И меня смешат вопли про посттравматический стресс, потому что все, как заговорённые, молчат про посттравматический рост. ВсегоОдинРаз
Нагорная оживленно готовилась к встрече Нового года, но для Рина праздник потерял весь цвет и актуальность, как вчерашнее конфетти. Разрыв с Сэмом и расставание с Тобиасом оставили в его сердце пропасть, в которую провалились все чувства и желания. Два дня он просидел в своей комнате наедине с мыслями, которые ползли словно тележки по щебню, снова, и снова, и снова, перемешивая колесами грязь, любовь и нелюбовь. Чувства Рина метались от обожания к ненависти и обратно — к утру он уже не знал, правильное ли решение принял, отказавшись от брата, отпустив Тобиаса, оставшись с Ривайеном. Не знал, какое решение вообще считать правильным. В Сильвестрову ночь Рин сидел на лестнице между этажами и прислушивался к звукам из спортивного зала. Там горела разноцветными огнями елка, вокруг нее гомонились пансионеры Нагорной, Лу, Иннокентии, мама Пэм. Кто-то голосом Юраси начал обратный отсчет, ровно в полночь грохнули хлопушки, поздравления сорвались с двух десятков губ пузырьками шампанского, вслед заорало караоке. Рин обошел безудержное веселье стороной, по другой лестнице поднялся до кабинета Ривайена, чтобы поговорить с глазу на глаз, спросить, есть ли новости о Тоби, спросить, когда можно будет приступать к изгнанию выплесков, занес было руку, чтобы постучать, но остановился в нерешительности. Сочившийся из-под закрытой двери свет выхватил из темноты контейнеры с пищей, сгрудившиеся у противоположной стены — некоторые полупустые, некоторые нетронутые. До этого момента Рин думал, что Ривайен сознательно избегает только его, но теперь уверился, что основатель Нагорной избегает всех. И даже ест в одиночестве, чтобы никто не видел, как он заново учится принимать пищу, как мучительно заталкивает в себя кусочки мяса и хлеба, преодолевая боль. Этот образ Ривайена родил в Рине некое чувство солидарности — они оба получили раны, которые их изменили — одного внешне, друго внутренне, — и оба стараются из последних сил двигаться дальше. Рин отступил в темноту коридора, прислушиваясь у шуму внизу и к тишине за дверью кабинета, развернулся и отправился назад в свою комнату, там упал на кровать, сожалея, что коннект с Тобиасом слабеет с каждым часом и теперь едва держится на самой границе чувств. Приготовился уснуть, но мелководье сознания вместо снов потревожили лишь воспоминания: кровь, разбрызганная на светлой рубашке Сэма, Тобиас, похожий на жалкую тряпичную куклу, Сэм с перекошенным ненавистью лицом… Месиво кровавых видений прервала зашедшая утром Лу. Подсела к нему на неразобранную с вечера кровать, обняла: — Если это сможет тебя утешить, то бюрократическая машина запущена, но проворачиваться она будет медленно. Тебе понадобится много терпения. Слушание в суде по поводу твоей эмансипации назначено на май. Как только ты получишь решение суда, вопрос о наследстве тоже решится. Рин возразил: — Но Сэм жив! О каком наследстве и эмансипации можно вообще говорить! — Для закона он мертв, — твердо возразила Лу, — и чтобы так и осталось, Ривайен запретил Пэм говорить полиции правду об инциденте. — Добавила мягче: — Завтра нам с Иннокентиями нужно возвращаться. У меня — работа, у них — выпускные экзамены. — У меня тоже экзамены, между прочим. — У тебя промежуточные. Ты к ним и по КНЕДу подготовишься. Я буду приезжать и помогать каждые выходные. Договорились?***
Сразу после отъезда Лу крещенские морозы встали стеной между Нагорной и остальным миром. Ощущение брошенности усугублялось отсутствием Ривайена, который так и не показывался на глаза, делегировав ведение занятий Пэм. С рассвета до заката эта ужасная женщина изучала Рина, будто только что вынутого из банки и пришпиленного на доске жука, подмечая все его изъяны. Рин жаловался Иннокентиям, а те посылали ему в ответ рыдающие крокодиловыми слезами эмодзи. Остаток дня Рин проводил в постели с учебниками, крошками, немытой головой и неисправимым чувством, что где-то облажался; ночью лежал под двумя одеялами в темноте, слушал, как шумит под ветром парк, и разговаривал с фантомами в своей голове. Засыпал с рассветом, видел быстрые сны, в которых его караулил Абхиджит, реже — Сэм. Когда Лу и Иннокентии приехали в выходные, Рин был им благодарен за то, что они сдержали слово — но присутствия друзей хватило только на то, чтобы не отчаяться от хандры, которая раздирала его изнутри наточенными когтями, как невидимые чеширы.***
