Верхний Ёнин, один из домов «приближённых».
Вход в двухэтажное деревянное строение мало чем отличается от тех, что видны в округе. Разве что об особенном ранге живущего здесь напоминают расположенные по бокам от скромных ворот изваяния — небольшого размера львы, созданные не под заказ, а собственными руками. Хозяин увлекается лепкой скульптур и не смог пройти мимо символа верхнего Ёнина, большой кошки. Слепил оба льва сам в качестве оберега. Жаль, что это было сделано слишком поздно как для осуществления цели уберечь жильцов дома; львы не успели выполнить свою задачу. Мужчина нагибается к одной из двух статуй, издалека заметив неровность, которой не было раньше. Как и думал, хвост одного из каменных животных почему-то отбит. Раньше бы он расстроился, посчитав слом статуи-оберега дурным знаком, но изваяния обязательно продолжат защищать это место, кто бы в нём ни жил, потому как мужчина выиграл для себя достаточно времени — сумеет исправить любую поломку в доме. Теперь, когда может уверенно стоять на ногах. Долгое время Сон не мог позволить себе ни заниматься любимым делом, ни следить за хозяйством. Всему виной болезнь, чуть не отобравшая у него главное. Совсем недавно он был уверен, что дальше будет только хуже, а статуи львов окажутся последним, созданным им, однако теперь грудь полнит чувство куда более обнадёживающего будущего — сколько ещё скульптур он мог бы создать в свободные от боёв и тренировок дни, вместо того, чтобы лежать пластом и пытаться одолеть жар? Озноб не возвращался уже больше одиннадцати дней, и это ли не чудо? Для того, чтобы в полной мере ощутить то самое ниспосланное небесами благословение, впервые за долгое время Пак возвращается не в казарму, а домой. Названное домом место не находится так уж далеко от дворца, оно числится в том же верхнем Ёнине, на склонах, где проживает прочая знать, сами приближённые и их родственники. Однако его жильё одно из немногих, которое не может похвастаться пафосной обёрткой. Пак никогда не гнался за чем-то броским или притягивающим глаза проходящих мимо людей, не пытался нарядить атмосферу, потому что это непременно бы избавило от чувства покоя. Меряться богатствами в виде денег, купленной на них роскошью, украшениями из золота и прочим, было для него пустым звуком, ибо разменная монета отличалась сама по себе. Хотя по нему не скажешь, учитывая любовь до внимания к собственной личности, самым важным для командующего было только две вещи: победа в захвате новых земель и иногда искусство. Поэтому чем роскошно, дом выглядел больше уютно, как, в принципе, и подобает местам, в которые возвращаешься с войны. Вот только Сон возвращался не часто. На этом участке он ощущал себя куда более безоружно и уязвимо, чем на открытом поле боя, в огне, когда на него бежали целые штабеля недругов. Здесь было гораздо хуже. При входе в нос сразу же бьёт запах благовоний, дым от которых, пускай они не так давно погасли, до сих пор терпко застывает висеть в воздухе. Его он не разбавляет и не развеивает машущей ладонью, а просто вдыхает, как данность. Именуемый просто Ханом лекарь, работающий во дворце, делится всякими травами, которые можно поджигать, и в этом аромате Сон узнаёт именно их: запахи застывают в плохо проветренном помещении и смешиваются, пускай ненадолго приоткрытой двери удаётся впустить чуть свежего воздуха, украв густоту дыма. Командующий молча прикрывает её за собой, не поворачиваясь к коридору спиной. Затем, сделав пару шагов к заставленному цветами подоконнику, приоткрывает шторы. Пак продолжает шагать по дому, подбирая с пола явный мусор и складируя разбросанные, расписные фруктовой краской тарелки. Ставит собранное ближе к тазику с затхлой водой, надеясь, что руки впервые за долгое время доберутся помыть всё накопленное. Стоит сначала поменять саму воду, а потом устроить грандиозную помывку всего, что вообще видит, так как слой пыли сдаётся внушительным и без пробного прикосновения к поверхностям. Придётся постараться, чтобы навести порядок в месте, в котором как будто никто уже давно не живёт, хотя и в полном отсутствии командующего здесь есть люди. Последний его визит не был таким уж давним, просто о слове «уборка» в прежнем состоянии вспоминать вовсе не приходилось. Сейчас же Пак ощущает себя удивительно полным сил, словно тело собирается наверстать упущенное, стоило ему только отключить режим самоуничтожения. Это место должно быть самым близким и ценным любой частичке его тела и души, могло бы называться той точкой на карте, куда ему хотелось бы приходить из дальних путешествий даже самым уставшим, поскольку любая проведённая минута здесь