ventosae molae

Проверяя пленника в один из вечеров, до сих пор продолжавший строить на него большие планы перед обменом, Хисын млеет. Завидев бездыханное тело в середине камеры, лежащее на животе и головой вниз, полное яда мгновенной смерти и давно спустившее последний надрывный кашель, который закончился кровью, без пяти минут правитель теряет дар речи. Дороги назад нет. Как и шанса оставить всё на своих местах. Сейчас натворившего дел Сону нет в этом помещении, но будь он здесь — мог бы поклясться, что такого бесцветного лица Ли не видел с тех самых пор, как впервые попал во дворец. И узреть эту обречённость ни перед собой, ни издалека не захочет; никогда. Именно поэтому прежде, чем сюда добрался старший, Ким оттолкнулся от земли из последний сил, находя импульс для разгона. И что есть мощи рванул, вот так, со всех ног — стал дальше от новоиспеченного мертвеца, которого спровадил на тот свет, будем честными, незаслуженно. Сону безмерно везет, ведь с Хисыном удается разминуться — а значит, необходимости смотреть в глаза после произошедшего нет. Замечательно. А что насчет себя? Как далеко убежит от сомнений? Анаханец до сих пор не сделал ничего настолько плохого, чтобы Сону согласился с тем, что он может считаться врагом. Себя в обратном не переубедишь. По большому счёту, всё из серии «мои и чужие» было и есть условностями. Которые не имеют никакого значения, когда Ким отобрал у него и у себя шанс узнать: варвары из страны пустынных змей и скорпионов тоже люди, или всё-таки нет? Уже не ребёнок, но, по сути, еще так молод и глуп. Он не до конца понимает, как устроен мир, и как можно с ним обращаться. Не знает, что беглецов ненавидят так же сильно, как предателей. Впрочем, Сону теперь и то, и другое. Два в одном. Молодец — сделал невозможное и усидел на всех стульях сразу. Он покидает подвальные этажи, взлетая по ступенькам вверх наружу, но не затем, чтобы рассказать всё правителю, отыскав его, не для того, чтобы по-честному покаяться. Не нашедший иного выхода, он сбегает после того, как тронул человека, которого нельзя было; по крайней мере голыми руками прикасаться к анаханцу не следовало точно. Сожалеть поздно. Вместе с тем Ким скорее позорно и трусливо уходит от проблем, причиной которых стал, боясь принять удар последствий собственным лицом (в виде пощечины или ещё чего), вот только теперь это совсем не относится к разряду того, что возможно решить. Пощечину он заслужил: не от Хисына — от всего мира. И далеко вряд ли от него уйдёт. Смерть отличается от жизни тем, что неотвратима, в то время как последнюю всегда можно забрать. Забирал много, а жалел так, как жалеет сейчас — ещё никогда. Ну и кто из них могучее? Ангел с нимбом над головой или дева с косой? Мечтавший стать лекарем Сону жалел, что мир, будто в знак насмешки и издевательства над его желаниями, вместо целительства подарил противоположность — быстрое убиение, но. По сути последнее оказалось сильнее первого. Сила Сону очевидна, и он сам — как человеческое воплощение Акрополя; строения над всем остальным городом. Это заставляет Кима вспомнить о том, что ему досталась сила, способная сделать его непобедимым даже на фоне тех людей, которые тоже могли бы обладать чем-то; хотя таких особенных он никогда не встречал — вокруг были только простолюдины, не обремененные никакими дарами. Думать о том, что нет никого могущественнее, способного тебя победить — странно, а завидовать противоположному себе полюсу, кого, скорее всего, даже не существует наяву, за пределами собственного воображения — ещё страннее. Всё равно что спор огня с водой: кто-то из них в конце концов будет превозмогать. Тот, кого будет больше, или тот, кто оставляет за собой непоправимые разрушения? Хисын, оказавшийся в темнице один, выдирает волосы из головы, паникуя, зовёт охрану и лекарей; готов использовать тонну некогда созданной Кимом и помогшей командующему своей страны мази, в надежде, что она поможет и командиру вражеской, но наносить её некуда, когда всё тело погибшего — одна огромная рана. Сразу ясно, кто здесь поработал — получается, этот «кто-то» постарался не только над лекарством. Ли сомневается, не веря, а главное, не имея ни шанса обнаружить причину: почему Сону сделал это? Оправдывает его до последнего. Однако. На теле анаханца, как и предполагал, нет видимых повреждений: его проверяют подоспевшие королевские лекари, после чего констатируют