Стражник дёргает за белое покрывало.
И порошина от жёлтой пыльцы, коей наполнены целые сухие океаны подле пустыни, и которую собрала на себя ткань по дороге от прифронтовых границ до столицы — разлетается в разные стороны. Так частицы обычной пыльной стружки напоминают тысячи блестящих бусинок росы, оказываясь поднятыми в воздух и переливающимися на закатном свету. С закрытыми воротами такого не увидишь, однако пока они распахнуты — последние приветы в прощаниях передает катящееся к горизонту Солнце. Оно приближается к своему закату, падая на всех присутствующих, точно чистое золото.
Красиво, но.
Стоит только посмотреть на содержимое телеги, взглядом опуститься ниже поросших сорняками кирпичных стен — и реальность золотистого исчезает;
хотя по-прежнему покоится на лицах, что уже давно не шевелятся и не смогут в будущем. На месте остатков цветного песка возникает только серая сажа и смешанные с ней потёки. Верхняя сторона многослойного покрывала была абсолютно чиста, а внутренняя— полностью пропитана серостью и бордовым; таким становится алый, когда засыхает.
А алый…
Коллега, чье сердце оказывается слабее и не может переносить таких видов своих земляков — роняет возглас, стискивает зубы и отворачивается, пока Минхо беспристрастно глядит на трупов в упор. Среди легиона, стоящего на охране внутренних крепостей, есть разные солдаты — и те, что бывали на сражениях, и те, что нет. Наверное, различить, к какому варианту относится Минхо — проще простого, ведь даже столь душераздирающее зрелище ничуть не выводит его из состояния равновесия.
Привычная картина.
— Хм, — тянет он, придерживая ткань пальцами правой руки, где-то внизу, а сам что-то выискивает с тем же упорством, которое им сопутствовало, пока глядели на телеги с фруктами.
Покореженные, не все из них целые, зато хаотично наброшенные друг на друга, а не заботливо сложенные — каша из людской кожи, мышц, костей,
будто разбитые и подавленные друг об друга персики в корзинах — прикрепленные к телу отрывки и не очень. Наверное, с очистившегося фронта погибших собирали не только за этот бой, но и за предыдущие
(только вот тогда анаханцы не позволяли ёнинцам оттащить трупы павших на свою сторону, продолжая давить наступлениями). А потом всё изменилось, и они всё-таки добрались домой, пускай и не в первозданном виде.
Печально…
Печально даже Минхо, но он всё пытается выискать что-то на лицах покойников, всматриваясь в телегу. И протягивает руку к одному из лежащий вниз лицом тел. Оно на самом верху горки. Потянув неподвижного за плечо, стражник разворачивает его лик к небу, и… Открывается вид на трагедию, описание которой можно было бы встретить разве что в святых книгах про великих мучеников. Солнце ярче всего подсвечивает, разбрасывая янтарем, лицо совсем молодого юноши — отчего делает то, больше всего отражающее свечение, чуть ли не иконописным. И эти блики превращаются чуть ли не в равномерно разлетающиеся линии-стрелы, что могли бы затронуть сердце юностью погибшего (
не будь то самое сердце столь чёрствым и равнодушным).
Пугает тем, что почти не отличается от живого.
Точеный нос с родинкой, не прямой формы, высокая переносица. Ещё одна родинка на подбородке. Густые каштановые брови и такие же волосы кажутся светлее на фоне смуглой, почти медовой кожи, испачканной в полевой саже. Будто ещё вчера она была чистой и нетронутой, пока он смеялся и шёл сражаться с надеждой на то, что всё закончится благополучно.
Чтобы однажды снова вернуться под эти лучи.
Что ж, вернулся.
— Такой молодой… — шепчет себе же под нос стражник.
А сегодня лежит неподвижно — и половина его лица прерывается продолговатой резанной линией. Прямо посередине гигантская кровавая рана
(наверняка получил мечевые ранения в бою), одежда же и руки запачканы вряд ли только в собственной крови.
