Пункт четвертый: У неё страсть во все врезаться. Позаботься о её целостности и целостности окружающего мира.
День начинается откровенно паршиво. Я проспала пробежку с Себом, который меня и разбудил своим звонком. От ноток злости в голосе Стэна, мне хочется зарыться под одеяло поглубже. Почему Себастьян злился? Потому что наши графики отчаянно не совпадали. Но обо всем по порядку. Я прилетела в Нью-Йорк неделю назад. Вы спросите: Полина, а как студентка-третьекурсница из небольшого городка умудрилась попасть в Нью-Йорк? А я отвечу: университет выделил средства, декан пнул — я и полетела. А цель этого декановского пинка — учёба по обмену (повышающая статус универа в целом и факультета в частности) и моя блистательная (ага, да) курсовая. Вместе со мной пнули ещё и Соню. Вот так мы собственно и оказались второй раз за последние восемь месяцев в никогда не замолкающем мегаполисе. Себастьян же вернулся со съёмок три дня назад и в следующую среду вынужден будет снова уехать. Но пока что закадычные друзья Себ и Лина все никак не могут пересечься: Себ готовится к новой роли, а Лина учится как проклятая и пыталась подрабатывать. Подрабатываю я чем могу: рисую на заказ портреты, фотографирую и репетиторствую. Как выяснилось, фотография тебя на фоне Бруклинского моста делает тебя более привлекательным как репетитора английского языка. И сегодня я проспала наши пробежку и кофе. Ругаемся мы, как ни странно, на румынском. Что он, что я всегда переходим на этот язык, когда злимся. И если для Стэна этот язык родной, то я пристрастилась к ругательствам на нем прошлой весной. Наконец, Себастьян рявкает в сторону, говорит, что позвонит позже, и бросает трубку. Потом я ломаю ноготь. Апофеозом становится клиент, отказавшийся оплачивать рисунок. Свой портрет он получил ещё в день моего отъезда и так и не внёс оплату. Сегодня он заявляет, что не видит сходства и платить за эту халтуру не собирается. — Если бы я не знала, что это румынский, то вызвала бы тебе экзорциста, — хмыкает Соня, наливая мне чай. Вид у подруги помятый. — У тебя пара через полчаса. В этот раз нам с подругой не повезло. Нас распределили в разные группы, и сегодня её занятия начинались на два часа позже моих. Мы пересекаемся только на английской литературе. Радует то, что живем мы не в общежитии, а как и прошлым летом у моей троюродной тети в квартире. — Чёрт, — тяну я. — Можешь перелить в мой стакан? А я соберусь пока, — я соскальзываю с высокого стула и направилась в комнату. Уже влезая в джинсы, я опоминаюсь. — И яблоко мне в рюкзак брось! — (с кухни доносится невнятное ворчание). — И я тебя люблю! Через семь минут я уже несусь вниз по лестнице, где-то глубоко в душе радуясь, что до университета можно добежать за десять минут. Я выбегаю из дома. В одной руке — термостакан, в другой — телефон. Надеюсь, что Себастьян уже остыл, и я смогу извиниться. И знаете, что происходит в следующий момент? Я на полной скорости врубаюсь в человека. И нет, чтобы отскочить, извиниться и побежать дальше. Нет. Я замираю на месте. Сердце выдает барабанное соло. А мозг, как обычно при нужде в нем, на несколько мгновений решает затаиться. И все эти несколько мгновений я стою, чувствуя теплое дыхание незнакомца на своих шее и ухе, и вдыхаю смесь сладковатого сигаретного дыма, ненавязчивого дезодоранта, свежего пота и еще чего-то едва уловимого, напоминающего запах разогретой на солнце травы. И чем дольше я вдыхаю запах этого человека, тем спокойнее бьется мое сердце. Он будто успокаивает меня. А может я просто перечитала «Парфюмера» и мой мозг дал сбой. Незнакомец что-то говорит. Я не разбираю, вдруг опоминаюсь и бросаюсь прочь, даже не извинившись.***
