Нитью

Дом срывается в Лондон при первом же удобном случае. Маленький перерыв в несколько дней сваливается на него, как манна небесная, и он хватается за этот шанс, не желая оттягивать надвигающийся конец. О том, что его поездка будет иметь другой исход, он себе думать не разрешает. Потому что это финиш. Это конец. И хуже всего, что винить некого, кроме себя самого.

***

— Входи, — Уилл открывает дверь и возвращается на кухню. Пытается быть безразличным. Маска чёрствости и отстранённости, которая большинству кажется подлинной, на самом деле едва держится. Дом знает: это обманка, ведь Уилл не такой. Он мягкий и ласковый, по крайней мере, когда позволяет себя видеть таким. Перестань. Ты же должен осознавать, что больше таким он не будет. Не с тобой. — Ты даже не повернёшься? У него голос предательски дрожит, и он прокашливается, отдавая себе отчёт в том, что Уилл не купится на это. Всегда же видел насквозь. Читал, будто открытую книгу. И поэтому узнал ещё до того, как Дом сказал сам. — Зачем ты здесь? Холодно. Невыносимо холодно. Дом ёжится, и внутри разгорается неконтролируемая ярость, помноженная на какую-то дикую беспомощность. Так дерётся с хищником мелкая зверушка, нутром чуя неизбежный исход. Уилл стряхивает пепел с сигареты, и только тогда до Дома доходит, что он курит. Он вздрагивает, как от пощёчины — Тюдор возвращается к пагубной привычке, когда на него накатывает раздражение, зашкаливающее, превращающее его в мудака. Или когда он накручивает себя до такой степени, что понятия не имеет, как справиться с этим. Не нужно быть особенно проницательным, чтобы догадаться, как трудно Уиллу контролировать себя. — Хотел увидеть тебя. Его тошнит оттого, что нужно объяснять очевидные вещи. Говорить, глядя в спину. И это его добивает. Он знает, что виноват. Знает, что сам бы и двери не открыл, не впустил. Но он цепляется за последний шанс всё исправить — отчаянно, безрассудно. Словно не потерял его ещё с тихим, бесцветным «Оно хотя бы стоило того?». Не стоило, чёрт возьми. Ничуть не стоило. — Как Нив? Не скучает без тебя? Уилл отвешивает удары один за другим, не касаясь. Дом мог бы поклясться, что с каждым вопросом на рёбрах расцветают лиловые синяки, и дышать всё труднее. — Не нужно. Подходит несмело, обнимает за плечи сзади, прижимается грудью к спине. Уилл замирает. Дом наблюдает за тем, как солнечные зайчики скачут по его плечам, щекам, перепрыгивая на руку, в которой всё ещё зажата сигарета. Он выглядит куда моложе своих лет, почти подросток, несмотря на то, что поза пронзительно вопит о том, что на него свалились все тяготы этого мира. — Убирайся, — шёпотом, пугающе тёплым и ломким. И прежде чем Дом выполняет его просьбу, сам сбрасывает его руки и отстраняется. — Я тебя люблю. Уилл поворачивается к нему, и от тоски, застывшей во взгляде, Дому хочется выть. Не тяни, добей. — Это ничего не меняет, Ник. Прозвище, которым его называет только он, окончательно убеждает в том, что уже ничего не вернуть. Называл. Больше ты этого не услышишь. Когда Дом застывает у двери, так и не решаясь сделать последний шаг, и оглядывается, чтобы оттянуть момент, Уилл безжалостно добавляет: — У нас могло быть всё. А ты теперь с этим живи.