Ривайен вносил последние правки в методику лечебной концентрации Дыхания, когда поймал себя на том, что перечитывает один и тот же абзац третий раз подряд, а мысли его бродят по этажам Нагорной, отслеживая перемещения вернувшейся на выходные Лу. Ривайен откинулся на стуле, снял очки, покосился на фантом Лиззи в углу кабинета. Посидел несколько минут неподвижно, успокаивая неприятное жжение в подушечках пальцев и сильные толчки чуть левее середины груди. Выругал себя: «Не хватало еще, чтобы влюбленность сделала тебя мягким и уязвимым!» Попытался волевым усилием выкинуть Лу из головы, но с чувствами уже ничего нельзя было поделать. Лу зацепила его прямым попаданием в одиночество. Ривайен еще раз взглянул на фантом Лиззи, пожал плечами, погладил паучью букву на запястье, которая грела приятным теплом, собрался с мыслями, взял из ящика смартфон, включил: — Рин? Можешь зайти ко мне в кабинет?***
Кабинет встретил Рина полумраком, огромным, нарочито-пустым столом, над которым теперь немым укором висело изречение Сократа: «Nosce te ipsum», глубоким креслом и холодным взглядом Ривайена. Усаживаясь в кресло и стараясь не смотреть туда, где под глубокими тенями на лице Ривайена угадывался шрам, Рин сказал: — Я уже решил, что вы про меня забыли. Уголок рта Ривайена пополз вверх то ли в улыбке, то ли в снисходительной гримасе. Он ответил, почти не разжимая губ, так, словно кинул милостыню: — Не забыл, — сделал паузу, протянул Рину несколько листков, исписанных изломанными символами совершенно нового Ано, стянул с носа очки (те сиротливо легли на безупречную поверхность стола), продолжил: — Перед тобой лечебное Ано. Пока, естественно, теоретическое. Со следующей недели я начну читать факультативный курс для старших учеников Нагорной и Института Дыхания. Приедет много народа, будет суета. Будут круглые столы, обсуждения, будут желающие опробовать теорию на практике. Я хочу, чтобы ты присутствовал на всех лекциях и на всех обсуждениях как мой ассистент. Анализируй, думай, слушай. Не сразу, но со временем ты сможешь создать уникальное нам-шуб, которое оборвет связь между твоим пространством снов и выплесками. — Вы сказали, что будут желающие опробовать теорию на практике. Это вы про меня? — Нет. Пока нет. Практиковаться будешь позже, когда мы получим первые подтверждения эффективности. И, конечно, не один. С тем, кому доверяешь. С Юрой, например.***
В следующий понедельник в лекционном зале Нагорной собралась элита Института Дыхания. Ривайен читал почти шесть часов сухим вымораживающим голосом в полной тишине: — Ано — это инструмент, который можно использовать для изменения сырой материи Непространства, но может ли оно служить инструментом для изменения внутреннего пространства дышащего? Логично ли предположить, что Ано изменяет нейронные связи? И если да, то как это можно использовать на благо дышащего? Эти вопросы мы обсудим с вами и постараемся найти ответы. Лекция захватила против всяких ожиданий. Рин время от времени записывал ее на телефон и отправлял видосики Иннокентиям. После лекции пошел прямиком в библиотеку. Просмотрел с десяток книг, заказал еще столько же, с нескольких снял копии, но взять с собой разрешили только «Большую лингвистическую Энциклопедию». В ней были собраны особенные слова, которые есть у эскимосов для снега, у арабов — для песка, у жителей Малайзии для приветствия. Были статьи про руны и глифы, про Гомера и Шекспира, про граффити и иероглифы. Энциклопедию Рин стал таскать с собой повсюду, как ручного монстра, впитывая по странице-две на завтрак, обед и ужин, словно сильнодействующее лекарство. Пристрастился залезать с ней в ванну. Здесь, в теплой воде, чувствовал себя защищенным от сумятицы чувств и переживаний. Капавшая из кранов вода отмеряла медленное течение времени и расслабляла. Задавала ритм мыслям и снам, которые по большей части все еще походили на кровавое месиво. В перерывах между лекциями, круглыми столами и практическими занятиями Рин выскальзывал в парк, подставлял себя февральским штормовым ветрам, которые что-то в нем изменяли: задували влюбленность