Кем был монстр, прежде чем его так назвали?
***
тысячи лет назад.
Занавески развеваются от тёплого ветра, просачивающегося сквозь щёлочки приоткрытой рамы. Пожухшие, сгорбившиеся без намёка на жизнь цветки под ней продолжают стоять в слишком уж роскошных как для медицинского сектора горшках, подсвеченные лучами, и без того сгоревшие догорают на встреченном из окна солнце. В помещении светло, стерильно, приятно, а инструменты и куча белых тканей для больных остаются поблизости, за поворотом. Но об этом не расскажешь растениям. В них ни намёка на зелень, возрождение или новую попытку «зацвести ещё раз». От разом посеревших стеблей и чернеющих, как угли, лепестков, — только название. Их как будто кинули в огонь, а не позволили скукожиться природно; как получилось бы от времени, проведённого в сухости. Совсем скоро на погибшие растения падает, выливаясь, целая куча мутной мыльной воды. Она блестит на том самом Солнце, пропуская ещё и шарики от пены, пока рассыпается по иссохшей почве, ту тщетно увлажняя; к сожалению, в ситуации полного вымирания никакая вода уже не поможет. Юнджин едва ли держит вместилище для воды, которой обмыла ноги рабу, на весу, переклоняя через несколько горшков поочередно. Опускает вещь и тяжело вздыхает, хватаясь за разболевшуюся поясницу. Из-за неё, подлой, приходится провести пару секунд неподвижно. Да ещё и с мыслями, которые лезут в голову от незанятости. Например, об участи, которая ждала недавно отправленного к командующему невольника. — Бедный мальчик, — только и выдаёт она, расстроено потупив глаза в пол, с беспомощно опущенными по швам руками; потому что знает — ничего с этим не поделаешь. — Какая тяжёлая у тебя судьба… То, что командующий тебя отпустил — это ведь ещё хуже. Он же теперь не отстанет. Обычно такую воду сливают на пол, но, поскольку сегодня на очереди для обмыва был только один человек, а к этому времени весь пол уже оказался чистым, пачкать его мутной водой и потом снова стирать разводы ну никак не хотелось; помимо всего у Юнджин разболелась спина от поднятых тяжестей. Так и получилось слить всё туда, где бы никто не заметил. Место столь дорогой керамике изначально не здесь — горшки с умершими растениями приносят для того, чтобы причастные к сектору врачевателей извлекли нужные веточки (если таковые имеются), выкинули непригодное и вернули посуду на место. Вот и из этих только вынут уцелевшие частички, пару веток на перетирку, выбросят непригодную потемневшую землю — и вернут на свои места, чтобы посадить новые цветы, а затем доставить в указанном направлении. Всё повторится, когда их отправят в покои кого-нибудь вроде лекаря Кима, а сюда они вернутся вновь все увядшие. Что он с ними там такого делает Юнджин не узнавала и пытаться узнавать не станет: просто сама себе рассказывает, что лекарь с растениями и их природой не «на ты», раз несмотря на то, что их так любит, должно быть, привык держать цветки на балконе. И оттого днём те сгорают под прямыми лучами излишне агрессивного солнца, а ночью мерзнут и обламываются от сквозняка. Мол, так и достигают столь плачевного вида настолько быстро. У Юнджин ещё много работы, а потому ей лучше не думать о чужих трагедиях. Надув и без того пухлые губы, она сдувает нависшую над глазом рыжую прядь, подмечая, что стоит, конечно, поискать Вона после случившегося, и убедиться в том, что всё более менее хорошо; хотя бы чисто по-человечески поинтересоваться его делами. Но девушка-то знает: даже если обошлось в этот раз, разве есть гарантии на то, что обойдётся и в следующий? Раз командующий уже положил глаз на то, что так сильно хочет, вероятность благополучного финала для Вона катастрофически мала. Служанка снова надрывно мычит, прежде чем сложить только что опустошенный тазик вместе с остальными, которые стояли здесь со вчера, поднять их в воздух с трудом, в превозмогании поясничной боли. И уже было собирается уходить, переметнув веки на бьющееся сквозь рамы солнце, чтобы с ним попрощаться и развернуться восвояси, но, к своему удивлению, на месте серо-чёрной безжизненной трухи наталкивается на до безобразия непонятную ей салатово-зелёную картину: — А?.. Как странно… Завядшие цветки в тех самых горшках переживают повторное цветение, как будто прежде ещё никогда не бывали мертвы.***
