От Иларии до Вияма. Часть первая

―1― Явился один из слуг старого герцога, уведомил: господин проснулся и готов принять виямских гостей. Кристиан предпочёл обойтись без сопровождения и отослал слугу. Во дворце он был своим, вроде члена семьи, так что не нуждался в точном соблюдении этикета. Пока они шли по коридору, Лени заметил, что народу во дворце поубавилось. Видать, когда Белтран отошёл ко сну, гости отправились по домам ― остались только челядь и стража. У личных покоев властителя Карраса стражников не было. Молоденький паж вскочил со стула и распахнул перед гостями двери. Герцог Белтран сидел в огромном кресле, обложенный подушками, ноги его покоились на пуфе. От прежних красивых черт лица мало что осталось, но для своего почтенного возраста правитель неплохо выглядел. Не растерял шевелюру и даже зубы сохранил. Кристиан, когда они вошли в комнату, остановился и придержал волчонка, чтобы старик смог их рассмотреть. ― Ага! Явился наконец-то! ― проскрипел Белтран. ― Хорош, хорош… Ну-ка, иди поближе, и кто это с тобой? Кристиан подвёл Лени к старому герцогу и представил по всем правилам. ― Это ж надо! ― Белтран вдруг довольно живо взял волчонка за руку и притянул к себе поближе. ― Садись-ка. Лени опустился на стоящий рядом пуф. ― А ты иди, иди, вон там, на столе документ лежит. Изучай пока, а я с молодым человеком потолкую! ― проворчал герцог, махнув Кристиану рукой. Тот наклонился и поцеловал старика в щёку. ― Иди, нечего тут! ― проворчал герцог, но довольно улыбнулся. Лени фыркнул тихонько. Таким он Каффа ещё не видел ― примерный сын, хоть и отменный шалопай, гордость отца, радующегося даже его проделкам. Прикрыл рот рукой, надеясь, что его не услышали. Но опоздал ― голубые, почти не потускневшие с годами глаза старика буравили его пристальным взглядом. Испугался бы, не будь этот взгляд мягким, со смешинкой даже. ― Да ты не тушуйся, ― сказал Белтран. ― Я тебя почти не вижу. Лени? Ну, рассказывай, как тебя угораздило связаться с этим затейником... Волчонок растерялся немного и поначалу запинался. ― Я… Заменял приятеля, который служит в замке, а герцог был слегка... ну, в общем с похмелья, и я ему попался под горячую руку. Получил в скулу, просидел сутки в подвале... А потом вот... Развёл руками. ― Протрезвел, значит? — хрипло рассмеялся Белтран. ― И совсем голову потерял, судя по всему... По полнолуниям-то от него не прячешься? ― А вы откуда знаете, что я волк, ваша светлость? ― удивился волчонок. ― Разве Кристи вам писал? ― Ишь, «Кристи», ― усмехнулся герцог. ― Ну, глаза твои я успел заметить. Понимаю, что это значит. Так не прячешься? Лени помотал головой. ― Мы по парку бегаем вместе, ― смутился он. ― Волк у меня хулиган ― фазанов любит гонять. Старик бросил взгляд в сторону подноса, приготовленного для гостей ― с графинами доброго вина, чеканными кубками. ― Вам-то, смотрю, вино предложили. И то дело. Мне всё больше воду льют, уж думал, дожили, вина во дворце не стало. Кристиан свернул исписанный затейливым почерком пергамент, закрыл секретер ― Лени даже слышал щелчок замка, пересел поближе. ― Ты налей себе, ― ворчливо сказал Белтран. ― И мальцу наливай ― любовью занимается, что ж не выпить-то. Да и мне плесни, пока вкус не забыл. Кафф с сомнением посмотрел на Лени, но налил ему немного вина в кубок, а потом какое-то время препирался со стариком, увещевая его и упрашивая согласиться на разбавленное вино. Волчонок смотрел на них, смотрел, чувствуя, что глаза у него предательски пощипывает ― уж очень ласково звучал голос Кристиана. Кафф как почувствовал ― обнял его за плечи, притянул к себе, поцеловал в висок. ― Ты что, малыш? ― шепнул с нежностью. А старик хоть и ворчал, но слушался. Да и приятно ему было по всему сыновнее внимание. ― Это он меня жалеет, ― сказал Белтран. ― Иди сюда. ― Он поманил Лени, обнял его, а тот уткнулся ему носом в тёплый халат. ― Возраст у меня почтенный, мальчик, Творец не поскупился, да всё чего-то ждёт и не забирает к себе. Наверное, чтобы я был спокоен за герцогство и нашёл себе замену. Да я её давно нашёл ― мы всё откладывали