в теории могла бы стать отдыхом, но обители из выцветшей тёмной древесины он предпочтёт жёсткую поверхность военной койки или, на худой конец, вовсе холодную землю где-то в центре пустыни. Признаться, этот дом напоминает ему огромный гроб с хлопнувшей крышкой — и тем он гораздо хуже. Помимо мастерской со скульптурами и полигона с воинами мест, в которые тянет постоянно, не существует вовсе, поэтому неудобства можно и перетерпеть. А здесь вот всё пропитано той самой известью отчаяния, в которой пачкаешься на пару с «принятием через силу», поскольку вещи, как и люди, идут по одному сценарию: «Стерпится, слюбится» — так он называется. Не стерпелось и не слюбилось, хотя поначалу Пак догадывался, мол, нечто внутри гулко трепещет. На деле влюблённость оказалась слабым подобием того, что хоть как-то могло напомнить собой якорь, который обещал быть способным на всё. Как минимум свести Сона к тому, чего требовал возраст — к остепенению. Удержать его в семейной жизни после. А теперь всё куда проще — держат не нежные чувства, не долг, а чётко выверенное понимание последствий. Сон не смог бы бросить больную женщину не потому, что совесть бы его замучила, а потому, что в таком случае она бы в открытую всё растрепала, рассказав, кто болен тем же ещё. И кто виновен в том, что больна она. Самому себе Пак дал слово, что, коли желает вновь стать свободным, обязан отвязать её линию судьбы от своей целиком. Смерть бы не смогла ему в этом помочь: повенчанные, согласно мнению любого храма, не были способны расцепить рук и отдалиться друг от друга душевно, даже окончательно отойдя в загробный мир. Церковь, святые — все верили, мол, закреплённую на небесах связь ничто не способно нарушить, и заставляли остальных верить в то же самое, будто иначе быть просто не может. Говорили, что любовь не может закончиться, коли была настоящей. В таком случае это ещё хуже, ведь, получается, Пак никогда не любил. «Людская жизнь не может длиться вечно, но вечно может длиться связь, которые привязывает красными нитями и не терпит влияния смерти: есть у тебя тело или нет, нитям совсем неважно» — звучит романтично, возвышенно, поэтично? А что, если захочешь порвать все привязки? Даже покидая мир живых, супруги, оставшиеся по ту сторону, будучи порознь буду дожидаться воссоединения. Ничья смерть не даёт желанную свободу, а лишь укрепляет томление ждущих. Пак этого не хочет, и, будь он здесь или в только кажущимся известным «там», желает забыть все исхоженные вместе с ней дороги. Вылечить жену первее себя и, вовсе позабыв, как её зовут, начать с чистого листа. Больше никогда и никому не позволить занять место на правом безымянном пальце. И пусть с её уходом из своей жизни Сон потеряет то, за что столь долго трясся. Своё имя. Пак крепко сжимает кулаки, стоит только вспомнить. Она всегда портит ему настроение одним своим существованием, хотя на поддержании её жизни держится собственная. Пак Суха́. Теперь ты звучишь, как проклятие. При одной мысли о котором из коридора тут же доносится тонкий отзвук, призрачно напоминающий голос чахнущего, живого мертвеца. — Джеи́, — зовёт она по имени уменьшительно ласкательно, специально тянет все гласные, наверное, будучи уверена, что её горло по-прежнему звучит молодо и свежо, в произнесении имени, которое они используют только друг с другом. — Ты пришёл? Хотя когда-то оно принадлежало ему целиком. «Я просил больше не называть меня…» — так и не покидает пределы рта, потому что Пак сдерживается. Чёртовы законы… Формально они всё ещё муж и жена, а потому это звучание не может быть полностью стёрто с лица земли, и супруга последний живой человек, кто имеет право его, полное, произносить. Перед другими людьми Пак уже давно не может его использовать. И в этом доме данный набор слогов звучать продолжит, пока она не позволит недугу себя одолеть. Сон не отвечает ей ничего, а молча проходит мимо спальни с открытой планировкой до кухни, где стоят перевёрнутые горшки из-под квашенной капусты и засохшие проростки бобов, которые сдались без чистой воды, целиком засохнув. Закисленные овощи, отдельное место для которых существовало в каждой ёнинской семье, не готовили на эту осень заранее, потому что была высока вероятность того, что с приходом зимы есть их будет некому. Командующий Ёнина — ходячая смерть для врага не хуже лекаря Кима, однако в своём доме он, в конце концов, лишь обыкновенный человек. Человек, который разводит смесь для нелюбимой, с которой, согласно правилам, должен прожить до конца— Изначально нам казалось, что это болотная лихорадка. Общие симптомы были схожи, да и я не так давно вернулся с болот.
