Сону умело сдерживает свою грусть в пределах рамы перекошенного лица. И продолжает набрасывать травинку одну на вторую, что-то смешивая. Не каждый будет выглядеть живчиком, когда терпит слёзы не выплаканными на протяжении стольких часов, особенно, когда за веками скопилась как минимум речка, если не целый океан. Прятаться и реветь в своей комнате не было ни сил, ни желания — Ким отчего-то искренне верил, что сумеет сдержаться до самого конца; а вода из глаз исчезнет сама по себе. До сих пор мужественно не проронил ни слезинки. Зато, хоть и чувствующий, что вскоре превратится в надутую жабу, Ким параллельно благодарит Бога: коллега, с которым предстоит работать до следующей ночи — не шибко любопытный и не имеет привычки совать свой нос в чужое настроение. Не понадобится дополнительных нервных клеток, чтобы, пытаясь не выдать правды, объяснить хотя бы полока своей растерянности. Место, которое между собой оба лекаря привыкли называть, как «кухня для трав», находится на первом этаже в левом крыле дворца — и в основном здесь изготавливают всякие мази, лекарства, настойки, компрессы, лечебные жидкости, перетягивают бинты от растяжений, смазывают их ментолом. Здесь всегда стоит резкий запах, а ещё доступен огонь, на котором можно что-то присушить, зажарить или превратить в угольки. Вода, в которой удобно накипятить всякого. Кучка пузырьков, кастрюлей специального назначения, мер и весов, ножниц, ножиков, зачерпывателей, палочек-мешалок, тарелок для того, чтобы все перетолкать. Чего уж говорить о примерах готовых трав, который закатаны в мелкие пакетики с подписями. Ох, если не знать, что здесь и к чему — потянуть руку наугад, лишь бы что-нибудь отхватить — будет хуже самому вору. Без необходимых знаний и узнаваемости трав, при неудачной попытке их перемешать или куда-то добавить, от принявшего их останется только бездыханное тело. А потом кто виноват? А как же — какой-нибудь лекарь, который не уследил. В конце концов, каждое лекарство — яд, когда в неправильной дозировке. Поэтому все более сильнодействующие травы хранят в специальном складе под ключом, который есть только у местных врачевателей, травников; Сону обычно носит такой на шее в свою смену или прячет в шкаф своей комнаты вне её. Во время работы над новыми «зельями» они выносят всё необходимое на открытый стол в центре общей медицинской «кухни», где используют необходимое и после снова прячут подальше от глаз неискушенных пользователей; будь то непутевая служанка, которая вздумала стырить яд, или непоседливое дитя кого-нибудь из знати, решившее поиграться с цветной травинкой за стеклянной крышкой. Изначально травы, как своё главное занятие, Сону выбрал, потому что они и так сухие, и даже если он случайно к ним прикоснется — они не так быстро превратятся в труху, как живые растения превращаются у него в комнате. Сегодня работы куча — они делают свежие заготовки для настоек, которые снимают боль у раненных и обожженных из деревни садов. Обычно такие штуки немного дурманят и заставляют потерять самообладание, но чаще всего действуют, как снотворное — под их влиянием люди просто начинают нормально спать, хотя незадолго до этого мучались от ожогов и подкидывались посреди ночи. Запрос в сам дворец о необходимости таких лекарств пришел относительно недавно. Сону месит по миске из ледяного темного камня (который ещё и довольно тяжелый, еле поднимешь) в белую крапинку, расталкивая в той специальную траву с сиреневыми цветками. Пытается забыться в звуке скрипящих камней и не думать ни об одной из навалившихся на его милые хрупкие плечи проблем. Да. Отлично. Вся жизнь — это трение камня о камень. Ничего сложного. Главное помни, что ты — просто трава между ними. Смирись с неудобствами. Ким покрепче обхватывает держало своими руками в перчатках, чтобы весьма агрессивно затолкать траву, которая должна пустить сок, до смерти. — …Ты что, дотащил всё сам? — говорит себе под нос Сону, когда, откопав какие-то старые семена и проростки на дне склада, к нему в мастерскую возвращается просто Хан. — Мне показалось, что ты не справился бы ни с одной из корзин, вот и помог решить эту проблему за