тысячи лет назад.
До сих пор в его памяти лунный свет играл куда большую роль, чем солнечный. На волосы приземляется рука, пока ноги затекают в неудобном положении, но о каких-либо желаниях тела думать попросту не получается в момент столь сокровенный, как этот. Не хочется делать лишних движений — не спугнуть бы себя в первую очередь; и так достаточно пострадал. Сидящий на кафеле перед мраморной лавочкой, около самого выступа на балконе, полными лёгкими юноша вдыхает свежий ночной воздух. А ещё ласкающий прохладными сквозняками ветер, путающийся в волосах и перебирающий их на пару с чьими-то руками. И хоть небо чистое, лишённое тучь, преддождевая влага напоминает о том, что в носу полно соли, а потому при каждом вдохе пусть даже столь приятного запаха вечерней мглы — стенки всей носоглотки сильно режет любой новый всхлип. На оба тела падает лунный свет, и вокруг больше никого. Их не потревожат — ни один из вековых призраков, злых языков и недобро смотрящих глаз, коими полнится их старый замок, поросший трещинами и протрещавший мхом, который сыплется от жары, как пыль, высыхая на солнце. Пока юноша на полу, фактически в его ногах, мужчина сидит на выступе, позволяя тому, кто гораздо младше, плакать у себя на коленях. Помогает ощущать себя хотя бы во временной безопасности. Брюнет снова втягивает полный нос соплей, пока над ухом звучит: — Жжётся, не так ли? — Да. Сильно жжётся. — На вкус прямо как реальная жизнь, — с этими словами старший, не видя лица, опущенного вниз, но замечая, как дёргаются острые, к этому возрасту уже поширочавшие плечи мальчишки, дарит повторное успокаивающее поглаживание. И подарит ещё, сколько нужно, пока жив. Раньше Сонхун боялся, что не вырастет таким же высоким, как его братья и отец, потому что довольное долгое время сильно уступал в размерах всем своим сверстникам — этот страх был самым сильным из всех, из-за чего ребёнком он сутками висел на карнизе, пугая служанок и собственную матушку, а затем перешел и на деревья. Наивно надеялся, что хотя бы руки станут длиннее, а потом природа взяла своё, подарив ему желанные изменения. До сих пор везде лазит и висит, привычку никуда не дел, хотя уже вот, как вымахал — стал выше астронома. Но с годами мужало и больше становилось не только тело, но и опасения — по мере взросления страхи приобретали совсем иные формы. И всё больше оборачивались похожими на живых людей. Насколько же жутко осознание того, что самое милое сердцу место на свете на самом деле никогда не было островком покоя, а кишило притаившимися змеями, притворявшимися каменными статуями? Что статуэтки в виде пустынных скорпионов, которые дарили на дни рождения, тоже были живыми и просыпались в ночи, чтобы жалить, а Сонхуну до сих пор везло только в том, что ночью сна не было ни в одном глазу, и все эти твари никогда не успевали застать его на спальном месте, в кровати? Отчего они все вдруг ожили и показали пасть, полную клыков? И что такое дом, если не первое место, из которого ты учишься сбегать? Его дом был соткан из змеиного и скорпионьего яда, и Сонхун узнал это раньше, чем возымел право на побег. Слёзы — простейшая из реакций на правду, которое тело не готово принять. И успокаивающий его мужчина никогда не простукивает своеобразных ритмов, пока пытается подарить умиротворение — только руками по плечам выводит полосы и соединенные друг с другом линиями волны. Подаренное им спокойствие заставляет вспомнить, что выдох и вдох неразрывны, что они — одна сплошная. И в этом есть смысл. Точно так же, как страдание и осознание, зачем оно тебе дано. И дергающаяся после долгой истерики грудь наконец приходит в порядок, диафрагма оседает, как спасённая от пожара: раздавленный под грузом обстоятельств юноша оседает и отпускает вожжи. Вопли отметаются вниз глотки, как песок на дно воды, освобождая ту от мутности, но никогда не исчезая до победного. Хорошо в рамках сознания, снаружи — уже никогда не будет. И старший чувствует себя исполнителем важной роли, потому как именно он хоронит версию мальчика, которая знала наивность. Теперь перед ним юноша, что вот-вот станет мужчиной, потому что ему станет известно гораздо больше о правилах Вселенной и жизни в мире. Того, чего поистине никто не желал бы знать. — Я не смогу убедить в том, что всё произошедшее тебе показалось, но… Сказать что-нибудь успокаивающее? — Скажите… — Хорошо, — отвечает он полушёпотом, и брюнету приходится потратить очень много сил для того, чтобы заставить себя оторвать понурое лицо от чужих колен. — Я расскажу тебе кое-что, только обещай выслушать до конца и запомнить. Это пригодится тебе в жизни. Превозмогая стыд от того, как придётся явить жуткую опухлость на собственном лице, обмываемом солью из глаз на протяжении половины дня и ночи — он поднимает лик ввысь. И видит знакомый силуэт, за головой которой свой свет разбрасывает царица ночи. Полностью тёмное небесное полотно, отдающее синевой морских пучин, наполняется свечением полного белого шара. Мужчина глядит на представшую перед ним картину без насмешек и других реакций, которые могли бы отпустить взрослые. Привычно на любое проявление слабости Сонхун слышал только «следи за лицом», «не забывай, что краснеть — позорить себя и свой род», «не позволяй эмоциям выходить наружу, иначе тебе придется натянуть на свой лик мешок из-под картошки!», «мальчики не должны плакать». Взрослые любят пугать угрозами, которые не в силах осуществить друг на друге и на тебе самом, но. Их страх потерять лицо превозмогает всех и всея — теперь маленький Пак даже не уверен в том, что последующие годы жизни среди всех этих людей не сожрут его естественную