сегодня.
«Просто принеси ему фруктов и делай всё, что он говорит» После того, как провела все процедуры, что была должна, Юнджин добавила именно эти слова. Считала, что сумеет его как-то воодушивить или, на худой конец, подбодрить? Об ином Юнджин ничего не говорила. Какая там конкретика? Что бы там ни было, сейчас Вон, растерянно глядя прямо перед собой, держит в руках чуть ли не билет в собственный гроб — полный фруктов металлический поднос, от веса которого ощутимо болят гнущиеся запястья; как для раба они оказались тоньше, чем рассчитывалось. Медленно, словно тянет время до неминуемого, выросший до слуги странник шагает по этажу, на котором редко бывал. Этаж, на котором находятся покои, в которые его вызвали, уж будет повыше нулевого, а значит, здесь расположены только комнаты высшего порядка — те, где отдыхают высокопоставленные лица. Кто бы мог подумать, что и недели не пройдёт, а он уже удостоится чести лично навещать покои кого-то, занимающего столь серьёзный пост в государстве? А можно как-то это самое… Обеспечить обратный рост вниз? Вон слишком поздно осознал, что быть незамеченным никем первое время куда легче и безопаснее, а тут его бросают в шиповник фактически голым — без доспехов в виде подготовки. Оказывается, что атмосфера около знали напоминает серпентарий ещё сильнее, чем места, в которых между собой тёрки устраивают обычные рабы. Пока что непонятно, что к чему. И из всего перечня вариаций, которые могли бы испугать, больше всего настораживает — глупо прозвучит — уже случившееся: Вону пришлось оголиться перед девушкой, познавая новейшие оттенки доступного человеческому телу стыда. Сам по себе юноша был далеко не из робкого десятка и, даже не будучи обучен каким-то особенным техникам боя или мимикрии, которые могли бы пригодиться в выживании, со своей молчаливостью и от рождения тяжелым взглядом мог вызывать у людей желание себя сторониться, толком ничего при этом делая. Маленький, но живучий зверёк, который многое бы пережил и пережил бы ещё не одного правителя. Однако даже на всём этом фоне в виде выносливости и живучести, ни то от нечёрствого возраста, ни то по своей сути — Вон чувствовал, как трясётся и спирает дыхание при одной мысли об этом. Одной из немногих она могла пошатнуть каменное спокойствие. Раздеваться перед кем-то — то самое «над головой», выше которой Вону не прыгнуть. Необъяснимо, но ни то в силу культуры собственной страны, ни то в силу того, кем являлся прежде — Вон безумно боится оказаться обнажённым рядом с кем-то кроме себя самого. Его бы могли смутить даже статуи и картины, не то что живой человек. Вон не боится ничего — ни войны, ни боя, ни смерти, ни ран, ни даже самого акта близости. Он мог бы пережить всё, что угодно, кроме участи избавиться от одежды на глазах того, кто внимательно на него смотрит. И пусть Юнджин толком не смотрела, стараясь его не смущать, само осознание о том, что кто-то видит твоё тело, заставляя стать совсем беззащитным не то, что без кинжала, а без дополнительной, прикрывающей кожу ткани — вводило мальчишку в ступор и крайнюю степень растерянности. Он, к тому же, не хотел, чтобы кто-нибудь знал о таких его реакциях. Но девушка, скорее всего, всё поняла сама: не он первый и не он последний такой, а намётанный глаз не так уж легко обмануть. Был ли вообще шанс воспротивиться и попросить ничего не делать? Раб и сам не понял, как осмотр стал «полномерным». Юнджин, может, не хотела пугать заранее, и поэтому не предупредила. Она обещала, что «просто обмоет ноги», однако спустя пару секунд после захода в медицинский сектор Вон уже оказался без одежды, для осмотра на наличие каких-либо пятен или болячек — в результате же был отпущен одобрительным кивком. Но никого другого столь пристально не досматривали по приезде… Картина не была бы настолько вгоняющей Вона в краску, если бы не то, как Юнджин продолжила утро, что и без того началось нелегко. Едва успев натянуть на широкие, костлявые плечи края потёртых тканей, найдя в них спасение, следующими с ног Вона чуть не сбили уже вопросы, которыми всё это мучение продолжилось…» — Это стандартный вопрос, поэтому не реагируй на него слишком остро, договорились? — говорила Юнджин, до самого конца услужливо глядя в окно и не пытаясь ничего рассмотреть за ширмой, из-за которой Вон, пытаясь вернуть лицу прежний оттенок, так и не вышел. — Мне нужно это узнать…
Нервный кивок, и.
— Сколько женщин у тебя было?»
Другим приезжим не то что осмотр не проводили — такое точно не задавали.«А, мужчин тоже теоретически могло быть… Давай, при подсчете учитывай и тех, и тех»
В настоящем Вон сильно хмурится своими донельзя густыми бровями, (которые видно даже из-под чёлки), замирая у закрытой двери после специального мелодичного стука. И всё, когда вспоминает, что на это ответил, выглядя крайне пристыжено, хотя повода стесняться или робеть, в отличие от некоторых, у него не было никакого. «Ноль» — в одинокой палате, где были только они двое, мальчишка показал кружочек из пальцев. Потому что в свои относительно малые лета он был абсолютно честен и чист. Стоит отвлечься от момента неловкости и подумать о другом. Вон из всего, что приходит на ум, выбирает вспомнить выученную дворцовую систему, при которой количество ударов кулаком по древесине заявляет о его приходе, как о приходе слуги: будь на этом месте за дверью кто-то другой, тогда бы стук отличался. Прикрывает глаза, выдыхая на «тук-тук-тук», чтобы вдохнуть снова на «тук-тук-тук-тук» и выдохнуть ещё раз на заключительном коротком «тук-тук». С повторным стуком, остающимся без ответа, уже начинает хотеться услышать «вы ошиблись дверью» и подальше отсюда сбежать, тараканом зарывшись где-нибудь в не сложенном стиранном белье на нижних этажах, но. — Заходи, — доносится приглушённо где-то издалека. Существует же этакое чувство облегчения, когда тебе кажется, что ещё чуть-чуть, и всё, — но обстоятельства резко делают неожиданный финт и всё в корне налаживается. Так вот, в этой ситуации можно представить чувства с точностью до наоборот: облегчение наступает на пятки и почти селится в груди, как вдруг в один момент всё не летит в тартарары. Причин пока ещё нет, но как будто предчувствие видит дальше и может знать что-то лучше, пугая наперёд. Вон упёрто продолжает ничего не бояться, но борется с ощущением, как что-то в груди предупредительно сжимается и падает. Как в представлениях о самых худших ошибках, которые способен допустить раб — мог бы перекрениться и выпасть этот блестящий, но тяжёлый поднос у него из рук, рассыпав по полу всё то, что покоится на нём сверху. Так бы, точно ягоды по деревянному полу, и протарабанило разлетевшимся на куски сердцем по всем остальным внутренностям.«Ноль… И тех, и тех?! — не особо профессионально изумляется Юнджин, но после в её очах читается только сочувствие, которое получает положительный кивок немолвящего, с отмороженным лицом выглядывающего из-за ширмы.
Этим ли она намекает, что быть нетронутым во дворце — та ещё незавидная ноша? Главное, чтобы об этом теперь никто не узнал. Мало ли, каким образом эту информацию получится использовать против симпатичного раба?
Пусть Юнджин теперь — могила».