— Чувствую, что долго не протяну. — Не говорите так, — Сону качает головой, хотя и сам не понимает, почему просит надеяться на лучшее, которого будущее ничуть не сулит; кто вообще вздумает отрицать очевидное и просить других делать то же, закрывая глаза на неминуемое? Стены вокруг двоих почти в сплошную линию увешены дорогостоящими разрисованными полотнами, на столах красуется самая роскошная скатерть из существующих — узоры позолоченных тканей особенные, редкие, точно ручной работы, блестят под углом. Под ногами полы, покрытые сплошными коврами, которые дарили дружественные державы, когда владелец этой комнаты был ещё совсем молод. И даже если на карте тех многих стран уже нет, их проявления расположенности Ёнин хранит себе на память до сих пор. Толстые занавески с несколькими слоями у окон и балкона, когда полностью закрыты — не пропускают ни толики солнечного света. Ни у кого нет задачи даже по капле проливать утро в помещение. Любое раздражение может сказаться плохо на здоровье больного: сейчас он особо чувствителен не только к свету, но и к звукам, температуре вокруг, воде, количеству свежего воздуха в помещении. Если нынешняя комната Хисына уходит оттенками в бурый, эта — выполнена точно в цвете застывшей крови или выдержанного вина. Бордовом. А окружать себя таким величественным оттенком, видеть и носить его ежедневно — в этой стране может только один человек. — Не хочу считать, что остались речи из тех, что я хотел тебе передать, а так и не смог. Завтра со мной случится горе или чуть позже… Уже не то чтобы важно. Я просто хочу, чтобы ты знал несколько вещей, о которых я буду переживать даже на том свете, но уже не смогу об этом никому рассказать. Это место, в котором Сону задерживается гораздо чаще, чем в темнице. Однако, в отличие от последней, проведённое время здесь ему в плюс, ещё как приветствуется. По крайней мере, сам король желает видеть его чуть ли не каждый новый день, чувствуя успокоение после любой беседы. Сону не из тех, кто умеет отлично успокаивать, но когда к нему привыкаешь — отвыкнуть не так просто. Всё-таки будь воля Кима, и он не позволил своей ноге переступить через этот порог больше ни разу: тогда бы все здесь были целее. Раньше, когда канделябры в пределах стен оставляли широко открытыми, свет проникал в полную силу, делая из кроваво-чёрного ярко-красный, на балконе всегда выделялось место разложенным креслам и нескольким доскам с настольными играми — и находиться здесь было гораздо приятнее. Сейчас же всё переменилось, окрасившись в сомнительное настроение предстоящего траура. Любой пусть самый неведающий почувствовал бы его кожей, окажись здесь. Он бы сразу понял, что попал в: Королевские покои, которым суждено стать алтарём. В них сам король, будущий мертвец, прикованный к койке — всё то, с чем должен смириться Сону, зная, что в происходящем нет ничего, кроме его вины. Нынешнему правителю стало совсем плохо, вот он и позвал Кима к себе, не подозревая, что таким образом сделает ещё хуже. Чтобы не посеять ни в чьих умах смутных дум, Хисын, как и всегда подумав наперёд, просил Сону не посещать своего отца самостоятельно, то есть вне расписания. Ким мог приходить лишь по зову владыки или в назначенное в планах осмотра время — чтобы никому во дворце не пришло в голову, будто после визитов лекаря Кима правителю становится хуже. Сработать должна была обратная логика: это королю стало плохо, вот он и позвал любимого врачевателя. Переодетый в белую форму с утянутой талией и удлинённой светлой юбкой, сродни