наружность по частям, оставив от неё только едва узнаваемую оболочку, которая умеет реагировать по командам. И показывать только то, что от неё ждут. Сонхун чувствует, что не хочет закончить так. Что желает прожить искренне — и улыбаться, когда он хочет улыбаться, и отпускать уголки губ, чтобы те шли туда, куда им захочется: вверх или вниз, в зависимости от истинных чувств, когда ему заблаговолит снова умыться слезами, очистив разум. Он хочет быть свободным. И быть, как небо — разным. Но жизнь во дворце не подразумевает искренности, она — взгляд к подолу, вглубь земли, как будто стремишься вернуться к её корням и быть всегда покорным, а не непредсказуемым, парящим в высоте. Здесь за правду накажут сильнее, чем за любой иной проступок. Сколько же нужно силы, чтобы этому противостоять, если тебе всё равно не позволят? Класть все силы на то, что заранее обречено на проигрыш. Насколько же плохо королям? Сонхун никогда и ни за что не хочет становиться одним из них. Свет луны куда лучше падает именно на лицо смотрящего снизу вверх — за спиной же самого мудреца покров ночи, небо и… Анахан. То, на чём он заканчивается, ведь ещё дальше только край света, море, которого ребёнок перед ним ни разу в жизни не видел, и горы; границы света неизведаны. А может, их у него вообще нет. Но мир для этого мальчика заканчивается здесь — в пределах дворца. Будучи донельзя суженным и ограниченным. Для того, кто знает, что свет может быть шире и ярче, остаться здесь — мучение. За гранями балкона вид на высохшее поле с ограждениями. Дворец и сам не особо полон зеленью, а за его полосами и вовсе открывается северная пустыня. Зато Пак сидит к краю балкона лицом, пока старший спиной. Но мужчине достаточно видеть, как краснеют щёки, сербает сильно вспухший от долгого плача нос, как дрожат уголки губ — и совсем юное лицо отображает страдания сердца, которому ещё многое предстоит пережить. Ты не можешь сказать ребёнку, на глазах которого разваливается привычный мир, что эта трагедия — только начало. Иначе долго он не протянет. Но ведь и фраза о том, что «всё будет хорошо» — чистейшая из существующей лжи. Ничего не будет, но люди с этим как-то живут. Сказать ему «ты должен стать сильнее, чтобы выжить» — сумеет любой, не обладая особым умом, но то, что сказал бы этот мужчина… Сонхуну придётся искать ещё долго, а потому не стоит оттягивать. Осуждение вылетает из уст первого встречного с лёгкостью, но что насчёт того самого успокоения? Понимания. Его не сыщешь нигде, кроме родных мест, и порой даже там его нет. Этот человек осознаёт, что он — единственный, кто может подарить надежду загнанному в угол мальчику. Двенадцать зим — слишком рано для того, чтобы сломаться, разлетевшись вдребезги. И мужчина глаголет, укладывая ладонь на щёку, чтобы мягко стереть растертую по скулам влагу, которую ещё секунду назад пытался исправить Сонхун. Ещё так мал, с самого начала и до самого конца он будет обречен бояться показывать слабость. Душа не терпит терять свои кусочки, и его можно понять: но насколько ценна жизнь того, кто боится её лишиться, зажимая каждую крошку в ладонях, как последнюю? Ведь чтобы однажды изобрести хлеб, нужно было поставить на кон всё зерно. Осушить глаза так и не получилось. Чтобы перестать плакать — нужно перекрыть воду в глубине души, а не пытаться расставить вокруг себя куча тазиков для сбора слёз. Сами по себе они всё равно не закончатся: Сонхун до сих пор не смог успокоиться, хотя наверняка смертельно устал. Закрыть поток воды помогут только правильно подобранные слова. Разве можно лечить неизлечимое речью? — Около тысячи лет назад наши предки называли ночь «ngi», звёзды — «mul», а луну — «nanna». Мудрец доказывает — только ей и возможно. — Позже на смену им пришли другие, создали новые языки и обычаи, но говорили о всё тех же явлениях. «Ngi», «mul» и «nanna» превратились в sîn, arma, selênê. Ещё позже — в luna. Множество стоп прошло по нашим землям в течении этих лет, и названия территорий тоже менялись, ведь их давали разные люди. Ты слышишь, Хун? Названия менялись. Но то, чему их давали — никогда. Сейчас никого из этих людей-придумщиков, способных говорить и называть вещи не своими именами, не осталось на свете живыми. — Не своими именами? — А как у чего-то может быть имя, если оно неизбежно изменится со временем? Что заставляет называть его «своим»? Разве ребёнок, рождаясь, говорит, как его зовут? А луна? Она с нами беседует или представляется? Но даже безымянными все вещи существуют. Сонхун поджимает губы, пытаясь понять, к чему клонит мудрец. — Но что вы хотите этим сказать? — Ты плачешь, потому что твоя жизнь меняется. Чувствуя, что что-то теряешь, при этом забывая, что всё необходимое есть в тебе. Ты родился раньше своего имени, а потому оно тебя не определяет. Прежде, чем тебе его дали — ты уже кем-то был. Твоя задача — найти, кем. И тогда, чтобы ни случилось, ты не сможешь потерять главного — себя. А всё остальное — пустяки. — Не потеряю себя? Почему я должен пытаться не потерять себя? Разве моё прежнее счастье может быть пустяком? — Знаешь, скорбят совсем не всегда по смерти тела. При жизни скорби заведомо больше, и пока ты дышишь — тебе может быть гораздо больнее, чем когда твои лёгкие испустили последний вздох. Оплакивать тысячи людей, каждый из которых — ты, попрощавшийся с привычным, непросто. Но все через это проходят. Наносное смывается и наносится вновь, но суть остаётся; просто ты её плохо знаешь, вот и чувствуешь почву шаткой, принимая временное за единственное. Все становятся чем-то новым, отпуская старых себя. От прежнего не остаётся ничего знакомого, и ты задаешься вопросом: неужели так будет всегда, а с изменениями придётся сталкиваться каждый раз, как только поймешь, что привык и приспособился? И я отвечу, и другие ответят — да. И ты спросишь: в чём тогда смысл? Если нет ничего вечного, а мы — насекомые, заточённые в янтаре. С мыслями о том, что всё проходит, включая те вещи, которые ты любишь, земля под ногами начинает казаться шаткой, как будто всё время норовит уйти. Те люди из прошлого, наши предки — они такие же. Они боятся потерять ориентир, упустить своё, попрощаться с тем, что они любят, но. Их уже нет — есть только мы, которые наблюдаем за тем, как все их страхи осуществились, наблюдая за их отсутствием. За пустотой, которая осталась от их надежд; и опять в скорби по их прошлому начинаем скорбеть по своему будущему. Но как думаешь, осталось ли что-то после них кроме моих слов? Что-то, что объединяло наших предков друг с другом и до сих пор объединяет вместе с нами. Каждого до единого… Мальчик молчит, продолжая смотреть блестящими от застывших в них слёз глазами на родной силуэт, который чернеет на фоне луны. — Что-то вечное? — Да. — Но разве может в мире… Существовать вечное? Вы же только что сказали, что… — Посмотри на луну, Сонхун. «Тебе нужно убедиться, что существуют вещи, которые будут с тобой всегда. Которые никто и никогда не сможет у тебя отнять, что бы ни происходило и насколько бы жизнь ни казалась рушащейся. Всё, включая тебя, меняется, но есть нечто такое, что продолжает определять тебя. И это не твоё имя, потому что имя легко потерять и легко приобрести. Тебе нужно то, что способно соединять и делать узнаваемым что прошлую твою версию, что нынешнюю. Чтобы чувствовать себя уверенным при жизни — отыщи то, что оставит тебе тебя, сколько бы своих черт ты ни приобрёл и сколько бы ни потерял под давлением времени». Чернильные зрачки расширяются, вмещая в себе отражение сияющего в ночном небе шара. И, кажется, даже способны разглядеть сероватые потёртости: как будто луна всегда была вазой, которую роняли, отчего она стала пошарпанной, но до самого конца так и не разбилась. И все эти неидеальные неровности — всего лишь символ того, что делает со всем живым и «не» бесконечная жизнь. Она оставляет следы — как и та, что имеет своё завершение. Но люди не в силах получать потёртости вечно и не разбиваться, а луна — может. Она всегда остается верна себе и своду, в котором плывет. Небо в Анахане всегда звездное, чистое и безоблачное — до последнего квадратика отражается в глазах юноши, перед которым впереди целая жизнь, полная подвигов. Сейчас всего двенадцать, но уже через год, сам того не желая, он станет тем, кто умеет держать меч, вернувшийся с нескольких походов и отнимавший жизнь через боль в сердце. Сейчас он такой маленький и ничтожный на фоне того огромного и решающего судьбу миллионов, которым станет совсем скоро — зим через десять. А пока он может поговорить о наболевшем, будучи ничтожной — одной из тусклых звёздочек. Потом у него вряд ли выпадет такая возможность. — Пусть луна станет примером о том, что найти неисчерпаемый источник, который позволит тебе остаться верным своей правде, внутри себя возможно. Никто из нас не знает, сколько ей лет. Но она существует столько, сколько существуют наши предки. И, возможно, продолжит и впредь — чтобы жить столько же, сколько наши потомки. Небу и его жителям чуждо время, понимаешь? И когда-нибудь мы станем его частью. — Ничего не оставив на земле? — Оставив память. Мы останемся в прошлом, а наши потомки, они… Окажутся оторванными от нас, далеко впереди. И может из того, что видно глазу — нас больше ничего не сможет связывать, а нить общности будет утеряна в литрах разделяющих нас смешанной с другими народами крови, вместе со временем, но. Они будут смотреть на ту же луну. Только ей нипочём всё проходящее мимо время. Только она не меняется под силой его течений. А звёзды… Ты видишь эти звёзды? Короли и королевы разрушенных государств, которых больше не существует на карте. И предатели, и герои — все они тоже смотрели на них. Как и путешественники, возвращавшиеся домой, так и странники, которым после долгой дороги больше не осталось такого места, как «дом». И возвращаться было уже некуда. Они смотрели на небо с надеждой, с отчаянием, с ощущением тупика и полноценного конца, и с ощущением нового начала. Им восхищались и маленькие дети, тайком выбиравшиеся из постели. Как ты, Сонхун. Мужчина улыбается, а на лице подростка как будто ничего и не меняется, но в то же время расцветает невидимыми цветами. Однажды лицо Сонхуна станет таким красивым, что он не будет знать, как отбиться от влюблённых в него сердец и при том их не ранить; мудрецу исполнилось какое-то количество лет, и за жизнь он повидал достаточно, чтобы предсказать, что мальчика ждёт великое будущее — не только на поле боя или в политике. Он всегда шёл навстречу желанному, не предавал себя в угоду запретам. Таких людей любят тысячи, миллионы других людей — ими и их смелостью выбирать свой путь восхищаются. А он был таким даже в года, когда не мог знать цену подобным рискам. Старший улыбается, потому что помнит, как Сонхун рос, как учился ходить и, научившись, с самого малу выбирался из своей постели, пролезал по карнизу мимо прислуги, когда все рабыни спали, лишь бы заглянуть в лучшее место в мире, в которое не мог заступить при свете дня. К молодому астроному, который никогда не бодрствовал утром, но всегда делал это ночью, чтобы наблюдать за ними — за звёздами. Вместе с ним. Относительно молодой мудрец поведал ему о жизни, заменив отца, который никуда не уходил и не умирал, но, в то же время, никогда не был на стороне Сонхуна