из-за идиотов в Бранне, ― герцог усмехнулся и посмотрел на Кристиана. ― Ласковый у тебя волчонок. Ладно уж ― супруг, супруг… не смотри так. ― Чисто котёнок, ― усмехнулся Кафф. ― Ему бы в полнолуние котом оборачиваться, да мурлыкать, пока за ухом чешу. ― И песни орать на крыше, ― фыркнул Лени, ― и кошек гонять, что в погребах прижились. Белтран засмеялся, утирая слезы. ― Скинуть бы мне лет пятьдесят, я бы из вас морских волков сделал. Лени улыбнулся. ― Вот так-то лучше. Кристиан наклонился к уху старика и что-то спросил. ― Да у себя она, небось, опять мне очередной отвар готовит, ― ответил тот. ― Узнать чего хочешь? Так ступай. Лени догадался, что герцог говорит о ведьме. Кристиан ушёл, а он остался со стариком наедине. ― Твой-то тоже отвара никак захотел? ― усмехнулся Белтран. ― Кристи жалуется, что я его в полнолуние выматываю, а он уже старый стал совсем, ― хитро усмехнулся Лени. ― Раз в постели не жалуется ― значит, кокетничает, ― вынес решение Белтран. ― Не жалуется ведь?.. Старый, ишь ты, выдумал. Сколько ему, тридцать семь? Да кровь эльфийской, считай, наполовину разбавлена... Щенок ещё, да лет тридцать, как минимум, щенком и останется. Рука в старческих веснушках потянулась к светлым волосам. Погладив волчонка, герцог усмехнулся. ― Ты мне вот что скажи, не сочти старика излишне любопытным. Кристиан сказал, что Мандриан ты. А фамилия-то знатная. Как же вышло, что ты в услужение-то рвался? ― Знатная, ― мрачно промолвил волчонок. ― Только я деда видел один раз в жизни: он приходил посмотреть на меня. Я спрятался под стол, а мой отец ― кажется, отец ― вытащил меня оттуда. Дед посмотрел на меня с пренебрежением, ладно хоть не плюнул, развернулся и ушёл. Вот всё, что я помню из своего детства. ― Вот старый дурак, ― проворчал Белтран. ― Поди умер в одиночестве. А вот про память я не очень понял. Просвети старика. Лени, краснея и запинаясь, пытался рассказать о своей жизни. Но всё больше сводил речь к страхам своим, что связью с ним Кристиана упрекать станут. И про отрезанный язык упомянул. ― Язык отрезали, говоришь? Если б Кристиан это просто для развлечения делал, стоило бы о душе его беспокоиться. Да и о рассудке заодно... ― пожал плечами Белтран. ― Выбрось из головы, юноша. Видно, грязный был язык; жалеть не стоит. ― Мне не надо, чтобы он за меня кого-то наказывал. От этого я не буду счастливым. У меня и так есть для счастья всё, что нужно ― он сам и его любовь. Людям ведь всем рты не заткнёшь. А если заткнутся ― так всё равно будут думать... ― Что ж такого они думать должны? Завидовать, что вы друг друга нашли, что знатный холостяк не ими успокоился, а юный красавец не их постель согрел?.. Таких всегда хватало, хватает и будет хватать, юноша. Их заткнуть ― одного отрезанного языка с лихвой достанет, ― помедлил немного, сказал уже чуть слышно. ― Тот не мужчина, кто чужой обиды не заметит и простит. За себя простить можно, за другого, кто от тебя зависит, ― никогда. Да и ты, юноша, за него ведь готов и язык отрезать, и глотку порвать, так? Что они должны думать? Лени посмотрел на герцога, подняв голову. ― Человек, с которым я жил, был пьяница. Он бил меня и заставлял зарабатывать ему на выпивку. Мне было тринадцать, и меня из-за моего зверя никто не хотел брать на постоянную работу ― боялись. ― Волчонок уставился перед собой. ― В общем... меня много кто в Вияме поимел... ― Тогда тебе точно не избавиться от завистников ― как от тех, кого и за деньги никто не возьмет, так и от тех, кому и за деньги никто не даст... Белтран взглянул в застывшее лицо, выпростал руку из-под покрывала, коснулся мальчишеской ладони. ― Прости старика, я обидеть тебя не хотел. В знатных семьях, думаешь, только невинные под венец идут?.. Шлюх там больше, чем на улице. Особенно когда город невелик. Ничего не бойся, мальчик, слышишь? И не позволяй нескольким мерзавцам второй раз испортить тебе жизнь... Умный либо искренне порадуется за вас, либо промолчит. А дураков Кристиан уму выучит... Лени прижался губами к его руке. ― Спасибо вам. Я больше всего боюсь, что говорить будут долго и