тем, что носят королевские знахари, юноша сидит перед койкой, наблюдая за сценой, успевшей стать привычной: сильным кашлем и собственными попытками чуть его погасить. По дворцу Сону частенько ходит в обыкновенной одежде «приближённого», но в дни, когда на складах полно работы или в будни, предназначенные для вылазки — всегда в форме дворцового лекаря. С шеи свисает подвязанный к цепочке ключ от помещения с засушенными травами и мазями, в который он не забыл завернуть по пути сюда. Принёс настойку и смесь с жаропонижающим эффектом оттуда же — заботливо оставил на комоде возле самой кровати, ожидая, пока у короля появятся силы на что-то кроме разговоров, пускай и на те их едва хватало. Когда ещё всё было не так плохо, а здоровье короля, несмотря на то, что уже заметно подкосилось, позволяло ему подолгу пребывать в вертикальном положении — они даже играли в шахматы, все дни без исключения. Сону был лекарем, но выполнял любую его прихоть и развлекал, как только мог. Самому нравилось быть включенным в столь простые и незамысловатые дворцовые развлечения. Ким тянется к блюдцу с жидкостью и, окунув туда ткань, следом отжимает повязку. Укладывает её, влажную и измоченную в пахучих травах, на лоб старца. Длинная седая борода, лицо и кожа на других открытых участках в морщинах — всё выглядит так, как будто причина его недомоганий в возрасте, который берёт своё: в финальном акте не ждёт ничего иного, как природная смерть «от усталости тела за жизнь». Король правил здесь уже долго, а всему рано или поздно приходит конец — это стоит просто принять. Вот только… Мягкие руки Кима, заботящиеся о слёгшем мужчине, не имеют на себе ткани перчаток, они открытые. И это знак, по которому знающие могли бы посудить: какие цели преследует Сону, который большую часть времени выглядит мило и невинно, словно бесцветная лисица? А так о нем и его уловках с подсказками, по которым можно судить (нет перчаток — не приближайся, тебя собираются сознательно убить), помимо Хисына и его совсем уж приближенных людей никто не ведает. Сам король, с самого начала и до конца расположенный к Сону, тоже. За всё время он так и не подпускал к себе других лекарей. — Мой Хисын будет очень хорошим королём? — Разве вы сами так не считаете?.. До сих пор он показывал себя, как человека, который готов пойти на всё ради страны, — Сону говорит об этом, сам по сто раз пытаясь приглушить в голове поддакивания из серии: да, готов ради страны на столько всего, что даже поспешит избавиться от собственного отца, дабы поскорее взойти на престол. — Я уверен, — кивает мужчина, — что он полностью достоен трона, который ему после меня останется. Но раз об этом говоришь и ты, то у меня точно не будет никаких сомнений, — мужчина хрипит, пытаясь помешать кашлю перекрыть свою речь. — Будучи уверен, уйду без сожалений и сомнений в нём. А даже если последним есть место, то я могу быть спокоен, что подле него есть кто-то, как ты. Ты служишь чем-то вроде равновесия, потому что по-детски эмоционален и лёгок на подъём. Хисын может казаться холодным, но душа его мягкая и трепетная. Он нуждается в выражении такой своей части хотя бы в лице близкого человека. Мой сын умеет быть верным и, думаю, все его решения исходят от любви к родине. Пойми его, но не позволяй ему себя обижать, слышишь? — Да… — Сону крепко сжимает подол своей медицинской юбки длинными тонкими пальчиками. Хисын не смог бы обидеть Сону осознанно, это правда. Но до сих пор у него получалось расстраивать чью-то мягкую душу своими решениями. Как минимум тем самым, что заставил смотреть в глаза столь уважаемому человеку — королю — зная, что конец одной из ветви династий придёт под давлением собственных стараний. Сону пытается не смотреть на лицо государя от стыда на фоне содеянного, даже когда король крепко сжимает одну его ладонь, строль мягким образом привлекая чужое рассеянное внимание, как привык это