день назад.
«Продержимся ещё до зимы, но та выдастся холодной, и когда используем последние запасы… Весна покажется невыносимой, поскольку восполнять их будет нечем. Уже в этом году нет ничего, что можно посеять в тех самодельных теплицах, построенных чужестранцами, которые пытались преподнести дар нашим купцам. Матийцы с океанского острова занимались кораблестроением, ваяли судна для дальних плаваний с целью продажи и за символическую плату чинили лодки для соседей из материка, но теперь не смогут осуществить ни одной сделки. Дорога добра и мира, постланная ими, оказалась ведущей прямиком в разруху при земной Аду. И моя задача — не допустить повторения их судьбы Анаханом. Что ж… На случай, если придётся выдвинуться в дальний морской путь на поиски других поселений, которые могли бы оказать поддержку — у нашего народа не будет сил и достаточно оснащения. И помочь нам тоже будет больше некому. Это тупик, ведущий только к одному…К Ёнину».
Командир размышляет о запасных вариантах, как всегда сидя в темнице. Но и вновь не находит никакого ответа, кроме прямого конфликта. Как там сейчас Нишимура, который был всеми руками за кипиш? Как он справляется сам? Не наделал ли делов? Командующий совсем не ведает, что творится в верхнем мире, за пределами этих стен, но оставшемуся наедине с собой младшему хочется доверять. Однако «хочется доверять» и «можно доверять» — в корне разные вещи. У анаханцев не остаётся выбора, и даже если ёнинцы не нападают первыми — первее всех за горло берёт голод. На анаханской стороне двуречия гораздо меньше полноты реки, чем в Эсэ — засуха на голову в придачу. В западных регионах, где из-за оттока Асэ нет достаточного количества воды, а тот скудный урожай, что был, засыхает — от людей уже остались одни кожа да кости. И без того не плодовитая земля, а здесь ещё и новые трудности с водным ресурсом. Прежде у них с Ёнином, как у соседей, и до всей этой путаницы с пленом были проблемы. Споры за ресурсы, несправедливый подел на плодородные и полностью мёртвые земли, на которых ничего не может вырасти. Конечно же анаханцы обозлились не без повода. Казалось, что ёнинцы не просто перехватили что-то лучше и выгоднее для жизни, а высосали все соки из другой стороны; как будто частичное омеление Асэ, после которого воды в Эсэ неожиданно прибавилось — тоже было дело их рук. Доказать это в виде подозрений на колдовство было невозможно, но гнева для похода в бой у анаханского народа предположения вызывали достаточно. На этом список обделения Анахана не заканчивался. Пусть магия ёнинского козыря не работает на командующего — она работает на его людях, и получается, что перевес эсэйцы имеют ещё и в бою, хотя уступают в технике: они не росли с мечом, не нуждались в отвоёвывании и борьбе за своё, как анаханцы, они имели всё готовое. Разве это не делает ситуацию ещё более несправедливой? Сначала захапали себе плоды, оставив одни корешки, затем откачали воду, а после всего случившегося с лёгкостью сохранят всё это за собой — потому что без труда одолеют анаханцев в нечестном бою? Паку нужно очень хорошо подумать, что он может с этим сделать, потому что проблема никак не в собственной безопасности, а в защите своих же людей. Их нужно провести мимо ёнинского лекаря со смертельным даром, чтобы они смогли сражаться на равных. Чтобы смерть тех, кто пал во время последней битвы, не была напрасной. Может, выбравшись отсюда, смертоносного мальчишку стоит как-то убрать? На словах звучит, как два пальца об землю, но на деле… Смерть любого приближённого к вершине может вызвать непредсказуемое последствия, даже если предположить, что командующий имеет иммунитет от заразы и способен отнять его жизнь, и что это, скорее всего, рано или поздно превратится в необходимость, которую нельзя обойти. Хорошо бы как-то обнаружить способ и любой ценой отобрать врачевателя у Ёнина — и убийство последнее из перечня, который Пак всячески пополняет и перебирает в своей голове, пока коротает дни во вражеской тюрьме. Отсутствие лекаря могло бы по крайней мере уравнять силы двух народов — спустить тех, кто возомнили себя наравне с Богами, до уровня людей. Тогда-то ёнинцам придётся потратить силы на настоящий бой, и, в отличие от «сейчас» — победитель