в Тобиаса и братскую привязанность к Сэму, как два огарка свечи, освобождая в капризном сердце место для мыслей о сложных атоналиях лечебного Ано. В конце февраля Ривайен принес новую книгу — об ангелах памяти филаксах, об ангелах написанных слов пенемуях, об ангелах кровавых дорог касдеях и об ангелах ярости, которые живут в зеркалах; Рин закрылся с ней в ванной. Под мерный шум воды прочитал вслух несколько страниц, и долгожданное, пугающе красивое нам-шуб шевельнулось на самом краю его сознания вместе с тоской по Тобиасу, которая все еще сжимала его сердце. Рину пришлось терпеливо отодвигать тоску на задний план — придвинуть нам-шуб. Но в этот момент в дверь настойчиво постучали, и едва найденное нам-шуб истончилось и исчезло, как всегда истончается и исчезает что-то сомнительное. Рин выскочил из ванной в одном полотенце — на пороге улыбался Юрася: — Как ты, брат? Ривайен меня вызвал на три дня. Говорит, тебе нужен партнер для практических занятий. Рин хотел было спросить: «Почему вызвал тебя, а не Беку?», — но слова скомкались у него во рту; чтобы это скрыть, он поспешно сжал Юру в объятиях, что оказалось чертовски приятно, но тот шурупом выкрутился на свободу, сказал: — Одевайся и идем. Лу ждет не дождется, чтобы рассказать тебе новости. Нашла какой-то супер-пупер пансион для твоей матери в Люкате. — Идем куда? — К Ривайену. Лу там с ним. Рин кивнул, натянул на себя первое, что подвернулось под руку, на выходе взглянул в зеркало. Из-за стекла на него посмотрел все тот же нескладный наивный подросток, каким Рин видел себя несколько месяцев, хотя внутри он стал уже совсем другим человеком. «Ты меняешься изнутри, брат, не меняя своего отражения», — подумал Рин и поспешил за Юрасей в кабинет мэтра.***
Одним своим присутствием в Нагорной Лу выворачивала чувствительность Ривайена на полную громкость, как ручку старого радиоприемника. Он, который всю жизнь считал, что сантименты придуманы, чтобы оправдывать импульсы и гормоны, теперь краснел как мальчишка, когда Лу стучалась в дверь его кабинета. Каждый раз, когда она появлялась поблизости, Ривайен сгонял с лица предательскую улыбку а-ля сентиментальный дурак и невольно вставал в пол-оборота, чтобы скрыть шрам, который рядом с Лу казался еще более безобразным и безвкусным. Спохватывался, застигнутый врасплох собственными чувствами, и нагонял на себя отстраненность. Лу же особенно нравилось, как Ривайен смотрит на нее вечером, провожая до машины. Взгляд его в эти моменты прощания был совсем не холодный и не безразличный, — наоборот. В ярком свете парковых фонарей его ресницы удлинялись до непомерности, а рубец от финского ножа придавал лицу пиратский отчаянный шарм. И это было соблазнительно. Лу, как девчонка, ждала с трепетом в сердце особенных слов и огорчалась, когда Ривайен говорил ей только банальное «до свиданья». «Боже мой, — думала Лу, заводя мотор, — скольких людей ты, Бородатый Старик, обделил самообладанием, чтобы все оно досталась одному Ривайену!» В середине марта, когда по стеклу и стенам крались тени, а Лу, стоя на расстоянии одного удара сердца, разглядывала сувениры и диковинки в книжном шкафу, Ривайен все-таки сдался. Сказал: — Думаешь, любовь — это рай? Со мной это может быть адом, — и уголок его рта, тот, который был затронут шрамом, вдруг ни с того ни с сего начал нервно подергиваться. Лу замерла от неожиданности, потом обвилась вокруг шеи Ривайена, прижалась порывисто. Ривайен вздрогнул. Его тщательно подавляемые эмоции налетели одна на другую, он больше не мог ни их контролировать, ни сопротивляться близости. Сделал то, чего слишком долго избегал: заскользил ладонями вдоль боков и бедер притихшей Лу, погладил ее грудь, вернулся к ягодицам, сжал их, тут же, словно испугавшись, отпустил, потом сжал вновь и начал стягивать с ее гибкого тела все постороннее и лишнее.***