раз. Всё-таки она у нас общая. — Что я буду делать, если из нас двоих тяжело работаешь только ты?.. — В следующий раз ты принесешь остатки, не расслабляйся. Он заваливает на стол какие-то свертки из корзинок, полные того, чего Сону по наименованию даже не знает. Удивительно, какой груз на себе способен таскать лекарь, который на пару пальцев ниже самого Сону. А способность выбирать свертки с чем-то новеньким… Признаться, во всяких подобных штуках его знания порой куда шире, чем у Кима: Хан, кончено, старше, но так же он имеет ту усидчивость, которая позволяет ему долгое время изучать одно и то же растение, пока Сону уже бегает по полю мимо овечек за новыми. Это о характере, а не о возрасте. Хан тестирует их свойства в самых разных ситуациях: поджигает, подтапливает, высушивает без огня, измельчает или кладет целиком, квасит… — Ты так и не решился открыть свой магазин? Думаю, у тебя бы была хорошая выручка… Но, как говорят великие, ради успеха нужно три составляющих: талант, упорство и удача. И если хотя бы одно из этого перечня вылетает — ничего не имеет смысла. Талант не раскроется без упорства, с упорством без таланта растить нечего, а оба они и вовсе канут в лету без удачи. У Хана, похоже, проблема именно в последнем — прежде ему особо не везло, учитывая, как он старателен и умел в своей области, а до сих пор сидит никем не признанным и не узнанным. Однако им с Сону обоим стоит поблагодарить свою профессию за существование — она будет актуальна всегда. Война не длится вечно, а военным лекарям нужно продолжать обучение, чтобы становиться лучше и выдвигать вперед ёнинскую медицину — даже для простого населения, которое не участвует в боях. Для комфортной жизни. Сону закидывает пару трав в подогретое подобие сковороды, отставляя досушиваться над огнем. — Да, магазинчик трав… Это тоже очень хорошо, но у меня сейчас совершенно нет возможностей для этого: ни от денег, ни от энтузиазма. Во дворце меня не поддерживают, как тебя, — почему-то звучит, как лёгкий укол, но то Сону скоро пропускает мимо ушей. — Моя главная мечта создать универсальную лечебную мазь, — объясняет старший. Хан слишком талантлив и дотошен, чтобы сидеть здесь без дела или без толку складировать свои находки. Возможно, его периодически преследует страх проявить себя, потому что в противном случае он бы уже давно стал куда более известным травником. Вот только наглости и уверенности в себе у него не хватает на столь большие шаги. Несмотря на это, Сону, признаться, очень уважает его и во многом на него равняется. — Универсальную лечебную мазь? В каком смысле? — без толики амбиций интересуется Ким. — Мазь, которая смогла бы вылечить любую из болезней. Тогда бы я был достаточно полезен миру, помог бы дикому количеству людей, разве не так? Заработал достаточно золотых и мог вложить их в разные полезности. Возил бы свои изделия по миру, торговал и за границами верхнего Ёнина… Получил уважение во дворце, прямо как ты. А позже и за его пределами. На самом деле, создать такую мазь хочется, чтобы быть таким же раскрученным, нужным и залюбленным во дворце, как Сону? Для тех, кто не знает о его даре, фаворитизм в сторону Кима вполне себе не оправдан и корни его неясны — оттуда ревность и недомогание. Хан догадывается именно о «колдовстве», зная про Кима гораздо больше других коллег, потому что, как минимум, находился с ним на одном поле боя. Поэтому не вступает в открытые конфликты и не задаёт прямых вопросов про особенности. Только в моменты, когда в бою Сону используется по назначению, не перечит приказам вызвать его на передовую. О своей мечте Хан говорит воодушевленно и ещё не зная, как о себе пока ещё не знает и сам Сону — о том, что именно младшему первым удалось «изобрести целительную мазь», которой пока что пользовался лишь полководец Пак. «Талант» Сону оказался на шаг впереди только потому, что необходимые ингредиенты мальчишка умудрялся угадывать и использовать с первого раза, тогда как для Хана не зазорно было с ними подолгу помучиться. Просто Хан видел всё под «перевернутым углом», из-за чего был весьма креативен, а ещё, в отличие от Кима, он куда лучше умел оценивать