Однако поднос остаётся в руках, даже когда встречный луч солнца ослепляет вслед за скрипнувшей при открытии дверью. Часть суток едва близится к полудню, а чужие покои с раздвинутыми шторами, свойственно этому времени наливаются солнечным светом. На улице, наверное, сейчас мало где найдётся тень: всё залито золотом, плавающим в каждом переплетении сезонной пыльцы. Вон уверен, что в это время служанки вроде Ынчэ и Чэвон трудятся где-то в садах или на открытых верандах, в общем, на воздухе. Хорошо им — уж точно лучше, чем ему: наслаждаются приятной безоблачной погодой с приятным раннееосенним ветерком, и самое худшее бедствие, способное их настичь, это даже не маловероятный дождь, а ранение о шипы роз, цветущих у входа в северное крыло. А вот перед Воном риски явно посерьёзнее. Он бы с удовольствием поменялся с кем-нибудь местами, лишь бы здесь не находиться в сию минуту. Даже смог бы пойти на тайную подмену, подставив кого-то. И плевать, угодного или нет. Позволять Юнджин обмыть собственные исходившие полдворца ступни, после чего принимать от неё, отвернувшейся и задёрнувшей шторки, как будто ничего не видела, какой-то флакон с сильно действующим ароматическим маслом — повторяется по кругу и звучит в собственной голове сродни безумию. Точно сон, потому что прошлое с настоящим не лепится: предполагаемое будущее тоже мало устраивает. Вону пришлось измазать тем самым маслом всю свою исторченную заметными косточками грудь. Задеть ароматом плечи и запястья, прежде чем натянуть на себя откуда-то взявшуюся чистую, новую ткань. Пахло сильно и, конечно же, приятно, но. Разве это не излишне внимательное отношение к какому-то там рабу? Потому что подобные масла, сдаётся Вону, были весьма дорогими и использовались для вельмож, а не кого-то вроде него. Зачем это всё? Переживаний не было бы так много, не знай юноша несколько фактов о подобном поведении и подготовке раба к неизвестному. Дело в том, что в родной стране ноги кому-либо омывали только перед тем, как заставить разделить ложе. Чего уж говорить о том, чтобы добавлять аромат к и без того чистому телу: рабы во дворце, делясь на группы по половому признаку, принимают общую ванну довольно часто, чтобы не докучать высоко стоящим свойственным после долгого физического труда смрадом пота… Поэтому, избавляясь от него ещё в общей купальне, у них нет нужны натираться пахучими смесями, как это делают богачи и знать, желающая отличаться, будучи на уровень выше от начала и до конца. Долго думать нельзя — даже будучи ослеплённым свечением утра с улицы, приходится сделать шаг вглубь помещения. Вон поджимает губы, стараясь не думать ни о чём лишнем, а продолжать черпать силы из внутреннего ресурса, чтобы от напряжения случайно не прекратить переставлять ноги, пока дрожащей цаплей вышагивает по довольно широкой комнате. Почему именно сейчас столь простые движения кажутся акробатическими, чуть ли не цирковыми приёмами? Это же просто шаги, так в чём дело? Но правая едва поспевает за левой — обе ватные, потерявшие чувствительность, и оттого двигаться к устрашающему низкому столу, за которым на полу сидит мужчина, на коего и взглянуть лишний раз боязно, настолько обременительно. Вес этого бремени физически ощутим, а всю муть Вон нагнал на себя сам, подумав о плохом. Но не стоит паниковать раньше времени, да же? Кто знает, может, в отличие от его родины и тех устоев, в Ёнине подобный жест обмывания ног носит совершенно иной смысл? Всё-таки дом находится очень далеко отсюда, и вполне реально, что обычаи будут отличаться, если вовсе не окажутся друг другу противоположными. Необязательно жест должен сводиться к одному. А фрукты? Разве накануне Ынчэ не упоминала, что дорога до этой самой комнаты с подносом за компанию — ничто иное, как путь в один конец? Этакий сигнал, подсказывающий, что все ходы для побега уже обрезаны, и остаётся только готовиться к плачевному финалу морально. И слухи о человеке, который является главным героем в центре грязных сплетен, тем, кто всё это затеял, заставив Вона сделать крюк от медицинского корпуса до высшего этажа… Не то чтобы юноша не догадывался, но не склонен твёрдо верить во что-либо, пока не убедится на собственной шкуре. Иронично, что именно это ему и предстоит сделать с минуты на минуту. — Ты всё-таки пришёл по расписанию, Ко, — обращается к нему мужчина, сидящий на полу около балкона. Опирает локоть на приподнятое колено, глядит на пришедшего с наклонённой головой, как будто ждал целую вечность, — молодец. Пунктуальность — это хорошо. Вон старается не смотреть в упор, но глаза зацепляются за оттенок чужих сухих волос — в свету серый выглядит ещё более сожженным, светлым и иссиня-пепельным. Пепельноволосые Ли, вся королевская династия, с которой начался восход Ёнина — он ведь из их рода. Тогда почему его фамилия Пак? В свободной руке, на которую он не опирается, краснеет бокал с разбалтывающимся навесу вином. Слава миру, что он одет — периферия являет тёмную ночную рубаху и такие же шёлковые штаны, которые обычно знать носит после купания. Остальное видится размыто и мальчишка не старается ловить детали, а наоборот избегает рассматривания чужого острого носа и точёного подбородка. Он и без того насмотрелся на расстоянии достаточно, чтобы успеть убедиться в чужой привлекательности — и сходу понять, кто его к себе позвал. Почему-то именно сейчас срабатывает ни то инстинкт самосохранения, ни то наставления Сатхи и советы Ынчэ, все сводящиеся к «знай своё место, если хочешь жить долго и цельно» — сделав круг по разуму, наконец всплывают наружу в нужный момент. Вон осознанно отвлекается на любую мелочь, дабы вернуть себе легко теряемое равновесие; будь его воля, нашёл бы его в чужих глазах, ведь привычки диктуют, что только будучи глаза в глаза с кем-то другим при разговоре возможно мыслить ясно. Не в его случае. Поэтому раб притворяется слепым вместо немого, коим является. Лишний раз про себя описывает размеры и цвета мебели, которой полнится комната: широкая кровать, стоящая на возвышении, пару больших шкафов, среди которых часть прозрачных говорит сама за себя — там стоят вина разных сортов; шторы ручной работы, роскошный ковёр, письменный стол почти у самой кровати, пару подсвечников. Выделяет тембр чужого голоса и обращает внимание на слова, значение которых знает только приблизительно. Ко, с которым мужчина к нему обратился — значит слуга на ёнинском, и неудивительно, что командующий называет вещи своими именами. Не теми, что даны по рождению, но от него это и не требуется. А вещи от людей он вряд ли способен отличать, как и все, кто стоит у здешней власти. Требовать от него другого отношения у Вона нет никакого права, да ему это и не нужно от ёнинца. Наконец взгляд раба добирается до укромного раскладного столика — чуть выше уровня командирских колен, которые мужчина складывает в позу лотоса, сидя перед самым выходом на балкон. Вон всё ещё стоит перед, но успевает изучить: фрукты получается принести в дополнение и так же быстро растеряться, потому как трапезная доска и без того забита пищей. Куда их поставить? Мясо, запечённые овощи, тарелки с жидкими кашами и супами. Здесь так много всего разного, что совсем не скажешь, как столько всего несовместимого и сытного можно съесть за один присест. По крайней мере сам Вон уже очень давно не видел такого разнообразия пищи; людей, которые её в себя вмещают — тем более. Потянувшим из-за развевающихся занавесок ветерком до ноздрей доносится и запах свежеприготовленной пищи. Так вот, какие здесь, на этаже власть имущих, завтраки и обеды? — Я не буду тебя к чему-то принуждать или давить, — говорит командующий Сон, как оказывается, о еде, а не о том, о чём умудрилась мелькнуть шальная мысль успевшего попрощаться с жизнью и своей честью Вона. — Есть до победного