— Помню… — припоминает Ли последний поход Пака, отметив, что их армии пришлось возвращаться в обход через нижний Инанн, во время которого они прошли по болоту, где могли схватить заразу. Проблема была только в том, что другие солдаты из его конвоя не заболели.
Наверное, категоричность вопроса пришлось осознать ещё в день, когда случился тот разговор с Хисыном в купальне. Пак поначалу искренне верил, что дело в именитой лихорадке, ибо все симптомы совпадали. Жена заразилась не сразу, явив признаки кашля, пятен по всему телу и температуры. Но её тело само по себе было гораздо слабее и, как понимал это Сон, не смогло бороться так же долго, как по сей день продолжало его. Слегла она первее и серьёзнее, чем он. И какое-то время из дворца мужчина возвращался домой ежедневно, обязанный за ней ухаживать. Последнее время возвращения происходили реже — из-за усилившейся температуры, зазоры между которой становились всё меньше, Суха́ увлеклась почти беспробудным сном. Ещё прадеды говорили о том, что опасности соседних с Ёнином болот не так очевидны и гораздо глубже, чем может показаться, ведь смерти там можно ждать даже от маленького насекомого. Мелкие летающие твари, пьющие кровь и приносящие лишь малый дискомфморт, передают заразу, впрыскивают ту, словно яд, когда усаживаются на оголённые участки кожи. Комары переносят ту самую дрянь, которая сваливает даже статных и крепких мужчин вроде командующего, вот и Сону, будучи врачом, который прежде лично видал атакованных подобным недугом, поначалу посчитал, что командующего укусила переносящая болотную болезнь мошка. То же состояние сопутствовали похожие симптомы: сначала постепенное ухудшение, сопровождаемое высокой температурой, приводящее к тому, что больной не мог пошевелиться от боли в теле, а затем возврат к исходному, нормальному состоянию. Как будто ничего не происходило, и эти качели повторялись вновь и вновь, с зазором, который со временем сокращался. Если раньше перерыв между новым приступом составлял порядка недели, в случае Суха́ он сократился до одного. У командующего до принятия мази в связи с выносливостью был зазор примерно в семь-восемь суток, во время которого у него было время «облегчения», когда болотный недуг отступал. Но по прошествии этого времени он слегал без возможности покинуть пределы ложа: настолько плохо ему было. Но это была не просто болотная лихорадка. Всё дело было в том, что… — Доброе утро, — здоровается она повторно, когда видит перед собой мужа, а в его руках — ароматное блюдо, которого не сможет съесть даже наполовину из-за слабости и отсутствия аппетита. — Не ожидала, что ты вернёшься домой так рано, — слышится со стороны кровати. — Что с твоим лицом, любимый? Ах, она совсем не в том положении, чтобы говорить что-то про лицо. Пак отворачивается, стараясь не искать ассоциаций, когда она тянет к нему руку, чтобы прикоснуться к сплошному шраму, идущему по переносице с щекой и вряд ли собирающимся затягиваться. — Где ты поранился? — обиженно бубнит девушка, после чего, опуская ладонь, встретившую отказ, не сдаётся. — Совсем себя не жалеешь. Всё трудишься и трудишься, подвергаешь тело опасности в бою… Оттуда, с койки, с которой она почти не встаёт, пахнет плохо. И не единожды запаленные, судя по всему, в попытке перекрыть зловонье, дымные благовония не способны побороть его до конца. Наверняка несколько дней просто спала, а во время короткого пробуждения не принимала ванну, потому как любой контакт воды с облезающей, полной волдырей кожей вызывал приступы дикой боли, с которой справиться не смогла бы не то что женщина, а крепкий мужчина. Посмотреть на Суха́ было достаточно, чтобы примерно представить, что ждёт тебя самого. Вот только его тело сопротивлялось