смерть. Причина — скорее всего отравление внутренних органов; здесь ничем уже не поможешь. Ли терпит и тянет время изо всех сил, а когда, по прошествии обещанных дней, в Ёнин является правая рука ныне покойного полководца, солдат по фамилии Нишимура, с целью осуществить обмен — сказать и отдать из обещанного ему и его людям нечего. Так всё и валится, как домино: терпеть грубость и молчание второй стороны варвары не намерены, а ёнинцы продолжат стоять на своём до конца, используя нападение в виде защиты. После бойни, вызванной очевидным гневом той стороны, половина выживших, но раненных гонцов во главе с Нишимурой возвращается в Анахан, а на следующий день… Начинается война. Имея равные силы Ёнин и Анахан уничтожают всё, что видят, перебегая на разделявшие их земли по очереди, чередуясь в звании «победитель битвы», потому что саму войну так и не удаётся выиграть: в развязанной между двумя сверхвоенными державами одержать победу окажется некому. Опусти одни земли в пламя преисподней, совсем скоро Хисын наблюдает за тем, как-то же самое постигает собственные. В результате воины ни одной из стран более не видят границ, опуская правила приличия и забывая о человеческом кодексе. Оба народа оставляют после сражений только труху — и ни частицы друг от друга. Все дома, музеи, библиотеки, больницы, площади, сады, роскошные арки и сам акрополь рушатся, сравниваясь с морским дном, скот вымирает, а гражданских больше не существует, потому что всех их превратили в удобрение иссохшей в пожарах, погорелой земли. И, на заключительном аккорде выходящий из-под завалов в конце судного дня, который ставит на всём финальную точку, один единственный несправедливо (ибо никак не заслужил) выживший в этом земном Аду, едва стоящий на своих двух ногах, усыпанный сажей — в центр полной перебивших друг друга трупов площади выходит Ким Сону. Поднимает голову к небу, с которого, словно снег, сыплется пепел. Он остаётся один, в ненавистном себе огне, в компании кучи скрюченных, зловонных останков. Среди ног и рук, отделённых от утонувших в крови тел, когда запах металла, из которого сделано оружие, перепутать с запахом выпотрошенных органов становится проще простого — брошенный своей глупостью и сомнительной удачей, которая на этот раз совсем некстати; пусть теперь делает со своей «смертью» и её дарованиями, что захочет, потому что умерщвлять ему здесь больше некого — все уже неотвратимо мертвы. И будут, даже если он создаст тонны целительной мази. Сону выходит наружу, в центр разрушенного собой же мира, и потому как больше ничего не остаётся, рыдает во всю глотку, наедине с горем целого мироздания. Это произошло из-за него — обрушение великих территорий. Из-за дурного любопытства, которое позволило совершить главную в истории двуречия, ошибку тысячелетия: убить анаханского командующего и тем самым поставить крест не только на судьбе своей страны, но и на целом материке — считай человечестве. Рыдает так, что случайно срывает горло, разрывая связки напополам. И, похоже, умирает от болевого шока, потому что тот же час валится замертво. Кажется, впервые он расплачивается тем, что заставил пережить сотни других людей. Он поистине хуже придурка, который тысячи лет назад, по приданиям, сорвал госари. Но все эти насыщенные эпитетами и яркостью пугающих, пускай мало реалистичных картинкок, мысли о недалёком будущем, которое «обязательно настанет» — перебивает низкое грудное: — Я хорошо притворяюсь, правда? — А?.. Ким успевает только вдохнуть, когда его руку резко переваливает в другом направлении, но. Мышцы по инерции оказывают сопротивление, и вот, уже спустя мгновение он прикладывает все силы, чтобы не позволить противнику победить. Что это ещё за выходки? Пару секунд назад по полу только и блестели рассыпанные пряди уткнувшегося лицом вниз, в побеждённой позе, следует заметить, а тело не вздымалось на уровне груди, как вздымается при дыхании у живых, но. Он буквально обхватил руку Сону раньше, чем подкинулся, восстав из мёртвых. У Кима при силе чужой хватки от ужаса эффекта неожиданности затряслись колени — да что там колени, всё тело, которое не предполагало ничего подобного. Обдурили, как ребёнка. Да. Вместо пятилетки Сону клянет себя идиотом. Стоило же обратить внимание на главное! Не было крови. Мужчина не кашлял красным. Этого бы подстроить лежащий перед Кимом актёрский талант никак не смог, но по воле случая это стало