Весна оказалась пустым обещанием. Весь март кружил снег, а Рин кружился в потоке занятий, мелких событий и прочей рутины. В снах его по-прежнему караулил Абхиджит, но Рин больше его не боялся. В воспоминаниях на месте Сэма и Тоби появились аккуратные шрамы и фантомные боли, которые Рин, мотнув головой, стряхивал по утрам, устремляясь в новый день. Слушал лекции, на которых Ривайен затачивал каждую фразу и вгонял слушателям в мозг новые знания и новые сомнения. Ел, не чувствуя вкуса и часто не сознавая что именно, просматривал принесенные из библиотеки книги, читал их до тех пор, пока глаза сами собой не закрывались. В одну из суббот притащил и поставил в угол доску, чтобы записывать на ней приходящие среди ночи мысли. За занятиями не замечал ни дня, ни ночи. Однажды он вынырнул из своих мыслей посреди застывших по стойке «смирно» сосен парка. Стройные и поджарые, словно римская когорта, они скрывали от посторонних взглядов Ривайена и Лу. Казалось, эти двое просто разговаривают, но Рин почувствовал, что из тайников их сердец просачивалось в морозный воздух что-то сокровенное, похожее на нежность. Решив, что он здесь и сейчас лишний, почти бегом бросился в свою комнату.***
В апреле студия Рина стала походить на берлогу, куда он стаскивал скопированные тексты, книги, целеустремленно искал в их пыльных утробах сильные слова, составлял из них цепочки глифов, писал, переписывал, читал нараспев, менял ударения, слоги, языки, создавая нежизнеспособные лингвистические химеры. Но Рина это больше не смущало и не останавливало. В нем билось сильнейшее желание найти долгожданное нам-шуб, чтобы раз и навсегда покончить с выплесками. И вот оно наконец раскрылось перед ним, как живая конструкция, сложная и многогранная. Опасаясь, как бы нам-шуб не разрушилось изнутри под тяжестью собственной необычности, Рин наскоро записал его паучьими буквами старого Ано и принес Ривайену. — Похоже, мы можем приступать к разрыву связи с ревенантами, — сказал тот. — В субботу. Как только приедут Иннокентии. Но в субботу Рин не смог настроиться. Все было не так. Особенно присутствие Пэм. При ней Рин не мог почувствовать себя единым с другим человеком. Они пробовали еще раз и еще, и снова. Юра раз десять произнес: «Я люблю тебя, Рин», даже, с разрешения Беки, поцеловал. Рот у него, как язык у собаки, оказался шершавый и мокрый, но Рин мужественно стерпел и даже не утерся. Однако и это не помогло — коннект не появился и работать с нам-шуб оказалось совершенно невозможно. Под конец дня Пэм вышла из себя: — Рив, это бесполезно. Ты понимаешь значение слова «бесполезно»?! С чего ты вообще взял, что он сумеет лечить с помощью Ано? Ты держишься за обещание обучить мальчишку? Да ты просто потакаешь Тобиасу. Ты всю жизнь ему потакаешь. Всё! — Она резко развернулась, юбка взметнулась вокруг её ног, цокнули браслеты. — Дальше без меня. Когда Пэм хлопнула дверью, Ривайен сухо сказал: — Отдыхай, завтра попробуем снова. Со мной.***
Назавтра Ривайен поставил Рина перед особой лампой, которая освещала комнату из-за зеркала, словно волшебный фонарь. В свете этого необычного сооружения Рин посмотрел в зеркало и весь сжался. Не захотел признаться Ривайену, что боится. Не зеркал. Зеркала больше не пугали, а притягивали. Не пугало и столкновение с выплесками, хотя оно могло для него обернуться острыми болями и бог знает чем еще. Пугала вероятность, что сил хватит лишь пробить внешнюю оболочку реальности и избавиться от выплесков, но вынырнуть обратно уже не получится. Ривайен словно прочитал его мысли, сказал безо всякого выражения: — Не думай о последствиях. Я рядом. Я отвечаю за тебя, Рин, и всегда смогу вытянуть обратно. Рин отчего-то поверил, погрузился взглядом в зеркало, как в реку, а Ривайен произнес нам-шуб: «Ты меняешься изнутри, не меняя своего отражения. Только легкое искажение на ряби зеркала. Расстаемся с прошлым без сожаления». Непространство раскрылось в реальности и в отражении. Нам-шуб продублировало само себя, задействовало сложную цепочку нейронных связей, которая привела к небольшой зоне мозга, занятой ревенантами. Едва последняя гласная затерялась в полутьме иных пространств, в зеркале материализовались тени, которые только отдаленно напоминали человеческие. Они затрепетали, как две туманности из дыма и осколков стекла, заговорили неразборчивым шепотом на два голоса. Внутри черепа Рин ощутил сильную боль, как будто кто-то переписывал всего его чужим алфавитом. Мгновение — и боль, и тени пропали, но облегчения не наступило. Не зная, что делать дальше, Рин посмотрел на Ривайена. — Что ты видел? — спросил тот. — Тени. Почти человеческие. Мне показалось, что они называли меня сыном Абхиджита, а вас умным мясом с пригодным телом. Кажется, хотели пройти через меня дальше. Я попробовал с-сопротивляться, и тени просто пропали. У меня не п-получилось. — С первого раза и не должно было получиться. На Белтейн попробуем снова. Проводить тебя до комнаты? Рин отрицательно покачал головой, на дрожащих ногах заковылял по коридорам к выходу в парк, там долго смотрел на нежное прозрачное небо апреля, приходя в себя и настраиваясь на вторую попытку.***