окажется непредсказуем. Помимо затруднений с голодом, есть куча прочих. Командующий и его народ готовы на любые меры для их решения: ситуация усложнилась из-за не поделенных территорий, далёких от двуречия. Хотел ли не нуждающийся ни в чём Ёнин стать полноценной захватнической империей, когда и без того имел за собой всё? Иначе на кой чёрт ввязался в драку? Случилось это один сезон назад, во время летнего солнцестояния, когда Анахан, не желая развязывать войну с Ёнином, искал себе пропитание в море и добрался до небольшого острова. С помощью сотрудничества асэйцы желали заполучить хоть какой-то ресурс от другого, довольно дружелюбного народа. К ним не было необходимости применять силу, торговля шла свои чередом: Анахан поставлял ткани, а островитяне делились едой. Всё могло быть как по маслу без войны — и там эсэйцы вмешались. Как будто того, что у них было — показалось мало. Пока что ни Анахан, ни Ёнин не допускали проведения боёв в центрах своих городов, избегая неотвратимых разрушений дорогого сердцу, но это не значит, что сражения проходили только в пустыне или на границах обеих стран. Однажды они учинили огромную резню вовсе на третьей территории, круша всё, что видели. Бой стал показательным — предупреждением о том, что случится, если оба государства таки сцепятся, столкнувшись на войне. Потому как на территории, где произошла битва, дрались друг с другом, а не местным населением; в конце концов больше всего пострадали последние. Последствия были жуткими — никто бы не пожелал своему государству такого финала. Перед началом бури, последней точкой в их спорах оказался разрушенный остров Матэ и целый уничтоженный народ. Сотни тысяч мёртвых матийцев… В своей жизни анаханский командующий перевидал сотни кровавых сражений, но это… Ни с чем не сравнится. Впервые он видел случай, в котором под горячими руками двух враждующих стран не осталось ни одного выжившего. Те, кого не поразил клинок, совершили массовое самоубийство. — Я знаю, что вы за поворотом — можете выходить. Командующий поворачивает голову к стороне входа в темницу уже после того, как это говорит. Сам же и прерывает свои тяжёлые размышления, приглашая привычного ночного гостя явиться на свет божий и в коем-то веке прекратить маяться глупостями. Игры в прятки, да ещё и столь неумелые, интересны разве что детям. — Как… Как вы поняли? Сону обещал себе, что больше ни ногой сюда не ступит. Началом и корнем всех его проблем, включая разлад с самим собой, а затем ещё и с окружающими — стал именно анаханец, а потому Ким сделал вывод, что общение с ним чревато. Причём не только риском быть застуканным кем-то из охраны или даже самим Хисыном во время ночных диалогов — а просто для и без того шаткой психики. Из-за его слов Сону будто бы перестал доверять сам себе и, честно признать, ему это новое ощущение нестабильности совсем не понравилось. И честно-честно, он, чувствуя к врагу настоящую ненависть, причём не как к варвару, а как к взрослому, способному затуманить твой разум, сбив с истинного пути — сюда бы ни за что в жизни не сунулся. Он себе обещал, и данному обещанию отлично следовал, забыв про пленника. Пока не случилась та ситуация с поджогом садов. История с нападением Анахана вынудила его прийти только затем, чтобы высказать своё недовольство и лишний раз поинтересоваться, почему же «варвары такие варвары». Глупо, правда? А нечего тут осуждать, никто Сону не указ. До тех пор, пока он действует, не нарушая интересы Ёнина, делать выговор ему не за что. Не каждый день ведь можно заявиться к одному из глав противостоящей твоей державы и высказать ему своё «фе» — жалобы и всё, что думаешь по поводу его абсурдных действий. Правители типа Хисына себе подобное позволить не могут. Не каждому выпадает такая возможность — а Сону вот, пришёл за ней сам. — Правда не знаете? А вы не сильно смышлённый, — ищет точки давления командир, издеваясь, пока делится способом проведения логического анализа, которым, по его мнению, Сону плохо наделён. — Сейчас время пересменки, и достаточно взглянуть на часы, чтобы запомнить. Вы ведь приходите только когда охрана на время испаряется. Понимаете? Охранников нет, значит будете вы вместо них эти пять минут — вот, на что я обращаю внимание. Ничего