Зря беспокоился. Мальчишка выглядит самым свежим — но таким же трупом. Ничего особенного.
Просто мёртвые.
— Забито под завяз, так что… — старший тяжело выдыхает, поняв, что перебдел, однако такой подход к своей работе ведь гораздо лучше, чем её недоделка. — Главное, что проверили. Езжайте, господин. Мы, как и все,
соболезнуем потере Ёнина.
Но пока названный Минхо на секунду отходит от телеги, чтобы дать добро на передвижение повозчику — ему в спину глядят два карих омута, приоткрывшие свои бездны лишь на доли секунды, пока никто не видит движения зрачков.
Чтобы потом снова закрыть, как ни в чем ни бывало.
Когда белое покрывало прикрывает телегу целиком, парнишка, открывший глаза вновь, сильно закусывает губу, встречая перед своим лицом мертвецкое. Рвотные массы подступают к горлу в виде кислоты, потому как он уже давно нормально не ел, и нечему выходить наружу, кроме желудочного сока. Но то, что позволяет стремление сохранить максимальную тишину — длинный выдох через закрытый рот (
лишь бы не вдыхать, чтобы не чувствовать этого трупного зловония), и собственные пальцы, которые наощупь, осторожно проходятся по векам мёртвого напротив, чтобы те закрыть. Порой солдаты, похоже, гибнут, просто застывая.
Не стоит погибшему пялиться на ещё живого паренька до такой степени укоризненно, вот он ему и помог — дышащий в трупной телеге только за тем, чтобы его провезли внутрь столицы;
даже половину лица себе для пущей убедительности порезал.
А дальше им уже не по пути — дороги расходятся, и кто в могилу, а кто только к калитке перед ней; испытывать судьбу. А куда же та приведет? Главное, чтобы не получилось так, что паренек захочет перенестись обратно в этот момент и поменяться с павшими в бою солдатами местами. Пускай же будущее будет к нему благосклонно.
Телега наверняка пересекает ту самую границу ворот, дико трясясь на каждой кочке
(в столице Ёнина почти везде каменная кладка вместо песков или ровного пола) — от этих потряхиваний брюнет лишний раз варится в трупном душке, пропитанный зловонием смерти. Здесь под покрывалом всё забито телами так, что сам бы не влез, если бы не скинул балласт.
Пришлось освободить себе место.
Может, совсем скоро где-то в Ёнине всплывёт сброшенное в воду реки Эсэ мальчишкой тело, а может, его же останки просто съедят дикие звери. Всё равно погибший в схватке с анаханцами — не жилец и никогда бы им снова не стал. Поступок не из серии осквернения, ведь все люди умирают — а в порядках мертвых оставлять и уступать место для живых: последним еще предстоят настрадаться, пока первым остается только найти свой покой.
В конце концов мальчишка тоже когда-нибудь пополнит их ряды, и если вдруг найдется кто-то, кто точно так же выкинет его из телеги — на тот момент его телу будет уже абсолютно плевать. Проживёт он человеческую или скотскую жизнь — всё равно предстоит сначала гнить, а затем и лежать костьми к голой земле тысячелетиями напролет. Что же касается закона… Беспокоиться не о чем: никто не узнает о случившемся сбросе трупа солдата в канал Эсэ с сильным течением — корней, ведущих к неизвестному страннику, попавшему в Ёнин неясно откуда, не существует.
Корней Вона больше не существует.
— И всё-таки этот звук всплеска не даёт мне покоя…
Характер глядящего вслед закрывающихся ворот стражника своеобразный, работа — всегда на первом месте и в исполнении своих обязанностей не посмотрит, кто перед ним. Однако кланяется Минхо ниже всех — и девяносто градусов, пока повозка наконец отьезжает, не становятся чем-то новым или неожиданным для его младшего коллеги.
— Ты устал, дотерпи до конца смены, — советует ему, вылупившемуся в сторону рова, Хо.