Лу поворочалась во сне, раскинулась на кровати звездой, закинула на Ривайена сначала только руку, потом еще и ногу, улыбнулась своим снам. Улыбку и кольцо на пальце хорошо было видно в призрачном свете. «На Балтейн луна будет полная», — подумал Ривайен, устраиваясь так, чтобы можно было смотреть и на Лу, и в окно. Свет с неба, вечернего, дневного, или ночного, как сейчас, — стал постоянной частью их быта. Лу поулыбалась во сне еще немного, потом спросонья первым делом нашла губами тронутую щетиной щеку Ривайена, пощекотала ее сбивчивым дыханием, запустила руку под одеяло. Прикосновение ее пальцев каждый раз было подобно электрическому разряду, от которого мышцы непроизвольно сокращались, а тело шло мурашками, возбуждалось и выпускало вязкие капли смазки. Чтобы не издать своим изуродованным ртом резкий квакающий звук вместо стона, Ривайен губами нашел ключицу Лу, кончиком языка обвел выступающую косточку, чтобы сдержать стон — прикусил. — Ах, — выдохнула Лу, и голос у нее в этот момент стал как бархат — роскошный, приятный и текучий. Ривайен отдался этому голосу и умелым рукам Лу без сожаления.***
В ночь на Белтейн, когда грань между пространством и Непространством истончилась, Ривайен разложил пропитанные глицерином веточки рябины из своих ритуальных запасов на полу вокруг зеркал тренировочного зала и возле дверей. Оторвал три ягоды и дал Рину, велел зажать их в руке. Когда Непространство открылось, сказал: — На этот раз произносить нам-шуб должен ты сам. Рин подчинился, и звуки покатились с языка, потекли по натянутым нервам, как свет. Рин погружался в магию отражений и колебаний, до тех пор пока не появился темный дым иного мира, пронизанный черными волокнами, который складывался сам в себя и выворачивался во что-то похожее на живые существа. Два уже знакомых злых голоса сказали на классическом Ано внутри его черепа: — Сын Абхиджита и умное мясо снова до нас дотянулись. Злой шепот на этот раз был совершенно понятен, словно Белтейн дал выплескам новый язык. И еще. Рину показалось, что в воздухе появился запашок тления. «Не прерывай зрительный контакт. Ты сумеешь», — подумал Ривайен где-то совсем рядом, и Рин заставил себя посмотреть в зеркало на свое отражение: увидел, что его отросшие волосы, собранные в хвост, в зеркале стали белыми, как у Тобиаса. Увидел свои руки и ноги, но ощутил их неправильной длины и формы, лишенными костей и нервных окончаний. Не был уверен, что сумеет ими управлять; чтобы проверить, сжал то, что чудилось ему пальцами, и раздавил три ягоды рябины, зажатые между ними. Сердцевинки их переместились из одного Непространства в другое. Тени в зеркале стали корчиться, словно им сделали больно, заговорили: — Если не хочешь дать нам второе тело для воплощения, то чего же ты хочешь? Знание того, что нужно сделать дальше, развернулось перед Рином, словно до этого было сжато в трех ягодах, как в служебных файлах скрытых программ, к которым он только что подобрал расширение. — Хочу выпустить вас на свободу, — произнес Рин. Или только подумал, что произнес. Потому что говорил не он, а его отражение в зеркале, как будто заменяя собой оригинал. Пять слов на Ано — и все изменилось. Амальгама распалась на серебристую паутину, день и ночь перевернулись. Рину показалось, что он потерял часть своего тела, а тени пришли в ярость, двинулись на него, как ускоряющиеся мазки туманностей, а потом унеслись прочь, словно воздушные змеи. Раздался звук разбившегося вдребезги стекла, который вывел Рина из оцепенения. — Ладонь обрезал, — промямлил он как во сне, увидел радугу между пальцами и упал в подставленные Ривайеном руки. Утром Рин открыл глаза новым человеком, легким и свободным. С наслаждением вдохнул весенние запахи миндаля и абрикоса — и понял, что вернул контроль над собственной личностью. Первым его порывом было позвонить Тобиасу. Но телефон не ответил. Ну и пусть, — легко подумал Рин. Дальше дни полетели, заполненные до отказа подготовкой к экзаменам в лицее, которые он решил сдать досрочно, и к заседанию суда, в решении которого перестал сомневаться. Май летел вместе с ним на всех парусах.***