свой труд и никогда не работал в холостую: легко озвучивал стоимость, говорил «нет». Сону не раз подмечал, что есть очень много вещей, которым ему стоит поучиться у старшего, потому что сам работал на износ, совершенно не контролируя результаты и понадобившиеся на них затраты; так сказать, не с умом. В последнее время переработки происходили не так из страсти к работе, как из попытки сбежать от реальности. Хан был мудрее, не готовый «прислуживать», но готовый «служить». Вот только ещё и казался слегка подторможенным: перебирал многовато вариантов на фоне Сону, часто втыкал в стену и выпадал из реальности, выходил покурить собственноручно найденные по свойствам травы, чтобы прийти в себя, будучи полностью погружен в травяное дело — тогда, как Сону относился к этому куда проще, как будто занимался с рождения, и с крайне равнодушным видом вытягивал необходимое с первой попытки. Удача или проницательность — неважно. Хан мечтал победить, чувствуя периодические приступы ревности к успеху в деле, хотя лично к Сону относился с пониманием и братским желанием помочь «хотя бы не таскать тяжести». — Нам ещё что-то нужно? — перед тем, как завернуть за угол кухонного островка, Сону интересуется у Хана, оставшегося стоять над кастрюлей. — Листочек акации, — кричит ему старший. И, кивнув, Сону лезет к какой-то полке, пытаясь дотянуться рукой. Что получается плохо, из-за чего Киму приходится залезть сначала одним, а затем и подтянуться вторым коленом на столешницу, тем самым подсаживаясь повыше. Кончики пальцев наконец чего-то достигают — хватаются за странное сверху полок без дверок. Будучи в поисках сушеной акации, он почти сразу нащупывает кусок какого-то… Так, стоп. Это ещё что такое? Сону снова ненароком вспоминает о нём, когда видит кусок ткани, затолкнутой подальше на полке?
«Резко задрав рукав вскоре Ким не только замечает, но и начинает чувствовать, что прут, на который напоролся на полу — оставил длинную полоску в виде пореза»
Сону почти впирается в пол копчиком, падая с полуоборота, когда пытается слезть, возомнив себя какой-то ёнинской кошкой.«То же не проходит и мимо внимания Пака, у которого ещё и отменное зрение, но Сону уже ничего не слышит и не воспринимает, когда тот молча протягивает ему кусок ткани, которую без лишних раздумий отрывает от собственной, и без того не шибко тёплой одежды».
Пару дней назад лекарь размотал свою пораненную руку, когда чуть не поджог свисающие с ткани нитки в горящем под сковородой огне. Не сумевший решиться избавиться от отрывка, Сону, похоже, спешил завершить приготовление растения и просто закинул кусок чужой рубашки подальше на полку, позже благополучно о том забыв. А ведь это была ткань, принадлежащая анаханцу… Он, видевший, что Ким поранился, не смог остаться равнодушным, раз оторвал «жгут» от своей же одежды. И никто из людей, которые посещали «медицинскую кухню» за эти дни, никак не могли знать об особенности лежащего где-то наверху белого отрезка. Из-за Сону одежда пленника всё это время была порванная или просто дырявая, хотя в темнице настолько холодно и промозгло, что даже мыши её обходят стороной, боясь примерзнуть хвостиками…. Ну нет, только не этот дополнительный укол вины — Сону уже и так уподобился кукле Вуду, у которой из иголок только сожаления по поводу собственной несостоятельности и ошибок в чужой адрес. Но подняться за оставшейся торчать с полки ткани на носочках, вытянув пальцы рук и, все же достать, чтобы смотреть битые минуты, превращающиеся в часы… Да, если анаханец простудится и не доживет до обмена, виноват будет Сону. Твою мать. Он смотрит на вещь, крепко сжимая ту в ладошке, пока терпит угрызения совести на пару с угрызением зажеванных в волнении губ. «— Я всегда буду ценить тебя, что бы ни происходило вокруг, будь то мир или хаос. Можешь рассчитывать на моё доверие», — слова короля снова бьют под дых. Сону — монстр, монстр, монстр, монстр, монстр… Весь мир, включая стоящего поодаль, за поворотом, Хана, всю их медицинскую кухню со складом и даже пол под ногами — проваливается в темноту. Сону оказывается целиком один, наедине с криками людей, боящихся его сущности. С руками на собственных ушах, стремящимися не позволить себе этого слышать. Он готов упасть на колени и вопить, что есть силы, пряча собственные уши, лишь бы не слышать, лишь бы не знать о том, что его боятся, что его ненавидят, что его считают виноватым за то, что появился таким на свет, он же просто….***