достаточно. Он никогда не был столь же мягок и не имел столько терпения, как этот мужчина. Последний стал для него всем — столько же весомым, как небо над головой. И говорить с ним обо всём Сонхун был счастлив. Даже сегодня — в день, когда узнал о настоящей стороне жизни во дворце. Жизни и неотрывно связанной с ней жестокости, которая ему уготовлена. — И юные рабы, чья жизнь заканчивается, не успевши начаться, и рабы преклонного возраста, повидавшие множество сторон одной медали. И матери, и солдаты, и старые пастухи, и сафо, и мурсили, и энхедуанна, и сократ, и хатшепсут, и кир, и цицерон. Понимаешь?.. В той темноте совершенно не имело значения, кто они и где находятся. Как не имеет сейчас, кто и где находимся мы. Имело и имеет значение лишь то, что они люди. Что мы — люди. — Люди… Плохо это или хорошо? — Оно нас уравнивает. А в этом не может быть как ничего плохого, так и ничего хорошего. Но разве этого недостаточно? Того, что время не способно оторвать нас друга от друга до конца, а хотя бы в небе существует хоть что-то вечное.
Сонхун принимает трепет, с которым его гладят по голове повторно, но на этот раз поощрения гораздо больше, чем попытки умерить пыл расстроенности. Он чувствует благодарность за каждый жест, ибо никто не был с ним честнее и откровеннее этого человека, когда говорил о жизни и будущем. Когда заставлял перестать страшиться его наступления и встретить завтра, как встречают рассвет солдаты, которые знают, что не доживут до заката. Сонхуну рано об этом думать — столько лет ещё впереди; взлетов и падений вместе с ними тоже. Потому что ни вчера, ни сегодня он не умер. — Отправляйся спать, дитя, — продолжает он гладить по волосам, когда Сонхун тихо опускает голову, пытаясь сдержать остатки слёз, переливающихся за грани зрачков. — Но у меня ещё столько вопросов… Пусть он спит, пока может. А время сражаться за себя придёт с лихвой. — Что, если я проснусь, а тебя не будет рядом, чтобы на них ответить? — Однажды так обязательно случится, но я буду рядом, сколько смогу. До тех пор ты должен научиться находить ответы сам, понимаешь?.. — звучит мягко. — Подумай об этом сегодня вечером, когда вернёшься в комнату и закроешь окно, позабудь о сквозняке, надувающем лишние переживания. Ты не одинок. Не был и никогда не будешь. Ты делишь это ночное небо с веками мечтателей и звездочётов, и людьми, которые жаждали тишины. Ты волнуешься? Урры тоже волновались, они называли это «pittuliyaš». Твоё сердце болит? Хаоны из трёх государств тоже это чувствовали, они называли это «akhos». Те, кто смотрит на звёзды в поисках утешения, — это семья, и ты к ней принадлежишь. Твои предки стояли под властью nanna, sîn, arma, selênê и luna в течении тысяч лет. Может, в будущем ты не сможешь жить бесконечно, но в настоящем нет никого сильнее тебя, потому что сейчас твой черёд быть на земле. И ты сможешь оставить свой образ бессмертным после. Луна знает. В «здесь и сейчас» — её свет, принадлежавший всем тем великим раньше, твой.
Пусть же он тебя утешит.
Сейчас этот самый свет в ночи, способный подарить утешение, не прокрадывается в темницу, однако командующий может его представить. По памяти. Как и то, что было бы, существуй в этой коробке с четырьмя стенами хоть намёк на окно или хотя бы маленький отрезок пустого пространства, через который можно было бы увидеть небо. Его теперь так не хватает… Что чувствуешь себя существующим только потому, что дышишь, а не живёшь по-настоящему. Странно, что вещи, которые всегда были рядом с ним и спасали из любой передряги до такой степени, что начал считать их неотъемлемой частью себя — вдруг бесследно исчезли. Наладится ли всё однажды? Получится ли узреть небо и звезды вновь? Спасают только мысли о том, что луна наверняка остаётся на своём месте, даже когда он о ней не думает. И что, согласно совету покойного астронома — Паку достаточно взглянуть на этот горящий шар в темноте, чтобы вспомнить: как бы далеко ни находился от Шима (единственного живого близкого, причем не по крови), тот, возможно, в этот момент тоже смотрит на ту же луну. Священнику командующий рассказывал всё, что знает — всё, что слышал в своё время. Скорее всего, в попытках передать мысль на расстоянии, будь то тоска или совет «крепиться», хорошо думать, что у них есть известные только друг другу методы не терять связь душ. И это успокаивает, наверное, обоих, а не только заточенного в Ёнине командующего. Отсюда же ни письма не отправить, ни весточки. Нет ничего хуже неизвестности и мысли о том, что не знаешь, как обстоят дела там, за пределами клетки. На себя-то почти плевать. Свет царицы ночи продолжает утешать командующего до сих пор, даже спустя почти двадцать зим. Пускай тот человек, который говорил те мудрые слова — давно мёртв, отживший своё; хотя младший, встретивший дворцового анаханского астронома в самом маленьком детстве и доживший с ним до конца тяжёлых времен, отрочества, юности и взрослой части жизни — никогда не согласится с тем, что сорока лет, которые он провёл на земле, этой самой земле было хоть малость достаточно. Такие люди слишком ценны, чтобы так коротко жить, чтобы отпускать тех наверх — они обязаны существовать и насыщать этот мир смыслом как можно дольше. Не может же быть такого, чтобы они столь быстро предавались вечности в небесах, пересекали «реки мёртвых» в загробном мире. Они нужны здесь. Если бы он был жив, то продолжил бы делиться своей мудростью, отрезвлять потухших. И ответить ныне выросшему до командующего мужчине: что же делать, когда луны не видно и утешать тебя некому? Разные же могут существовать причины: тот факт, что не можешь сам передвигаться по своему