последним, на что лекарь обратил бы внимание. Какое стыдобище — то, что его так просто провели. Однако в свою защиту Сону обязательно хотел бы сказать, что не думал о мелочах, ведь был заточен на результат: он был уверен, что от мужчины ничего не останется. От лет и часов его жизни, такой же жалкой, как и все остальные — тоже. Сону рассуждает свысока, как победитель или тот, кому ничего кроме этой победы не остаётся, потому что финал для него всегда предсказуем, а всё остальное, мол, только процесс «ради галочки», но прямо сейчас реальность шутит над привыкшим преобладать над такими же смертными лекарем, отвешивая по лбу смачного невидимого щелбана. И чьими руками? Нажим анаханца не слабеет. Ладонь Кима сжимают ещё крепче, отказываясь выпускать на волю. От напора мальчишка резко отодвигается, пугаясь близости тел на пару с настойчивостью хватки, и оттягивая своё назад, в противоположную от мужчины сторону, коленками; удивительно, что проделывать подобное, так ловко контролируя нажим, решётка брюнету совсем не мешает. Сону же даёт заднюю. Получается неосознанно — по оценке наблюдательного полководца обыкновенная вербалика отступающего воина, который пытается убежать как от позора пощады, так и от расплаты проигрыша; лишь бы подальше отсюда. Много Пак таких повидал. Но кто бы его отпустил, несчастного? Руки азартного анаханца, намеренного проучить за самодовольство, мощнее кандалов без замочной скважины; не высвободишься. Лекарь к такому поведению и наглости настолько не привык, что никак не может с собой совладать, вернув потерянный счёт времени; только сильнее путается в собственных ногах и секундах, как в нервущихся нитях. Напряжение только усиливается, намереваясь его раздавить, хотя на ладонь поистине не давят настолько сильно. Просто, дело в том, что… Никто не трогал Сону прежде, хотя наверняка многие желали, держась на расстоянии, пожирая глазами или отворачиваясь, неважно — как и те, кто норовил ударить, боясь; как и те, кто хотел себе подчинить, завладев. Но это — просто что-то с чем-то, чего Ким не мог себе даже вообразить. Игра ради игры, потому что очевидно, кто победит? Только не для Сону. Анаханец не мог знать, что одержит победу, с самого начала! У него не могло не быть сомнений. У него не могло быть шансов. Откуда эта уверенность, стойкость взгляда и расчёт, откуда чёткость в действиях? Откуда способность сохранять самообладание в ситуации прямого столкновения, чего уж там преуменьшать, с смертельно ядовитым животным, коим является Ким? Почему от прикосновения дрожит только Сону? Разве командующий тоже не «всего лишь человек»?!.. Что же полководец творит, почти умерев, где весь его мандраж, туманящий разум? Из-за попыток отступить, отчаянно, словно в борьбе за жизнь, до сих пор пытающийся высвободить правую руку, Ким дергаётся назад повторно, но на этот раз под другим углом и куда более резко — на всё том же неровном и рассыпчатом каменном полу. И зацепляется о едва ли заметный прут, застрявший меж треснутых плиток. Под раздачу попадает часть шелкового рукава, которая издает характерный звук треска. Разрыв идёт не по шву, а посередине, почти ровной линией. Однако этого ноющий себе под нос Сону не замечает. Он сейчас почти на все заторможенно реагирует, упуская важные детали: не совсем уж ожидал, что ещё минуту назад упавший замертво, как и его армия ранее, командир, резко подскочит и победит. Но когда, не сумев сбежать, Ким все-таки задирает голову с щелчком шеи, затекшей в нудобном положении, дыхание окончательно спирает. Ведь перед собой он снова видит это лицо… Ранее — просто близко, отнюдь — ещё и чётко, покуда черты и другие мелочи проясняются, когда со зрачков сходит пелена азарта. Интересно… Подобно тому, как у тварей за пределами стен есть защитная окраска, эта черта командующего тоже может рассматриваться, как таковая? Его родинки… Сону свои веснушки никогда столь полезными не считал: поцелованный солнцем, живущий с отпечатками его ни то любви, граничащей с одержимостью, ни то гнева, и точка?.. Что тогда на бледном лице напротив забыла луна? В противовес Киму, ослепляющему дневными лучами, от этого человека отдаёт почти что музыкальными нотами ночи: тонким, щекочущим лодыжки ветерком и развевающимися под его порывы полупрозрачными шторами. Командующий забирает на себя всё внимание, заставляя мальчика сосредотачивать взгляд на своём лике, что будто не от мира всего — будучи отвлеченным за цепким, беспричинном пересчитыванием точек, которыми оно усыпано. Что, астрономом решил заделаться, увидев небо в чужих чертах? И какие же созвездия он там искал? Не бывать такому. Сону возьмёт себя в руки, всё себе объяснив, как потерявшемуся в лесах чужой харизмы. Эти россыпи… Кто вообще сказал, что они должны ассоциироваться с чем-то красивым? Ведь красота лишь в глазах смотрящего, а Сону сделает то, что умеет лучше всего. Раз не смог командующего… Убьёт её, эту её красоту, застрявшую в собственных глазах; вытащит, словно соринку. Вытравит, точно ячмень, народными заговорами. Выкурит травами, собранными другими врачами акрополя. Эти россыпи родинок просто прекратить видеть особенными — Ким может с лёгкостью назвать их грязью, разлетевшейся брызгами после того, как сапогами напрыгнул на лужу в детстве, и обо всём забыть. Просто воображение развитое, да и только. Ему он выделит эту лужу. Не больше. Досадно всё становится только оттого, что Ким обманулся, намереваясь обмануть сам: всё равно, что поскользнулся на банановой кожуре, которую подложил другим. Хотя смерть посерьезнее обычного падения… В ответ на столь откровенное рассматривание командир Анахана довольно улыбается в открытую, оголяя зубы — от прежнего вида «мертвеца» не остаётся ничего, кроме приставки «псевдо», потому что актёр из него и правда получается на «ура». Питается вниманием, зная, что привлекателен? Гордится своей красотой? Да в Ёнине… В Ёнине на него никто бы не посмотрел! Какой вздор и самоуверенность. Уму непостижимо, что он о себе мнит. И не называл его Сону красивым секунду назад, вот никак! В Ёнине другие стандарты красоты; и сделаем вид, как будто у Сону нет своих собственных. Мальчик только и успевает, что, собравшись, заново направить все силы не такого уж сильного тела в свои, как оказалось, весьма вялые мышцы рук, чтобы не позволить врагу преуспеть. Теперь это дело принципа — ни о какой симпатии не может идти и речи. Если не получилось его убить, то теперь Ким обязан хотя бы не позволить себя опозорить, пересилив. Со лба стекает жирная капля пота. Но в ответ на чужие надрывы Пак лишь игриво принаклоняет голову, открывая вид на (неожиданно) очаровательные клыки. Зубы в целом ровные, но эти неистово торчащие белые буи… Если бы он играл с ёнинскими дворовыми детьми, то они бы его давно засмеяли, дразня вампиром и кидаясь палками. Да, он бы здесь на воле, бедный, не выжил. Но мужчине лишь бы что — нипочём абсолютно всё, ибо он, с интересом и даже некоторым восхищением наблюдая за тщетными, но продолжительными попытками пересилить со стороны мальчугана, чья магия всё-таки на нем не работает, пока Сону прикладывает всю силу своего тела — подыгрывает, делая вид, что это ему как-то поможет. Хочется его даже как-то поддержать, что ли. Но когда просто шатать запястье, удерживая с серьёзным видом, как будто давление Кима хоть на что-то влияет — надоедает, командующий одним ловким движением решает закончить «игру над чужими нервами». Тем, что, приложив совсем немного нажима, в миг, с лёгкостью опускает руку Сону вниз. Однако не позволяет той дотянуться до шершавого пола со всем тем запасом размаха, гася амплитуду, чтобы не причинить мальчику боль или дискомфорт — получается плавно и даже как-то парадоксально… Заботливо, что ли? Продолжая крепко сжимать маленькую ладошку лекаря, полководец заставляет ту замереть в мгновении от пола. Поранить его о мелкие камушки было бы досадно — не того добивался, а потому брюнет обходительно позволяет их мало серьёзному состязанию остановиться над поверхностью плитки, её не коснувшись. И всё равно победить самому. — Похоже, руки анаханцев и правда сильные, — заключает сам представитель жителей северной пустыни неожиданно мягким тоном, когда отпускает Кима. Он поднимается медленно, отпрянув, пока мальчик остаётся на прежнем месте, словно окаменелость, в попытках побороть шок. Хотя никто не намеревался делать Сону больно, полководец умудрился спустить на землю, от которой он был давно оторван, чуть ли не за ноги. Приземление получилось больнее, чем можно было предположить. Ошеломление приходит само. Дождаться бы, пока лекаря отпустит. Разве не этого он хотел? Похоже, ощущение невиданной ранее, прежде лишь воображаемой людской «земли» пятками, как и всё остальное чувство приземленности, оказались прежде только летавшему в облаках под названием «я непобедим и