Кристи устанет от этого, что я не смогу стать ему достойной парой, потому что меня не будут воспринимать как должно. Белтран мягко отнял руку и погладил волчонка по щеке. ― Этот парень очень терпелив, Лени. Поверь мне, он не устанет ни любить, ни защищать тебя... ― ухмыльнулся, ― ни в тронном зале, ни на улице, ни в постели. И насколько я понял, он уже выбрал себе достойную пару... ― Он самый лучший, ― прошептал Ленард, покраснев. ― Самый лучший. Или я сошёл с ума от любви, или не вижу в нём недостатков. Или это такие недостатки, которые я люблю. ― Идёт твой самый лучший, слышишь? Да не один. ― Герцог усмехнулся. ― Вот уж что, а слух я ещё не потерял. Кристиан вернулся с пожилой женщиной, одетой хоть и в дорогие ткани, а скромно. Полная, но живая, она двигалась быстро. Волосы её были закрыты белым чепцом, над верхней губой чуть чернели волоски в уголках рта, как бывает иногда у жгучих брюнеток, особенно тут, на юге. Всего одна немолодая женщина ― а по герцогской опочивальне словно вихрь промчался. Практически одновременно она вручила Белтрану простую глиняную кружку, очевидно, с упомянутым отваром, и сдвинула брови, так что старик беспрекословно принялся пить, сурово погрозила пальцем Кристиану, углядев три кубка рядом с винным кувшином, и приласкала настороженно замершего волчонка. А волк внутри Лени при этом сразу шерсть встопорщил, и он понял: ведьма. А по тому, как она с герцогом управлялась, видать ― не просто ведьма. Госпожа ведьма. ― Меня зовут Мейнир, мальчик. Тётушка Мейнир. Дай-ка мне руку, не бойся. Ладонь женщины была тёплой и суховатой. ― Вот, подержи так, привыкнешь. Услышав её имя, Лени не удержался и хохотнул, да и волк внутри успокоился, страх прошел ― странно было слышать, что этой невысокой, кругленькой даме дали имя, значившее в переводе «высокая и тонкая». Не угадали родители, какой вырастет дочь. Свободной ладонью прикрыл себе рот, покосился на ведьму с тревогой ― вдруг обидел её смешком, бросил взгляд на Кристиана ― поможет ли? ― Ростом не отличалась, ― улыбнулась ведьма, ― а в молодые годы была стройной. Что-то странное исходило от её руки. Волк разнежился, как будто его по меху гладили, явись он тут воочию, давно бы кверху пузом улёгся ― чешите меня. ― Ах, хороший мой, ― ласково прошептала тётушка Мейнир, наклонилась, стала гладить волчонка по волосам, и глаза у него сами собой закрылись. ― Не привык к женской ласке. Лени словно уснул, и не заметил, как так вышло. Какие-то видения мелькали перед глазами, да не понять, что именно он видел. Да только нестрашно было совсем. И казалось ему, будто он маленький волчонок, и лежит в логове под тёплым боком волчицы. А потом голова закружилась вдруг, да так сильно, словно падал откуда-то с высоты, а земли-то внизу и не было... и сил закричать ― тоже. Очнулся в объятьях Кристиана, тёплых, надежных, с удивлением осознал, что вцепился в него не на шутку ― и пальцы-то с трудом разжал. Он посмотрел на своего герцога и с испугом увидел в глазах того слёзы. ― Кристи, что ты? ― прошептал волчонок, обнимая его за шею. ― Ничего, моё сокровище, ничего. Обернувшись, Лени увидел, что Белтран и тётушка Мейнир с сочувствием смотрят на него. ― Нет, дорогой Кристиан, ― сказала ведьма, ― ничего тут сделать нельзя. Была бы просто порча ― я бы её сняла, но тут заклятие, увязанное на определённом условии, и пока условие не будет выполнено, заклятие так и будет на мальчике. «Что за условие?» ― мелькнуло в голове у Лени. Кристиан словно мысли читать навострился, повторил словно эхом: ― Что за условие-то, тетушка Мейнир? Я что угодно сделаю, назови только. ― Тут никаких жертв с твоей стороны не требуется, Кристиан. Раз мальчика увезли из Карраса, значит, целью было ― удалить его от отца, чтобы тот его и не нашёл, и даже не встретил случайно, ― ответила ведьма. ― Сам мне рассказывал, что про деда Лени вспомнил, чуть только портрет увидал. Если калхедонец живёт всё ещё в Каррасе, то он отыщется. Лени как уронил голову Кристиану на плечо, так и не поднимал её, чувствуя себя таким усталым, будто не ведьму за руку несколько минут