до конца, будто верило и ждало спасения. Хотелось думать, что болезнь излечима. Сон правда не знал до поры до времени, полагая, что за ним и Суха стоит та же болотная напасть, которая затянется, но не убьёт — пока, в один из дней, привычно отводивший взгляд в любой дальний угол, по возвращении из похода не взглянул на её лицо. «— Я могу ожидать, что ты придёшь с женой? Знаю о ваших сложностях и спрашиваю не для того, чтобы испортить тебе настроение, а чтобы запланировать, сколько мест оставлять у главного стола. Не хочу отсаживать тебя далеко» — так звучало каждое приглашение Хисына, который ожидал, что его главная поддержка на предстоящей коронации должна быть под рукой, да ещё и в полном наборе: раз Пак Сон, то обязательно с женой. Нет, с того самого момента на любой вопрос Хисына об их общем визите командующий ответил бы одинаково — не придёт. Ли мог посчитать, что Сон говорит так, потому что давно мечтает о разводе и не желает представлять её другим людям, как свою жену. Вот только причина была другой, и сейчас Пак лишний раз напоминает себе о настоящей, когда оставляет тарелку с едой на тумбочке перед койкой, где, упёршись в стену, девушка смотрит на него беспрерывно. В позе у стены не так больно существовать, потому как кожа касается к какой либо поверхности в меньшей степени, чем если бы она лежала. Суха́ смотрела на него всегда, все те разы, когда он боялся об этом узнать. Он не смотрел на неё никогда. Вовсе не потому, что её становилось жалко — становилось жалко себя. Приходилось же лицезреть то, чем всё закончится. Что Сон не отделается просто шрамами, уродующими скулы, что выжечь его кожу гордой боевой травмой судьбе покажется мало. «Первое лицо в армии не может быть поражено никакой болезнью, а уж тем более столь постыдной, потому как страх у толпы разовьется и сметёт Пака целиком, утянув за собой и Хисыном впридачу. Как может уважаемая ёнинская армия иметь в своих рядах человека, страдающего даже не загадочной болотной болезнью, которую тоже следовало бы скрывать, а…» Потом подтвердил сам Ким Сону, когда Пак поведал ему, что увидел в собственном доме в один из визитов. Отнекиваться было уже невозможно, когда Сону пришёл, чтобы посмотреть лично. Задержав взгляд на её проваленном носу. — Лю́эс, — объяснял Сон ещё в купальне, когда разговор зашёл в тупик, признаваясь по-честному, ведь если и получать помощь, то только от Ли, как от доверенного, — лекарь Ким сказал, что видел совсем мало таких пациентов, но что эта зараза, скорее всего, поразила меня. — И после этого тебе хватает смелости ходить за большим количеством женщин? — Хисын… — устало выдыхает Пак, потому что в такие моменты будущий правитель напоминает ему брата, которого у него никогда не было. — Не начинай. — Сон. Тебе известно, что происходит в конце, когда болезнь развивается достаточно сильно, а мы даже не знаем, как её лечить? Болотная болячка — это одно, её может подхватить каждый, кому не посчастливилось попасть на болотную почву в сезон, в ней тоже мало приятного, однако она, по крайней мере, не вызывает столько вопросов. Но люэс… Я тоже видел больных этим недугом и то, как их кожа распадается, гниёт на ещё живых, покрываясь порывами и язвами, а на последних стадиях больные прощаются с собственной внешностью, ведь зараза переходит выше — их лицо разваливается на части, нос буквально впадает в череп ещё живых лю… В настоящем, вспоминая диалог, произошедший в купальне с Хисыном, Сон всё-таки цепляется за очертания лица жены. Точнее, того, что от него осталось. Переносицы больше не существует, а помимо кожи отлично видно то, что находится внутри. Очертания мышц и костей, видимых за провалом. А ведь раньше она была такой красивой…***
на следующий день.