неприкосновенен» Киму в новинку. Сону не знает, как реагировать. Его жизнь никогда не станет прежней… Все люди равны, но на подкорке он всегда считал себя «ровнее» — способным решать, кому если не жить, то умирать. Пускай всегда желал первого… Ему нужно время — Пак понимает. А ещё видит это опустошенное выражение лица до безобразия знакомым. Наверное, некоторые факты в жизни принимать нелегко: видеть новое в мире, к которому ты никак не готов. Нет, даже не так… Видеть новый мир вместо того, который представлял на его месте. А это совсем иные масштабы. Кому, как не ему, знать об этом? Когда ты, считавший себя самым рослым, внезапно понимаешь, что есть люди или обстоятельства, которые гораздо выше тебя. Больно осознавать, что врожденных навыков и позиций недостаточно — надо расти ещё. А расти всегда больно. Может, поэтому он и грустит? Грустит по открывшемуся перед ним будущему? Пытаясь прочитать и натыкаясь на предполагаемое чуткое содержание, видя в мальчике то понурое и растерянное лицо, что видел и в маленьком себе через воспоминания, командующий ловит себя на мысли, что было бы неплохо его утешить. Когда-то ему, по юным летам, тоже казалось, что любая голова, которую он пожелает увидеть склоненной — таковой станет и без применения силы. Но оказалось, что за всё надо бороться, ставя на кон последнее, что имеешь — собственную жизнь в том числе. И никто не гарантирует, что доберёшься до победного. Усаживаясь на колени в позе лотоса, мужчина медленно опускает руки на свои же колени и произносит то, что могло бы хоть немного приободрить растерянного юношу: — Я победил в соревновании, но по этой же причине вы победили в том, что были правы. Значит, один один. Даже обращается вежливее, с более обходительным тоном. Как будто не хочет его расстраивать, хотя поиздеваться, чтобы понаблюдать за реакцией — всегда горазд. Черноволосый анаханец смотрит долго и неотрывно, пытаясь понять, что чувствует растерянный мальчик по ту сторону решётки. Их ведь разделяет не только она, но и годы опыта, жизненных перипетий. На свободе Сону, но складывается впечатление, что наоборот — даже в клетке полководец гораздо свободнее от предрассудков, чем тот, кто ходит на воле только условно. Сону — заложник своей печали. И сковывающей душу она останется даже у берегов бескрайнего моря. Командующий — свободен по своей сути, а потому и за решеткой его не стеснить. «Поговорить бы с ним, да сказать ему это», — мысли брюнета таковы. Наверное, очень мало кто, пользуясь и имея дело только до кимовских способностей, когда-либо задумывался о его внутреннем положении. Разговаривали с ним о его состоянии и переживаниях хоть раз? Несчастный ребёнок, которого искренне жаль — как на него можно злиться? Хотя за попытку повторного убийства можно было бы, анаханец не стал. Пак ведь понимает, что дело ещё и в удаче, а ему самому вот повезло относительно больше: он с малых лет находился в окружении тех, кто считал разговоры важными и привил то же мнение и ему. Сопровождаемые глупыми шутками или серьёзными взглядами, он верил, что только они могут что-то решить, заворошив сердце. Выговориться и услышать чужие исповеди — как скинуть ношу с плеч. Он вырос в такой среде. Среди людей, которые умели и хотели говорить. Слова — это тоже действия, вот, как он думает. Ведь когда ты их произносишь, они способны влиять на других, вызывая поступки. Последние никогда не появляются из пустого места. «Не так ли, Шим?» — на пару секунд, взгляд его, глядящего на Сону, превращается в смотрящий сквозь. Поистине он теплеет на дне зрачков, когда полководец располагает чужой мудростью, которую близкий человек всегда с ним разделял. Даже если бы вокруг пал целый мир, им, анаханцу и его дорогому человеку, наверняка было сносно, достаточно остаться у друг друга и, разговаривая обо всём на свете, продолжать идти по жизни. Сейчас, находясь вдалеке и не в лучших условиях, именно благодаря мыслям об их разговорах Пак может понять, что чувствует Сону — может с ним общаться, не боясь, что сделает хуже, а разнящиеся менталитеты двух воюющих стран не позволят им понять друг друга даже на всеобщем. Всё они позволят. Если два человека, говорящие на разных языках, способны почувствовать мысли друг друга по взгляду, то что мешает им? — Один один, — шепчет себе под нос Сону, соглашаясь с предложенным вариантом, а встает с запозданием, позже старшего. Он глядит на свои руки