— Идите ко мне, — шутливым тоном зовёт Хисына Сон. — В объятия. А затем разражается смехом. Надо же, как несерьёзно. За его попытками отсмеяться вдоволь Ли терпеливо наблюдает со стороны, скрестив руки на груди, как будто только он здесь дурачок. Мало какой правитель бы оценил подобный «юмор», однако солдафонский знаком Хисыну не понаслышке. За такое не просто можно, а нужно простить — они в армии все такие, с приветом и перчинкой. Правда, когда Ли разворачивается к командующему своей страны и делает пару шагов навстречу, он не до конца понимает, что прячется под той половиной фразы, которая существует не для шутки. Дверь за собой приходится закрыть на ключ, войдя в его покои. Вроде это Хисын решил проведать своего старшего: как могло получиться так, что с порога именно Сон начал что-то у него просить? — Ты подготовил то, что я сказал? — спешит Ли с вопросом, точно предчувствуя в попытке опередить, как свой задаст полководец, сидящий на табурете в центре комнаты полуголым; Хисын не узнает, но то потому, что ему опять безумно жарко. — Подарок для лекаря? Ли коротко и положительно кивает. — Обижаете. Его подготовили ещё в тот день, когда поступил приказ. — Что ж… Отлично. Совсем скоро, приблизившись, в руках командующего будущий правитель замечает блестящим странное — продолговатую цыганскую иглу. — Зачем это? — щурится он, но не чувствует никакого напряжения: Сон опять придумал какую-то глупость, в которую незадолго до коронации (пока ещё можно) втянет Хисына. — Хочу сделать в себе лишние отверстия, чтобы негативу было, куда выходить. — Что, совсем потерял над собой контроль, почуяв выздоровление? Сон на эти слова отворачивается, чтобы сходу не признаваться в том, что никакая болезнь от него, на деле, не ушла. Пока ещё рано выдавать карты — лучше позднее, когда Хисын сможет по-настоящему удивиться. Тогда и все, кто того заслуживают, получат удар куда сильнее. — А я говорил тебе учиться держать себя в руках, — и Хисын повторит это ещё столько раз, сколько понадобится. — Я просто давно не воевал, — умело оправдывается Пак, с лицом болванчика тыкая кончиком пальца по острию в ладони, как будто проверяет то на боевую готовность (и для чего же?), хотя на деле лишь пытается почувствовать кожей хоть что-нибудь кроме разочарования. — О, это легко исправить. — Знаю, — издевательски играет одними глазами Сон, глядя исподлобья. — Или ты решил проколоть уши, потому что… — Верю, что серебро спасает от сглаза и болезней? Скорее, надеюсь на это. — Разве мази тебе было мало? К чему серебро? — Нет, — врёт Сон, — вполне достаточно. — Что за демоны тебя преследуют по твоему мнению? Дворцовые духи? — Хотя бы вы не толкайте этот бред, — прикрывает лицо своей широкой ладонью полководец, параллельно только делая вид, что не ухахатывается над этими дурацкими легендами, когда они еще и звучат из уст столь серьёзного Хисына. — У меня, между прочим, достаточно преследователей. Работает серебряный оберег или нет, — снова приподнимает иглу в воздухе Пак, — не попробовать тоже грех. Помогать будете или мне самому себе уши дырявить? — Будет иронично, если от сережек тебе станет хуже. Себя из себя не изгонишь, — все-таки соглашается Хисын, подходя совсем близко. — Ну-ну, государь. В церквях мне никогда не бывало плохо. — В оба уха? — А как же ещё. — Я задумался… — Хисын обходит его со спины, перенимая иглу и почти сразу же видит стул, стоящий рядом со вторым, на котором сидит сам Сон, заранее подготовивший все необходимое: жидкость для обеззараживания и новенькие сережки, которых на поверхности многовато как для одного прокола. С чего бы такая честь? — Про случившееся в летний сезон. — Почему вы снова вспомнили про это? — чувствуя, что его голову уже держат, чтобы примеряться, где будут делать дырки, Сон старается особо не крутить шеей. Почему именно Хисыну доверено