Июнь ворвался в Нагорную вместе с Лу: — Я получила разрешение на госпитализацию твоей матери. Даже съездила посмотреть заведение в Люкате. Отличное место, новое здание, большие дотации. Но есть одно «но». Тебе обязательно надо присутствовать на собеседовании с заведующим. Он хочет, чтобы ты лично подписал бумаги. — А я хотел бы обязательно повидать мать. Отвезешь меня к ней? Всю дорогу до дома машина Лу двигалась в гору с напрягами и причитаниями, с горы скатывалась, гоня впереди себя свою размытую тень. Мельтешили дорожная разметка и знаки, радио пело что-то радостное вперемешку с рекламой, но чем ближе к дому, тем сильнее Рину казалось, что все вокруг него становится надломленным. Лу остановила машину перед воротами на де Голля, Рин вышел. Его грудь тяжело вздымалась и опускалась под новой рубашкой, дорожная сумка тяжело оттягивала плечо. Лу опустила окно, спросила: — Хочешь, я пойду с тобой? — Спасибо, но я справлюсь сам. Он толкнул створку ворот, открыл входную дверь, поморщился, наткнувшись на грязное нижнее белье в прихожей, на окурки и кофейную гущу, высыпанные на ковер в гостиной; позвал: — Мама! Я дома! Мать показалась наверху, недовольно поджала губы, не спеша спустилась по лестнице, встретила Рина так, словно он вернулся от булочника на углу после пятиминутного отсутствия. Мэри постарела и усохла за то время, что Рин ее не видел, и у него сжалось сердце. Вся злость на мать немедленно пропала, ее смыло волной сочувствия; Рин сделал кофе, положил на стол привезенные с собой конфеты. По мере того как пустела коробка со сладостями, недовольство Мэри сходило на нет. Она начала расспрашивать Рина о Нагорной и лицее. Воспользовавшись моментом, Рин позвал мать в тренировочный зал, якобы показать ей, чему он научился у Ривайена, принес и установил там несколько настольных ламп, так, как делал это Ривайен, поставил мать посередине, просканировал ее сконцентрированным Дыханием, направив ровно столько энергии, сколько нужно, чтобы определить причину ее умственной и эмоциональной нестабильности. Увидел многочисленные «дыры», которые прожигало Непространство в ее разуме. Понял, что сквозь эти дыры и вытекало «я» Мэри все эти годы. Капля за каплей. Если бы он научился лечебному Ано раньше, если бы раньше умел использовать нам-шуб для восстановления нейронных потоков, то все можно было бы поправить. А сейчас повреждения стали необратимы, и это окончательно убедило Рина, что госпитализация необходима. Мэри же из-за трещен своего разума ничего не почувствовала, восприняла действия Рина как неудачную суету: — Я так и знала, что ты впустую потратил время с этим Ривайеном. Сэм был о нем невысокого мнения. А ты не знаешь, где Сэм? Он больше не приходит. И не звонит. Рин сглотнул ком в горле: — Я не знаю, мама. Но думаю, что у него все хорошо. Не волнуйся. Я хочу отвезти тебя в санаторий. Я уверен, что он навестит тебя там. Что скажешь? — а себе дал обещание, что будет учиться лечебному Ано и дальше, будет приезжать к матери раз в месяц. Чтобы лечить или хотя бы облегчать ее состояние.***
Люкат произвел на Рина успокаивающее впечатление того самого места, где каждый божий день драили полы с мылом, где белые халаты врачей благоухали свежестью, где стояла такая тишина, что шуршание накрахмаленной формы медперсонала было слышно за много метров. Мать ушла с одной из медсестер, даже не обернувшись, Рин проводил ее взглядом и направился вместе с Лу к главному врачу. Лу была восхищена тем, как Рин держался в его присутствии, пока не заметила у него на спине влажный след от пота и увеличивающуюся дрожь в руках. Коснулась его, желая показать, что рядом, и только по его реакции поняла, что допустила ошибку, что не ее прикосновение сейчас нужно Рину. На обратном пути она начала разговор так, словно каждое слово требовало от нее огромной осторожности: — Я могу… пожить с тобой некоторое время? Видя, что Рин не спешит отвечать, засыпала его предложениями, стараясь вытянуть из апатии: — Могу в магазин сгонять — наверняка в доме есть нечего. Ривайен не простит мне, если ты снова