желанию, или банально тучи, заволокшие небеса и закрывшие весь обзор. Все эти обстоятельства могли бы лишить командующего поддержки, но. — Коли ты стал частью неба и имеешь власти столько же, сколько Бог, — прикладывает он сложенные друг к другу ладони к подбородку, моля небеса, — а я верю, что ты имеешь не меньше… Пошли мне успокоение, которое могло бы заменить свет луны. Мужчина открывает прежде прикрытые глаза, сглатывая ком в горле. Вспоминает, ради чего во чтоб это ни стало должен вернуться. Сам бы себя простил за погибель, но все те люди, что верят в него и ждут в настоящем — как и те, что давно покинули мир и не желают видеть его пополнившим свои ряды раньше времени — причина. Он выберется отсюда, чтобы посмотреть на луну вновь. Вспомнить, как должно быть. Он выберется отсюда, чтобы посмотреть на священника. И извиниться перед ним за то, что задержался, ведь тот наверняка ждал. Пусть накричит и даст волю эмоциям — ему наверняка давно хотелось высказать полководцу пару ласковых. Он заслуживает отпустить себя и не сдерживаться. В голове в который раз представляется опечаленный лик как отца, так и сына. Но, в отличие от дальнейшей размытости лица покойного, в лице священника Пак может разобрать промелькнувшую толику надежды и веру в то, что пропавший на фронте сдержит обещание. Что командующий обязательно придёт живым и невредимым вновь. Явится к смиренно ждущему чуда за порог. «Я обязательно вернусь к тебе, Шим, ты только дождись» — мысленно передает по воздуху мужчина, не осмеливаясь произнести вслух. — Удивительно, что вы снова пришли, — потому что вслух произносит лишь это. Сону хмурится в желании начать вредничать, но нехотя выходит из тени — на этот раз командующий Анахана держит уши и глаза открытыми намного шире, чем в предыдущий. И поэтому отныне ловит Кима ещё на подходе. А очень жаль — мальчик ведь так хотел застать его врасплох! Вряд ли это получится больше одного раза, а свой удобный лекарь уже исчерпал, когда притопал сюда в прошлый раз, толком ничего не продумав. Эффект неожиданности больше не повторится. Что ж, следует признать, что было очень страшно проворачивать такое впервые — играть в «холодно-горячо» с дворцовой охраной во время пересменки, ходить по их пятам, чтобы те спутали тонкое тельце с тенью. И всё ради того, чтобы увидеть командующего? Посмотреть на него, как на зверя в клетке, радуясь, что не встретились в дикой природе? — Проходите на свет, что вы, не стесняйтесь. Не сгорите, — на грани издевательского приглашает командующий, хотя таковое можно было бы спутать и с флиртом. — А я и не стеснялся! — который Сону пропускает мимо себя, хватаясь за подол туники. — Так зачем тогда пришли, раз не намерены стесняться? — У меня были причины. — Какие же? — Я должен кое-что попробовать. Попробовать узнать. Сону выглядит почти так же, как в прошлый раз, только вот что-то выдаёт в нём нотки подготовки: как будто позаботился ни то о своём внешнем виде в целом, ни то о речи заранее. И планировал вернуться сюда ещё до этого момента. Вот только зачем? Румяные щёки, оказывается, могут переходить в красный, а запыхавшаяся отдышка вызывать интерес, а не равнодушие. Хотел сказать что-то важное? Пак слушает свою интуицию и, одним взглядом, на расстоянии проверяет чужие ладони на наличие перчаток — они есть, но то вовсе не окончательный позитивный знак. Мальчишка как будто просто забыл их снять, а не «надел в присутствии человека, боясь тому навредить» — и в этом вся причина. — Вы не могли бы мне помочь? — С чего бы? — звучит, несмотря на чуть не вылетевшее «с чем бы?». — Мне просто… Мм…— мнётся Сону, придумывая легенду на ходу. — Служанки сказали, что у анаханцев совсем по-другому устроено тело! — Да что вы… — Пак не совсем понимает, к чему мальчишка клонит. — Вот и я о том же! Это заявление показалось мне вздором, и я поспорил с ними на деньги, что выведаю это, поэтому пожалуйста, помогите мне. Мне очень важно оставить эти деньги при себе, но я не знаю ни одного анаханца, чтобы убедиться в том, что сказанное ими — глупость. Сказать, что Паку нечего на это ответить — такое себе. Он не до конца верит в реальность происходящего диалога: неужели дворцовому лекарю совсем нечем заняться? Полководец стряхивает со зрения полупрозрачные знаки вопроса вместе с лезущей в глаза мазутной чёлкой. Сону же, не зная, за что зацепиться, неосознанно пересчитывает родинки на переносице и скулах командующего, к которым касается та самая чёлка. — Я уже молчу о том, что будет мне от этой помощи. Просто задаюсь вопросом… Откуда же они, ёнинские служанки, знают такие подробности о телах анаханцев, интересно? — хмыкает брюнет. — И откуда знаете вы, что они не правы? — Откуда мне знать, — кривится Сону, — я просто хочу проверить, — и, недолго подумав, бросает вдогонку растерянное: — как раз потому что не знаю! Мы же все одинаковые люди и, если так подумать, не можем так разительно отличаться физиологически… Надо же, как иронично слышать от него про «мы все одинаковые люди». Это с этим мальчиком-то? Командующий совсем не уверен, в каком месте они «одинаковые» — начиная от родного языка, которым владеют, продолжая ростом, оттенком кожи с волосами и до момента, когда приходится упереться в интересную особенность. Лично про себя анаханец не скажет, что способен убивать прикосновениями. Может, кончено, но работает это несколько иначе, не как у этого псевдолекаря, который призван калечить людей. В случае, если он действительно имеет дар — ни черта не похожи. Оба красивы, но по разным полюсам — как северный и южный, восточный и западный. Противоположны ли? Параллельны точно. Ким выглядит как