необязательно. Вон неуверенно ставит поднос на самый край, позволяя Паку тут же его беззлобно передвинуть. — Не знал, что тебе нравится, — продолжает он, — поэтому попросил их принести всё, что было сегодня в меню, — и пусть Вон не обладает способностью говорить и не смог бы донести до мужчины свои мысли, обернув их в слова, тот на каком-то ином уровне мгновенно улавливает настроения слуги, чтобы так же быстро ответить на его всплывающие любопытства: — Выбирай, что тебе больше по душе и угощайся. Хоть целым столом в один присест, — протягивает он руку, и, едва заметно, в пригласительном жесте постукивает на место подле себя, — хотя по тебе не скажешь, что ты способен столько съесть. Вон несмело следует приказу, но, не чувствующий, что имеет право вот так нарушать субординацию — делает вид, что недопонял изречение и присаживается напротив, а не рядом. Отказ в выполнении приказа может разозлить, но, в то же время, далеко не все приказы, будучи выполненными, позволят тебе жить спокойно. Порой они выступают лишь проверкой — чтобы выжить во дворце, нужно подстраиваться под каждый момент отдельно, понимать все тонкости, чувствовать их кожей. Садиться рядом с командующий Ёнина так просто Вон бы не рискнул. А что насчёт еды? Мальчик устраивается с опаской, осторожно складывая ноги не в позу лотоса, как человек перед ним, а подминая те под себя, дабы не было видно стоп. В местах, откуда он родом, тоже едят за низкими столами или на полу, — показывать ноги за едой (да и не только) грубо. Совсем не поесть будет вызовом, который плохо закончится, но и послушно загрести всё в один рот может быть опасно для своего здоровья. Откуда знать, с какими видами старший его сюда позвал? Если так подумать, то Вону и впрямь нельзя отказаться, но можно выбрать что-то наименее пагубное. Вряд ли фрукты так легко накачать ядом, и, вопреки всем сказкам, где фигурировали отравленные яблоки — среди винограда, шелковицы, персиков, драконьего фрукта и абрикоса выбор Вона падает именно на него. На самое наливное. Яблоки кажутся самыми безобидными — их сложно налить ядом, в отличие от супа и жидкой тыквенной каши, в которую можно поместить пару каплей отравы, которые останутся незамеченными. Потреблять жидкости, распивать чаи — самое опасное. Но если Вон сегодня и отравится, это будет иронично. Предсмертный ужин станет самым вкусным за последнее время, хотя спустя месяцы скитаний мальчишка уже успел поверить в то, что плотно и приятно поесть не сумеет никогда. В его стране не было рабов или невольников, поэтому он не знает, что ошибкой было уже просто сесть напротив: не гоже рабам Ёнина разделять трапезу с высокостоящими. Этой неопознанности Пак только умиляется, не желая расстраивать чужую надрывную осторожность. Мясо, супы, запеченный хлеб, вино хорошей выдержки и свежие фрукты — так ли выглядит рай — может, именно мысль о голоде, а не о страхе, заставляет его сесть после первого же предложения? — Любишь яблоки? — тут же реагирует Сон, следя за каждым его движением; и непривычно спрятанных глаз, и рук. Вон смотрит ему прямо в лицо; как будто одного этого взгляда мало. Но Сон этого от него и добивается. Мурашки, бегущие по загривку обоих, разжижают кровь, но сравнить странное ощущение с холодком не выходит: тепло, полнящее тело, заставляет раба обратить внимание на подсказки интуиции. Что, если это… То, что он всё это время искал? Покровителя, который мог бы оказать помощь. Разумеется, что в долгу Вон бы не остался. Он бы мог быть полезен настолько, что вторая сторона не может себе даже представить. Вон понятия не имеет, что Паку тоже нужен доверенный человек, но уже может возомнить, как идеально подошёл бы на эту роль. На вопрос раб нервно сглатывает, неуверенно протягивая разломанное напополам яблоко вместо кивка; как будто делясь фруктом пытается поделиться какой-то радостью. Разделять одну пищу двум разным слоям: безымянному и представителю знати — недопустимо. Паку, чуть удивившемуся протянутой ладони с половинкой красного яблока, остаётся только тешиться, ведь ему нужно ещё — нужно больше, чтобы Вон закопал себя сам. Развязал руки командующему, позволив всё, как будто причиной непокоявшегося на дне души гнева и его высвобождения стал этот мальчишка, а не собственная судьба, скатившая жизнь в сточную яму. Любая ошибка раба сведётся к наказанию, а какое приведут к исполнению может решить любой, кто имеет власть и замешан в ситуации. Развести на проступки и взять своё, создав себе оправдания чужой неосторожностью — достаточно: командующий слишком хорошо знает правила, дабы склонить любое в сторону своей выгоды и удобства. Пак же обещал себе, что будет отрываться на полную катушку, как только вернётся в строй. А тут, стоило только задуматься, кого же выбрать — ему подкинули такую жирную подсказку. Со стороны выглядит так, будто бы Сон улыбается Вону, принимая яблоко, но, на самом деле — ухмыляется лишь тому, что недавно услышал по чистой случайности, когда зашёл за угол.«Мать родная упаси, чтобы он хоть как-то посмотрел в твою сторону, — хнычет девушка. — Привыкни сразу, последний раз говорю! Будь как можно тише и ниже их всех! Чтобы не схлопотать себе проблем. Здесь у нас каждая считает, что конец жизни приходит, когда он тебе улыбается, а затем просит принести себе фрукты. Некоторые радуются приглашению, но мы-то знаем, что это сродни проклятию: путь в его личные покои приравнивается всеми знающими правду к пути на последний круг Ада. Все боятся ходить туда, потому как догадываются, чем это закончится. Оттуда выбегают только в слезах, если вообще выходят наружу. Ходят слухи, что в его покоях переживают не только надругательство, но и смерть».
Служанка рассказывала о дворцовых страшилках, главная роль почти каждой из которых, разумеется, принадлежала командующему. Всю эту речь между прислугой почти от самого начала и до конца он, так и не дойдя до лекаря Кима по коридору в тот день, слышал, притаившись. И раздумывал, как получше проучить это мелкое дурачьё в виде пуганных девиц. А почему же ещё ему нужно было сыграть с ними всеми злую шутку, буквально на следующий же день вызвав того, кому пожелали «не столкнуться с горем в лице ёнинского командира»? Он смачно, с хрустом откусывает половинку первым, как будто нарочно вызывает обманчивое доверие, демонстрируя, что никакого яда быть не может. — Знаешь, больше всего я ненавижу человеческую глупость, — почему-то говорит совсем не в тему, даже не успев пережевать до конца. Может, именно в эти секунды он решает проверить, что у Вона есть помимо миловидного личика и интересной фигуры. Таких потрясающих плеч и ключиц Пак, признать, пока ещё не видел ни у одного щупленького ёнинца. Даже у девушек — а их он очень много видел. Плечи Вона не удастся спрятать даже за слоем обновленных тканей, которые на порядок дороже, чем у остальных рабов. Да даже надень на него плотный кафтан — ничего бы не изменилось. Пак бы продолжил петь дифирамбы этому телу в каждом из своих снов. До безобразия красивое, как будто Вон — восковая фигура, в которой ни одна деталь не может быть лишней. И ничего личного — отстраненное, четко вымеренное, объективное наблюдение. Констатация факта. Любой согласится с тем, что юный раб из непонятной страны хорош собой. Внешность привлекла ещё на площади Рёхэ, когда немолвящий сидел на коленях и осмелился поднять голову без разрешения. О, какие картинки ещё тогда подкидывало воображение, лучше не знать. Как будто ещё в тот момент Вон показал нрав, свой стержень — поселив догадку о том, что не является лишь смазливой оберткой. Такие цепляли с первого взгляда. А то, как закончил их встречу, вовсе оставшись без одежды и почти оставив без неё Сона… Мягко говоря, запомнилось. Разве можно после такого спектакля уповать на то, что внимание власть имущего не будет