— Значит, ты тоже слы…
— И я устал. Все мы… Сутки на посту не проходят незаметно, а до пересменки остался всего час, потерпи.
Телега сильно шумит даже в отдалении, пока трогает вперед и вперед, а её гигантские колёса скрипят на столь отвратительном покрытии.
— Да, наверное, ты прав… Всякое случается.
— Конечно, — продолжает успокаивать задумавшегося напарника мужчина, хлопая по плечу, — особенно толстые лягушки случаются.
***
Солнечный свет закрадывается внутрь и гуляет по помещению, падает на отнюдь не черные, а блондинистые пряди, заставляя те сиять изнутри.
Ладонь, бывшая чуть прикрытой шелковой тканью, высвобождается. На поле боя он всегда носит грубые чёрные перчатки; чтобы во время оказания помощи раненым кровь на них была видна как можно менее отчетливо. Во дворце же приходится радовать себя изысками — на праздники знакомые привыкли дарить рукавицы самых разных цветов и видов в целом: яркие и пастельные, с кружевами, с узорами или без. Как ни удивительно, а если даже не брать во внимание истинную причину их носки — полностью без ткани, прикрывающей руки, молодой человек себя больше не представляет. Постоянно находящиеся под защитой (
на самом деле же защищают не их, а от них) и оттого излишне изнеженные — его ладони и пальцы остаются почти самым чувствительным участком тела; за исключением других очевидных, разумеется.
Словно они — глаза, и прикасаясь к чему-то он способен видеть дальше, больше и глубже, чем мир может ему показать.
А потому всё время стремится к прикосновениям, что на деле почти всегда запрещены в его жизни. И вот, почему. С тонкими кистями и бледной кожей — ладонь протягивается к стоящему на подоконнике молодому цветку, который только-только начал раскрывать свои лепестки навстречу свету. Однако, как только маленькие пальчики собственными подушечками ощущают приятную живость зеленеющего и тянущегося ввысь растения…
Выражение прежде бывшего спокойным лица меняется, омрачаясь. Парень в ужасе вздрагивает и резко отдергивает руку, заметив, как от легкого прикосновения цветок скукоживается, а сами юные поростки молодости, природы, а значит и самой жизни — превращаются в зачахнувшую старость.
Смерть.
Смерть может выступать как освобождением от мирской суеты, дарующим покой, так и проклятьем, лишающим мечт шанса на исполнение, но Сону, во всяком случае, никогда не выбирал её, как свой инструмент. Она не подлежит разделению на хорошее и плохое, а лишь сильно зависит от времени — но не может Ким пропадать столетиями в засохших лесах, оставаясь отшельником и боясь кому-либо навредить. Где смерть, а где он? Они ведь совсем разные. И по этому мальчику никогда не скажешь, что он — самое главное смертоносное оружие Ёнина на Эсэ, что он превозмогает любые копья, стрелы, мечи, и один выступает за сотни бойцов, потому как имеет дар, что способен повергнуть целую армию в считанные секунды.
Сону — это хаос, способный остановить войну; но только потому, что его дух гораздо страшнее неё. И в то же время он — всего лишь человек… Которого ему подобные перестали таковым воспринимать. Наверное, в чём-то они были правы, поскольку не каждый встречный способен сиять настолько же ярко, согревая самые холодные закутки мира одной своей улыбкой.
Греть или сжигать, но никогда не сгорать самому. Он всегда был как Солнце, светящее своим, но испепеляющее чужие, вражеские земли. Ангел со всех сторон, но для кого-то простой, сошедший со строчек в древних свитках, а для кого-то
Ангел смерти — тот, чьего имени стараются не произносить вслух. Слишком нежный и миниатюрный, как для широкоплечих и высоких воинов с вулканических земель, Ким сильно выделялся. И не являющийся ребёнком порой подвергался непониманию, поскольку одногодки часто путали его с кем-то, кто гораздо младше. Однако на то были свои причины, а старше выглядеть Сону бы не стал — особенности северян, которые будто застывают в своих родных льдах ещё в детском возрасте.