сложного. Но подобная несообразительность ничуть не делает вас хуже, не обижайтесь. Это всего лишь говорит о том, что не быть вам военным, а к армии никакого отношения вы не имеете, чтобы понимать тонкости. Не иметь отношения к армии, увы и ах — оскорбление не только для анаханцев, но и для ёнинцев. Там и здесь не только воины с пелёнок, но и едва двигающиеся от возраста старцы и утомлённые пузом на перевес женатые мужчины гордо заявляют, что даже если не телом на поле боя — то мысленно точно там; всё смыслят и хоть сами в любой момент готовы строить тактики целым народом. А командующий сейчас фактически высказывает столь обидное заявление, ещё и просит не обижаться? Сону только что назвали не мужчиной, а мальчиком?! Как уничижительно — в который раз за столько времени их бесед. Была всё-таки причина, почему Сону так не хотел сюда приходить. А вот почему всё равно сюда рвался… — Да вы!.. Вы! Что значит не имею отношения к армии? Как оскорбительно! Я, между прочим, приближённый будущего короля и знаю о всех текущих делах страны лучше любого солдата! — огрызается врачеватель. — И отлично себе разбираюсь во всех военных вопросах, столько их перевидал, этих ваших сражений. И, если не успели заметить, я так же, как и другие, выходил на бой, где присутствовали вы. — Да, особенно вы правы в моменте с «так же». В тот день я что-то не видел в ваших руках меча, но то ладно. Лучше скажите, как же взгляд на поле боя помог вам разбираться в тактике и чужих планах? — Вот, к примеру… — Сону прокашливается в кулак, прежде, чем отбить претензию уверенным: — Я знаю, что именно ваши люди вчера подожгли деревню у нас на границе! И теперь, — он сильно сжимает кулаки, звуча с такой трагикой, как будто вырубили весь народ, а не перерезали пару крестьян и сожгли кусок безразмерного зелёного сектора вокруг стен, помимо которого у Ёнина всё равно осталось куча урожая, — не будет яблок. — И всё? — сам как печёное яблоко морщится в недоумении командующий. — Яблоки, конечно, очень, очень жалко. — Вы просто невыносимый… — И вы, — медлит Пак, а негодование внутри Сону поднимает голову, как будто только что невыносимым его назвали в ответ. Старший же вглядывается в лекаря и пытается оценить уровень уверенности в сказанном, — действительно верите в то, что нападавшими были анаханцы? — А кто же ещё, если не они? — сказано с честным непониманием. — А вроде говорили, что хорошо разумеете в военных делах… Ну, — поправляет брюнет позу недолотоса, елозя, чтобы приосаниться на жестком полу, после сна на котором наверняка жутко болит спина; Сону аж передергивает при представлении, — подумайте сам, ваше очарование, — наклоняет он голову вперед, глядя исподлобья. — Если Анахан и имеет виды на Ёнин, то уж точно не на ваших людей и их смерть. Всё, что нужно нашей стране, стоящей у порога голодной гибели — это ингридиенты на зиму, свежий урожай и еда, которую можно из него изготовить. На кой черт нам, сжигая в прах, уничтожать потенциальную кормежку, которую может захватить и по полной использовать в своих нуждах? Я не отрицаю, что мы можем напасть, но. У нас нет цели лишить вас ресурсов, их уничтожив. У нас есть цель присвоить их себе. А это очень разные вещи, знаете ли. И правда… В этом есть смысл. Сону набухает, как рыба фугу, позволяя забыть, что на его лице вообще когда-либо были скулы. — Почему бы вам не пойти искать ресурс на другие земли? — Они слишком далеко, чтобы мы успели до них дойти и не помереть с жажды и голоду. Мы, всё-таки, в центре пустыни, а единственная близкая к нам страна — Ёнин. Уже и не стоит добавлять, что двуречие — Асэ и Эсэ — две части одной реки. Это не делает Ёнин и Анахан одним народом. Они по-прежнему совершенно разные, начиная от противоположных друг другу культур и продолжая внешностью. Бледная кожа против оливковой, смуглой. Чёрные волосы против светлых и серебристых. Высокий и средний рост, разница в телосложении, языках, вероисповедании. Они параллельны не только на карте, но и по определению, однако вся проблема заключается в том, что ёнинцы однажды пришли на полностью пустые земли вулканической почвы, каким-то образом (Пак не знает никакого, кроме тёмной магии) взрастив на ней жизнь, а анаханцы существовали на двуречии