к тебе приковано? Если бы захотел, Пак получил бы от него всё, что хочет, в тот же день. Он вообще привык получать желанное в любое время дня и ночи — и не важно, касается оно тысячи и одной пусть даже замужней женщины, или этого раба, дрожащего от одного слабого дуновения из сложенных в трубочку губ. Но прежде, чем пойти на подобную низость, Пак хочет узнать: Что значит его смелость? И не безбашенность ли это? А может вообще показалось? — Но ты, я вижу, не глупый. В его власти было над ними всеми посмеяться. Наверняка в данную минуту все знакомые и друзья сидящего перед Паком раба молятся и истекают третьим потом, надеясь, что хотя бы сумеют увидеть его труп после встречи с командующим. Сон устроил этот спектакль ради забавы в том числе, но. Было ли что-нибудь ещё из причин кроме желания проучить служанок, по которым позвал сюда именно Вона? — Твоё настоящее имя состоит из одного слога? — вслед за прожёванным яблоком он снова пригубляет вино, решая не спешить, чтобы не пугать слугу со старта. У них ещё полно времени, чтобы успеть расставить некоторые точки над «е». Пак себе его выписал и будет использовать занятое время хоть весь день. Будет чистой ложью сказать, что, по первах собиравшийся отправить странника в обитель разврата, дом господина Гю — Пак не собирался хотя бы однажды его там посетить. Проведать, так скажем. Но место в осуществлении фантазий Паку совсем не помешало бы. Какая же жалость, что сами события не складываются таким образом, чтобы поскорее взять то, что так хочется. Пока ещё находящийся в относительной безопасности Вон, ничего не подозревая, медленно кивает. Чувствует, как пересыхают побледневшие губы, но не позволяет себе их облизать — надо контролировать любое малейшее действие, чтобы мужчина не истолковал его неправильно. Но попыток контроля мало — на этом расстоянии Сон прекрасно видит, как мальчик напряжённо прижимает верхнюю к нижней, чувствуя себя зажато и неудобно. Чувствует его страх и биение слабого сердца на расстоянии. Наверное, раб давно не пил и нежная кожа покрылась корочкой. Как же… Хочется ему помочь. — Знаешь ли ты, что в Ёнине имена важнее чего бы то ни было ещё? Даже рабы, не имеющие за душой ни гроша, ни монеты — имеют самую большую на свете ценность. Имена, позволяющие им помнить, кем они являются, откуда пришли и как далеко пройдут впредь. Разве не грустно, — тяжело вздыхает Пак, отвлекаясь от запретных мыслей, — знать, что ты один лишён чего-то столь важного, чего-то, что имеет даже последняя подзаборная крыса? Он откидывается на стенку балкона, долго разглядывает какие-то ответные смыслы в лике Вона, однако тот, как и ожидалось, продолжает молчать. Впрочем, Паку совсем не в первой единственным поддерживать диалог. Жена частенько его игнорировала, а порой ещё хуже — отвечала, но не на его вопросы или размышления, а лишь выдавала что-то о своём, совсем не связанным с темой разговора. В те времена Сон чувствовал себя призраком. Вот только по рабу перед ним видно, что тот, даже если закопается с головой в землю, всё равно оставит уши на поверхности. Какой-то он внемлющий и внимательный к звукам. Получается, мудрецы не врали, когда говорили, что лишенный чего-то, человек взамен приобретает нечто другое в большей степени? Как слепые лучше слышат и чувствуют запахи, например — в немых тоже есть что-то особенное. В этом, возможно, Хисын был прав, когда набирал невольников с особенностями. Вон, по крайней мере, выглядел, как тот, кто внимательно слушал, что ему говорят. — Хочешь, я преподнесу тебе подарок? — и, вновь опустив глаза на воновы пересохшие губы, уточняет: — Драгоценный подарок. Для такого власти достаточно только у меня. Но для того, чтобы что-то потерять — надо сначала хоть что-то иметь. А Вон, как и множество невольников, не держит в своём дырявом кармане даже свободы, которая положена каждому по рождению; как получается, только на словах, ведь в итоге ею овладевают лишь единицы, в число которых, вопреки всему, не входит и сам Сон — он по-своему невольник системы и собственной жадности, что со дня на день сведёт его в могилу. Всё-таки болезни удастся это сделать… — Если ты сделаешь всё то, что я у тебя прошу — получишь своё имя целиком. И все слога, и фамилию. В Ёнине этого не купишь ни за какие деньги, но я смогу дать тебе наслаждаться такой высокой честью, которой не смею даже я сам. Я подарил тебе ткань, обеспечил едой и с моего позволения твою кожу напитали ароматическим маслом. Она будет гладкой и упругой. Всё это тоже были подарки, не считай, что мне за них что-то должен. Но вот остальное… Ты только представь, как изменится твоя жизнь в Ёнине, если у тебя появится имя. Значит, это всё-таки командующий был тем, кто дал Вону новую одежду. Конечно же прежде ему не нравилась старая, а эта светлее, чище и новее, приятнее по ощущениям на теле, но сдаётся мальчонке, что ничем хорошим идея её носить не закончится. Ни то кто-то из других рабов почувствует что-то неладное, банально позавидует, ни то сам командующий сделал это, чтобы процесс слежки за одним единственным «сомнительным» жителем дворца облегчился. Достаточно выделить его среди остальных, чтобы видеть издалека. Однако было ли столь повышенное внимание к своей персоне хорошим знаком, или наоборот — предупреждением бежать? Совсем скоро Вон узнает, почему. — Я уже придумал его для тебя, — улыбается мужчина, отпивая ещё немного вина. — Твоя фамилия будет начинаться со звука «Ян». Пока ещё Ко (слуга) Ян… Хочешь услышать, как оно будет звучать дальше? На этот раз Вон не находит в себе смелости беззаветно кивнуть. Зато Пак продолжает, как будто не получал никакого сомнения в ответ. Ян… Ян Вон. И впрямь, чего-то не хватает. Мужчина специально следит за чужой реакцией и в какой-то момент рукой скользит вверх — тянет за края одежды. Он медленно растягивает ткань своей же рубахи, словно всё это время ему было нечем дышать и пришлось выбиваться к воздуху, но в итоге рвано выдыхать накопившийся. Складывается впечатление, что всё это время он, будучи едва ли трезвым — старательно скрывал факт того, что находится в подавленном бешенстве. Которое особо хорошо выходит наружу, когда командующий медленно, плавно теряет контроль над самим собой. Скатывается в яму адреналина. Почти рвёт рубаху, когда тянет себя за шиворот длинными, избитыми (наверняка во время тренировок) пальцами, под давлением заставляя пуговицы разъединиться сами по себе, но чудом не оторваться. Это действие оголяет участки кожи, являя пространство вплоть до косточек ключиц и грудных мышц — Вон при виде этого заметно напрягается, не понимая, что происходит. Старается не отскакивать сразу, но крепко сжимает края юбки. Зато ответ находится сам по себе, когда на чужой оливковой коже, на месте растянутой ткани виднеется россыпь красных пятен, словно пронизывающих дыры в теле отпечатков. Похожих на ту самую сыпь, которую Вон уже на нём замечал; тогда, на площади. Он смотрит в упор, не зная, как должен отреагировать, когда даже не способен защититься или оправдаться словами. В его арсенале нет такого оружия, и на это, должно быть, и надеялся командующий, стремящийся загнать в угол во всех смыслах. — Ты ведь помнишь, что это такое? — звучит, как тот, кто уже не даёт шанса, а просто играет с тем, чья судьба решена. Вон робко качает головой, стараясь убедить его в откровенной лжи, но. На это получает лишь скрип стола, раздающийся, когда его переворачивают, резко отбрасывая в противоположную от Вона сторону. Вся еда и угощения разлетаются по ковру, пока командующий избавляется от единственного препятствия донельзя грубо, сам при этом становясь ближе. Вон теряется, но это не мешает ему попытаться спастись. Тело инстинктивно подаётся назад, подставляя ладони за спину: он резко отползает, ощутив, что оба тела больше не