столь святое, когда мог сделать сам или попросить какого-нибудь ювелира? Никому рядом с собой, кроме Ли, стоять с цыганской иголкой возле собственной шеи Пак не позволит — это тоже своего рода уровень доверия. Да и, к слову, стоит помнить, что в детстве и по молодости Хисына не шибко готовили к престолу, а потому какое-то время он был как рыба в воде, свободен, и занимался почти всем, что только могло прийти ему в голову. Куча сережек в левом ухе тому прямое доказательство — бегал за кузинами и они поочереди пробивали друг другу уши, чтобы потом получить огромного нагоняя от старших, но серьги так и не снять. Потом просто заменяли на более дорогие. — Само вспомнилось, — вздыхает Хисын, продолжая. — Нет никакой необходимости думать о подобном. Всё там сгорело и новый урожай можно будет посеять ещё не скоро. — Знаю, — Ли протирает чужую девственно чистую мочку уха спиртом и подготавливает иглу. — Сам не желаю торопить события и строить новый город фактически на могилах столь быстро. Но я не об этом. — О чём же? Пак шипит, щурясь от неожиданности, когда Ли втыкает иглу без предупреждения и пробивает левое ухо первым — насквозь. На какое-то время оставляет острие на месте, не вытаскивая, дабы не пустить кровь. — А сказать можно было? — У нас девочки по молодости били так, чтоб не успел подготовиться. Те, кто ждут удобного момента — до вечера иглу засунуть в ухо не могут. Конечно, как же. Хисыну знать лучше всех — у него вон, пробита и усыпана простенькими на вид, но драгоценными камнями, каждая возможная зона ушей. — Как скажете… — соглашается Сон. — Могло быть такое, что на Матэ хоть кто-то выжил? — все равно возвращается к прежней теме Ли, уже который день носящий под рёбрами предчувствие. Насколько же оно его беспокоит? — Не считаешь ли ты, что кто-то из их людей пришёл бы отомстить? Их месть могла бы стать самой кровавой в истории. Хисын опасается, что из всех возможных предателей у них затесался именно матиец? Что за фантастика ближе к вечеру? Да это же невозможно. Вот совсем. — Мм? — вопросительно мычит полководец, пока жует лист чего-то освежающего, чтобы отвлечься от мелкой боли от прокола, когда Хисын пристраивается возле второго уха с обмытой от сукровицы иглой. — Думаю, нет. Тогда на воду было спущено куча наших кораблей, и мы не смогли бы не заметить маленькую лодку в округе, если бы на ней кто-то бежал. Тогда ещё добивали анаханцев и не стали бы сидеть, сложа оружие, на кого-то напоровшись. К тому же… Вплавь на своих руках выживший бы ни за что не добрался до суши, расстояние от острова до земли слишком большое. А внешне от наших матийцы очень сильно отличаются, поэтому и вариант с возможной маскировкой среди ёнинцев — мимо. Это в случае, если бы кто-то бежал с острова таким образом. Выживание в остальных там было невозможно, а оставшиеся сбросились с обрыва сами, потому что массовое самоубийство при поражении у них в крови и по правилам. Ну или в культуре с традициями, подробности не так важны. Жаль, что анаханцы не такие, — усмехается Сон. — Нам бы было удобнее жить на этом белом свете, если бы они все сами попереубивались. — То есть, ты целиком уверен, что выжить на Матэ после случившегося было невозможно? — Так а никто и не выжил. Зуб даю. — Ты так не разбрасывайся зубами, они не отрастают, — пихает Сона в плечо Хисын, отвлекая, а затем резко делает очередной прокол: снова без предупреждения. Ну что за изверг, а? — Ай, — шипит Сон, хлопнув ладонями по напряжённым мышцам над коленями. — Но почему вы вспомнили об этом? Сон и Хисын вместе принимали решения тогда, во время жуткой резни, потому свалить вину на единственного козла отпущения не выйдет — они все до единого замешаны в падении острова, после которого никто не выжил. Нынешний эсэйский король тоже не сопротивлялся перед идеей о нападении на Матию, хотя он был за мирный Ёнин — сын и полководец первой величины уговорили его в необходимости нападения. Если бы анаханцы, которые так же имели виды на остров, захватили его первее — подорвался бы вопрос безопасности страны, в плане защищённости от варваров; для них остров стал бы решающей и самой удобной для будущего