ребёнок, который едва научился говорить — но думать пока нет, и до этого ещё далеко. А потому по-доброму подтрунивать над ним в удовольствие — скрашивает одиночество. И, конечно же, командующий Пак совершенно не соединяет в одну линию с совпадением тот факт, что мальчик-лисенок появился перед ним оставить следы-напоминания о главном как раз после просьбы к небу, которого не видно. Он не задумывается: тот ли это аналог света луны, который выведет его из темноты и утешит, о котором он просил секунды назад? Но Сону, его это задача или нет — с ней умело справляется. Он смешной, и. — Хотите проверить, как устроены тела анаханцев? — Угу. Милый, опять-таки. Это объективное, а не личное мнение, ладно? Никаких претензий к командующему. — На собственном опыте? Что-то беседа заходит не в то русло, и совсем скоро, пока ещё не стало слишком поздно — Сону начинает это понимать. Ну что за детская непосредственность? И как такой может свалить тысячи солдат? Он сильно хмурится в момент осознания не то что даже в отвращении, а в смущении, когда понимает, как всё это звучит. И почему каждый их диалог проходит вот так? Ким дает этому определение несмотря на то, что видит командира третий раз в жизни, а говорит с ним только второй. — Да, на собственном! Но это не то, что вы подумали. Просто люди говорят, что у анаханцев, мм, — снова мычит, придумывая ответы с паникой, читаемой глазах, и впопыхах, — очень сильные руки. — Да? — звучит ехидно, но искренне задумывается Пак, даже поднимая глаза к потолку в раздумьях. — Ну, не знаю. Не сравнивал наши руки с ёнинскими. Пожимать их во время боя тоже как-то не доводилось. Был занят другими вещами в процессе. Это пропускается мимо ушей. Сону мастер придумывать легенды, но он не в состоянии скрыть от Пака подмену, которому пытается устроить, выдавая не существующий повод за чистую монету, причину своего повторного прихода. Однако проницательный командующий о нём, его планах и о том, что у лекаря есть далеко не целительная цель, знает. А всё равно почему-то продолжает наблюдать за этим цирком, подперев подбородок ладошкой в ожидании того, что этот детеныш лисы выдаст еще и чем развеселит скучающего в тюрьме врага воина, ведь полёт мысли у Сону просто завидный — не все рождаются такими фантазёрами, и это своего рода талант. Его очередной. Пак не препятствует, как и позволяет тому продолжаться, не перебивая и никак не осекая мальчишку фразами наподобие: «прекрати пудрить мне мозги! Считаешь меня за идиота?! И ежу ведь понятно, зачем ты сюда пришел, будучи лисой!». А мог бы, и имел на это полное право. Но пока же задуманное Сону шло по плану. Надо же быть честным. И дураку понятно, что он пришёл сюда повторно, как и обещал, убегая от охранника пересменщика — не поболтать от тоски, а закончить начатое. И теперь любыми способами пытается добиться от командующего содействия, чтобы тот сам пошёл к нему, маленькому паучку, перебирающему лапками, в паутину? Потому что Сону знает, что силой брюнета точно не возьмет, заставить не сможет, со дна за решеткой не выковыряет против воли. Он пытается сделать то же хитростью, заманив — но чтобы командующий Пак всё равно закончил в центре паутины? Анаханский красавец сильно рискует, идя на поводу чужих чар, и напрасно считает себя непробиваемым, потому как сам не до конца понимает, чем закончится подобная авантюра. До какой поры сумеет поддаваться так, чтобы вовремя увернуться от раздачи. И в какой момент окончательно потеряет контроль. Может на расстоянии Сону и впрямь не способен пагубно на него повлиять, но вот прикосновение может всё изменить… Наверняка неизвестно, поскольку у них ещё не было опыта прикосновений друг к другу. Пак мысленно теряет уверенность в своей непробиваемости, но виду не подаёт до последнего; на задворках сознания остаётся скоп пятьдесят к пятидесяти. Но даже при таких рисках анаханец всё равно готов полезть на рожон, зная о том, что происходящее в принципе не носит в себе ничего столь невинного как-то, что Сону пытается рассказать. Какие там деньги и спор? Мальчик пришёл на убийство, если простыми словами. Стоит ли рисковать настолько, подыгрывая? Как старшие подыгрывают детям, чтобы те не расстраивались, что взрослые секут все их фишки во время «игр» и умственных «соревнований»? До когда можно идти в поддавки? Но игры играми, как и мнение о том, что от очевидного старшинства и опыта Пак выигрывает у Сону ещё не начав соревнование — заблуждение. Неизвестно до конца, как работает сила колдуна, и каким образом Пак может получить от неё защиту, и раз смог сделать это однажды — не факт, что успех повторится. Кто знает, может, везение вообще у него было одноразовым? А сейчас мальчишка всё-таки добьётся своего и таки отберёт жизнь полководца — сделает то, что не получалось у миллионов до него? А мужчина даже не произведет попыток сопротивления? И в паутине закончит, как муха, а не такой же коллега паук, но побольше? Ставки заоблачно высоки: всё или ничего. Смерть или новая информация, которую можно использовать против Ёнина. Кем будет командующий, если на это не пойдёт? Почти что предателем родины. Едва ли Паку было бы страшно — внешность обманчива и по-прежнему играет свою роль. Сону не похож на смерть. Ким подходит ближе, полный энтузиазма, ведь искренне верит: возможно, дело не в том, что командующий какой-то особенный. Тогда, на поле боя, дело могло быть не в том, что лекарь выдохся и ему не хватило силы только на одного, а в том, что у командира может быть сильный, выносливый организм. Сильнее, чем у обычного человека, но это не сделает его неуязвимым. И на то, что на данный момент он уже израсходовал