разделяет барьер, что точно виделся, но едва ли являлся защитным — между ними теперь ничего, что могло бы оставить командующего на расстоянии. Мозг раба отключается, когда воин оказывается совсем близко, а попытка бегства не увенчиваются ничем хорошим; у него не получилось даже просто встать на ноги. Вон, в попытках отдалиться от приближения, чуть ли не падает на спину, почти успевая доползти в тупик. Рискует неудачно удариться головой — но к тому моменту чужие руки не просто не позволяют упасть, а ловят импульс, чтобы выпрямить чужой корпус и, встряхнув, крепко вжать его в тот самый полупрозрачный шкаф с винами. Вон слышит, как не бьётся, но с кричащим звуком от относительно несильного столкновения с его затылком дребезжит дверное стекло позади. Получается донельзя громкое эхо. Оно проходится по собственным ребрам отголосками — Вон ощущает, как невидимая рука ужаса пересчитывает каждую косточку в его теле и смеётся над тем, какое костное строение у него тонкое, а оттого жалкое. Не быть ему воином. Не быть ему защитником. Для самого себя. А так сильно хотелось… — О, я знаю, что ты точно всё прекрасно помнишь и держишь внутри своей очаровательной головы. И поскольку убивать тебя я не собираюсь, — шепчет мужчина сквозь зубы, не переходя на крик, но при этом будто бы с воплем пронизывающе глядя в глаза, пока в его беспросветно черных видна ни с чем не разбавленная, набухающая и пузярчатая, как лава, ярость, — а для сохранения этой тайны нужна подпорка, так уж и быть, я помогу тебе. Однако, для равносильного обмена тебе придётся сделать кое-что ещё. Для меня. И, начав с малого — новой одежды, ароматического масла, дополнительной ванны, полного еды стола и даже наименования — Пак намерен заставить Вона, у которого нет даже полного имени с фамилией, почувствовать, что он владеет хоть чем-то. Одарить богатствами, вознести высоко, чтобы в один момент… Сделать падение вниз как можно более болезненным. Это не первостепенный порыв, не главный повод для его поступков, но на задворках сознания Паку хотелось бы, чтобы кто-то почувствовал то же самое, что каждый день своей жалкой жизни чувствует он. А ведь не так давно его существование обещало запомниться миру великим… И Сон отпустит Вона на сегодня, чтобы остальные, пускавшие грязные слухи служанки, поняли, как были не правы. Командующий любит шокировать не только врагов, а и людей в целом: то, что из его комнаты раб вернулся живым и не тронутым, потрясёт их ещё сильнее недавнего пожара; и Сон никому не скажет, что он с его далеко идущими планами гораздо хуже бушующей стихии. По крайней мере, в жизни раба, которому не повезло прицепиться к нему ещё на площади, во время аукциона — точно. Вон не имел возможности выбирать никогда, но так уж получилось, что из миллиона способов погибнуть выцепил свою смерть собственноручно. Жаль. Сон был жесток в той степени, в которой про него говорили — но этого никогда не случалось просто так. О, всему, что он делал, были причины — ещё какие. Как и тому, что Вон находился здесь, а Сон пытался засыпать его благами, а не сходу бросил на растерзание своим затеям. Дело было не только во влечении. И, возможно, не обнаружь Пак на себе эти безобразные следы снова буквально вчера вечером, по возвращении от жены, что-то бы между ним и рабом да случилось. Не плохое. Но, поскольку болезнь, как оказалось, не испарилась — разделить с ним ложе не получилось бы без последствий, которых у Пака в настоящее время было по горло. Он обещал Хисыну. Что не станет никого заражать, что не возьмется открывать новые пути для слухов. И причины визита сократились до простого. Слуга нужен был на кое-какой миссии, а обещанное имя — замануха и предсмертный подарок. А что делать с непомерным гневом, с тем, что душа никогда не найдёт покоя в обречённом теле? Вроде в начале дня Сон был спокоен и не пил так уж много, но… То, что пришлось снова демонстрировать кому-то позор, вырисованный сыпью люэса на собственной коже, точно клеймо, как и разговоры о больной теме — об именах… Была ли в этом вина немого раба, который даже ни о чем ни словом не обмолвился? Все спусковые крючки сорвал сам командующий, чтобы появилась иллюзия оправдания: это раб разозлил его и должен разозлить ещё сильнее, чтобы на верную гибель в лапах врага, туда, куда не смеет отправить Хисына и не сможет отправиться сам — слугу можно было послать без зазрения совести. Возможно, забыть о совести после того, как сам себя раздраконил, как-то да получился. У Пак Сона от былого осталась лишь фамилия и один слог. При любом воспоминании о потерянном он чувствует, как боль разрывает грудную клетку — чувство невосполнимой утраты не проходит и не пройдёт уже никогда. Потому что командующий Ёнина, каким бы великим ни был и какие высоты бы ни покорил за оставшееся ему время — теряет своё имя ещё будучи живым. Зная, что кто-то дожил до самой смерти с полным набором слогов — и имя того, кто, по сути, «никто», предки помнили ещё спустя сотни веков, глядя на могильные плиты. Паку не посчастливится сделать так же, да? И над его могилой будет стоять пустой камень, на котором будет вырезана лишь дата, и никаких символов, потому что их он с собой по ту сторону не донесёт. Чувство обиды на несправедливость мира после стольких подвигов, которые совершил… Осознание о том, кто палец о палец не ударил, но сохранил своё имя… Позволяет поступать жестоко без оглядки, но это не единственное объяснение и оно не было бы столь сильно, если бы Сон просто не делал то… Что должен. И на месте Вона мог оказаться, кто угодно. Просто выбор пал на него, потому что Пак понимал: заодно уберёт и риск в виде человека, который знает о тайне. Ужасе, вернувшемся в его жизнь, только успев покинуть. Нет, Вон бы не умер от его клинка. Вот так Пак и решил несколько подвисших в воздухе проблем одним махом. И продолжал думать исключительно о выгоде, пока, с силой сжимая чужие плечи, всматривался в лицо. Странно… Он смотрел на него так, словно ждал, пока не способный говорить человек что-нибудь скажет. Будь у Вона возможность говорить и доносить свои мысли вслух, будь у него возможность попросить остановиться, Сон бы, возможно… Выполнил его просьбу. Но в тишине он может думать только о том, насколько отлично мальчишка подходит на роль пушечного мяса, уготовленную ему. Разве сегодняшний завтрак не напоминает тот, который заказывают в виде последнего желания перед казнью? Его ждёт нечто хуже. Подкрасить волосы в черный шелковицей, чтобы стал походить на человека с другой стороны двух рек. Надеть мешок на голову, связать руки, скрыть шею и уши, затолкать жгут в рот. Ну и что, что ростом не удался? На коне подле всадника будет незаметно. Плечи достаточно широкие — в пору к плечам узника, чтобы с ним перепутать, а это главное. В пустыне времени что-либо проверять уже не будет. Ведь не подумали бы же анаханцы во главе с Нишимурой, что после случившегося, на переговорах командующий Ёнина так просто позволит им уйти с настоящим пленником, своим командиром, а не подменой? Командующего тёзку, как и саму идею о том, что он, как злейший враг, останется у них пленником — Сон просто обожает, а потому ни за что не отпустит домой. Правда, что случится с самой подменой, когда головорезы раскроют ёнинский обман — лучше даже не пытаться догадываться. Подходящего на роль мученика Пак нашёл быстро. — Время и место сообщу чуть позже, когда всё решится, — сообщает он Вону с горящими азартом глазами. — Интересно, что от тебя требуется? Задача проще простого. Тебе необходимо делать то, что у тебя получается лучше всего. Молчать. Командир не станет прямой причиной его смерти. Но он обязательно окажется тем, что к ней ведёт. Не будь всё так плохо, отправлять заинтересовавшего себя человека на верную гибель он бы не решился. Вону просто не повезло