. Зато моторика души изменилась и задействовала страх в качестве ресурса обороны, подготавливая тело к иным возможным испытаниям. — Каким испытаниям? — снова спросил Тобиас. — Если бы только знать к каким. Но это можно выяснить. Дыхание на Ано — забавная генетическая причуда, связанная с мышечной памятью. Если ты оставишь мальчика у меня и позволишь за ним понаблюдать… — Он не моя собственность, — резко встал с дивана Тобиас. — Он сам решит, что для него лучше. Спасибо за лекцию. Нам надо отдохнуть и подумать.***
После того как Ривайен, словно медик, без брезгливости покопался в болячках его прошлого, мировоззрение Рина медленно и со скрипом приступило к перестройке планов на жизнь. Это было тяжело. Рин шел рядом с Тобиасом по коридору, иногда спотыкался под грузом полученной информации, иногда рассеянно замедлял шаг, иногда останавливался у окна и смотрел на сумерки и непогоду, хмурился. Его эмоции и разум работали на пределе возможностей, готовые взорваться от чрезмерной нагрузки. Или отключиться. Рин бросил быстрый взгляд на Тобиаса. Понял, что и ему переход по лестницам и лабиринтам Нагорной давался с трудом. Тяжесть этих стен прижимала его к земле и заставляла сутулиться. Тобиас заметил, что Рин на него смотрит, притянул к себе: — Тут в подвале есть небольшая столовка с пищевыми автоматами. Можно выпить кофе и съесть что–нибудь. Я тебя отведу. Рин отрицательно покачал головой. В этот момент его собственное настроение колебалось между желанием немедленно сбежать из-под опеки Ривайена на другой конец света, например, в Россию, и желанием спрятаться в объятиях и поцелуях Тобиаса от всех и от всего. И то и другое делать было страшно. Он решил бросить монетку, чтобы судьба сделала выбор за него, но когда распахнулась дверь в выделенную им комнату, остановился на пороге от неожиданности, и все мысли вылетели из головы. Это была большая и отлично обставленная студия, но в ней стояла только одна кровать. Тоже большая. Увидев его реакцию, Тобиас сказал: — Я, наверное, пойду спать к Лу, — но в его голосе не было энтузиазма. — Нет! Я не останусь тут один. Ложимся вместе. Пока Рин был в душе, Тобиас переоделся в спортивные штаны и чистый лонгслив с высоким горлом. Под плотной тканью не было видно ни пульсирующей стигмы, ни шрамов. Подумал, что пока они тут одни, пора сказать о Сэме, но, с другой стороны, почти почувствовал, что еще одна порция информации, заряженной противоречивыми эмоциями, может сломать кого угодно. Тем более Рина. Когда Рин, мокрый и холодный, завозился у него под боком, Тобиас поджал под себя жилистые ноги, спросил: — Тебе тесно? Рин посопел в ответ, надеясь, что не придется сказать вслух то, что у него на уме. Нашел на одеяле руку Тобиаса, перебрал пальцы. Это были простые касания, ничего особенного, но Тобиасу и этого оказалось вполне достаточно, чтобы возбуждение предательски скрутило низ живота. Нестерпимо захотелось скользнуть ладонью по мягкому животу Рина, вжать в себя его — гибкого, отзывчивого, — но в последний момент он одернул себя. Не сейчас, не в тот момент, когда Рин более всего уязвим — в незнакомом месте, с миной замедленного действия в голове. Рин, которого теперь преследовали слова Ривайена про секс, все-таки сформулировал, стараясь не заикаться: — Давай переспим, Тоби. Я готов! Тоби отодвинулся и резко сел на кровати, свесив ноги, чтобы в любой момент можно было спастись бегством. На его лице отразилось такое количество неконтролируемых эмоций, что Рин перестал их понимать: — Знаешь, я, пожалуй, все-таки пойду к Лу. Надо столько с ней обсудить… От такой реакции на его сокровенное желание Рин залился злой краской и выпалил: — Ты все время думаешь о Лу! Ты и в Риме только про нее думал! — А ты хочешь, как