гораздо дольше, причём честными методами. Поэтому, знавшие эти земли больше тысячи лет — что куда дольше ёнинского опыта — хоть и менее успешные, асэйцы желали забрать «своё». Вернуть всё в равновесие, чтобы в поединке победил «самый сильный», а не самый изворотливый. Если Ёнину это удастся без посторонней помощи — так уж и быть, Пак примет поражение. Опять-таки, только перед достойным противником в честном бою, а не от подножки с шарлатанами-колдунами. — Допустим, — вздыхает Сону. — Но всё-таки, по поводу фруктовых садов… Кто это тогда мог быть, раз не анаханцы? — Понятия не имею. Командующий уверен, что даже Нишимура с его горячей рукой достаточно умён, чтобы просчитать последствия. Да и он сам стремится отобрать, присвоить себе, а не просто уничтожить добро соседа. Поджег напоминает детскую шалость, которая может обернуться страшными последствиями. И на такую глупость никто бы из Анахана не пошел, Пак точно знает: никто из их людей на Ёнин не нападал. Они прежде всего сильны в тактике, а не в бездумных поступках. — Но они были очень похожи на вас внешне и по одежде… Кто устроил подставу и на кой чёрт — неясно, но теперь Пака интересует кое-что другое. Неужели теперь его не отдадут? Не произведут обмен? С другой стороны несколько пугает следующее из положительного ответа: на что они собирались менять анаханского командира, когда цена за его голову столь высока? Он не может себе даже представить, что могло бы устроить Хисына. Сдавалось, что Ли ничего не нужно от Анахана, мол, это асэйцы первыми лезут. Подозрительно и нервно… На его месте Пак бы держался за себя до конца, а на своём — не верил бы ни в одно слово о том, что обмен возможен. После поджога — уж подавно. Может, они сами планируют что-то из серии подставы? Если бы только мог общаться на расстоянии силой одних мыслей, командующий бы обязательно передал пытающимся спасти его людям, чтобы они срочно разворачивались в противоположном направлении и возвращались домой. Всё это не закончится без крови — Пак может на расстоянии почуять её, пока ещё отсутствующей, реальным запахом. Ни то врождённый дар предвидения, ни то воинский опыт, ни то простая человеческая интуиция. Все они не сулят ничего хорошего. Может, уже на этом этапе пленнику нужно предпринять попытки выбраться отсюда самому, дабы не подвергать опасности своих коллег? Но и куда он пойдёт, пока лекарь-колдун находится в этом дворце и снабжает Ли Хисына уверенностью в нечестной победе, в незаслуженно спокойном завтрашнем дне? Спешить убираться отсюда нельзя: надо подождать и выведать побольше информации; изо дня в день мальчик неосознанно выдаёт её на ровном месте всё в большем количестве, просто общаясь с командующим. Но это Пак так спокоен и рассуждает с холодной головой, потому как ещё, бедный, не знает, кого Нишимура тащит на переговоры вместе с собой. — Вы сказали, что я не имею отношения к армии. Если бы он только узнал, на что правая рука подписал ни в чём не виновного священника — Пак бы сломал Нишимуру напополам голыми руками. Сейчас-то он уверен, что Джэюн спокойно спит на койке у себя в храме и находится в полной безопасности, а не в пустыне с лошадьми, среди кучки головорезов. — Всё же это очень… — продолжает Сону на фоне, и командующий, проморгавшись, возвращает всё внимание к нему, верещащему. — Подло так говорить! Я военный врач, чтобы вы знали! Опа, как замечательно — так значит милую лисичку возможно вывести из себя с помощью подобных провокаций а-ка манипуляций? Похоже, Пак обнаружил точную инструкцию по применению чужой слабости. Стоит только усомниться в сфере, вопрос на тему которой тебя интересует, как тот, возмущаясь, выдаст всю свою подноготную в упомянутом направлении сам. И всё в эмоциональных попытках оправдываться. Значит Пак запишет его первую слабость и будет иметь её в виду. Лекарем Ёнина управляет не только его же сила, но и его эмоции. Вряд ли он слабохарактерный, скорее попросту не знает методов управления своими порывами. — Самый известный в Ёнине и за его пределами, между прочим! Правда, в какой-то момент командир подмечает тот факт, что мальчик своими бурными реакциями и красными щеками (сосуды расширяются при малейшем проявлении чувств, на которые он не скупится и