делать раньше — этим неформальным рукопожатием он выражал то самое доверие, что многого ему стоило. — И сам не обижайся на него, когда увидишь чёрствость в свою сторону, — и откуда ему знать, что в голове Сону в последнее время многовато внутренних конфликтов и сомнений о Хисыне? Король всё предугадывает и чувствует, имеет отменную интуицию — но о главном догадаться так и не смог? Или просто настолько сильно не желал смотреть правде в глаза? В своё время правитель убедил сомневающегося Хисына в том, что спасённому чужестранцу можно верить, что в него можно вкладываться материально и эмоционально: выделил ему отдельные покои, перетащил целый сектор с сноровкой для приготовления лекарственных препаратов во дворец, чтобы Сону смог работать прямо здесь, выдал ему разрешение на покидание территории дворца, чтобы он мог искать новые травы по полям на уездах из нижнего Ёнина. Дал добро на выход на поле боя в виде военного врачевателя, куда мальчик всегда стремился. Он наделял его всегда многим больше, чем Ким только мог попросить, и конечно же он был благодарен. Тот лекарь, каким он является сейчас — заслуга государя. — Люди, как он, нуждаются в ком-то, кто поможет удержать чашу весов в равновесии. Многим власть сносит крышу, когда они к ней не готовы. Мой маленький Ли хороший мальчик, но он… Ещё очень молод для трона. Неудивительно, что, сколько бы лет тебе ни было — для своих родителей ты навсегда останешься дитя дитём. Хисыну уже за тридцать октябрей, но для отца он, пожалуй, не будет готов к трону никогда. Именно такое видение себя несмотря на все старания, может, и было проблемой для Хисына, раз он пошёл на такие меры — король никуда не собирался, ибо не чувствовал готовности своего последнего последователя. Ещё и потому, что Хисына никогда не растили, как будущую замену. Кто же знал, что никто из братьев не доживёт до знаменательного момента, а самый младший выйдет из тени в столь удобный час? Порой Сону кажется, что случайностей не бывает, хотя спускаться до такой низости, как братоубийство, Хисын бы вряд ли стал. — Обязательно поддерживай его во всех начинаниях и наставляй на истинный путь. Ёнин никогда не должен становиться жестокой захватнической империей. Мы рождены на плодородной почве и единственная наша задача — её защищать. Надеюсь, что вы с Хисыном пронесёте эти убеждения до самого конца. А если он вдруг о них забудет, — король крепче сжимает руку на ладони Кима, тем самым заставив того вернуть тяжёлый взгляд к едва ли открытым от тяжести покидающей жизни векам, — то ты обязательно ему об этом напомнишь. Ким слушает это, пока преодолевает стенания морали и нехотя поправляет повязку, ненавязчиво задевая кожу в морщинах на лбу — лицо почти сразу же бледнеет. Всё это время он продолжает держать в голове договорённость, которая была у них с Хисыном. О том, что уход короля необходимо ускорить. Впрочем, если бы Сону не начал вмешиваться постепенно, участвуя в чайных церемониях (где при передаче чаши его пальцы непременно соприкасались о пальцы короля) с конца прошлого месяца — неизвестно, сколько бы ещё прожил мужчина, будучи вполне себе здоровым. — Ты же знаешь, как я благодарен тебе за всё то, что ты сделал для Ёнина… — хрипит он, так и не отпустив крепко сжатую, вторую руку Кима, а того с каждым новым сжатием саднит ощущение, как будто так в тисках душат само его сердце. Нынешний повелитель не заслужил такой участи. Никто из добрых людей, вроде него — не заслужил медленной, но верной смерти от прикосновений близкого, доверенного. — Я всегда буду ценить тебя, что бы ни происходило вокруг, будь то мир или хаос, — ещё и с такими словами… — Можешь рассчитывать на моё доверие. А доверяющему тебе, мне важно, чтобы ты знал и помнил о моём главном желании. Сону виновато поджимает губы, потому что это — лишь ещё более сильный удар. Ещё более сильная тяга каната, который пытается его разорвать, порываясь