в том, что он стал идеально подходящим на роль камня преткновения, и всё, что теперь делает Сон — создаёт себе новые оправдания, чтобы не позволить себе передумать, отговорив. Вон едва сохраняет возможность дышать, когда командующий отстраняется и стягивает с себя рубаху, под которой нет ничего, кроме рельефа подтянутого, укреплённого тренировками на износ тела. — Я помню, что ты читаешь и пишешь на всеобщем, — тараторит он, поправляя растрёпанные после раздевания волосы. — Напиши мне что-нибудь особенное. Снова ладони по обе стороны и направленный на Вона пугающий разрез глаз, кажущийся смертельным — и как будто раб совсем-совсем ничего не весит, его хватают его за плечи и рывком заставляют встать на ноги, напоследок попытавшись смирить сжатием крепких рук на чистой от порезов коже. В видимых зонах на Воне и правда нет ни царапинки, ни увечины, ни единой неровности. Как такое возможно? — Желательно то, что меня разозлит, — Сон отходит на пару шагов, чтобы выудить из стола то необходимое, что им может понадобиться: пузырёк с, кажется, чернилами. — Я, как видишь, очень спокоен, и выбить меня из равновесия трудно. Литература наскучила, а люди говорят заученными и нудными фразами. Всё серое и ровное. Я в тоске. Не подумай лишнего, это просто спортивный интерес. Ещё никому не удавалось довести меня словами. Ложь ли это? Зачем он провоцирует раба допустить роковую ошибку? Может, он так проверяет его на вшивость и разумность? Никто ведь в здравом уме не выполнит просьбу командующего, коли она такова, хотя, с другой стороны, не выполнить приказ — тоже нарушение. Вон в тупике. Этого командующий, подводящий его к пропасти, и добивался. Когда Хисын спросит, почему выбрали именно его, Паку будет, что ответить: раб был глуп и нарушил устав, оскорбив командующего и всю ёнинскую знать. А потому заслужил смерть на нейтральной территории. Вместо казни они решили использовать его в своих интересах, и плевать, что не гуманно. Никого не интересует судьба приговоренного к смерти. Продемонстрировав высыпания во всей красе Пак лишь пытался обрезать последнюю дорогу обратно. И передумай делать его подменой или даже решись отпустить — Сон бы больше не позволил ему ходить на свободе, поскольку был бы уверен, что мальчишка всё знает. В таких ситуациях следует орать и затыкать уши, закрывать глаза и отворачиваться, но не Вона винить в том, что он не успел среагировать перед тем, как ему показали то, о чём живым знать нельзя. На обнаженном теле это видно ещё лучше, пускай штаны на одних тазовых косточках держатся крепко — Вон уверен, что сыпь есть и ниже, гораздо хуже видом. Весь торс, шея, плечевая зона командующего усыпаны красными следами — размерами, оттенком и глубиной ещё более худшими, чем в последний раз, когда всё хоть и с натяжкой, но можно было списать на «показалось». Теперь живым доживать свои дни раба, как официального свидетеля, коим его только что сделали без шанса на отступление — не отпустят. Вот, почему он разделся. Пак ставит всё необходимое на край стола и возвращается к углу, в котором чуть ли не скелетом скукоживается безвольный юноша. Схватив его за запястья, безвольной куклой Сон грубо тащит его на себя — к этому времени Вон уже не может додуматься до того, что нужно как-то двигаться самому, и что всё продолжается, как прежде. Вон обязан слушаться, что бы ему ни приказали. И да, как и думал, он… Не может закричать, даже если захочет и примет решение это сделать. — Ты показался мне остроумным ещё на площади, когда нашёл выход из сложной ситуации, не попал в бордель, — напоминает Пак, так и оставшись стоять напротив застывшего каменным изваянием Вона, — наверное, хотел сразу ко мне, чтобы без посредников? Я исполню любое твоё желание… Звучит истёпленно, но так и не выпускает его руки из своих ладоней. Схваченные кисти подняты вверх — Пак не самый высокий из солдат, что видели глаза Вона, но явно выше его самого. И потому держать запястья раба, маленькие и хрупкие, ему удобнее. Интересно, насколько же просто их, такие, сломать голыми руками? Пальцы командующего сжимают страшнее кандалов, как будто пытаются проверить меру, которую мальчик способен выдержать. Вместо мыслей о худшем мужчину затягивает другое — от страха слуга превратился в неподвижный валун, а значит и представить его в роли статуи куда проще. Командующему, увлекающемуся лепкой, привычно видеть во всём отзвуки своего любимого дела. И будь его воля, Вона бы он тоже обернул в камень, чтобы любоваться им до конца своих дней — даже после смерти. Ничего лишнего, просто он находит его внешний вид вдохновляющим. Даже раздетые женщины не вызывали у него такого ощущения огня, скручивающей все внутренности бури внизу живота, как раб, не имеющий ни единого открытого участка кожи. Сон совсем забывается, когда пользуется удобством позы, при которой держит чужие руки — подносит к носу одно из воновых запястий и с упоением вдыхает запах втертого в него масла, прикрывая глаза, чтобы тут же с тяжелым дыханием прошептать: —… Ты только подбери слова правильно. Вызови во мне эмоции. Я устал от пустоты, — сжимает кисти сильнее почти что до треска, пока Вона передергивает от ужаса. Он по-прежнему старается не смотреть на красоту чужой фигуры, испытывая бешенство на то, кем является его владелец. Но от бессилия хочется разве что заплакать. Чего пытается добиться и зачем это говорит? Вон панически стремится читать между строк, но сбивается, находя там куда большую путаницу. К чему ведёт это предложение? Что за ловушка и чем она должна закончиться по его плану? После рассказов старших рабынь и даже указаний Ынчэ на то, что этот мужчина (пускай они называют это только «подозрениями» и «слухами») — главный изверг дворца, Вон чувствует, что верить ему на слово и воспринимать его фразы впрямую будет себя дороже. — Напиши что-то вопиющее, и я обещаю, что не просто не убью тебя в конце, — Вон крепко жмурится, когда по коже, словно её протыкают тысячи иголок, табуном проходятся самые агрессивные мурашки в его жизни, когда всецело ощущает, как разгоряченный шепот, требующий большего всем своим существом, обжигает мочки ушей, — но ещё и сегодня отпущу тебя нетронутым. Как обещал ещё в самом начале. Помнишь? Почему сказанное противоречит тому, что исходит от его тела? Слуга может уловить всё то неозвученное — к своему ужасу чувствует шкурой всё то, что с ним в (плохо скрытой) тайне желают вытворить. Он всё равно отправит его на гибель. Всё это — чтоб уже наверняка. Только вот конечная цель командующего мальчику непонятна. Почему он медлит и уверяет в том, что не притронется к желанному? Всё равно что лев, обещающий куску мяса, что просто посмотрит на него со стороны. Полюбуется его попытками спастись, как будто не сожрёт в самом конце. Вон вспоминает об эфирных маслах и сильном запахе, который исходит от его тела — в эти же секунды тысячу раз успевает пожалеть о том, что ароматы приятные. Потому что если Паку нравится всё, что связано с телом Вона, то выпутаться из этой ситуации, выйдя из воды сухим — совсем уж не получится. Лучше бы рабские ноги были грязными и необмытыми, лучше бы они вызывали отвращение, лучше бы его тело отталкивало от себя, но. На деле оттолкнуть не могут даже руки — они слишком слабые по сравнению с кем-то вроде командующего. И так некстати за собственную слабость Вон начинает ненавидеть себя самого. Он должен стать сильнее, чтобы суметь дать отпор. Он должен стать достаточно крепким, чтобы убить любого подобного человеку напротив себя — и его самого в том числе. Это его святая обязанность. Но физически, похоже, у него нет никаких шансов. Тело только и продолжает наполнять паника и предчувствие-додумка о том, что его вот-вот насильно разденут. И точно так же, против воли, повалят на пол, хотя секунду назад зачем-то с него подняли. А Вону очень не хотелось бы, чтобы так было. Но и Сон бы так не поступил, даже если много об этом думал, почти каждый день никому незаметно выглядывая раба посреди бесконечных коридоров. Конечно же он его помнил всё это время. Присматривал и ни на секунду не забывал, даже когда был занят политическими вопросами на пару с правителем. Он всего лишь наиглупейшим способом из возможных пытается отвлечься — забыть о том, каким радостным и в той же степени несчастным стал за прошедшие сутки; со световой скоростью. Буквально поверил в то, что счастье существует, как реальность тут же втоптала его в грязь вернувшейся сыпью.«Вам очень повезло в жизни»