держал, а весь день дорогу мостил или дрова в поленницы складывал. Только слушал разговор да скрёб устало пальцем по вышивке на герцогской рубашке. А потом вдруг хлюпнул носом, расплакался ― как ребёнок, от усталости, от бессилия, от страха перед будущим ― что ещё выйдет, да как. Кристиан перепугался не на шутку: впервые Лени так расплакался при посторонних. И при нём-то он крепился обычно, да и получалось успокоиться раньше, чем слёзы на глазах покажутся. А тут… Прижав к себе волчонка, Кристиан шептал ему на ухо ласковые глупости, умоляя успокоиться. ― Не надо, дитя моё, не плачь, ― сказала тётушка Мейнир, подойдя к ним и положив ладонь на голову Лени. ― Всё пройдёт. Тот всхлипнул пару раз и затих. Потом, покраснев, посмотрел на ведьму и старого герцога, извинился за несдержанность. Слуга сунулся было в дверь, но ведьма на него зыркнула, и того как ветром сдуло. ― И всё же он приходил, чтобы сообщить о поданном ужине. Белти, стол сюда внести прикажешь? ― спросила Мейнир. ― Вот ещё! Я пока что сам способен до стола дойти, ― проворчал герцог. ― Ты-то да, ― Мейнир усмехнулась. ― И дойти, и сюда его притащить со всей сервировкой. Мальчика пожалей, у него-то сил совсем не осталось. Белтран посмотрел на Кристиана, на волчонка, притихшего у него на руках. Поговаривали, что слеп герцог на один глаз, вот только никто не знал ― на какой. Да коли и так ― он и одним прекрасно видел всё, что хотел. ― Ладно, ― согласился ворчливо, будто нехотя. ― Пусть сюда несут. И дай мальцу своего отвара, не всё ж на меня переводить. Мейнир хлопнула в ладоши, двери распахнулись, и слуги, получив приказ, вернулись, осторожно неся небольшой стол с некоторыми блюдами, а что могло при переноске упасть, то другие несли за ними на подносах. Стол установили поближе к креслу герцога, поставили стулья для госпожи ведьмы и гостей. ― Идите, идите, ― махнула Мейнир рукой. ― Я сама за гостями поухаживаю. Старому да малому вручила по чашке крепкого бульона, снова нахмурила брови, и никто не пытался спорить. В меру горячий мясной отвар с душистыми травами Лени понравился, и сил после него прибавилось, холод внутри ушёл. Волчонок приободрился, уселся в кресле поудобнее, облизнулся, оглядывая блюда на столе и гадая, что там, под крышками. Как следовало, мужчинам предложили мясо ― кому понежнее, крольчатину, кому и хорошо прожаренные куски оленины. Да и овощи на гарнир. Когда колдуны были под запретом, среди знати пошла блажь, что овощи, мол, — еда для простолюдинов, но когда маги вернулись из тени, то, леча своих покровителей, быстро внушили им мысль, что овощи есть полезно. Да и овощи-то были разные. Какие-то и впрямь в каждом крестьянском огороде росли ― впрочем, на вкус от этого хуже не делались, а какие-то привозили издалека, в защищённых магией корзинах, продавали только в богатые дома ― и не во всяком могли такое себе позволить, диковина чуть подешевле пряностей. Поев, Лени почувствовал себя лучше ― всё-таки не устань он так в дороге, он, может, не расплакался бы, как маленький. Ощутив прилив сил, он уже без смущения поглядывал на герцога и госпожу ведьму, слушал их шутливые пререкания, и думал: хорошо бы и они с Кристианом дожили вместе до глубокой старости и так же любили друг друга. Мысли его постепенно делались все более приятными и даже интимными, и скоро волчонок едва заметно ёрзал в кресле, желая поскорее оказаться в постели и чувствуя себя виноватым за то, что не может потерпеть. Белтран прервал на полуслове очередную перепалку с Мейнир, с притворной суровостью глянул на враз замершего парнишку. ― Брысь! ― сказал хрипло. ― Кристиан, тащи своего мальца отсюда, пока под ним кресло не вспыхнуло. И коли в бумагах поправлять нечего, жду вас обоих завтра на приеме. ― Я бы хотел и Ленарда включить в договор, ― сказал Кафф серьёзно. ― Как соправителя и наследника. ― Включим, ― твёрдо обещал герцог. ― Поужинаем, кликну этого бездельника-секретаря, пусть переписывает набело и с поправками. А теперь, кыш отсюда, оба. В мои девяносто мне на вас смотреть да завидовать здоровье не позволяет. Мейнир