Северянин в глубоко южной стране, где почти не бывает снега — Ким вырос в местах, где основную часть года землю обнимает только ледяная корка и растущие сквозь неё зимние цветы. А сами люди жили только за счёт охоты на диких животных — утепляли жилища с помощью их шкур и бесконечные ночи проводили за приготовлением медвежьего мяса. Однако, несмотря на рацион, будто оставались заканцервированными в своей тундре — маленькими и щуплыми. Тёплый сердцем, мальчик с севера никогда не был рождён в таком же тёплом Ёнине, однако, потерявший дом и приобревший новый в круглогодичнолетней природе и людях — целиком и полностью воспринадлежал этой стране, как единственному, что у него осталось.
Из всех государств боролся именно за это, сделавшее для него больше всех.
— Ты в порядке?
Мальчик, все это время обхватывающий и с силой сжимающий собственную кисть, будто в попытках причинить боль себе и самого же себя наказывающий за очередное внеплановое «отнятие жизни» — резко оборачивается, не ожидавший визита.
— Господин… — шепчет он. — Я не слышал, как вы вошли.
Это не впервые — подобное самобичевание повторяется, как заевший на подкорке ритуал. Попытка выработать, как навык — способность сдерживать свою силу и не позволять ей брать верх надо всем вокруг, когда ей только вздумается, подавляя. Попытка, которая не приносит желанных результатов. Тренировки на людях внутри эсэйского Акрополя (
как и за его пределами) чреваты, а потому парень всегда тренируется на растениях, мучаясь, когда ничего не выходит. А ничего не выходит всегда — от касаний голой кожи вянет и умирает всё, включая людей. Даже если не хочется применять ничего, что связано с этим роком — при долгих ласках, простом затяжном общении или постоянном физическом контакте, состояние находящийся рядом, пускай не сразу, становится значительно хуже. Будто Ким — чума, которая способна убивать не только мгновенно, но и постепенно, практически незаметно. А потому одиночество — пророчено заранее. Любой повторяющийся раз Сону снимает перчатки в надежде, что хотя бы один лепесток останется на месте, однако.
Вновь и вновь проваливается в оставшийся от растений прах.
Хисын топчется на пороге, не спеша входить, пока младший отводит глаза и, метавший их в попытках отвлечься — меланхолично заглядывается на однажды подаренную старшим картину. Красные, оранжевые, жёлтые — все пламенные оттенки — принадлежат и олицетворяют Ёнин; картина подсвечивает именно их. На ней изображен молодой человек, что вылезает из пасти гигантского льва, открыв и держа её голыми руками — и это наверняка символизирует контроль над колдовской
мощью, которую
без пяти минут правителю удалось обуздать в возрасте чуть больше двадцати пяти октябрей, бывших ему на тот момент, когда он впервые встретил Ким Сону. В Ёнине не водятся львы, но здесь очень много кошек. И их уважают. Животное, фактически считающееся большой кошкой — как признак силы государства, а Сону, поскольку и есть сила для Ёнина — олицетворение кого-то ещё, кто есть на раскрашенном папирусе.
Человека, только в самом большом смысле слова, потому что он
сверх.
Пусть сам парень всегда чувствует себя, как заточенного во льве (
точь в точь, как юноша с картины), — однако снова и снова, выбираясь наружу, в отличие от нарисованного, не сдерживает пасть животному, а… Разрывает её напополам. Контроль не потерян — он просто властвовал над самим Кимом, и потому ещё ни разу не бывал обретен. Продолжением или второй частью рисунка мог бы стать вид того, как человек не покоряет, убивая, а приручает столь величественное животное, сравнивается и идёт вместе с ним рядом, в ногу. Однако в продолжение полотна реальности, воображаемый лев Ким Сону, поскольку его пасть разорвана — будет просто валяться мёртвым возле растерянного лекаря.