Потому что это неожиданно. — Что?.. Мне? Повезло? Пак с непониманием смотрит на своё запястье и выведенные на нём кривыми от дрожи буквами слова. — Да что ты несешь? — и чувствует, что его держат за идиота. В своих представлениях он мог бы позволить себе накинуться на кого-нибудь сразу. Например, утопить или скинуть с балкона — хоть как-нибудь, хоть на ком-нибудь выразить свою злость. Сон в невыносимый условиях, и никто не запретит ему срываться на рабов. Этот, к слову, ещё на площади дал понять, что за ним придётся присматривать. Если быть совсем уж честным, всё время вплоть до настоящего момента Сон просто отсчитывал его «обратное время». Разумеется, что он не позволил бы кому-то кроме Ким Сону и Хисына продолжать существовать, зная столь смертельную для нынешнего правительства тайну. Если о ней кто-то прознает, всё рухнет, как домино. И немой он или нет, Пак будет спать спокойнее, если его не будет. Этого ничего не было бы, не будь с Соном болезни. Сейчас могло бы стать отличным поводом для устранения, ведь командующий в раздрае, но только посмотрите, что этот немой выдаёт. Он говорит, что Паку повезло? Это ему-то? Тому, чья жизнь рушится на глазах? Не стоит забывать, что с верха падать всегда больнее. Сон же как раз падает с самой высоты. Интересно, что раб имеет в виду? — Напиши, — просит Сон, смягчаясь, когда не получает нужной реакции. — Объясни, что ты имеешь в виду? Надпись злит, но, почему-то, разливается в командующем не той злостью, которая могла бы позволить отпустить своих демонов наружу. Почему-то изречение простого раба чужестранца нападает именно на адекватную часть командира. На ту его личность, что больше всего страдает во всей этой ситуации. Тоненькие холодные пальцы обхватывают кисть с другой стороны уже сами, не дождавшись, пока Сон протянет вторую руку — и со смелостью пишут ответы всем его вопросам: «Дереву, растущему на горе, совсем необязательно быть высоким самому по себе — он уже находится выше других», — отныне закреплённая на второй стороне руки, надпись получается ещё более длинной и корявой, с ошибками, ибо написано на неродном для Вона всеобщем — языке двуречья, но Сон более чем её, к собственному сожалению, понимает. Понимает перевод написанного, но не сам смысл. Опять. Что это за уловки по запутыванию разума проворачивает слуга? — То есть ты хочешь сказать, что я родился с золотой ложкой во рту? Это я-то? Я, который ёнинец из нижнего города, дошедший во дворец путём собственных усилий? Хочешь сказать, что я живу на всём готовом, и что мои достижения не пропорциональны стараниям? Что я их не заслужил? С чего такие выводы? Вопросов только прибавляется, а пустое пространство на коже лишь заканчивается. Вон поднимает глаза, неуверенно глядя снизу вверх, но Сон и так стоит перед ним раздетым, а потому, снова сжав чужую руку, стоит только схватить её, испачканную в чернилах — с силой прижимает к своей груди. Так на ней грязными разводами и остаются отпечатки ладоней. — Пиши на том, что есть, — заклинает мужчина. Вон нервно сглатывает, понимая, что ему придётся продолжать свой текст под линией чужих ключиц. Мужчина отворачивается к тому самому, разбитому им накануне зеркалу, чтобы в отражении прочитать написанное задом наперёд — и получается только по слогам: попытка прочитать занимает гораздо больше времени, чем он ожидал. Однако интрига остаётся и, почему-то, каждая новая буква, каждый момент её прочтения даётся с волнением..нидопсог, ысолов еыньлепеп сав У
.юилимаф юугурд етисон ыв илсе ежад, тировог мёсв обо ежу отэ — иЛ хыньлепеп юитсанид тюялвалсорп едг, енартс В
.иигеливирп еыннеледерпо тёад отЭ
— И эти привилегии являются «горой», на которой я расту, как дерево? Что без этой горы мой «рост», — он перехватывает грязную вонову ладонь и делает шаг вперед, глядя точно сверху вниз, будто бы уничижая посредством разницы в росте, — ничего не значит, если бы я сравнялся с теми, кто стоит на земле? — он хмыкает, опуская голову, чтобы издевательски сравняться с чужим уровнем глаз. — Ты решил так только из-за моего цвета волос? Вон сам не понимает, как ему хватает смелости медленно, согласно кивнуть. И всё же это смелость, или всё-таки просто глупость и неумение использовать чувство самосохранения? Вон считает себя бессмертным? — Надо же… Занимательно. А вот Сона забавляет его отважность и потерянный страх, граничащие с глупостью и неосознанностью. — Ты не просто немой, я погляжу. А абсолютно глухой до страхов. Ухмылка со стороны ёнинца. Вон вспоминает о болезненном прошлом и, когда к его лицу приближается второе, владелец которого ни на секунду не разжимает руку — смотрит ему точно в глаза. Взгляд по ту сторону зрачков липкий, полный обещанного дегтя. Полный желания владеть. Вон не желает ни знать, ни видеть этого. От мёда там нет даже названия — командующий Ёнина не клялся, что превратит жизнь Вона в Ад.Он уже её такой сделал.
Вону нужно защищаться… Здесь, в этом человеке, помощи для будущей жизни во дворце он не найдет точно. Не потому что он смелый и безрассудный. А потому что он помнит… — Мне нравится, — тянет мужчина, чья рука почему-то на Вона никак не поднимается по-плохому. …Как главный свой страх уже давно пережил. Взгляд, скользящий на губы на столь коротком расстоянии выглядит вызывающе, потому что Пак обещал. Обещал, что не тронет, обещал, что ничего не будет. Обещал, что остановится вовремя, что не обидит, потому что по Вону видел, что он «не такой, как другие, кого можно просто отправить в бордель и после зарекомендоваться самым частым его посетителем», что понимает, как Вон испытывает отвращение ко всему низменному, столь близкому командующему. Больной позорным люэсом и не ощущавший на своём теле ничьих рук — ни разу в жизни — оказываются друг перед другом. Чья это шутка? Дьявола или Бога? И кто из них по итогу окажется на уровень выше? Пак многое обещал сегодня, но точно так же ещё больше обещал его народ, когда божился, что нападать не станет. Но чем всё закончилось в итоге? Это случилось гораздо раньше, чем Вону пришлось пешком пройти половину пустыни по дороге в Ёнин.