фыркнула чуть слышно, прикрыла лицо платком, вроде губы утирала. Крис улыбнулся, поднялся с места, поцеловал старика в щёку, пожелал спокойной ночи, подхватил волчонка на руки ― да и пошел прочь. Лени обхватил его за шею, расслабился, даже глаза закрыл, пока несли его в спальню. На пороге уже, поглядывая сквозь ресницы, напомнил: ― А ты говорил, ночью вода в море тёплая, самое лучшее время для купания... ― А ты не заснёшь прямо на волне? ― усмехнулся Кристиан. ― Нет, не засну, ― подтверждая давешнее прозвище, которое дал ему Кафф, почти промурлыкал Лени. ― Ну, тогда ты на своих двоих. Там нам никто дорожку до берега не осветил. Свечу-то в фонаре возьмём, но и только. Он опустил волчонка на пол. Только они вышли в сад и чуть отошли от двери, как услышали доносящиеся из окон покоев, расположенных поодаль, громкие мужские стоны, да такие, что Кристиан пробормотал: ― Творец, да что творит, паршивец! Он же мне так союзника уморит. Фыркнул и расхохотался, как мальчишка. ―2― У каждого профессионала в деле лишения ближнего жизни есть свои слабости и увлечения. Кто-то кабачки растит, кто-то на виоле играет, а вот Барток любил загадки разгадывать ― и чем сложнее, тем интереснее. Шалья был такой загадкой, а разгадывать её было не просто любопытно ― разгадка сулила ещё и немалые удовольствия. Для того, кто знал в них толк. Когда Барток вошёл вслед за князем в его покои, он впервые в жизни вначале растерялся и смотрел, как повинуясь молчаливому приказу господина, Али выскальзывает мимо них из комнаты, глядя на княжеского гостя так внимательно-испытующе, что Барток подумал: такой ли простак этот Али? Потом настал черёд им с Шальей без слов разглядывать друг друга, пока, наконец, Барток очнулся, обхватил князя, прижал к стене и впился ему в губы. Тот и не возражал ― почти. Лишь ладони уперлись в грудь герцогского охранника, но не отталкивали, просто обозначали границу, которую то ли нельзя было переходить, то ли непременно стоило нарушить. Как не пылал Барток, но всё-таки привычка всё подмечать, всё пытаться понять не покидала и сейчас. Какой-то внутренний голос твердил, что надо придержать коней, что с князем нельзя нахрапом, что не в стыдливости дело, не в княжеском высокомерии ― просто в душе того есть какой-то кусок, который болит. И хотя Барток и о своей-то душе не думал никогда ― не то что о чужой, он всё-таки чуть умерил пыл, мягко преодолев сопротивление рук Шальи, обнял его, оглаживая сквозь шёлк одеяния крепкое тело, целуя с нежной настойчивостью. Князь не отвечал, хоть и не противился. Только смотрел так, словно не понимал происходящего. Не понимал, что делает с ним его вечерний гость. Барток взял его лицо в ладони, заглянул в глаза, поцеловал осторожно. ― Мне прекратить? ― спросил он. Шалья уткнулся лбом ему в плечо. ― Подожди немного, ― попросил он. ― Так и будем стоять у стены? ― шепнул Барток. Князь мотнул головой, взял его за руку и повёл в спальню. Барток сжал его ладонь ― несильно, не причинив боли, но Шалья вздрогнул, его плечи напряглись. Он не обернулся, ничего не сказал. ― Ты такой красивый, ― сказал Барток тихо. Спальня как спальня ― покои для важных гостей. Шалья в своём одеянии казался здесь чем-то совершенно чужеродным. И словно чувствуя это, князь скинул с плеч короткую расшитую безрукавку, вытащил из шальвар рубаху и стянул через голову. ― Творец, за что наказываешь? ― пробормотал Барток. Шалья глаз не поднял, но губы тронула улыбка. ― Разве у вас можно тревожить Творца по такому поводу? ― спросил он, поворачиваясь к кровати. Барток сам сдернул рубашку, шагнул к иларийцу со спины, провел ладонями по смуглым обнажённым плечам. Без спешки, ласково, даже с нежностью. ― Но можно просить терпения, ― Барток с улыбкой зарылся, чуть наклонившись, лицом в чёрные волосы. ― Я мечтал до них дотронуться. Он прижал князя к себе, отодвинул пряди ― те, что не были убраны в узел на макушке и свободно падали на плечи, добрался губами до его шеи. ― Ты такой красивый, ― повторил чуть слышно. ― И словно заледеневший. Дай я тебя отогрею. Князь расслабленно откинулся