заторможенно, без возможности поверить в произошедшее. В то, что как раз таки ничего и не произошло. — Какая подлая… Выходка, — пряча лицо в попытке куда-то деть глаза, лишь бы не видеть врага, чуть более потушенно и тихо себе под нос сопит Сону, обнимающий себя за плечи обеими руками. — И зачем вы устроили этот спектакль?! Если могли победить меня сразу. Как же раздражает… Сону сам не понимает, что несёт, потому что его будто бы пристыдил мудрый взрослый, решивший понаблюдать, как наивное, самодовольное дитя станет выкручиваться. Несмотря на дар, Сону вряд ли наделён бессмертием — ему уготовлено столько же лет, сколько и обычным людям, если не умрёт раньше своего срока по глупости. Раны не заживают, как у Богов, он вполне уязвим. А потому шансов помудреть, дожив до преклонного возраста, не так уж и много. Не больше, чем у других. Просто до сих пор был привыкшим не подпускать к себе никого, кто в теории может укоротить ему жизнь. Не сказать, что такого не было никогда, однако Сону здорово отвык от ощущения доступности, открытости перед чьим-то клинком и… Небезопасности. Раньше к нему не могли подойти и на шаг ближе дозволенного, но. Теперь, впервые за много лет, чувство уязвимости возвращается к нему снова. Потому что в теории отныне есть как минимум один человек, способный сомкнуть руки на его шее, сдавив её или сломав сразу — сократить лета. А как этого не допустить? Сону внезапно ловит себя на мысли о том, что не способен себя защитить никак, кроме дара: его хрупкое тельце не выдержит давления среднестатистического солдата. Склонить его голову или подмять под себя при желании не составит труда. Единственное условие — ты должен быть тем, на кого смертельные чары не действуют. Итак, как минимум одного Сону знает. На что способен хотя бы этот варвар, сидящий по ту сторону прутьев? Как же хорошо, что он заперт, иначе Ким по-настоящему бы испугался. Уже давно не ощущал себя столь ничтожным. Не дай Бог, чтобы он встретил его на свободе, без разграничивающих прямую опасность с возможным риском решёток. А заставившему те самые мучения разума выплыть на поверхность, командующему только в радость за всем этим наблюдать. Да… Это свойственно юному возрасту — в какой-то момент начинаешь думать, что самый умный и выше всех сидишь, а потом жизнь начинает ломать тебе рога и в предупреждении истончает ветку, на которой сидишь. — Совсем не держал оружия прежде, да? — не забывает поддавливать на болевые точки мужчина. Каждое его слово как гвоздь в крышку гроба. Какое там оружие, когда вместо мечей достаточно голых рук? Опять все в это упирается — каждый раз, когда Ким чему-то не научился, оборачивается на его умение убивать прикосновениями. Сону никогда не видел нужды в обучении причинять кому-то боль. Жалеет ли он о своем неумении сейчас? Забыть об истинных ценностях и все переосмыслить заставляют вопросы брюнета. За всю жизнь Ким бросал силы только на то, чтобы учиться избавлять от боли, а не наоборот. Он же врач, всё-таки, пускай сидящий напротив об этом не подозревает. — Жаль, что я в клетке. Мог бы тебя научить, — резко меняет он направление. — Не нужны мне ваши подачки…— упирается, как рогатый скот, который тащат обратно в загон, Сону. Но ведь были причины, по которым Сону не делал многого из того, что обязан уметь любой уважающий себя мужчина. Просто от потрясения Ким о них не помнит. — Правда считаешь, мол, достаточно силён, что тебе не понадобятся даже базовые навыки самообороны? — скептически вскидывает бровь командующий; а у его спокойного лица без морщинок, оказывается, хорошая мимика. — Я… — Значит, предельно самоуверен в своей удаче. А если встретишь такого же, как я, на котором твои руки не работают? Наверное, подобное у тебя в первый раз. Что собираешься делать, если не в последний? Думаю, найдётся много желающих, которые захотят воспользоваться любой твоей слабостью. И что он имеет в виду, говоря «воспользоваться»? Сону почти передергивает от этой мысли. Он уже давно не возвращался к подобному мышлению, забыв о рисках, которые существуют в жизни простолюдинов. Что, если найдется кто-то, на кого не влияет его сила, как и сказал командующий, а потом этот кто-то… Нет, Сону даже не хочет думать о том, что его тело могут себе подчинить насильно. Он от такого отвык. Зачем мужчина разбудил в нём ещё годы назад глубоко закопанные страхи? — Не встречу! — говорит громче положенного Ким, укладывая