начнешь обманывать желудок колой и чипсами. И прибраться надо хотя бы в одной комнате и на кухне. Хочешь чего-нибудь сладкого? Эклеров? Или конфет? Вернувшись, они сели пить кофе, у обоих сами собой развязались языки, и беседа длилась и длилась до самой полуночи. Говорили в основном о Ривайене, потому что Лу была особенно восторженной последнее время по его поводу. Через день после этого на улице началась жара, навалилась на Рина как животное и не слезала. Вместе с Иннокентиями они отправились в кино, посидеть под мощными кондиционерами. Полбоевика не замечали того, что происходило на экране, и болтали всласть, потом смотрели фильм, потягивая колу, заглатывая попкорн. После сеанса взяли убер. Рин не задумываясь назвал адрес Тобиаса. Бека его поправил, похлопал Рина по плечу: — Мне тоже его не хватает. Рин дернул плечом: — С чего ты взял, что мне его не хватает? Я был привязан к Тобиасу, потому что надо было к кому-то привязаться, верил ему, потому что надо было кому-то верить. Рин говорил так искренне, что Бека вздохнул про себя: «Всего два человека — и тысячи вариантов, почему между ними все может пойти не так», — и порадовался, что у них с Юрочкой все иначе.***
Стены опустевшего дома давили на Рина, пыль забивалась в углы и в нос, призраки прошлого бродили из комнаты в комнату. Рин больше не хотел быть связанным по рукам и ногам семейными драмами, а хотел вернуться в Нагорную: там он нашел новую семью, узнал что такое открытость друг перед другом, знал оттенки настроения многих учеников, почти наверняка знал, что каждый из них скажет за обедом или ужином, кто и какой шутке будет смеяться. Посоветовавшись с Лу, решил выставить особняк на продажу. Представитель агентства сделал съемку для виртуального визита. Рин подписал договор. Прошелся по дому, прощаясь. Проверил, хорошо ли закрыта дверь в тренировочный зал, полежал на кровати Сэма, открыл его шкаф, потрогал свитера, ботинки, костюмы. Снизу посигналила Лу. Пора было уезжать в Нагорную. Но вместо того чтобы спуститься вниз, Рин поднялся в бывшую комнату Тобиаса, куда не заходил больше ни разу. Открыл дверь и обмер. На столе лежал расписанный алыми цветами фламбоянов шарф — трепещущее алое сердце среди забвения и пыли, — точно такой же, какой Рин потерял во время своего первого и последнего фестиваля конца лета. Рин взял в руки ткань, машинально поднес к носу и втянул залежалый запах. Все еще пахло красками и Тобиасом. Запах был еле ощутимый, но он был. Его не перебило ни время, ни затхлость. Он наполнил Рина таким укромным восторгом, томлением и печалью, что все бастионы морали и парализующего отвращения, которые он понастроил вокруг Тобиаса, обрушились. Рин попытался восстановить коннект. Но вместо его согревающей пульсации на призыв ответила пустота. Попытался дотянуться чувствами, желаниями, волей. Ничего. Как если бы Тоби растворился, стал просто деревом или листьями, облетел и унесся с ветром, или природа включила его в свой оборот и смыла дождями.***
Теперь в Нагорной следы пребывания Тобиаса били Рина под дых на каждом шагу: кухонька, на которой он готовил, постель, в которой они лежали, итальянские подарки, которые он не взял с собой. На людях Рин старался держаться весело и непринужденно, но каждую ночь вспомнил ранние морщинки вокруг рта Тобиаса — следы слов, произнесенных на Ано; ранние морщинки вокруг глаз — следы бессонных ночей, проведенных за мольбертом. Вспоминал запах его пота на коже, запах его волос; засыпая, видел один и тот же сон, в котором воспоминания превращались в пепел на его руках, просыпался посреди него мокрым от желания. В несколько движений завершал то, что начинал еще с закрытыми глазами, пряча лицо во влажную от рыданий подушку. В ноябре листья горели отчаянным красным, и Рин тоже был на грани отчаяния. Желание вернуть Тобиаса копилось и ширилось в нем, но поиски через интернет не продвигались. Через Ривайена и его связи — тоже. Если школа Сэма, куда он направился, и существовала еще год назад, то про нее больше никто не слышал. Несколько раз Рин ездил с Иннокентиями на дикие файтинги в Сан-Марино — но и там про Тобиаса никто ничего не знал. Рин начал задумываться о нам-шуб. Если по прихоти Дыхания из сырой материи можно создавать нечто несуществовавшее, то наверняка по той же прихоти можно