Нитью

Доминик Шервуд — воплощение оптимизма. Об этом знает каждый, кто хоть немного успел с ним пообщаться. Энергия бьёт ключом, улыбка не сходит с лица, а на любую неудачу он закрывает глаза, если конечно, она не критична. Он двигается только вперёд, уверенно прокладывая себе дорогу. Кто-то удивляется столь откровенной беспечности, кто-то невольно хочет перенять такое отношение, а кто-то… Кто-то не может избавиться от неподдельного восхищения. Уилл, как бы ни старался отстраниться, относится к последней категории. Всё начинается невинно. Сперва Дом располагает к себе. При разговоре Уилл следит за каждым его словом, жадно вслушиваясь в то, чем Шервуд хочет поделиться. После он хочет стать собеседником под стать, всерьёз думая, что недостаточно хорош. Откуда эти мысли у него, умеющего поддержать любую тему для разговора, Тюдор не знает. Через некоторое время он понимает, что этого недостаточно. Ему нужно увидеть улыбку в ответ, рассмешить, удивить. На задворках сознания мелькает нереальное, дикое, самое правдивое объяснение. Его к Доминику тянет. Тащит едва ли не за шкирку, не оставляя выбора. Взгляд цепляется за светлые волосы, на тон темнее его собственных. Стоит ему зайти в комнату, как первым делом он слышит голос Шервуда, который исключительным образом коверкает слова, то дурачась, то пародируя известных людей или своих же коллег по съёмкам. Его тянет к Дому. Манит так явственно, что он даже не успевает осмыслить то, что начинает влюбляться. Он всё это спускает на тормозах, не позволяя себе загоняться по этому поводу. Он потихоньку привязывается. Когда они впервые выбираются всем кастом в бар, решив отметить начало съёмок, он не может не игнорировать внутренний голос, назойливо дающий ему понять, что что-то не так. Они даже не сидят рядом, между ними развалился Айзая, видимо, решивший на время оставить в покое Гарри и Мэтта и перестать их стебать хотя бы сегодня вечером. Уилл улыбается этой мысли, осознавая, что эти трое точно нашли друг друга. Айзая лёгкий на подъём, не склонен судить и явно понимает этих двоих, любя называя придурками. Доминику комфортно вполне. Уиллу не хватает воздуха. У него покалывают кончики пальцев, и в горле противно дерёт. Альберто о чём-то спрашивает его, а он двух слов связать не может. — Да, мне тоже любопытно, — подначивает Дом, — каково актёру такого уровня работать с простыми смертными вроде нас? Поворачивается к нему, смотрит пристально, а у самого смешинки в глазах. Похлопывает по плечу, видя его замешательство, и говорит уже куда более мягко: — Расслабься, чувак, мы вовсе не хотели тебя смутить, — смеётся заливисто, — ну может, самую малость. Остальные смеются, разряжая обстановку. А у Уилла кожа горит, храня фантомное прикосновение. Он понимает, что смысла врать себе нет. Он по уши, и как разгребать это, даже не представляет. А нужно ли? Он вылетает из бара раньше, чем наваждение слепит, оглушает, захлёстывает.

***

— Эй, ты куда пропал? — растерянным голосом ударяет по затылку, сбивает с толку, с ума сводит. Пальцы дрожат, и сигарета в руках почти что крошится. Он не курил с колледжа, кажется. Он и не хотел вроде как. Он просто… Смеётся хрипло, думая, что всё совсем не просто. — Уилл. Его имя из уст Дома — отрава, растекающаяся по венам, яд, слаще которого ничего не придумать. Его имя из уст Дома — сбывшаяся мечта и запредельная надежда. Его имя из уст Дома — подтверждение катастрофы, неотвратимой, неизбежной. — Уилл. Снова. Шёпотом, отчаянным, едва уловимым, нужным ему до сбитого дыхания. — Всё в порядке, я просто… Сипит, словно не говорил не один год. Словно нужно снова подбирать слова и давить их из себя силой, заново привыкать. — Я и правда не хотел тебя обидеть. — Ерунда, Дом, всё нормально, честно. — И поэтому ты не смотришь на меня? Уилл прикусывает губу до крови, отметая шальные, шипящие на языке слова одно за другим. Как он не понимает, господи, как может не понимать? Потому что посмотреть на него — всё равно, что погибнуть. Спустить курок, нырнуть в затягивающий водоворот, задохнуться, ослепнуть. Всё равно, что стремительно падать вниз, зная, что пара секунд — и разобьёшься, превратишься в кровавое месиво. Дом касается его локтя, и Уилл жалеет, что не взял пальто, что остался в одной лишь рубашке, потому что прикосновение обжигает, окончательно лишает рассудка. Он разворачивает его на себя, и Уилл падает, летит, рассыпается в пыль, когда наконец смотрит. Он чертовски красивый — небрежно уложенные волосы, искрящийся взгляд, губы, которые так хочется попробовать на вкус, узнать, каково это — целовать его. И тут же вцепиться в него, чтобы уже не отпустить никогда. Он неземной какой-то, уютный и тёплый в этом белом свитере, что под самое горло. Космический, будто пришелец с другой планеты. Он желанный до крика, застывающего на связках. — Я должен тебе объяснить, только… — Молчи. Ведёт рукой от запястья к плечам, ласково, едва ощутимо. И целует, подтверждая, что все признания подождут, что не время, не сейчас и не здесь. Господи боже. Если так выглядит смерть, то Уилл готов умирать снова и снова, зная, каково его целовать. Каково слушать приглушённые стоны, чувствовать, как он прижимается всё ближе, не оставляя пространства между ними. И понимать, что столько всего испытывать к одному человеку нереально, но Дом, кажется, не оставил ему выбора. И ему уже не спастись. Если так выглядит смерть, то Уилл готов умирать снова и снова, зная, что непременно воскреснет.