определённую часть своего необыкновенно сильного «иммунитета» — Сону уповает в том числе. Главное другое. Защита защитой, но. Если постоянно стучать по броне или щиту, то рано или поздно он расколется, каким бы сильным ни был и насколько бы толстым каркасом ни обладал — это лишь вопрос времени, а не мысли о «расколется ли он вообще?». Конечно расколется. Просто Сону желает значительно ускорить этот процесс. Повод для приближения он находит, дальше — больше. В плане, информации. Им от друг друга надо одно и то же: узнать правду о природе Сону. На своём опыте Ким помнит, что люди реагируют на его касания по-разному: кто-то умирает быстрее, имея ослабленное тело, как это происходит с растениями — мгновенно, а кто-то набирается гадости долго и чахнет медленно. Например, как отец Хисына. Ах, отец Хисына… Сону смаргивает непонятную влагу на глазах, пока приближается к узнику наяву, а в мыслях старается не думать о том, что, будучи лекарем, именно он пагубно влияет на здоровье нынешнего короля, задуманно приходя к нему без перчаток. Во всяком случае, в приведенном сравнении вывод получается один — даже когда у мальчика нет намерения умерщвлять, скорость погасания у некоторых людей после контакта с его кожей отличается. Возможно, Киму понадобится больше времени, чтобы повлиять на командующего, но и он окажется первым человеком, на которого юноша направит силу, находясь не на расстоянии, а прикасаясь. Ведь именно так получится усилить влияние энергии смерти, поднять её до максимума. — И как вы предлагаете это сделать? Откроете мне решётку? — Упаси Господи, — миленько улыбается Сону и медленно стягивает обе перчатки, к этому моменту уже приблизившись к разграничивающей их ограде чуть ли не вплотную. А затем садится на колени. С самого начала находившийся на полу Пак вопросительно наблюдает за его действиями, пока не видит, как мальчик и вовсе делает что-то необъяснимое — ложится на живот, лицом к проржавевшим прутьям, и. — Что вы смотрите? Ложитесь так же, чтобы мы могли соединить ладони, — и с этими словами протягивает раскрытую ладонь за пределы видимой линии, на которой стоит решётка. — Будем мериться силой и проверять, насколько сильны руки анаханцев. На то, что Пак не спешит за ним повторять, Сону смотрит с таким осуждением, как будто мужчина напротив и сам мог бы додуматься, но на деле этого почему-то не сделал, а просто странно пялился какое-то время. — О чём задумались? — оскорблёно интересуется Ким, видимо, подумав, что в голове командующего, глядящего на него сверху вниз, творится что-то не то. — Ничего, что могло бы тебе не понравиться. Я не любитель детей. — Пф. Ну и развлекайтесь со стариками, — фыркает совсем не слышно мальчик, и командующий как будто действительно этого не слышит, потому что ничего не отвечает. Он занят попыткой улечься. Растерянный от такого упорного взгляда снизу вверх из-под длинных ресниц, до сих пор не осознавая, правильно ли поступает, Пак ложится на живот. И в итоге полностью повторяет позу Кима. Оба оказываются на полу, лицами к решеткам. Локти подбирают тело, упираясь в каменный пол темницы, а анаханец отсчитывает последние мгновения перед тем, как поставить на кон всё. Раньше, теперь — и шанс на приобретение «потом», который у него могут отнять. — Что ж… Сейчас? — почему звучит как вопрос перед тем, как всадить в кого-то нож? От Сону это почему-то идёт неуверенно, будто в самый последний момент перед тем, как прикоснуться к руке командующего, он сомневается. Стопорится и тормозит, как испугавшаяся насекомого лошадь, останавливаясь на полном скаку. И почему же? Передумал совершать покушение на его жизнь? Пак вот точно не знает, приведёт ли подобное к смерти или нет, а вот Сону выглядит так, как будто в своей силе не сомневается — второй раз став молнией не ударит мимо. Ни за что. Убить того, кто тебе доверяет — разорвёт сердце, но. Речи о том, что полководец Анахана задумывается о доверии к кому-то из вражеского Ёнина — не идёт. Это звучит абсурдно. Какие из них друзья? Какое между ними доверие? Кожа становится ближе к коже вовсе не от нежных порывов, а из чистой корысти, причём с обеих сторон. И, незадолго до прикосновения, между руками как будто возникает невидимый разряд электричества, лишний раз подтверждающий, какое напряжение царит между двумя сторонами рек и их представители — не исключение. Почему-то оба не спешат, будто знают, что после того, как руки соприкоснутся — пути обратно не будет. Если сегодня командующий Пак умрёт, войны с Анаханом не избежать. А если останется жив… Что-то фантомное становится осязаемым и предчувствием шепчет Сону на ушко: будет ещё хуже. Они лежат напротив, разделённые ржавыми скобами, чуть ли не упираясь лбами в прутья решетки, чувствуют холодный и чуть влажный от конденсата каменный пол. На оба лица падает свет огней факелов, а в нос забивается странный запах, который здесь нет и быть не должно. Он приятный. Пахнет ли смерть кисло-сладко?.. Сону готов поклясться, что пахнет не ей. Почему-то оба глядят друг в другу в глаза, но с неким вызовом со стороны жизни и смерти (понятно, кто на чьей стороне). Сону, будто доказывая, что смерть всегда побеждает, а брюнет доказывая то же самое о жизни. И сейчас кивающий Пак действительно верит в то, что Ким способен на всё, и повторную (и скорее всего последнюю) попытку ни за что не упустит. Он воспользуется ею, чтобы попытаться доказать свою силу снова. Успешно ли на сей раз? Пак анализирует до конца, и точно так же до самой точки размышлений понимает, на что идёт. Что ж, была не была, а не попробуешь — никогда не узнаешь. На данном этапе же знание показывается даже дороже