делится весьма щедро, открыто) очень напоминает маленькую версию Нишимуры. Должно быть, они с ним примерно одного возраста. И, если раньше Пак сам протестовал, что возраст не является мерой ни к душевной мудрости, ни к навыкам в бою… То теперь, сам наевшись лишних годов, он наконец пришёл к выводу, что прожитые лета оказывают сильное влияние на людскую глупость. Но разве это плохо? Когда ты можешь оправдать ошибки мелким возрастом, множество ситуаций начинают подвязывать к себе второй шанс — всё переделать, когда станешь старше. И Нишимура, и лекарь Ёнина с не до конца устоявшимися принципами похожи на одни полюса, в которых контроль дается с трудом, а при выходе запала наружу любое состояние становится крайним перед взрывом. Правда, именно этот юноша всё-таки выглядит чуть мягче. В виду того, что у правой руки был совершенно другой опыт и условия, не располагающие к выживанию. Ёнинский лекарь же, наверное, изнежен симпатиями будущего правителя. — Кстати, по вам не скажешь, что вы сильно рады меня видеть. — А я должен радоваться? — Разве я вас сейчас не развлекаю? Не спасаю от одиночества и печали? Вы вот даже пару раз посмеялись, схватившись за живот. Знали бы, как я полезно себя веду. Ещё и какой ценой! Полезно себя вести… Какое интересное словосочетание. Может, звучит коряво из-за того, что они оба говорят на неродном для себя всеобщем? Или же мальчишка именно это и хотел сказать? — Какой же ценой? — Во дворце отчего-то появилось так много охраны. И комендантский час усилили, — лекарь хмурится, будто жалуется на неудобства близкому другу, совсем не догадываясь о том, что при разговоре с врагом такие данные лучше не озвучивать вовсе; он искренне не ведает, что творит, подмечая детали про переполох в здешних стенах. — Поэтому сюда, к вам, я еле добрался, — фыркает, ещё сильнее напоминая рыжего лесного жителя. И на всё это, вопреки неосознанным ожиданиям Кима, Пак реагирует не как его бывалый друг, с которым можно поговорить обо всём и пожаловаться на что угодно, а как обыкновенный тугодум-вояка, командующий: — Так кто же вас просил? — коим он и является. — Захотел и пришёл! — не выносит Сону этой твердолобости. Между прочим, он сам не до конца понимает, что, несмотря на всё раздражение и неудобства, что анаханец создаёт ему своими заявлениями и ответами — видит в нём кого-то, кого знает уже долго. Это странно и, придётся признаться… Совсем неправильно. — Так почему захотели? Могли не приходить, раз было так сложно. Но ведь это потому, что Сону за это время немного привык к их разговорам и, во время попыток пережить их последний диалог — успел по ним соскучиться? Нет. Это какой-то бред. — Вы мне и моим хотелкам не указ, понятно? Нога зачесалась, пока мимо темницы проходил, вот и свернул сюда, ощутив это знаком! — Ого, видимо ваше тело решает за вас, раз так сильно хочет меня видеть, — смеётся во все свои сияющие тридцать два; признаться, как для воина у него хорошие зубы. А эти торчащие клыки и щурящиеся в полумесяцах от заливного хохота глаза вызывают в Сону несколько странные ощущения. Разве ещё пару дней назад ему не казалось, что с такой внешностью, нечто уникальной, но совсем не подходящей под ёнинские стандарты красоты — анаханца бы палками забили дворовые дети, будь он ребёнком среди них? Неужели временный отдых от общения и время, что они совсем не виделись, так странно повлияло? Перерыв заставил привычку пустить корни? Нет-нет-нет… — Ещё чего. Я вовсе не с вашего позволения или протеста сюда пожаловал. И тело моё тоже! Только меня слушается, ясно? — А если я расскажу стражникам, что ваше тело приходит посреди ночи и мешает мне спать, докучая? Верхушки поймут и простят, ведь это оно виновато, а никак не разум? Может ещё скажете, что всё это приступы лунатизма? Мол, ходите тут с закрытыми глазами, и на утро уже ни черта не помните. Мне-то ничего не будет за то, что это вы решили ко мне приходить. А вот вам… — Ну и попробуйте, раз так хотите! — змеёй шипит Сону, но Пак ему это ещё припомнит. — Посмотрим, не будет ли вам меня жалко в итоге. Что? Это дитя ещё и давит на жалость? Да в этой ситуации надо жалеть анаханца, а не жирующего в личных покоях и спящего на шикарной кровати лекаря! — Да, мне будет безмерно