в разные стороны. И на одной из них король, который принял, как родного и любимого сына, а на второй Хисын, который спас и тем самым фактически сделал своим должником. — Ты считаешь себя должником моего сына за то, что он спас тебя?.. Оба они были ему родными, но возможно выбрать было лишь одну сторону. А Хисын в прямом смысле слова сохранил кимову жизнь. — На самом деле, это он твой должник, просто ещё об этом не знает… — сквозь кашель доносит истину мужчина. Король же помог поддержать до конца, дав шанс развиться на полную в главном — медицине. Отец нации и Сону никогда не были ровней один для другого: в стране, где есть король и его подданные, такую мысль и не допустишь, срубишь на корню. Однако старший Ли никогда не видел в Сону раба или прислугу, пытался быть ему другом. Может не так равным, сколько параллельным, как будто не воспринимал Сону, как простого мальчонку, а величал феей, вышедшей из леса. Но ведь так оно и произошло изначально. До попадания в Ёнин Сону фактически был лесной феей; и неважно, что феей смерти. — Хотя, если так подумать… Все мы по гроб обязаны не столько друг другу, сколько ёнинской земле. То, чем ты можешь расплатиться за раз — это верностью нашей стране… Я верю, что ты здесь как свой. Он и есть. Прошу, даже когда меня или моего сына не станет, будь верным стороне Эсэ до конца, защищай любой ценой. Это ведь твой дом. Я пусть и его владыка, но никогда не воспринимал тебя, как чужестранца… Сону может думать только об одном: как ему горестно от того, что король умирает от его рук. Всё это неправильно. Несправедливо. Жестоко. Рубить руку, за которую ты больше не держишься, но которая тебя сюда, столь высоко, привела. Хисын наверняка и сам грустит по поводу того, что должен творить подобное с родной кровинушкой, но так уж получается, что, пускай это его решение и его приказ — не ему убивать собственного отца, не ему делать это голыми руками. Это Сону, ставшему исполнителем, лишать жизни человека, заменившему ему настоящего — собственноручно. Если бы король только знал, какую змею он пригрел под боком, если бы только понял раньше… И как сама змея страдает от своих злоденияй, от наличия ядовитых клыков, (вместо твари, прячущейся в траве, мечтая стать чем-то куда более безобидным, вроде лечебного подорожника посреди дороги, помогающего путникам и не способного причинять боли) — становится вовсе неважно и совсем её не оправдывает. Змея рождена с клыками и ядом — с ними и умрёт, как бы горько ни плакала. Но о том, сколько раз враг был побеждён, когда Ким Сону был на поле боя под видом обычного лекаря — погибающий от его чар король так и не узнает, как и не почувствует, что совпадений быть не могло. Для короля он так и останется просто талантливым лекарем-травником — единственным, кому он может верить. Первая и последняя ставка — провальная. К оплате приравнивается цена в виде смерти. Не заплатить её не получится. — И ещё, — мужчина едва ли справляется с кашлем, в надежде всё-таки передать столь важные слова к адресату, сидящему перед ним с до безумия виноватым и раскаивающимся лицом; как будто Сону уже сам всё про себя молчаливо рассказал через смыслы в глазах, но ныне только и делает, что ждёт, пока мужчина наконец догадается принять всё это к сведению. Возможно, будь король сейчас при памяти, он бы позволил себе что-то заметить, но не всякий готов разочароваться в прекрасной идее, стоя у смертного одра. Есть вещи, о которых лучше не знать до конца. Потому что они виснут на шее слишком тяжким укором, бременем, при котором не получится отпустить земную жизнь и уйти по ту сторону спокойно, без сожалений. Киму будто завязали рот: он никогда не сумеет рассказать королю правду словами, потому что таким образом просто предаст Хисына и навсегда разобьёт сердце любящего отца, узнавшего о том, что собственное дитя торопит его на тот свет, дабы занять место, на котором он