Картина, что была повешена здесь старшим в знак выражения благодарности Киму за помощь и служащая подбадриванием
(напоминанием о том, насколько он важен для Ёнина) - одним словом, оптимизма не добавляет. Как долго сила останется наполнена созидательным смыслом, коли с её помощью ты только разрушаешь? Такая Киму не сдалась вовсе, а лев, чью пасть вот-вот разорвёт, сам того не хотя, наталкивает только на ненависть к самому себе.
Сону так безумно боится стать жестоким, захлебнувшись во власти…
— Я привык тихо ходить, — мягко улыбается Ли, складывая глаза полумесяцами, но не спешит подходить супер близко, сохраняет дистанцию. — Не пугайся и не серчай, ты же знаешь, что я все сделаю ради твоей безопасности, Соль.
«
Соль».
Солнце на ёнинском — и по-особенному это слово может произносить только человек, заменивший семью.
Будущий король.
Смотрит на Кима с прежним блеском. Сам по себе статный, высокий — классический пепельноволосый ёнинец с идеальной улыбкой, двойным веком, выразительными скулами. Выглядит… Идеально — и Ким уверен в том, что именно так и обязаны выглядеть все короли, знающие цену прекрасному. Потому что зная и представляя собой нечто такое, сохранить мир пытаешься куда с большим усилием — борешься за свои ценности с жадностью, дабы не превращать страну в захватническую империю, а сохранять и приумножать то, что уже имеется.
Политика мира — отлично подходит старшему Ли, вот только инструмент в лице Ким Сону немного не ложится под общую концепцию.
Иногда
это выходит из-под контроля самого Сону. Заставившему пасть под тяжестью своего взгляда и одной волей «убить» целую сотню анаханцев, которых их люди не смогли бы победить без способностей Кима — ему понадобилось бы некоторое время, чтобы восстановить потраченные силы. Покончить с одним человеком и ещё одним — просто заставить их сердце остановиться, прекратив гонять кровь и кислород по венам за секунды…
Так, чтобы они даже ничего не поняли, перестав дышать — без проблем.
Но загвоздка в том, что жизнь, законченная пусть даже в самом слабом теле — склонна бороться до последнего. Подбираться к ней медленно и подавлять незаметно, словно змея ядом — это одно, но вырывать из её прочных ладонь скипетр, чтобы передать его смерти — совсем другое. Жизнь — это борьба с противоположным, и Сону находится в реальности, в которой, представляющий одно, все время сталкивается с сопротивлением со стороны другого. И борется чуть ли не посредством своего тоненького тела. А это очень энергозатратно.
Но борьба жизни… В этом её суть и она сохраняет себя прежней, даже когда надежды нет, а обладатель сухожилий и чувств семимильными шагами идет к угасанию. Жизнь всегда будет стремиться вверх — виноградная лоза проростать сквозь камни
(как прорастает та, что обвивает всю защитную стену вокруг Ёнина на Эсэ и даже плитку внутри самого города), мох сквозь кирпичные стены (
как прорастает тот, что можно встретить почти во всех домах простых ёнинцев, но только не в королевском доме — потому что в акрополе всё, за исключением поросшей травой ограды, из мрамора).
А потому, все попытки заставить навек замолчать каждую из них — это огромное усилие. И таковое могло пройти незаметно и без последствий, если бы это был один или два человека, но более сотни… Конечно же Ким устал. Пропуская через себя такое, тело порой не выдерживает и требует время на восстановление. Много времени.
Вопрос об этом звучит повторно.
— Я хотел бы обеспечить тебя всем необходимым, потому что ты до сих пор бледный, словно призрак, — вздыхает Хисын, — а мы кажется обсуждали, что после боёв стоит есть много вкусного и не отказывать себе ни в чем. Так ведь делают даже обыкновенные солдаты, одержавшие победу. Считаешь себя исключением?.. — сказано, как упрёк, но звучит со столь искренним переживанием, что Ким, заводящий вновь скрытые в шелковых перчатках ладони за спину, улыбается.
— Не считаю, — отрицательно качая головой.