Ривайен, копаться в моих мыслях? — Тоби ответил быстрее, чем подумал, но было уже поздно — Рин сверкнул на него глазами, похожими в этот момент на пару черных алмазов: — Я не такой! — Нет, — смягчился Тобиас, — и я ни на секунду об этом не забываю. Но я не хочу, чтобы ты слепо следовал его советам. С выплесками — я уверен — только он сумеет тебе помочь. Но в остальном… Я не хочу, чтобы ты решил, будто я — машина, работающая на сперме как на топливе, и сексом меня можно починить. Рин тоже сбросил ноги с кровати, сел так, чтобы касаться бедром бедра, посмотрел на Тоби взглядом, полным отчаяния и бессилия от наивного, неистребимого желания быть любимым: — Я уже не ребенок, Тоби. Мне не нужны красивые слова, чтобы подсластить правду. Мог бы просто сказать, что ты не заинтересован. Тобиас сдался под этим взглядом, взял руку Рина, прижал к паху: — Это достаточно конкретно? Стояк там был отменный. Рин тут же покраснел как помидор, а Тобиас на этом не остановился, договорил: — Но хотение — это одно, а мой член в твоей заднице — это другое. Рин, вместо того чтобы высвободить руку, с любопытством провел по члену Тобиаса вверх-вниз, одновременно стараясь объяснить и себе, и Тоби свое поведение: — Ты меня то притягиваешь, то отталкиваешь; иногда я уверен, что ты меня любишь, а иногда — закрываешься от меня, словно прячешь что-то плохое. Мне тяжело так, Тоби. Я хочу тебя всего, а не только твою лучшую половину. Слова дались Рину с трудом, он каждое взял приступом, но оно того стоило. Потому что на откровенность Тобиас наконец ответил откровенностью: — Худшую мою половину ты возненавидешь! Рин воспринял эти слова как капитуляцию. — Никогда! — Одним движением развернулся, опрокинул Тоби на спину поверх одеяла, одним махом оказался верхом, хотя сам не знал, что умеет так делать, надавил на плечи, зашуршал голыми ступнями по простыням, словно попавшая в неволю стрекоза. — Но я хочу знать, как это. Я не могу ни на чем другом сосредоточиться. Я… Черты его в этот момент стали жесткими, почти властными, заложенное в каждом Гийоте своенравие вырвалось наружу, и Тобиасу ничего не осталось, как уступить инициативу. Он плотно свел бедра, замер, чуть прогнувшись, и отдал свое тело в распоряжение. Однако внутри у него что-то неприятно сжалось, словно мелькнула на мгновение в комнате тень Сэмюэля. Рин потерся пахом о пах, распаляясь, глаза его сделались влажными, бездонными, румянец уступил место бледности, губы чуть раскрылись, Тобиас уловил кисловатый запах возбуждения, голова от этого запаха пошла кругом, еще одно движение, и он ее окончательно потерял бы и отреагировал бы соответствующим образом: подмял бы Рина под себя и перестал бы вообще что-нибудь соображать. Поэтому перехватил Рина за бедра, не дал больше двигаться, сказал хрипло: — Рин… Я тебе обещаю… что если до Нового года мы доживем без заварушек… мы сделаем все, как ты хочешь. А сейчас я… давай я просто сниму тебе напряжение… Но Рин провел большим пальцем ему по губам, давая понять: «Молчи, я давлю на тебя, прости. Но твой отказ распаляет меня еще больше». Закапризничал: — Руками? Ртом? Мне Юрася рассказывал с подробностями, между прочим. Почему только так? Чего ты боишься? — вместо того чтобы остановиться, обхватил Тоби ногами поплотнее, поудобнее. Снова начал ерзать и продавливать — губа закушена, волосы отброшены назад, на лбу крупные капли испарины. Тобиас засмотрелся, не находя в себе сил возразить снова. А потом и вовсе забыл как дышать, ощущая свой член зажатым между расступившимися в свободных кальсонах ягодицами. Рин чуть повел бедрами — Тобиас охнул и все-таки сдвинул его выше, на живот. От греха подальше. Рин скорчил недовольную рожицу, поднял голову, чтобы заглянуть Тоби прямо в глаза: — Ну