жизни. Анаханец обязан понять, на что способен козырь вражеской страны, который может принести им победу, а где его встречают ограничения в силе. Мужчина медлит секунды, рассматривая маленькую, протянутую к нему ручку. И тянет свою в ответ. Расстояние в мириады вселенных превращается в пыль. Секунды — в видимые глазу проблески сыплющихся с факелов искорок. Сначала их много, а затем всё меньше и меньше. И их можно посчитать, как три… Мысленно прощаясь с собственной жизнью и всем, что знал в её течении… Два… Вспоминая любимые лица, командующий Анахана просит прощения у всех, кто его ждал, так не дождётся, и. На один оставляет всё позади, смирившись с тем, что всё закончится — касается к прохладной ладошке своей, и та, что его, оказывается гораздо крупнее. Пам. Сдавалось, что мир расколется надвое, но никакого взрыва не происходит — ладонь помещается в ладонь. Сону затаивает дыхание, впервые за много лет ощущая прикосновение чьей-то кожи и, пропустив удар сердца, которых грубо сотрясает всё его тело, что есть силы сжимает ладонь Пака, зная и чувствуя заранее — он уже победил. А на утро Хисын столкнётся с фактом того, что важный стратегический заложник мёртв. Наверное, этот день станет первым в истории, когда два огромных государства начнут рвать друг друга по швам реки. Анахан и Ёнин больше ни за что не обойдут друг друга стороной и не закроют глаз. Но думать надо было раньше. Теперь же, когда стало слишком поздно, а Сону начал осознавать, что натворил, только убедившись в том, что его сила оставляла себе вид проклятья и никуда не девалась всё это время — жалость и сожаление о случившемся приходят как-то сами. Всё-таки не получилось — у него не получилось сделать по-другому. Его рука оказывается сверху ладони командующего, пока тот роняет голову на пол, касаясь обратной стороной своей кисти пола — млеет в поверженности. Ким ещё какие-то секунды не может разжать пальцев, чтобы отпустить расслабленные, обмякшие анаханца, и впервые начинает жалеть. Стоило ли поступать так… Ким сделал это не от ненависти и не в попытках довершить начатое. Всё дело в том, что он просто хотел поверить, что на этой земле существуют хоть кто-то, способный выстоять против его чар, хоть кто-то, с кем он почувствовал бы себя человеком. Он ведь даже не держался за руки — словно чудовище запертое в тесном мире, где все делают вид, что ему рады, но никто не способен его обнять из-за страха. Никто не способен его объять, ни взять за руки — ни заботливо пересчитать выступающие после нервного недоедания кости на рёбрах, ни заплести волосы, жалея, приговаривая, какой он бедный и сколько натерпелся. Этого никогда не произойдёт, никогда не случится, этого никогда не будет, какое слово ни подбирай — все мимо. И смириться с этим проще, утонув в неизбежности, чем почувствовать, как может быть по-другому, но в итоге ничего не получить. Такая надежда нарисовалась перед глазами на миг, с появлением того, кого не взяла смерть, заполнила собой воздух и пространство, чтобы в конечном счёте Сону вернулся к тому, с чего начал. Остался ни с чем, как был. И пожалел. Это нечестно. Несправедливо. Это топчется по его умению чувствовать, по его умению надеяться — заставляет от него отказаться. Вот так и становятся монстрами — начиная верить, что то, о чём говорят люди… Правда. Сердце раскалывается на части не от самого факта смерти командующего, которого даже не знал больше заочного, и не от грядущих пагубных последствий — а от того, что надежды так и не оправдались: Ким всё-таки до самой смерти будет наедине со своим даром, оберегая не его и не себя, а людей вокруг. От привкуса наскучившей безнадёги. И всё будет тщетно для любого, кто подойдет ближе дозволенного. Сону был готов забыть о том, что все его дороги в мир, где его любят, заказаны — а Вселенная взяла, да напомнила лишний раз. Взгляд на то, как рассыпаны по каменному полу чёрные волосы, прикрывающие лицо, и как тело анаханца больше никогда не сможет бороться, испустив последний вздох… Заставляет чувствовать привычную осколчатость в грудной клетке, как будто кто-то разбил стекло внутри рёбер Сону. Никто не вырвет оттуда осколки, все побоятся подойти. Думать и жалеть себя, забывая о том, что эгоизм не красит человека — упиваться своим горем. Не думая о чужом. Хотя это сложно: чужое горе равносильно тому, что испытывает сам Ким. Ибо все эти души на нём. Ни капли крови на ладонях превращаются в то, что нельзя отмыть ничем и никак — мёртвые, павшие по его вине, становятся частью его тела. Их мольбы, их вопли, не успевшие выйти наружу, их вера в будущее и то, что они даже не успели понять, как её отбирают. Их голоса миллионами резонируют в голове, норовя разорвать ушные перепонки; из-за них привычно просыпаться по ночам и сходить с дистанции во время прогулок по саду, потому что чужие порезы не помнит кожа, но помнит кровь. Кровь, отравленная даром, помнит, сколько всего она забрала у других. Она знает их память и мечты вернуться к кому-то. И вспоминать всё то, что происходило до, гораздо раньше, и продолжает происходить сейчас. Больно, больно, больно. В сто крат сильнее, чем кому-либо ещё. Сону будет жить так, переживая сотни чужих смертей, оглушенный оплакиванием потерь, как свою собственную, пока его время не истечет и он не покинет землю, полный своих и иных страданий. Сегодня исчезла не только надежда Ёнина сохранить мир в двуречьи, но и надежда Кима почувствовать себя человеком. Но sîn, arma, selênê тогда, и луна сейчас — продолжат светить назло. Они будут делать это ещё тысячи лет, как будто только что в темнице под ёнинским Акрополем Эсэ не произошло ничего судьбоносного.