руку на грудь неосознанно, будто пытается подавить волнение, пока пререкается. Силится себя защитить, успокоив, как загнанное животное, хотя из них двоих в клетке именно командующий. — Совсем необязательно, что этот кто-то окажется под замком, и будет расположен к тебе, как я, золотце. Надо уметь себя защищать, — Пак держится гораздо спокойнее, потому как вещает об истине. — Никого подобного не встречу! Вы — это ошибка, вот и всё. И не называйте меня… Золотцем. — Да-да, все так говорят. — Потому что... Никого такого, как вы, больше никогда не будет… Без контекста последнее предложение могло бы звучать, как что-то хорошее и может даже романтичное (командующий в душе посмеивается с чужой неумелой формулировки) — исключительность спускается на голову анаханца в любом случае, но между ними не такие отношения. Точнее, отношений нет как таковых вовсе. И быть не может. Просто в любой системе есть исключения, но их мало. Наверное, это одно из них. Очень сомнительно, что таких людей, как полководец Анахана, много. Это звучит наиболее резонно и успокаивает Сону, придавая ему обратно побольше потерянной уверенности. Но в эти мгновения до полной ему далеко — быть может, именно из-за того, что его застали врасплох, мальчик злится, способный наговорить всякое. Плохо себя контролирует, забывая о приличии, которое для всех сторон рек едино. — Потому что вы — это просто ошибка! Ой… Зря. Повисает мгновенная тишина. Оба смотрят друг на друга с недоумением: оба не веря в то, что Сону сказал это вслух. — Ого, — первым нарушает тишину командир, поправляя чёлку и зачесывая ту назад. Открывает вид на чистый лоб, как будто его это не так уж и сильно задевает: волосы сейчас действительно важнее? Он их и на поле боя так шевелит, хвастаясь густотой и заставляя нападающих подождать? Разве у солдат они вовсе не должны быть покороче или как-то убраны? Как это работает? Почему всё у этого командующего через одно место? Он, при всей серьёзности ситуации, выглядит слишком расхлябанным и склонным шутить, когда Ким в свою очередь готов разрыдаться на месте! Как так? Сону зацепится за любую мелочь и разлетится от злости, за которой спрятана расстроенность собственной слабостью. Сону не привык считать себя слабым. Он вообще не такой эмоциональный, когда в нормальном состоянии, но непредсказуемость человека напротив попросту выбивает из колеи. — Меня называли кем угодно. И подонком, и убийцей, но вот ошибкой… Еще ни разу такого не слышал. Благодарю за разнообразие. Командующий делает вид, как будто не оскорбился. Хотя, учитывая другие слова, которые он наверняка получал в свой адрес, развязанный язык Сону и всё, что ему сопутствует, для него — сродни комплиментам. — Это всё? — Из благодарностей? Нет. Есть ещё. Ким на это поджимает дрожащие губы. — Спасибо, что выдал свой секрет. Сону при взгляде на анаханца сначала распахивает глаза, заставляя те стать похожими на оленьи, растерянно смотрит на свои типающиеся от непроходящего волнения руки, услышав слово «секрет». Как током прошибает. Ведь секреты это совсем не то, о чем можно вот так вот в лоб говорить… Еще и благодарить за совершенные ошибки, в ходе которых они раскрылись без желания Кима! Не то чтобы командующий недооценивает противника — лекарь по-прежнему остаётся большой проблемой для их армии, но. Все же не зря мужчина оказался здесь: теперь он вернётся домой со знанием, как работает чужая система. Со знанием того, что не всё потеряно и так страшно, как сейчас наверняка думают перепуганные граждане стороны Асэ. Мало это всё похоже на колдовство, всё-таки. Сначала Пак беспокоился, успев сам напридумывать пугающих ожиданий о какой-то там вековой магии, о бессмертном орудии, которое выдвигает силы Ёнина на передний план, делая их на голову выше, но. Перед ним не монах, не шаман, не Бог, спустившийся с Небес, и не горный дух, а просто мальчик, который не ведает, что творит — это не он распоряжается силой. А она им. Ведёт себя, как вздумается, и распространяется на того, на кого захочет, найдя себе удобный сосуд для использования; его не внушающее ничьему сердцу страха тело. Играет на эффекте неожиданности, хитрая. Ёнинский лекарь у этой божественной силы мученик и заложник, а не её повелитель, поскольку он не в состоянии её полностью контролировать: то силы не хватает на полководца в ответственный момент, то её слишком много в повседневной жизни, когда она совсем не нужна. И