почему? Тобиас не знал точно, почему так старался отсрочить момент настоящей близости. Ему тоже хотелось большего. Жарче, ближе, сильнее… с безумством и самозабвением. Из-за уязвимости Рина, однозначно. Хотя Рин и хотел, и предлагал себя, но это не означало, что он имел хорошее представление о том, что делают люди, когда совокупляются. И Тобиас не собирался учить его этому сегодня. Только не сегодня. Но еще и потому, что где-то на самом краю сознания Тобиас боялся. Он тоже не слишком хорошо представлял, как поведет себя с Рином в постели, если поддастся испульсам и желаниям. Не был уверен, что это его собственные желания, а не отпечатки чужого опыта и чужих привычек и потребностей. Боялся, что здесь, под крышей Нагорной, прошлое наследит и снова все испортит. Но как все это объяснить распаленному шестнадцатилетнему юноше? Тобиас поменялся в лице и отвел глаза: — Потому что первый раз это неприятно, Рин. Больно. И негигиенично, — чуть было не ляпнул: «А еще потому, что я не сказал тебе про Сэма и не хочу, чтобы ты, когда придет время сказать, возненавидел меня». Потом собрался с силами и решил все-таки сказать: — Потому что Сэм… Но Рин почти закричал на него в возбуждении: — Прекрати пускать моего мертвого брата к себе в голову! Мы так теперь и будем в постели втроем? — Нет, — решительно ответил Тобиас. — Хочешь кончить? Не дал Рину ответить, вжался в его губы, подтолкнул, чтобы тот перевернулся на спину, и слегка раздвинул бедра, стягивая широкие кальсоны. Рин вздрогнул, затаился, но, почувствовав легкие и приятные прикосновения, дал себя трогать, закрыл глаза и позволил пальцам Тоби летать вниз-вверх по члену. Они были нежные и трепетные, трепет разлился от них по всему телу, дошел до сердца, вышел через стон. У Рина закружилась голова, он словно провалился куда-то, или взлетел. «Тоби…» — захотелось сказать, чтобы Тоби остановился, потому что у Рина не было больше сил, чтобы все это терпеть… но он передумал. Тоби сжал сильнее, задвигал рукой быстрее. Тело Рина напряглось, выгнулось… Захотелось сказать, чтобы Тоби не останавливался, но Рин опять передумал. Балансировал на тонкой грани между «да» и «нет», превращаясь в жар и нити — в сотни, тысячи, миллионы нитей, и все они тянулись туда, где рука Тоби двигалась в шаманской пляске, то ускоряясь, то замедляясь, то сжимая пальцы вокруг члена, то поглаживая, то отпуская, то прихватывая яички. С каждым новым движением натяжение становилось все сильнее, словно Тобины пальцы вытаскивали наружу что-то тяжелое, неведомое, запретное. Вдруг все нити разом порвались, и, широко распахнув глаза, Рин посмотрел куда-то между. Комната стала призрачной, потеряла очертания, ушла на второй план. Рин провалился в белый туман, и закладывающая уши тишина заполнила все. Запахло дождем, прелой листвой, старым садом. А потом Рина окружил сон, сквозь который он слышал, как Тобиас говорит ему какую-то милоту, чувствовал, как укрывает его и целует, а потом не чувствовал больше ничего, кроме холода зеркал.***
Слушая, как Рин сопит, прижавшись к нему всем телом, Тобиас снова почувствовал тяжесть, лежал и привыкал ее терпеть. Как в детстве привыкал терпеть боль. Тяжесть была нужна ему, как гравитация, чтобы собрать в голове в одном месте летучие слова-объяснения. Утром. Утром он расскажет, что Сэм жив, и ответит на все вопросы Рина, которых будет миллион. А после станет еще тяжелее, потому что ответы могут сломать так неожиданно построившиеся отношения. Но по-другому больше нельзя. Рин должен знать, кто такой Тобиас на самом деле. Рин заслуживает правды. Перед ним нельзя все время стоять на цыпочках, казаться выше и стройнее. Дав себе твердое обещание все рассказать Рину через несколько часов, Тобиас провалился в белый туман сна.