захвата Ёнина точкой. А этого ёнинцы никак не могли допустить. Получается — защищались. Опять. Только кинь затравку, и они уже полностью снесут ее вместе с твоей рукой. Все одного поля ягоды. Хисын более рассудительный, Сон привычно жестокий. Оба решительные, правда, после случившегося за морем у Хисына чуть подсбавились обороты — увидев то, что там творилось, своими глазами и будучи поражённым до глубины души, он более не стремился размахивать шашкой направо и налево. Сейчас всё почти так же, как было во время захвата Матии один сезон назад — летом, только Хисын засел в тихое место на время, а вместо классической жестокости Пак стал еще и эмоционально неуравновешенным. Твоя жизнь вот-вот закончится, хотя тебе обещали, что всё наладится — и совершенно нормально то, что ты начинаешь постепенно (или чуть быстрее) сходить с ума. Главное, что ты по-прежнему достойный воин и планировщик, который не пойдет напропалую без необходимости. — Просто примеряю разные варианты, — отнекивается Хисын, — думаю, какие проблемы могут возникнуть перед коронацией и тем самым помешать мне взойти на престол. Даже самые такие… Мало возможные всплывают. А об острове Матэ мне до сих пор снятся кошмары. Страна Матия, стоящая на острове Матэ, со столицей Мату… Ничего от них не осталось. Даже памяти в виде останков жителей. — Понимаю, — подживает губы командующий, — но я вот сплю спокойно. Мы просто делали то, что должны были. — Но для меня же лучше перебдеть, чем недобдеть. Так спокойнее, ты сам меня знаешь. Закошмарю себя, а потом немного выдохну с облегчением. — И всё из-за коронации? Уже задумываетесь об этом? А как же жизнь настоящим днём? — А в нашей сфере нужно просчитывать всё не на два, а на тысячи шагов вперёд. — Не торопите ли вы события? — Королю осталось совсем немного, — вдевает подготовленную серебряную сережку Хисын, — я недавно ходил к нему. — Лекарь хорошо постарался, — признает чужой талант Сон. — Вам совсем не грустно за отца? Вопрос, который ударил бы по самому себе, как будто ничего не весит для Хисына. Это плохо скрытое равнодушие на дне карих Пак встречает в ответном взгляде, хотя понимает, что будущий правитель никогда не признается. Когда на месте людей начинаешь видеть лишь инструменты для достижения собственных целей — случается нечто такое. Просто одна из целей Ли — «остаться человеком» в глазах других, вот он и старается не упасть в грязь лицом; на самом деле, даже если бы упал — позже встал бы и пошёл дальше, как ни в чём ни бывало. Хисын был младшим среди мальчиков, но рос среди женщин. Конечно же, сами того не ведая, они научили его неявной, хорошо скрытой агрессии. — У меня нет других вариантов, — признаётся Хисын, поправляя отросшие пряди своих пепельных волос. — Разве ты не поступил бы так же, будучи на моём месте? Сон очень любил своих родителей, был к ним привязан, использовал их, как пример для всего в жизни — готовки, ведения быта, мудрости, какой-то своей жизненной философии, а потом ещё и семейной жизни. Потому и женился на Суха поначалу, не знавший, что скопировать родительские сценарии в точности не удастся, а жизнь с ней ему так и не подойдёт. Мать очень любила отца, и казалось, что так любить друг друга — данность. Даже несмотря на то, что жизнь развела их, пока те были ещё живы, они прожили вместе довольно долго и счастливо. Однако Сон оказался не прав, считая, что искреннюю любовь столь просто найти где-нибудь ещё. Ею, скорее, становилось редкое исключение из правил. Честно-честно, в Сухе он видел то самое исключение, считая, что быть иначе у них не может. Что она «та самая», но, быть может, тем самым просто не оказался он сам? Что же между ними случилось после? Если Сон считал, что она его человек… Главное, что после всего вера в детскую сказку о «долго и счастливо с моим единственным на всю жизнь человеком» ушла, а вот Суха-то осталась. И жизнь с ней неимоверно душила, боль и зажатость никогда не покидали солнечное сплетение. Пак засыпал и просыпался с этим ощущением — того, как будто сломал, чтобы проглотить, вазу, с чем-то ту спутав, а её осколки навсегда застряли внутри. Изменять он, конечно, начал не с первого