жалко, если вас в итоге прилюдно выпорют. Но со справедливостью не спорят… Сону расслабляет сморщившийся лоб, но щурит глаза, выдержав давящую на старшего тишину, после которой на пониженных тонах звучит куда более пробирающее: — А если убьют?.. Командующий на секунду замирает, промаргиваясь. Слишком долго смотрит мальчику в глаза, пытаясь понять, к чему он это и чего добивается такими провокациями. Пак неожиданно ловит себя на том, что мысли о убийстве лекаря во имя уравнивания сил — остаются на уровне мыслей, за которые он поспешно начинает себя винить. Понял это не сразу, но почему-то тело реагирует на особом уровне, заставляя понять, что идея о сломе чьего-то оружия, которое оказывается человеком — подлая и низкая, а значит Паку недоступна. Он, возможно, не смог бы поднять руку на этого ребёнка. И почему Ким упомянул настолько жестокое наказание? За проступок можно наказать, но чтобы убить? Здесь же, как Пак считал, не Анахан какой-то, где практикуют публичные казни и им подвержены все, не имея защиты в виде статуса. Но и они существуют лишь для того, чтобы держать всех буйных и наглых в узде. Паку совсем мало известно про лекаря и он делает ему скидку не в виду возраста. Просто того малого количества известной информации хватает, чтобы его стало… Нет — нельзя, чтобы врага было жаль. — Тогда, — поэтому командующий пытается взять себя в руки, откинув ассоциации и находя подходящий ответ, — мне будет грустнее, чем в ситуации с чужими яблоками, которые в теории могли перепасть моей стране, когда бы мы вас захватили. Но Ким же этого и добивается, когда выкатывает Паку такие заявление, живопишет то, что с ним случится, если продолжит сюда соваться? Давит на слабости? На принципы? Про то, что Пак не трогает женщин и детей. С чего он вообще взял, что Сону относится к последним? Сону показательно скрещивает руки на груди и отворачивается, но, отчего-то, до сих пор отсюда не уходит: — Не когда, а если. Всё о захвате да о захвате говорите. Признавайтесь, вы уже всё спланировали и тайно подослали своих людей? — Уверен, что даже если бы я так сделал, в Ёнине бы они просто заблудились. Пока меня тащили по ступенькам вниз с завязанными глазами и связанными руками, я успешно сбился со счёта поворотов и лестничных пролётов… — Какие глупости! Вы специально притворяетесь немощным, когда, на деле… — Ну что вы как ребенок. — Я? Ребёнок? Мне, вообще-то, уже двадцать июней, какой там ребенок… Ну вот, командир же говорил — возмущение равно вываленная, как вода через плотину, информация. Сам же о себе всё и рассказал, а его даже не спрашивали. Смешной. И оттого ещё больше: — Ребёнок-ребёнок, причем ничего не смыслящий в управлении страной, — почти что припевает командир, — так и думал. Правда, Нишимуры он всё-таки старше. Юноша громко засасывает воздух, и тот воет, как пронизывающийся сквозь скрипучую дверь сквозняк. Как же оскорбительно терпеть чужое обвинение в инфантильности, как будто он, будучи старше вёсен на пятнадцать, возомнил, что имеет какое-то право наставлять и поучать. У Сону и без участия анаханца до сих пор появилось очень много проблем, включая разлад с собственной головой, который повлиял на их отношения с Хисыном. Это всё он! Это всё анаханец виноват! Конечно, крайних же извне найти всегда проще. А реагировать на выход собственных чувств, которые существовали ещё до появления пленника в темнице — страшно, потому что признаваться не хочется. В том, что проблема в себе самом, а Пак лишь пролил на неё свет. — Я буду жаловаться на вас, — и Сону правда хочется жаловаться на него за то, что вытянул правду, что была тщательно спрятана. Киму хотелось бы, чтобы за все собственные переживания и моральную неустойчивость ответил их пленник, хотя бы потому, что всё началось с него. — Кому? — Ответственным. — И что, скажете, чтобы они меня посадили? Но я и так по эту сторону решетки, если вы ещё не заметили. Это же вы сюда ходите каждый день и бегаете от стражников, чтобы они вас не поймали, я-то просто сижу себе и всё. Безвольный, заточенный в стране неварваров варвар… А если и представить, что у них для меня приготовлено потенциальное наказание похуже, то как вы всё это обернёте? Так и скажете, что приходили со мной общаться, а я вам