пока то, что она на стороне реки Эсэ — факт. Но есть ли правда, которая не меняется под давлением времени? Как переманить эту силу к себе и заставить её играть на своей стороне — вопрос, который найдет свой ответ без усилий. А лишь с тиканием часов судьбы. Никто не произносит этого вслух, считая дар Сону достоинством, но ананахнский заложник один из немногих, а перед Кимом и вовсе первый признаёт честно: — Так значит, это никакой не заговорческий приём, а твоё проклятие… - зачем-то добавляя: - Мне жаль. Ким хочет заткнуть себе уши или попросить его замолчать, ничего не говоря: врагам не стоит знать ничего ни о нём, ни о его таланте, но не успевает он возразить, как, опустив голову, очень поздно замечает, что некогда роскошная золотистая ткань, которую он извалял в грязи и влаге, в районе запястья покрывается красными разводами. Они расползаются медленно, пропитывая своим цветом на пару с запахом металла, и заставляют Кима заглянуть под рукав. Режущая боль, тянущаяся линией, начинает ощущаться постепенно и совсем медленно, когда, спустя время, её наконец-то осознают, обратив внимание. Резко задрав рукав вскоре Ким не только замечает, но и начинает чувствовать, что прут, на который напоролся на полу (да уж, нечего было там валяться, но и других вариантов «померяться силой рук» не было) — оставил длинную полоску в виде пореза. Странно, ещё пару секунд назад он не болел, проигнорированный. Сколько ещё такой скрытой и неявной глазу боли, которая молчит до поры до времени, пока на неё не наткнешься, сорвав корочку с незаживших до конца ранок? То же не проходит и мимо внимания Пака, у которого ещё и отменное зрение, но Сону уже ничего не слышит и не воспринимает, когда тот молча протягивает ему кусок ткани, которую без лишних раздумий отрывает от собственной, и без того не шибко тёплой одежды. А потому Ким и забывает поблагодарить. Сейчас думать получается только об одном, о самом главном. Это для лекаря впервые, и существует в голове не бегущей строкой, а выцарапанным на скале: Магия Сону не работает на командующем. Анаханец пропускает момент, когда юноша молча ускользает у него из поля зрения, как раненая зверушка, тем не менее послушно перемотав руку. Обычно его спугивает наступающая пересменка и охранник, что вернётся с минуту на минуту, но. В этот раз он будто желает поскорее скрыться с глаз старшего сам. Стоит только ему тихо исчезнуть за поворотом, командующий вместе с застоявшимся в лёгких воздухом шумно выдыхает накопленные нервы, наконец расслабляясь. — Вот же на… Едва не задохнулся от волнения — смерть была настолько близка… Признаться честно, смелый-то он смелый, но только что чуть не спустил последнее издыхание. Жутко перепугался, уже было подумав, что дни его сочтены. А где вообще есть люди, которые совсем ничего не страшатся? Просто Пак умеет забывать об опасениях и приглушать эмоции, когда ему это надо. Но сейчас, когда держать лицо больше не перед кем, следует дать выход всему накопившемуся, шумно дыша, держать за грудь, как будто наконец отпустил себя. Он забавно опускает лицо с облегчением. Напряжение покидает легкие, а затем и отходит от загнанных от волнения мышц, которые работают активнее вместе с участившимся дыханием. Мужчина медленно приходит в норму. А приоткрыв глаза отчего-то улыбается, глядя в мутный тёмный потолок, на который едва долетают отблески горящих факелов; видит в нём своё ночное небо, полное крепчающей надежды на лучшее будущее. Риск стоил свеч. И хорошо, что он сюда попал, вопреки всем трудностям с попытками выбраться. Анаханец искал ахиллесову пяту в непробиваемой системе ёнинцев, но в конце концов на волне чужого же любопытства (Ким же сам сюда пришёл, его никто не тащил) напоролся на интересное осознание. Сначала жизнь казалась полководцу, как та, что рушится в шаге от своего финала, но. Вера в лучшее не обманула. Отнюдь и впредь он считает, что все идёт, как должно. Переживать не о чем, ибо Вселенная сделает всё сама. Можно отпустить вожжи. И дням достаточно просто позволить плыть — дать попутному ветру провернуть жернова мельницы на склонах среднего Ёнина, а далее только и делать, что собирать перемолотое их же руками добро. Ибо, если сила способна делать выбор вместо того, кто её носит, вопреки его истинным желаниям — как бы к врагу ни относился лекарь, анаханец у неё, властвующей над телом Кима, явно в любимчиках, ведь... Смерть его не берёт.