— Но ты даже не говоришь, что тебе нужно. Прекрасно зная, что я могу дать всё.
Сын пока ещё другого Его Величества ближе других людей в королевстве. Формально Ли, единственный мальчик в семье,
уже почти является королём, учитывая, что основное количество важных для государства решений отец принимать просто не в состоянии. Однако предстоит пережить ещё несколько формальностей. Простыми словами — дождаться его кончины, и тогда Хисын займёт престол по всем законам.
Должно пройти две церемонии: сначала похороны, затем — коронация.
Никто не знает, что за болезнь свалила прежде крепкого здоровьем короля с ног, и пока знахари ссылаются на возраст, Ли может быть спокоен, зная, что недуг его отца
не отступит. Потому, что карты сложились в идеальной последовательности, а чахнущий король по собственной упрямости принимает лечение только от доверенного лекаря, с которым ещё до провала в болезнь буднично играл в шахматы и распивал чай, как будто с равным себе другом.
Да, Ким Сону, что неспроста никогда не надевал перчатки во время всех своих визитов к королю Ли Сынхану?..
И «
отчего-то» его состояние становится всё хуже и хуже изо дня в день — прямо как у тех цветов, что Ли, подойдя к младшему, молча передвигает с подоконника, дабы заменить на купленную им у помещиков корзинку новых.
Хисын не всемогущ, но он многое отдаёт взамен на помощь мальчишке, которого проще назвать «неизведанным существом», однажды по воле расположенных к Ёнину Богов спустившимся с вулкана, чем обыкновенным иностранцем, пришедшим из ниоткуда. Взамен на помощь Ли и симпатию к собственной персоне (
ведь Сону мог примкнуть к любому другому человеку, и тогда тузы были бы на стороне этого «кого-то», сделав фаворита мальчика-смерти безоговорочным победителем в гонке за трон), решает в вопросах Сону заведомо больше, чем может показаться. Лекарь под защитой и покровительством будущего короля, словно у него есть брат, старший настолько, что конкурировать как-то не к месту. Но для Кима, не имеющего схожих с Ли амбиций — соревновательность ни к чему; оба на своих местах. Если бы не система, которая диктует решения, принятые целым советом, а не одним человеком, Хисын бы правил в одиночку ещё раньше — и длилось бы это долго, Сону уверен; больше того — он желает подобного счастья, в уединении и самодостаточности, правителю.
Мужчина улыбается одними кончиками губ и наконец смотрит Киму в глаза, стоя совсем близко. Сону же внимательно наблюдает за действиями — как он поднимает на стоящий сбоку стол целую корзину полевых цветов и лежащих с другой стороны ягод.
— Можешь снова украсить всю комнату, потому что я принес новые, — намекает он на только что завявший под нежными, но смертоносными ладонями цветок; заблаговременно знал, что так будет, и подготовился.
Контроль над даром (
проклятием) дается хуже, когда Сону в эмоциональном раздрае или ломает голову над чем-то — Хисын же достаточно наблюдательный. Первыми всеми страдают растения, дальше идут животные, и только потом — люди. Порой растения увядают, а люди заболевают
(пускай умирают не сразу), даже когда сам Ким того не желает.
И это — та самая спасательная соломинка, которая уберегла миловидного и несколько женственного мальчишку от вечной жизни в публичном доме или от ложа кого-нибудь из знати, когда он впервые оказался в Ёнинском дворце. Хотеть Сону себе было легко, любить — почти невозможно. Разве что придуманный образ, а кричащая о себе внешность всегда подкрепляла чужие фантазии: жадно смотрели как мужчины, так и женщины. Никогда не сходящий с бледной кожи румянец, округлые бедра с выраженной талией, которую редко прятали даже мешковатые одежды, но в то же время далеко не узкие плечи.
Приковывало взгляд всё. Просто красиво и точка, без дополнений — он был как одна из идеальных мраморных статуй в королевском дворе. Главнокомандующий Ёнинской армии увлекался лепкой, так что большинство скульптур было слеплено или спонсировано им, но тем не менее, все работы были на высшем уровне.