нагрубил? Но как вы объясните свой визит? Порой Сону жалеет, что они не с одной стороны баррикад, потому что разделенные решеткой — не могут даже нормально подраться. Он бы с удовольствием приложился чем-нибудь об голову этого варвара, представив, что пропасти во много лет между ними нет и обоим по пять лет. А в какой-то момент, пока Ким разглядывает, куда была бы выгоднее бить, натыкается на эти его родинки… И тонкую длинную шею, прожилки, видимые из-под рваной мятой рубахи, в которой он остался... Здесь ему в таком одеянии наверняка холодно — Сону это подмечает. А подраться всё равно хочется, сам же просится. Даже если рискуя разбить свою собственную кожу. Наверное нарываться на драку — территориальная особенность всех анаханцев. В пустыне, где только скорпионы да ядовитые пауки и прочие насекомые, прячущиеся в песке; во всё желаемое приходится вгрызаться, потому как оторвать кусок всегда есть кому. — Ладно, похоже, я слишком много рассказал о себе первым. Чувствую себя немного… Растерянно, — честно признаётся Ким, резко поймав себя на этом осознании, правда, по меркам невольника из Анахана, поздновато. — Следовало замолчать раньше, — излишне драматично, отчего даже выглядит комично, вздыхает мальчик. «Да что вы, господин Солнце?..» — проносится в голове на удивление мягкое как по отношению к врагу. Командир вовремя или не очень ловит себя на странной мысли о том, что это существо, созданное по подобию ангела будто в виде шутки, ведь относится к смерти — по-настоящему воспринимать, как врага, не получается. Как-то само… Но стоит помнить — это ох, как не к добру. И собственные веки, что не настораживаются во всеоружии и боевой готовности, а напротив, находя покой там, где не ожидали, расслабленно смыкаются при виде лекаря... Один сплошной дурной знак. Потому что рядом с мальчишкой спокойно, как будто они не соперники вовсе. Но ведь это же абсурд! В Анахане не зря судят о характере, сравнивая лики людей с видом некоторых животных. За свою жизнь командир бывал на разных охотах и повидал множество диких зверей. Лицо этого мальчишки больше всего напоминает детеныша белой лисицы. Они водятся на краю восточного леса, над которым протягивается северная пустыня. Такие, как её горизонт, продолговатые глаза с прищуром, скрывающим довольно большие шарики зрачков - признак свойственной лисицам двойственности. Мешочками снизу, без двойного века, маленький продолговатый, острый носик, природно приподнятые уголки губ, как будто природа сделала всё, чтобы соперники не воспринимали его, как достойного противника; и в итоге поплатились за то, что недооценили опасность, расслабились раньше времени. А потом даже не поняли, как их отправили в гроб. Брюнет рискует стать следующим, чересчур просто относясь к проблеме в виде чудного лекаря. И ведь главное свойство этих существ — умелость хитрить, извиваться и выживать там, где это невозможно. Выдавать себя за иных. Этот мальчик… Он такой же. Не тот, кем кажется — милый на вид, но. Лисы не травоядные — они едят падальщину. Как и птицы, слетающиеся к местам, где недавно прошёл бой, после которого осталось куча погибших. Благо, что с высоты своего опыта командующий замечает это сразу и может отдавать себе отчёт. В настоящем шутить и отвечать ему поддразниваниями, но. Остановиться вовремя, когда это потребуется. И справиться с ним меньше, чем за минуту, как только выберется наружу. — Расскажите мне о себе тоже, — вдруг выдаёт лекарь то, что не могло уложиться в голове ни у одного из них. — Как вас зовут? Командир несколько теряет краски в выражении лица, а уголки губ вдруг спускаются вниз как под тонной тяжёлых, привязанных к ним гирь, когда слышит этот вопрос. — С чего это я должен рассказывать? С чего такие реакции? Но и сам Сону, на самом деле, успевает тысячи раз переиначить у себя в голове звучание вопроса: было ли это озвучено зря? Что вообще на него нашло, раз он осмелился… В то же время — дороги назад как будто нет, а потому, даже понимающий, что сглупил, решив перейти на что-то столь личное, Сону решает глупить до самого конца. Объясняя себе этот поступок тем, что знать чьё-то имя, пускай это имя варвара — чистое выражение приличия и уважения к нему, как к человеку. В конце концов, они