Глубокая ночь заставляла думать, что рассвет никогда не наступит, однако на улице было светло, как на рассвете — всё это от распространявшихся вокруг искр и тления. Улица сверкала и горела, потому что её заставили. Два силуэта на краю последнего этажа — обрушенное здание как заключительный аккорд. Два тела на фоне огня в горящем помещении, без стен и с выбитыми окнами вокруг. Запомнилась только рука с блестящим в ней мечом, что замахивается над вторым ослабшим телом, которое, неудачно споткнувшись, пока ещё нетронутым, в сознании и полном осознании о том, что конец близок, лежит перед ним на коленях. Ещё бы умудриться забыть, каким цветом переливались волосы замахнувшегося человека над собственной головой — не спутать их блеск с отблесками меча. Как же, когда это был так же один из оттенков пепла, который стал символом павшего на веки, в собственных руинах, города? Целой страны. Всего её народа. Вон медленно заглядывает в глаза командующего, поднимая веки. И дело не в том, что он набирается смелости. Дело в том, что он пытается приложить последние усилия, собрав их все в глазах: смотреть с меньшим вызовом, но собственное нетерпение продолжает себя испытывать. Он никогда не имел страха, потому что всё, чего он желал на самом деле — это добраться ко всеми тем людям, что были там в тот день. Добраться к нему. И смотреть на него так, как будто взгляд может убивать. Взгляд, или, по крайней мере, кончики собственных хрупких пальцев. Будто… Это не их можно сломать. Это они могут сломать, даже не касаясь. Ах, как бы Вон хотел, чтобы всё правда было так. Нормальный бы человек не захотел, чтобы рядом с ним оказался кто-то настолько эмоционально неуравновешенный, как командующий Ёнина, но дело в том, что Вон сам к нему пришёл. Не в плане «в эти покои по зову». А в этот дворец. В самом Ёнин на Эсэ. Чтобы оказаться с худшим из людей лицом к лицу. На деле же он просто протягивает руку, прося мужчину отступить, чтобы написать оставшееся на неисписанной части его тела. Сон снова поворачивается к зеркалу с задушенным волнением проговаривая про себя написанное, беззвучно шевеля губами, пока разбирает перевёрнутый текст, его прочитывая по одной букве. ».ясьтидытс довоп ен а, яигеливирп — ерог ан тётсар оверед ешав отч, оТ .енишрев ан ясьтидохан отсорп ен мав ьтижолдерп учох ьшил огесв Я», — рука дрожит, когда запястье само по себе касается к коже на чужой груди, сгибаясь во время начала очередной строчки, — «умомас йонишрев ьтыб а». Надпись проходит под второй ключицей, точно тату. И дальше. «еж йен ан огокзин ешчул ерог ан оверед еокосыв ьдев он, хесв ешчул енишыв в яинетсар еикьнелаМ». — Что ты хочешь этим сказать? — вопрошает Сон, хмурясь. Вон растерянно крутит головой, ни то спрашивая разрешения, ни то предлагая остановиться. Потому что на этот раз исписаны не только обе руки по всем сторонам, но и пространство под ключицами. Одними словами, которые даже не были произнесены вслух, Вон искусно заставил ёнинца почувствовать себя в разы хуже, чем вчера. Вчера, когда Пак заметил вернувшиеся к себе раны и, как будто предыдущего пункта было мало, по чистой случайности обнаружил того самого помогающего анаханскому пленнику заговорщика в лице Ким Сону. Он даже не слышал, о чем Ким говорил с анаханцем — просто увидеть его в темнице после комендантского часа было достаточно, чтобы посчитать предателем. Врача не должно было быть вместе с врагом в месте плена. В тот момент Сон был уверен, что сдавать лекаря не стоит, потому что он спас командующему жизнь — собственные чистые после мази руки давили на совесть. Но теперь, когда выясняется, что помощь Кима была сомнительной: сыпь возвратилась ещё с большим размахом, жена так и останется ходячим трупом, сам её догнит, а мазь и вовсе не вышла целебной, и никакие муки не позади… Всё впереди… Выдать всю правду о нём Хисыну получится с лёгкостью. Если раньше останавливали вопросы о том, что он что-то должен лекарю, теперь у Пака больше не остаётся поводов его защищать. Особенно хорошо командиру Ёнина запомнилось, с какой легкостью и игривостью Сону проводил время с их анаханским пленником и как, сначала подозрительно оглядывавшийся в поисках хвоста, убеждался, что его якобы никто не видит, после чего выходил из темницы вприпрыжку. Они не могли быть друг другу просто незнакомцами. Ошибки быть тоже не могло — вот единственный вывод, который можно было сделать после увиденного. За собой в могилу получится утянуть целую развлекательную команду — изменщика дому, который его приютил, Сону, и жалкого раба, не способного даже открыть рот и себя защитить, Вона. Все по-своему несчастны, все в сборе. Так и сварятся в одном котле. А чего уж там, командующему одному гореть, что ли? — Пиши, — холодно говорит Пак, не повышая голоса, но этого достаточно, чтобы подогнать сомневающегося. Вон сильно закусывает губу перед тем, как спуститься ниже. Он замечает, как надрывно вздымается шрамированная грудь, по которой проходятся линейные касания, ловко минующие соски, и как чужая кожа покрывается огромными непроходящими мурашками, причём совсем не от холода заходящего в помещение сквозняка — а от прикосновений потемневших в чернилах кончиков пальцев. Вон представляет, что на них, на самом деле, покоится не краска для письма, а частичками клубится заразная смерть. Вон, как бы ни старался вкладывать двойных смыслов, ведёт постепенно, старательно вырисовывая буквы. Так, нежеланно и негаданно получается само — нежно. А он никогда бы так не хотел. Всё же Пака кидает из крайности в крайность, и той же участи он хочет для Вона, когда так по-разному на него реагирует, вызывая то оттоки от покорности и терпения, то цунами из истерики. Сон вздрагивает повторно, куда крупнее, пока терпеливо смотрит за чужими движениями и пытается выровнять собственное дыхание, а когда Вон едва успевает прописать последнюю букву в центре его груди, вновь поворачивается к зеркалу. «сачйес ежу ьсетеялвя ыв меч, микилев еелоб адук ьтатс мав ьчомоп как, юанз Я.етеамуд меч, ешьлоб одзарог етежом ыВ. незелоп удуб я и, ябес елдоп янем етижреД учаду мав усенирп оньлетазябо Я». — Удачу? — прекратив себе контролировать. — Мне? — он наклоняет голову, прикрывая глаза своей широкой ладонью, пока вторая свободно висит, опущенная по шву. Он устало потирает лоб, и Вон к этому моменту даже успевает подумать, что ошибся в грамматике, ведь его всеобщий неидеален, и что командующий, возможно, чего-то недопонял, но. К сожалению или к счастью — он всё правильно прочитал. Как так получилось, что Вон внезапно выдал что-то умное? Пак, ненавидящий идиотов, чувствует что-то странное, с первой попытки напоровшись на столь разумного раба. Откуда таких понабрали? — Где я, а где удача? Меня она уже давно покинула. Не рой уже подготовленную для тебя могилу ещё более глубокой, — он разворачивается обратно, к Вону, и обновлённая хватка пальцев, что сжимающая чужой ворот, ослабевает вопреки воли командующего сжать её посильнее или вовсе разорвать в клочья, когда он переходит на предупредительным шёпот. Какие бы странные ощущения ни вызывали сказанные им фразы и эти упорные взгляды, не боящиеся никакой стоимости в целую отнятую жизнь… Как бы непоколебимость раба, на раба и вовсе не похожего, не задевала Сона, у него просто не остаётся никакого выбора — дороги назад нет. Раб ведётся на его манипуляции и говорит, что сумеет быть полезным? Его помощь понадобится только в первый и последний раз — когда Вона возьмут с собой на переговоры, подставив под нишимуров кинжал. — Принесёшь мне удачу? Не говори глупостей, — а затем. Сон смеётся во всё горло, отталкивая от себя мальчишку. Чернила, стоявшее на краю стола, слетает с него и разливается по полу, разрываясь звуком разбитости и заполняя тот сплошной темнотой. Реакция резкая, грубая — воспринимается рабом ничем иным, как отказ и насмешка. Но всё в порядке. Это нормально, реагировать подобным образом на столь смелые заявления — Сон просто пока ещё не догадывается, над чем смеётся, пока хочет лишь плакать. Что понятно наверняка: Вон и правда его разгневал. Вот только Паку, вопреки лишь взросшему с прикосновениям к телу желанием приходится побороться, и сдержать своё обещание «не трогать». Поставить на место, откуда взял. Всё-таки, зацепив командующего за живое, ранив самолюбие, простой раб сделал нечто невозможное. Вон же пытается отдышаться, как будто жуткая участь пронеслась мимо него, стараясь не предаваться воспоминаниям о прошлом и страху о будущем. Он просто надеется, что из того «невозможного», что он здесь с ними всеми сделает — это только начало. Как бы было хорошо, владей Вон возможностью умерщвлять одним взглядом. Тогда этого сумасшедшего перед собой можно было не бояться. Возможность дарить людям смерть многое бы упростила в его жизни, позволив подвести её итог. Он может мечтать только об этом.