Проблема этакой неуязвимости и автоматической неприкосновенности заключалась только в том, что Сону хотел бы быть
однажды любим. Он мечтал познать нежность, которую способно подарить тепло чужого сердца подле собственного, согревающегося при одном взгляде правильного человека. Однако реальность била наотмашь, а подобные желания выглядели наименее возможными к исполнению — если он по-настоящему кого-то полюбит и захочет довериться, то избраннику придется крайне несладко. Сону точно знает — любимый будет постоянно болеть и испытывать слабость, если вовсе не зачахнет до победной точки невозврата. Для этого вовсе не обязательно ловить на себя сконцентрированный гнев; достаточно оставаться рядом и постепенно отравляться от смерти, которую несут руки Кима.
Какие же сравнения со львом и его покорителем, или Солнцем, когда он — самая настоящая ядовитая змея? Такова участь, обратная сторона монеты — крест, что на себе несет, парадоксально, лекарь, который должен спасать, а не наоборот. Хотя и смерть своего рода спасение, по личному мнению самого Сону, у данной монеты не может быть две разной стороны; обе не кажутся хорошими, в своей трагедии одинаковы.
— Ты о чем-то сильно беспокоишься, ведь так?
Ли замечает, что младший порой ярко держит дистанцию, потому как боится навредить. Хисын прекрасно знает о том, как правильно использовать Ким Сону — ничего личного, а если личное и есть, то это искренняя братская забота. Ведь чтобы какой-то механизм работал, о нем нужно
заботиться. А люди, так уж заведено — пока заботятся, склонны привязываться. Потому как все это вклад времени, сил и энергии, а коли в кого-то столько вложил, то уже не можешь пропустить мимо себя столь легко — для Хисына усилия на вес золота, ведь он и без всяких лекарей занят дворцовыми делами.
Посвящать же Сону столько времени было бы невозможно, будь все потуги далекими от искренних. Именно так огонь плавил сталь, вода точила камни, а Ким Сону превратил голый расчёт амбициозного королевского отпрыска в людскую привязанность.
Хисын знает. А потому старается не перенагружать Кима, не отправлять его на фронт, пока ситуация не становится совсем уж плачевной. После того, как заставил склонить колени более сотни, Сону обязан получить подобающий отдых. Его дар бывает неконтролируемым в своей силе, однако не победимым мальчишку не делает — нужно применять с толком, потому как тело по-прежнему человеческое, и ему необходимо время для успокоения. Порой Сону считает себя совсем чудовищем: если его «дар», больше похожий на проклятье, не будет использоваться совсем, то сила выйдет из-под контроля, и люди вокруг будут умирать, даже если Ким не будет того хотеть.
Он обречен на использование своей силы.
Прикасаться к другим даже в перчатках бывает жутко страшно, потому что никогда не знаешь, получится ли так, что навредишь по невнимательности или неосторожности. Как будто это каждый раз сила решает, выходить ей наружу или нет, а не Ким Сону — пускать ли её. Однако, если потратить излишне много заряженного потенциала, направленного на подавление жизни — Ким больше не сможет чувствовать себя и Ёнин достаточно защищенными, потому как время на восполнение затраченного порой растягивается. Если начнется продолжительная война — он не уверен, что будет готов защищать страну в одиночку каждый божий день. Хотел бы, но абсолютно точно не справится.
Одним словом, причин для переживаний у него целая масса — гораздо больше чем фруктов, цветов и ягод в принесенной Ли корзинке, однако основные краски сгущаются на одном моменте. Вопросы из этой серии снова и снова продолжают всплывать перед веками, даже когда те сомкнуты в попытке заснуть. Правда сама на себя не похожа и заставляет возвращаться мыслями к тому случаю — он не дает Сону покоя, никак не оставляет в покое.
Командир анаханцев — да кто он такой?
— Я ни о чем не переживаю, Ваше Величество… Я спокоен, как река Эсэ, — упоминает название водоема, окольцовывающего в объятиях весь Ёнин.