назад, положил ладони Бартоку на предплечья, и тот понял это как разрешение. И пока его ладони оглаживали торс Шальи, он вдыхал запах каких-то благовоний или масел, исходивших от кожи. Сквозь него пробивался собственный запах мужского тела. Но аромат говорил Бартоку кое о чём. Он был свежим. Князь готовился… Барток взял его за руку и подвёл к кровати, вытащил из его волос тонкие палочки из слоновой кости, удерживающие узел и, присев на корточки, просто положил их на пол. Прихватив губами кожу на животе Шальи, он посмотрел вверх. Взгляд князя уже слегка затуманился. Ладони Бартока гладили, трогали, пальцы развязывали шнурки на шальварах, губы прижимались к смуглой коже, а мозг подмечал всё. Молодой совсем, не старше тридцати, и вдруг и ладони почувствовали и глаза увидели, чего раньше не замечали ― шрамы на теле, один длинной полосой шёл по всему боку. И мышцы слеплены, как у воина ― пусть не тяжёлый меч держали эти руки, а саблю, но вены на предплечьях вздувались под смуглой кожей. Барток спустил вниз шальвары и хищно улыбнулся ― князь мог стоически молчать, но плоть выдала его. Поднялся, осторожно, едва касаясь, провел ладонью по шраму на боку. Подавил вспыхнувшую было ярость на того, кто посмел причинить боль его избраннику. Он чувствовал в Шалье и другую боль ― не от раны, по крайней мере, не от той, что можно было увидеть, глубоко спрятанную, давнюю боль. Князь опять поцеловал его, как давеча в саду. Этот мужчина был приятен ему и желанен ― отрицать это уже смешно. Но он был слишком хорош, чтобы всё могло свестись к единственному приключению где-то на окраине Гутрума. Шалья знал толк в искусстве любви, а всякое искусство для того, кто им владеет, имеет то свойство, что если уж ты мастер, то не можешь его не любить ― иначе всю жизнь останешься лишь грубым ремесленником. Поцелуи заставили князя отодвинуть прочь размышления ― пусть и на какое-то время. ― Разденься, ― попросил он, чуть отстранившись. Барток сбросил одежду, не слишком медля, но и не торопливо, будто давал князю возможность рассмотреть себя так же внимательно, как сам изучал его. Меж ними пока ещё ничего не было ― взгляды, объятия и даже поцелуи не в счёт, ― но почему-то в нём зрела уверенность, что первая встреча не станет последней. Но неспешность их действий слегка тревожила ― в паре она хороша, когда оба уверены, что всё время принадлежит им. А сейчас он не переставал думать, что князем движет больше какая-то затаённая мысль. Но стоило только лечь рядом, как половина барьеров разрушилась. Они устроились на необычно высоком для князя ложе. Шалья окинул долгим ласкающим взором тело Бартока. Ему нравилось то, что он видел,― эту лишённую особого изящества силу, жилистость. Он прихватил губами сосок своего нежданного любовника, обнимая его за бёдра и придвигаясь ближе. Барток погладил его по щеке пальцами и хрипло проговорил: ―Хочу тебя. И нужды-то в словах не было, тела давно уже говорили за них, но почему-то Барток был уверен, что это должно быть сказано. Вслух. Прямо. Не оставляя места сомнениям. Шалья ничего не ответил, но его поцелуи были красноречивы. Он пересёк рубеж, за которым изучение чужого тела и ласки его уже начинают доставлять удовольствие самому. Это приятно ― чужой запах волновал, и уже не только губы старались прильнуть к коже, но и щека. Он чуть прикусывал кожу, и жалил поцелуями, как пчела, и погладил губами дорожку волос, а потом провёл языком вдоль низа живота, по той линии, которая даже у самого мужественного мужчины выглядит невинно, словно у мальчика. Щека его задела фаллос Бартока, и он придержал его рукой, а потом лизнул по всей длине. И когда атлас головки оказался у него во рту, он издал первый тихий стон, всего лишь тень стона. Барток же не издал ни звука. Лишь мышцы напрягались, удерживая тело, не давая кинуться на дразнящего ласками любовника. Когда услышал стон Шальи, чуть приподнялся, протянул руку, погрузив в густые волосы, скользнул пальцами по затылку. Тут уже и князь замер на миг, готовясь, смиряясь с принуждением. А его все не было. Пальцы Бартока то поглаживали