Себастьян выдернул меня из университета в обеденный перерыв и позвал в кофейню неподалёку. Стиснув меня в медвежьих объятьях, мужчина сам извиняется за утреннюю ссору. Я критически его осматриваю и говорю, что пора прекратить налегать на булочки с корицей, пока он сам не стал на них похож. — Ну ты же любишь булочки, — пожимает плечами друг. — Значит, и меня будешь любить все также. Я стаскиваю с себя свободное пальто, похожее на плащ дементора и вешаю его на вешалку. — О Господи, — наигранно восклицает Стэн, прикрывая рот ладонью и изображая ужас. — Тебя что, в концлагере все это время держали?! Или ты питаешься теперь солнечным светом, и облачность заставляет тебя голодать? Детка, давай, я отвезу тебя в жаркие солнечные страны, пока ты не умерла с голоду. — Во мне пятьдесят килограмм, успокойся, — хмыкаю я. — Пятьдесят килограмм чего? Костей? — не унимается он, тыча пальцем мне в ребра. — Тише ты, — я хватаю его за запястье. — Всего самого вкусного и калорийного для этого воробушка, пожалуйста, — просит Себ у подошедшего к столику официанта. — И два кофе — эспрессо и капучино. — Одно мгновение, — сияет юноша и удаляется. — И зачем ты так со мной? — с укором вздыхаю я, садясь за столик. — Я обещал о тебе заботиться по мере своих сил, — подмигивает мне друг. — И пока ты не поешь, я тебе не расскажу большую тайну. — Это шантаж. — Шантаж — это пирожное, — с сильным акцентом на русском парирует он. Этой фразе научила его Соня, некогда обожавшая пирожное «Шантаж», состоящее из венских вафель и начинки — пастилы. Через несколько минут перед нами на столике возникают тарелочки с всевозможными лакомствами — от эклеров с масляным кремом до панкейков, политых черничным джемом. Себастьян скребет подбородок и присваивает себе панкейки и макаруны… Следующие сорок минут мы наслаждаемся сладким и обществом друг друга. Когда с основной частью вкусностей покончено, Себ заговорщически перегибается через стол и шепчет: — Хочешь узнать большую тайну? Я киваю, не сводя взгляда с хитрых серых глаз. Мужчина медленно протягивает руку, нежно касаясь кончиками пальцев моей щеки (на самом деле он стряхивает крошки). Откуда-то слева доносится девичий писк «он её сейчас поцелует!». — Я так давно хочу тебе сказать, — очень интимным, томным голосом произносит Себастьян, держа зрительный контакт. Если бы я знала его хуже, сама бы мысленно пищала. Но между нами стоят его девушка, тринадцать лет разницы в возрасте и чисто платоническая любовь. — Полина, дорогая… -Себастьян, дорогой, — подражая ему, говорю я, — если ты так хочешь съесть последний капкейк, то съешь его… — Правда? — в его глазах на секунду мелькают смешинки. Мужчина откидывается назад, на спинку стула и оценивающе оглядывает кексик, а потом свой живот. Мы оба знаем, что на его фигуру эта слабость к сладкому не повлияет — он отработает все съеденное сейчас в спортзале. — Спасибо. Но я не об этом. У меня есть два билета на концерт Эда Ширана в эту пятницу, но сам я не смогу пойти. Подумал, что вы с Соней не откажитесь. Ну так как? Ты согласна? — Шутишь? Я бы тебя расцеловала, да последний эклер явно был лишним и не дает мне встать! — я счастливо смеюсь, тянусь вперед и ловлю Себа за руку. Девочки-подростки за столиком слева снова пищат от умиления и вздыхают, что тоже хотят такой любви. Мы почти синхронно начинаем ржать над этим. — И как же ты пойдешь на занятия? — со смехом качает головой Стэн. Он подозвал официанта и попросил счет. — Я поеду. На тебе! — радостно заявляю я. — Заодно посмотрю, что там наверху за погодка. — Дует вечно. На прощание меня снова обнимают до хруста ребер, треплют по волосам и дают ряд напутствий. Когда Себастьян умудрился стать настолько заботливым, я не знаю. Но это дополнение мне нравится. Ему идет быть заботливым папочкой, это уравновешивает его неуемный характер. Выйдя из кофейни, я радуюсь встрече с другом и приближавшемуся концерту одного из любимых исполнителей. С ума сойти — я попаду на концерт Эда Ширана! Себу надо было очень потрудиться, чтобы заполучить на него билеты, да еще и всего через неделю после выхода нового альбома. Насколько мне было известно, через три недели музыкант отправится в тур, а пока дает лишь небольшие концерты, «разогреваясь». Облака на небе расползлись рваной ватой, сквозь которую просматривается небесная лазурь. Ветерок, все время норовивший сорвать с меня капюшон, потеплел. Остаток дня обещается быть неплохим, будто Себастьян каким-то образом исправил мою летевшую под откос реальность.