создать и то, что уже существовало, но было утеряно или уничтожено. Заменить уничтоженный чистоплюйством коннект на новый, найти потерянную дорогу к Тобиасу. — Почему бы тебе снова не использовать зеркала? — спросил Ривайен. — Тибетские монахи не знали, что такое коннект, но создавали духовные мосты между собой при помощи зеркал, правильных слов и правильных эмоций. С эмоциями у тебя проблем нет. А вот слова, близкие вам обоим и способные бросить вызов Непространству, поищи тут, — Ривайен протянул Рину пачку блокнотов, — это его дневники. Лу недавно из дома привезла. Рин взял блокноты и пролистал. Первый начинался эпиграфом: «Туман в дороге служит нам одеждой, тропа петляет, но приводит к дому». Дальше быстрым почерком Тобиаса были записаны пять лет его жизни. Рин закрылся с блокнотами у себя в комнате и погрузился в ход мыслей Тобиаса, писал свои заметки поверх заметок Тобиаса, смешивая почерки и рассуждения. В декабре он не просто писал и думал как Тобиас, но доставал в библиотеке и читал книги, которые упоминал Тобиас; в одной нашел тетрадный листок, заложенный между страниц. На листке — рисунок фламбояна: чернильные ветви тянутся слева направо и рождают строфу: «Я улицей этой шагаю, а звук шагов отдается совсем на другом проспекте. В зеркале я слышу тебя, шагающего в ночи, посреди вдребезги разбитого мира, там, где только туман настоящий». Слова показались Рину подспудно знакомыми, словно он всю жизнь носил их в себе, и он моментально в них влюбился. Зажмурился, чтобы представить, как Тобиас склонился над столом и выводит их тушью — не смог! До боли родной силуэт расплылся перед внутренним взором, так, словно в воду капнули чернил, а вместо него без каких-либо усилий появилось странное нам-шуб. Рин наспех записал его паучьими буквами, чтобы показать Ривайену. Сердце в груди заколотилось как ненормальное, воображение начало рисовать скорую встречу с Тобиасом. Надо только показать находку Ривайену. Взглянул на время — было за полночь. Дождаться утра? Закутавшись в теплую кофту, в волнении Рин заходил по комнате, размышляя. Несмотря на формальный запрет мэтра действовать в одиночку, внутри нарастало острое нетерпение, от которого чесались руки. Не совладав с собой, Рин достал из-под подушки шарф с фламбоянами — пусть он станет посредником и путеводной нитью, — обвязал им ладонь, прокатил нам-шуб через все закоулки мозга, потом с силой подал на голосовые связки, в ритме учащенного сердцебиения направил дыхание в небольшое псише, которое стояло у него рядом с кроватью. «Расколотые отражения друг друга едины в удвоенном вдохе в двух местах одновременно». Звуковая волна замерла на поверхности зеркала, завибрировала, замутила поверхность, и тут же пьянящее тепло коннекта возникло там, где еще несколько мгновений назад была пустота. А потом зеркало неохотно замерцало, изменяя свою собственную вековую дисциплину, дрогнуло, раскрылось — и слоги потекли на ту сторону, растворяясь между кирпичиками бытия. Рин, как в случае с выплесками, поискал в псише свое отражение — его не было. На зеркальной поверхности не было ничего, кроме бесконечной черной ночи, которая затягивала в себя. Рин стал смотреть в темноту до рези в глазах и ждал до тех пор, пока на уровне солнечного сплетения не затеплилась и не закрутилась спираль, словно маленькая галактика. Рин позволил этой спирали развернуться во что-то большее, чем коннект. Позволил этому большему течь через себя и через зеркало. Как крови, как времени, как жизни. Вместо Ано в голове был белый шум, вместо темной ночи в зеркале отразился дом в горах. Рина потянуло вперед, он ощутил рывок, словно рыба на стальном крючке, которую выдергивают из воды. Рин сделал один неуклюжий шаг вперед и оказался в мире, к которому ни Сэм, ни Тоби, ни даже Ривайен его не готовили. Оказался в странном изгибающемся между двумя несопоставимыми точками пространстве, наводящем на мысли о сердцевине зеркала. Было холодно, под ногами стелился туман, удар сердца растянулся до бесконечности. А потом все пришло в движение. Рин не понимал, движется ли он сам, или движется все остальное: воздух, свет, время. Вдруг давление воздуха изменилось, словно он моментально поднялся на большую высоту. Потом запахло рвотой, сыростью, и ржавым металлом. Рин сделал еще один шаг вперед.