ласково, то придерживали тяжёлые пряди, приоткрывая лицо, ― он играл, а не давил, ласкал, а не настаивал. Он тяжело дышал, пальцы подрагивали от желания сжаться в горсть, и чувствовал, что Шалья следит, приноравливается, ищет, как сделать ему приятнее. Он тихо простонал, и князь вдруг горячо поцеловал его в бедро, а потом перехватил руку и прижался губами к ладони. И в этом жесте, в этих ласках Барток почувствовал одиночество, уже не скрываемое. Он приподнялся, притянул Шалью к себе и поцеловал. Сильные руки стиснули в объятьях ― будто не желали выпускать, губы, впитывавшие каждый тончайший обрывок вкуса губ, ― сказали больше, честнее и лучше любых давно знакомых и испытанных слов... Оторвался от губ, впился в шею, а когда дыхание закончилось, ― оторвался снова, посмотрел в лицо серьёзно, трезво, будто и не целовался сейчас, как хмельной, притянул к себе вновь, зарылся пальцами в волосы, шепнул ― как выдохнул: ― Никому не отдам. Шалью будто обожгло ― так от раскалённого песка летом жар наплывает, никуда не деться. Дыхание перехватило. Застонав, он прижал мужчину к груди. И было всё равно, что он подумает. Губы, шея, плечи, и опять губы. Целовал быстро, горячо и с внезапно вспыхнувшей страстью. Чуть отодвинувшись, потянул за плечи на себя, ложась на спину, закидывая ногу на его бедро. О, боги! Тело задвигалось, имитируя сношение ― тело тёрлось о тело, пах тёрся о пах. Ладонь Бартока скользнула по горячему бедру князя, слегка влажному от пота, стиснула его, притягивая ближе. Свободной рукой упёрся в постель у запрокинутой черноволосой головы, жадно целовал в ответ. Словно забывшись, прикусил кожу на плече, оставил след ― будто пометил своё. Шалья тихо вскрикнул. Всё что он хотел сейчас ― целовать эти губы, делая маленькие паузы на вдохи и выдохи. У этого странного мужчины получалось заставить его почувствовать себя живым. ― Барток… Наступила минута тишины ― из открытых окон донёсся шелест листьев в парке. ― Подожди, ― попросил Шалья и высвободился. Он поднялся с постели, открыл сундучок, стоявший поодаль на узком столике, достал оттуда какой-то флакон и, вернувшись, вложил его в ладонь Бартоку. ― Масло, ― сказал чуть слышно. ― Ты знаешь, что делать... Прохлада и тяжесть стеклянного флакона в ладони словно разбудила, вернула из сладкого забытья. Барток без единого слова открыл крышку, вдохнул горьковатый запах. Масло холодило пальцы, и фаллоса коснулся холодок, лишь добавив возбуждения. А потом стало жарко. Очень жарко. И касаться, поглаживая, растягивая. И протискиваться ― трудно, медленно, короткими резкими толчками. И двигаться ― там, внутри. И даже просто смотреть в глаза. Князь стонал, подставляя шею под поцелуи и старательно пряча губы. Он что-то бормотал на своём языке, Бартоку оставалось только ориентироваться на интонации ― умоляющие. Он остановился, но Шалья вскрикнул «нет, нет!». Немного умерив порывы, Барток опёрся ладонями о его бёдра, разведя шире ноги. Задвигался, уже следя за собой, стараясь не слишком распаляться, чего нельзя было сказать о князе, чьи стоны и причитания уже, кажется, были слышны в парке ― хорошо, что час поздний и гости во дворце разошлись. Шалья сжимал себя пониже яичек, стремясь продлить удовольствие. Он встречался взглядом с Бартоком, и ноздри его раздувались, глаза горели от страсти. Не выдержав, телохранитель вышел и развернул князя спиной к себе, подложив под него подушку. Толкнулся снова, задвигался, придерживая одной рукой за бедро, резко, быстро, будто совсем потеряв голову. Лёг сверху совсем, поднырнул ладонями под грудь князя, пальцы нашли и сжали затвердевшие соски ― Шалья снова вскрикнул от наслаждения с едва заметной примесью боли. Оба уже изнемогали. Барток всё чаще замирал, принимаясь целовать шею Шальи и плечо, и, наконец, решительно приподнялся, ставя его на четвереньки. Спальня огласилась стонами на два голоса. Шалье казалось, что после этой ночи ему самое место будет среди вечно пребывающих в экстазе, безумных отшельников, которыми полны пещеры в горах Иларии. Стоило Бартоку положить огрубевшую ладонь на его плоть