дня. А потом совсем с ума сошёл из-за своей болезни. Но даже с ней он бы не сумел поступить так, как Хисын поступает со своим отцом. Да, вот он ответ — как Хисын Сон бы не смог. Поэтому, коли у каждого есть слабое место и великолепная «ахиллесова пята», — для Пака таковой были именно родители. Да, сейчас их нет в живых и тому причина, по которой он не перед чем себя не сдерживает и не пытается лишний раз поберечь: не достаточно иметь того, кто тебя ждет — надо ещё самому хотеть вернуться. Без родителей в родном городе больше нет и видимых слабостей. Но они, по крайней мере, когда-то существовали. А вот Хисын пугает именно отсутствием таковых. Что в прошлом, что в настоящем. Он в прямом и переносном выглядит, как человек, готовый на всё, пусть близким хотелось бы поверить в другое и сказать, что Сон «просто плохо его знает». Это его и отличает тем, что Пак — завоеватель, полководец, воин, который сражается за сохранность своей семьи, за своих любимых; пускай их у него совсем не осталось, это всё сохраняется в теории. И быть эмоциональным в меру совсем не мешает его деятельности, однако с подобным подходом он никогда бы не стал государем. Хисын же — прирождённый король, император, правитель, создатель и хранитель. Он готов думать только о стране и не делать никому никаких исключений. Пускай сейчас выглядит тем ещё простачком, не жаждущим крови и пока ещё не обещающим многое — в тихом омуте, как известно… Сон-то знает это лучше кого-либо ещё. — Эмоции, конечно, присутствуют, но им никто не давал права голоса. Не при наших обстоятельствах, Сон. И мне бы хотелось, чтобы ты брал пример с такого поведения. Ну вот — то, о чём Пак и говорил мысленно. — Непременно. Разве я не хорошо веду себя уже сейчас? Хисын умиленно улыбается, швырнув повязки, которым дезинфицировал чужие уши, и отстраняется, увлеченно наблюдая за почти никак не меняющимся выражением лица полководца — ну кремень, ну молодчина. Делает вид, что намек не понял, даже когда Хисын нарочито смотрит прямиком вглубь на куски (пусть они не отпали) разбитого стекла в его комнате. — Тогда почему ты разбил зеркало, о ваше просветлейшество? — и так вопрос полководцу задает будущий король? Забавно. Сон кусает внутреннюю сторону щеки, чтобы не подать виду. Перед глазами всплывает та самая сцена: …Когда он пришёл из темницы, увидев то, что не должен был. Как почти сразу после этого, переодевшись в ночную рубаху, обнаружил на открытых участках тела вернувшиеся признаки сыпи. И как рука сама сложилась в кулак, разбивший зеркало в крике. Как на следующее утро, глядя в эти отламывающиеся, блестящие радугой осколки, вычитывал выведенное на собственной груди чернилами… Вот оно — так и стоит перед ними, ни на что не заменённое. Должен был поставить новое себе, а в итоге отправил роскошное новое в комнату к какому-то рабу. Чем не забавно же, ну? Своё латать Сон не станет, пока не успокоится, а успокоиться вряд ли когда-либо получится. Дело в том, что любое новое зеркало постигнет та же участь. Вот и вся причина. — Был немного зол. Кстати об этом, — говорит Сон, когда на месте дырки, пробитой цыганской иглой, пускается кровь, — я хотел серьёзно с вами поговорить. О предателе Ёнина. В своих ночных кошмарах вы ведь переживали, что это может быть матиец, так? Но, как я и говорил, ни одного живого матийца больше не существует в мире. «Последнего выжившего» уж подавно. Поспешу вас успокоить, в этом убедив, потому что нашёл человека, чьё существование исключает наличие прочих предателей, хоть и создаёт проблемы другого рода. — Сколько там проколов надо было сделать на удачу? — Ли как будто пропускает это мимо ушей, точно ожидает очередную шутку, не будучи уверен, что Пак выкинет в следующую секунду, и что это будет настолько серьёзный разговор. — Четыре. Остаётся ровно один — за него Хисын берётся последним. — О ком же разговор? На нём рука и соскальзывает, почти что травмировав ухо, потому что сказанное в ответ заставляет переживать. Пока из остальных проколов медленно дорожками подтекает кровь, каплями приземляясь на крепкие паковы плечи, он говорит: — Ничего особенного, но речь пойдёт о Ким Сону.