засиделся. Мужчина, чующий, что осталось совсем немного, и боящийся, что любой диалог с доверенным «неродным сыном» может оказаться последним, открывает пересохший в уголках рот с язвами, чтобы прошептать: — Обязательно береги себя. И помни, что после Ёнина, ты — самое важное, что у тебя есть. Король закашливается куда сильнее, будучи более не в состоянии справиться с приступами. Это конец? — Принесите запасные лекарства! — юноша, почуяв, как ослабили хватку на руке, наконец отбирает ладонь, из-за чего мужчина сам не прослеживает связь, как без чужих касаний ему тут же становится легче; чернота, не видимо глазу поднимавшаяся вверх по венам, в направлении головы, ненадолго останавливается и замирает на уровне, до которого успела добраться. Ужасно от мысли, что каждый визит к государю может стать финалом перед началом новой главы во всем Ёнине. И именно поэтому Сону планирует не вылезать из сектора с травами до следующей ночи, урабатываясь до состояния бессознательности, лишь бы не оставлять разуму избыточной силы на то, чтобы думать о происходящем. Ким вызывает подмогу, подкинувшись с места, чтобы правителю помогли принять оставшиеся разведённые накануне отвары, которыми на деле является обыкновенная толчёная трава, никак не влияющий на выздоровление, а сам принёс бы ещё — таких же; даже если бы что-то здесь на него и влияло в общих показаниях, от силы Сону не помогло бы всё равно, поэтому то, что он дает, лишь для галочки о продолжающемся «
В детстве, когда Сону ещё жил на родине, где большую часть года было белым-бело от снега, что в тёмные вечера у камина, что в стылое утро, когда на обратной стороне оконной рамы образовывался, вырисовываясь кисточными узорами, иней — мама читала целые тома книжек, большинство из которых были Киму по возрасту. Сону сидел перевязанным в шерстяных одеялах на её кресле качалке или же забивался поближе к запотевшим окнам, залезая на табуретку — водил пальцам по основанию морозных картинок из запекшихся снежинок по ту сторону. В основном, каждый раз на фоне он слышал сказки. Про великих воинов, которые, не боясь положить собственную жизнь, шли на противника, с коим силы были совсем не равны: покоряли горизонты новых стран на земле и в морских просторах, прогоняли оттуда монстров, которые обитали на неизведанных территориях из покон веков. Мама читала много чего про одних и тех же безымянных рыцарей, у которых не было ничего, кроме звания и оружия. Про то, как этими «зубочистками» они убивали исчадья ада, распространявшие огонь по полям — например, дракона, которому приносили в жертву местных девушек, лишь бы оставил посевы не тронутыми; как к нему, засевшему на горах, несмотря на страх местного населения, отважно приходили в логово молодые люди, вооруженные лишь смелостью. И как они побеждали. Про то, как расправлялись с морскими тварями, что мешали торговым кораблям покорять водные просторы и опять-таки брали свою жертву, создавая штормы — как тех самых гадов воины превращали в морскую пену и слыли победителями. Про то, как в лабиринтах догоняли жуткое земное чудище, тварь с головой быка, поглотившую не одного потерянного путника. И как обезглавливали его, защищая простых крестьян. Все сказки слагались про героев, о героях и воспевая героев: их подвиги, смелость перед чудовищами, отвагу и доблесть. Про заслуженную после успеха и защиты любовь дам, дальнейшие почести, покой и радость во всём «очищенном от зла» мире. Однако никто никогда не уточнял, что ни горный дракон «исчадье ада», ни морской «гад» на дне океана, ни земная «тварь» в лабиринте, — не нуждались ни в крови, ни в жертвах, которые простые крестьяне в какой-то момент решили приносить им самостоятельно, обвинив во всех своих бедах. И никогда не нападали на людей — это люди, поражённые страхом, бросались на них всех первыми, в попытках с этим самым страхом побороться; но почему-то страдали всегда чудовища.