не лезут выцарапывать друг другу глаза через решетку, хотя хочется. Это ли не повод узнать, как кого зовут? Разве его недостаточно? — А почему нет? Я же могу назвать своё имя. — Назовите. — Нет, вы первый! Так же нечестно. — Охранники скоро придут, — ловко (или не очень) переводит тему вместе со зрачками — в противоположную от Сону сторону анаханец, будто вместе с ними специально переводит тему. Но почему? — Значит прогоню, — обиженно дует щеки паренек, не сдаваясь. Почему узнать чужое имя вдруг становится чем-то столь принципиально важным? Как будто без знания о ненужном совсем не сможешь прожить или взорвёшься на месте от распирающего интереса; у этого интереса повода быть как минимум не должно. Особенно затягивает, когда имя не называют легко. Что такого сложного, чтобы просто сказать, как тебя зовут? Сказал бы и Ким мгновенно от него отстал, внимание бы на такой мелочи не заострилось. Ко всему прочему, имя — это то, что тебе дали твои драгоценные родители, проявив заботу о твоём будущем и том, что ты из себя будешь в нём представлять. Это же не какая-то великая тайна! Любопытство наказуемо, а болезненное любопытство и вовсе губительно. У Сону оба, но второе опасно перевешивает… — Обязательно попробуйте. Подобные активные кивки, как будто он реально верит в то, что Сону решится вступить в словесную перепалку со сторожами пленника и нажить себе проблем в виде гнева Ли Хисына — раздражают. Однако Ким, чувствуя, что времени у него осталось не столь много до того, как ретироваться из темницы незамеченным — временно отступает, обещая вернуться позже, а вслед бросая лишь не содержательное и ничего не весящее командиру: — Моё имя — Сону, запомните. Потому что в следующий раз я спрошу ваше ещё раз. С этими словами мальчик прощается с жителем пустыни, желая возвратиться в свои покои — анаханец ничего ему на это не отвечает. Значит ли это, что визит, стоивший ему дорого, тоже не последний? Ох… Как бы печально ни было признаваться, но именно это и есть то, что нужно командующему, дабы он продолжил преследовать свои политические интересы. «Что ж, хорошо, Ким Сону, как пожелаешь. Спрашивай, сколько захочешь, пока не надоест» — молча провожает его анаханец. Зато куда более яркую реакцию в стороне сдерживает кое-кто другой. Спрятавшийся за выступом мужчина, третий присутствующий, оставшийся незамеченным обоими участниками диалога — опускает голову, пытаясь принять только что увиденное и никого не убить, пока Ким выбегает из темницы, подозрительно и воровато оглядываясь. Не зря он боится, что его могут поймать, потому что его уже. Командующий Ёнина был в поисках предателя, желая знать его имя, но обнаружил гораздо быстрее, чем того ожидал — в первую же свою ночную вылазку. Получается, что идея слоняться по замку после комендантского часа, в поисках помощника врага, была вполне себе гениальной. Сегодня на закате, с мыслями о полном надежд будущем, Сон вернулся после похода к жене домой, а теперь уже стоит на перипетии по тому же поводу, потому что не знает, как быть. Сон хотел знать того самого, заключившего сделку с анаханцами и действующего исподтишка так, чтобы его никто не заподозрил. Однако, чем дольше слушал их вполне мило склеивающийся диалог, как будто между собой говорят давние знакомые, испытывающий глубокую степень комфорта и ни толики неудобств — сомневается, что не отказался бы от предложения «отмотать время назад» и не пытаться докопаться до истины. Потому что спать спокойно с этим он больше не сможет. Сам командир Сон смотрит на свою руку — и она, чистая, становится ему на это ответом. Лекарь так ему помог — разработанная им мазь стала ответом на многие стенания и переживания, она спасла Паку и его жене жизнь. Так как же Сон может столь просто выдать его деятельность будущему королю? Сейчас, во всяком случае, в приоритет становится совсем другое, то, чего достаточно хотя бы поверхностно знать. Предатель для Хисына и всего Ёнина в его лице, заговорщик со стороны анаханца, его верный помощник и не менее пагубная гибель в будущем для всей страны носит отнюдь не чуждое имя: Ким Сону. И что теперь командующему Ёнина, верному стороне Эсэ до самой смерти, но ставшему лекарю должником до скончания времён, стоит предпринять?