и погладить, как он упал на локти, орошая простыни семенем. Всё было слишком хорошо для правды. Слишком хорошо, но всё же ― было. Кончив, Барток мягко перекатился на бок, притягивая любовника к себе, пряча лицо в его волосах. Шалья откинулся назад, почти инстинктивно пристраивая голову ему на плечо. Меж ягодиц горело и немного саднило, но об этом можно было не думать, забыть, пока этот странный человек был рядом, пока его руки обнимали, а дыхание холодило шею. ― Али, ― хрипло позвал Шалья и когда слуга отозвался из-за двери, приказал ему распорядиться насчёт ванны. Оказалось, умный слуга уже обо всём позаботился. Освежиться не помешало бы ― Барток вовсе не собирался возвращаться к службе, «благоухая» потом и семенем. Они кое-как вымылись ― князя пошатывало, и он повисал у Бартока на плечах, а тот еле сдерживал себя, чтобы опять не возобновить приставания. И уходить так не хотелось. ― Ты ужинал? ― спросил князь, ложась в постель и удерживая Бартока за руку. Тот улыбнулся. Впервые его о подобном спрашивали. ― Обычно я ужинаю или до его сиятельства, или после. Я ужинал. ― Не уходи… Барток поцеловал его руку. ― Я должен отлучиться. Но я приду ночью. ― Он наклонился и шепнул князю на ухо: ― И буду спать с тобой. Шалья обхватил его за шею и поцеловал. ― Чудесный дар, ― сказал он. Одевшись и выйдя в коридор, Барток прислонился лбом к оштукатуренной и покрытой орнаментом стене. До того, как начать службу у герцога Каффа, он много где побывал, был и охранником, и наёмником. Он не привязывался к хозяевам ― делал своё дело и уходил. Но к Кристиану он привязался, хотя тщательно это скрывал. Герцог всё чаще выказывал ему дружеское расположение. Барток это ценил, но сейчас он бы не хотел, чтобы Кафф переходил грань отношений господина и слуги. Да ещё волчонок этот… Он зашёл в покои хозяина. В первой комнате на столе в фонаре догорала свеча. Барток подошёл к двери и прислушался ― герцог и волчонок были уже в спальне. ― Всё в порядке? ― спросил он. Послышался шорох. Кто-то, а это мог быть только Кристиан, вставал с кровати и босым подходил к двери. ― Ты что тут делаешь? ― спросил герцог, приоткрывая дверь и весело глядя на Бартока. ― Почему ты тут? Иди к нему. ― Ваша светлость… ― Иди. Что тут с нами может случиться? ― Спасибо, ваша светлость… ― О, Творец! ― проворчал герцог, закрывая дверь. Барток не сразу вернулся к князю. Он вышел в парк, прошёлся по тёмным аллеям, лишь кое-где освещённым огнями в кованых жаровнях. В окнах Шальи было темно. Ходя кругами, Барток понемногу успокоился, и его потянуло в постель к князю. Двери в этой части дворца не запирались, и он спокойно вошёл в покои, немного напоминавшие покои Кристиана, только фрески на стенах были другими, ткань обивки да некоторые украшения. Раздевшись, он на цыпочках прошёл в спальню, ощупью нашарил край постели и лёг. Шалья вздохнул во сне. Он лежал на животе, укрытый до пояса. Барток, придвинулся ближе, осторожно убрал в сторону разметавшиеся волосы. Князь вздохнул опять, что-то пробормотал по-иларийски, а потом повернулся и обнял Бартока. Он не проснулся ― обнял во сне, как будто так и надо было. Ночью пошёл дождь. Тяжёлые капли застучали по листьям, зашуршали по дорожкам. Обитатели замка сладко спали под этот шум ― даже стражники опустили головы на алебарды и дремали. Барток проснулся от звука, который заставил всё в нём сжаться и он чуть не вскочил, забыв, что находится в чужой постели. Стон повторился. Во сне они с князем разжали объятья, и Шалья перевернулся на бок, оказавшись ближе к краю кровати. Барток придвинулся, протянул руку. Князь лежал сгорбившись, подтянув колени к животу. Он стонал во сне и скрежетал зубами, а потом сухо зарыдал и вскинулся, отбросив одеяло, словно хотел куда-то бежать. Повинуясь не разуму даже, чутью, Барток, пока ещё не говоря ни слова, подался следом, осторожно обнял за плечи, увлёк за собой обратно на подушки. Погрузил пальцы в волосы, зашептал едва слышно нежные, глупые слова, поглаживая тяжёлые шелковистые пряди, протекавшие сквозь пальцы, как струи дождя, что всё шумел за окном.