— Я везде искала тебя! Ынчэ подходит к растерянному Вону, который был занят подметанием двора. Девушка подозрительно втягивает сопли (появившиеся явно не от простуды) в шмыгающий нос, чуть ли не плачет, да и весь её вид оставляет желать лучшего. Вон не сумеет поинтересоваться даже способом приподнятых в вопросительном жесте плечей, но ему и не надо, потому что пришла очередь Ынчэ «нервничать» и «интересоваться». К тому моменту его уже начинают трясти, как грушу с зелёными плодами. Ынчэ как будто тщетно надеется, что зелёное дерево даст спелые плоды: неужели по той же логике она хочет, чтобы он, будучи немым, ей что-то ответил? — Не переживай, всё… — успокаивает как будто не только его, но и себя. Словно произошло нечто, за что она могла бы испытать сильную вину. О, ей определённо есть за что, по мнению Вона, ибо во всех смертных грехах виноват любой ходящий по ёнинской земле, но думает юноша совсем не о том, что ждёт его на самом деле. Предугадать, скорее всего, не сумеет до самого конца. Только будет вслушиваться в эти необъяснимо откуда взявшиеся причитания: — Всё будет хорошо. Знай, что мне очень, — делает она нервную паузу, надрывно сглатывая ком в горле. Да что ж такое происходит-то? — …Жаль. Ынчэ откидывает огромный веник из тонких сухих палок, который Вон до последнего преданно держал подле себя, и резко обнимает младшего раба, полностью выбивая почву из-под ног. Вон, неожидавший того, что с нарушением личного пространства девчонка превойдёт саму себя — выпячивает глаза, не имея возможности даже замычать в возмущении. Зато теперь она окончательно даёт волю эмоциям и начинает ныть в открытую, хныча ему в самое ухо, когда веник успевает гулко приземлиться на пыльный пол. Отчего-то складывается впечатление, что таким образом люди здесь, как правило, именно прощаются с теми, кого больше никогда не увидят. — Тебе нужно будет сходить в соседний корпус, свидеться с Юнджин по приказу одного человека. Так, к Юнджин… Вон пытается вспомнить, чтобы это могло значить, но цепляется только за тот момент их ночного диалога в день знакомства, когда девушка уточнила, что работает «помощником врачебного сектора». Вона фактически вызывают к врачу, хотя та же Юнджин говорила, что рабы стараются не сетовать на здоровье и оттягивать знание о болезни даже в присутствии симптомов, потому что признаваться в проблеме как минимум не выгодно для любого слуги и его карьерной лестницы. Так что, как он понимает, хождение по врачам никак не может стать хобби для низшего сорта во дворце. Только вот факт того, что к врачу идёт не он сам, а вызывают его — никак не вяжется с этим умозаключением. — Она… Она тебе поможет. Что это за приказ такой? Вон разве намекал или просил о какой-либо помощи? Не нужна ему никакая их помощь… — Я… — на секунду отстранившись, она привычно хватает его за широкие плечи (наверное любимая часть тела Вона для девчонки), вглядываясь в очи, — должна была сделать это раньше, до того, как всё обернулось вот так… Но обещаю, как только всё закончится, я обязательно… — снова вхлип, -…Наверстаю упущенное и научу тебя кое чему важному, что поможет тебе выжить. Ладно, Вон? Ты обещай тоже, что вернёшься целым. Скорее морально? Всё происходит довольно быстро, наверное, потому, что мальчишка, державший направление в совсем другую сторону, тот же час его сменяет, направляясь точно к знакомой. В приёмной пусто, нет врачей помимо Юнджин, у которой лицо не менее взволнованное и перепуганное, чем у Ынчэ, а ещё рядом с ней стоит непрозрачная белая ширма. Отодвигая шторку, служившую вместо двери, Вон оказывается перед рабыней, только чтобы успеть молча кивнуть и услышать: — Вон… Ты только не паникуй, ладно? — она подскакивает с места, подходя к нему ближе и зачем-то хватаясь за его ладони своими, как будто в знак поддержки. Но поддержки для чего? Или же перед чем? — Я лишь обмою тебе ноги, а дальше ты сам всё поймешь. Просто делай, что он говорит, ладно? «Что» делать?.. И кто «говорит»? Зачем вообще обмывать рабу ноги?