А кем они были до того, как их таковыми назвали?
Это так больно. Сону теперь знает по себе. Как ни странно, ещё в глубоком детстве — среди всех тех сотен образов героев, больше всего к себе притягивал именно описанный авторами лик тварей. В них, вопреки тому, что ещё ничего о настоящей жизни не знал, Сону узнавал что-то родное, что-то гораздо более простое для понимания. А ещё ощущал боль в сердце за их судьбу — от чувства несправедливости. Больше всего в его душе отзывался образ монстра с головой быка, запертого в лабиринте. Он читал легенду про Минотавра, ещё толком не зная, что ждёт его самого впереди. А впереди предстоит лишь сделать его своим любимым персонажем, мечтая о том, что Минотавр, как и сам Сону, получит достаточно любви. Потому что это всё, что ему было нужно. Сону не осознает до конца, но почувствует это уже на этапе, когда соседи из одной с ним деревни не выдержат и начнут его сторониться. До этого момента у Кима ещё была целая половина не такой уж и поганой жизни. Он жил не в одиночестве, а в семье, пускай та никогда не была полной — таковыми были их тарелки и габариты одеял, которыми они укрывались каждую зиму; а зимы в тех краях были долгие. Правда, всё детство на родине было проведено не столь активно. Можно даже сказать, что за семью замками а-ка печатями, как будто Сону — какой-то демон, которого нельзя являть на людской свет. Лет в десять мать заперла его дома и наказала много читать (так уж получилось, что некоторые книжки были с ёнинскими сносками, которые оставили при переводе, и из-за постоянного чтения смеси родного с языком соседней державы, Ким довольно быстро всё выучил и привык, хотя в его деревне мало кто говорил и понимал по-эсэйски). Старшая велела никогда не выходить без спроса и уж тем более в её отсутствие, вот Сону целыми днями и сидел у окна; был предельно послушным ребёнком. Несмотря на то, что с начала её «указа» прошло много времени, с годами правила в их семье не послабли. В его родном поселении, расположенном на северо-востоке, почти не было лета, а короткий сезон, когда возможно было взрастить урожай на долгую зиму — считался на вес золота. В те времена жители молились Богам плодородия и были донельзя суеверны, потому как вопрос становился колом в горле и напоминал только о том, что от количества пожатого в этом году урожая зависит, будут ли они сыты в самый долгий в году сезон, когда земля окончательно остынет, а листья и прочие посадки вокруг припорошит не тонким слоем снегом. Ко всему прочему, поселение было весьма маленьким, одиноко стоящим в местности с незаурядным по меркам соседей климатом — сюда не просто никто не совался, ими не интересуясь, но и просто не знали о существовании деревни. Империалы избегали холодов, а в поселении было толком нечем поживиться кроме того, чего и без недостачи, и без излишков хватало на самих жителей. Эту местность с трудом называли «городом», страной уж подавно — нет. Скорее место, где остановились некогда скитальцы и по воле случая выжили. С них брать было нечего. Ёнин был ближе других государств и Сону многое о нём слышал с самого детства, однако огромная держава, как и прочие, никогда не пыталась сделать эту местность в центре леса своей — она была слишком оторвана от основных владений, и контролировать её не было никакого смысла — ничего с этих охотников дельного не выйдет, все со своими привычками. Так они и жили практически отшельниками, предоставленные сами себе, но не имеющие возможности рассчитывать ни на чью помощь; ни в случае голода, ни в случае болезней. Несмотря на то, что жители поселения всегда держались