Эсэ… Только вот известно, что у любимой реки Бога бывают самые разные настроения, и порой её течение способно убить. Сону поводит головой, задумавшись. Ситуация с оставшимся в живых командиром и правда заставляет его задумываться, если вовсе не сводит с ума — сколько ещё неожиданностей и неизвестного о самом себе и о людях поджидают в мире? Неужели есть те,
на которых не распространяется его способность умерщвлять?
Да быть такого не может!
Когда Ким позволяет силе внутри него выйти наружу — умирает все живое в радиусе примерно километра. Именно поэтому он, не являясь военным начальником, а простым лекарем — имел полномочие отдать приказ, и заставить оставшихся воинов собственной армии отступить на безопасное расстояние. Вот, почему они ушли, утянув за собой ещё живых раненых и оставив границу пустой.
Чтобы не пасть вместе с врагом, когда Ким Сону выйдет вперед самостоятельно.
По пустыне было незаметно, ибо там и так нет растений, но если бы Сону опробовал одну из своих техник прямо в городе — завяли бы все цветы и замертво попадали пролетавшие над головой птицы, застыли бы в недавно вскопанной и влажной после ливней земле дождевые черви, а не только лишь люди. И гибли бы не только враги, но и свои солдаты, а потому в применении силы существует целый ряд ограничений. Дар никогда не различал цветное от бесцветного и не спрашивал у Сону, кого он хотел бы, чтобы рок обошел стороной и оставил нетронутым. Смерть не знала избирательности.
Побочные эффекты должны учитываться — у командира не было ни шанса.
По большому счету, в тот день умерли все солдаты — как и должно было быть, но он… Кто такой этот командующий? Сону не видел никаких четко очерченных границ или небесного свечения, но все выглядело так, словно со всех сторон около мужчины был обведен защитных круг, который не подпустил к нему рока смерти, не позволил ей даже украдкой прикоснуться к коже, усыпанной родинками.
Или же правильно спросить:
что он такое? Или то, что его охраняет? Или же… Мальчик запутался. Может, в тот день… Он здорово потратил все свои запасы? Можно ли считать, что у Сону не хватило силы всего на одного человека? Такое возможно только в теории, а на практике подобная «избирательность» монстра внутри не была проявлена ни разу, но… Почему из всех именно на столь талантливого воина? Может, жизнь внутри него непобедима? Но разве такое бывает? Не может же мужчина быть бессмертным? Или может? Было бы выгоднее убить его одного, как главное звено зла, а не сотню рядовых, но…
Просто почему?
Хисын замечает эту ложь и напускное спокойствие, но решает не трогать Сону, а оставить его наедине с раздумьями. Спешит переключить тему, чтобы оповестить о важном:
— Есть одна вещь, которую я желаю заполучить от правительства Анахана, — он разворачивает к нему весь корпус и смотрит сверху вниз с таким спокойствием, как будто делится тем, что уже успел продумать от начала и до конца.
Но такое доверие, что готов рассказать обо всём лично — впечатляет.
— Что-то драгоценное? — не мог не уточнить, зная любовь Хисына к роскоши и просто любому, что может порадовать глаз; он умеет именно ценить и наслаждаться, а не просто заполнять пустоту дорогими безделушками: относится подобным образом как к вещам, так и к пленникам — даже слуги и служанки в Ёнинском замке красавцы и красавицы. К тому же всё, что делает Ли — всегда со смыслом и несет в себе определенным скрытый подтекст, размером не в пару строчек, а в целые тома.
— О, ещё какое.
— Вам есть, что дать взамен?
— Разумеется. Они ни за что не откажут мне, когда взамен на их пленного я попрошу отдать мне
это.
И почему, когда он произносит слово «вещь» или безликое «
это» с этим странным ни то ударением, ни то акцентом, не похожим на ёнинский — Ким Сону кажется, что речь идет не о бездушной драгоценности, а…
О живом человеке?..