сплочённо и подпирали соседей ресурсами и помощью во время охоты, кроме друг друга у них никого не было. Получается, что в столь тесной общине, которая приспособилась к холоду и, в отличие от теплолюбивых эсэйцев, научилась в нём выживать, питаясь дикими животными, греясь от их меха, растапливая снег и используя его, как воду — ни у кого не имелось тщательно спрятанных секретов. Вот маме Сону, должно быть, и было настолько сложно сохранить свой единственный никем неузнанным. В тех краях в основном жили охотники, а если вдруг не являлись таковыми ни по навыкам, ни по телосложению — их быстро учили. Ибо нет охоты — нет еды. В короткий тёплый сезон там выращивали некоторые овощи, однако мясо и то, что помогало держаться всю зиму нужно было добывать самостоятельно; всё самим. Стоит признать, что, несмотря ни на что, люди оттуда были с природой на «вы», относились к ней уважительно с пеленок и никогда не убивали ради забавы — только по острой необходимости. Подобная приходилась, когда нужно было одеться перед заморозками, расстелить ковры и связать шерстяные одеяла с накидками. На охоту вглубь леса ходили и мужчины, и женщины, изготовлявшие оружие собственноручно в каждой семье отдельно: подобия арбалетов, стрелы, ножи, мечи. По именному орудию можно было найти владельца для каждого. Они никогда не убивали близь линии, с которой начиналась посадка собственных домов, а уходили намного глубже видных из поселения крон деревьев — туда, где водятся медведи и более богатые на шерсть обладатели тепла. Сону помнил, как каждый раз махал уходящей туда маме с другими детьми, которые провожали своих родителей — было это ещё задолго до момента, когда она заперла его в четырех стенах. Один медведь мог обеспечить шерстью весь дом, мясом — пять семей. Охотники, отбиравшие жизнь столь больших и опасных животных, молились над их трупами прежде, чем уволочь в поселение. Благодарили природу за то, что она позволяла поддерживать жизнь без обмена на собственную, мол, каждый из принимавших участие в охоте выжил. Что важно: они никогда не охотились подле дома, боясь отпугнуть свой местный «оберег», в честь которого была названа сама деревня.
«Деревня снежных лисиц, Ёуу».
Сону до сих пор помнит, как красиво сваливался снег, и как это происходило не только в моменты, когда его отпускало небо. Но и когда от дуновения слабого южного ветра белый «порох», застывавший на ёлочных ветках, слетал, как во время снегопада. Каждый раз под сваливавшимися (в дополнение к припорошенной толстым слоями земле) снежинками Сону мог наблюдать перебегающих от деревца к деревцу — их. Так сказать, своих «братьев меньших», на которых он и сам был безумно похож не только смешным миниатюрным тельцем, которое по привычке во время сна, особенно на мамином кресле, чуть ли не выгибалось в круг, чтобы поместиться — но и строением лица. Босые пятки шагали по снегу, оставляя следы от куда более крупных детских стоп — под падающим снегом они шли вровень с оставленными кем-то другим. Мальчик так боялся, что снег заметет оставшиеся признаки чужого прихода, что выбежал сюда, не успев одеться, стоило только получить разрешение матери. Сначала перед глазами только сплошное белое полотно — и совсем скоро он поднимает голову выше, чтобы увидеть перед собой лес и… Множество глазок, с любопытством рассматривающих его по ту сторону. Снежные лисицы привыкли, что кимов дом скраю и тут никто не ходит по двору, а значит и не представляет опасности. Оттого они спокойно там гуляли, игрались, наслаждались безмятежностью, которую никто из людей старался не нарушать. Алые, опаленые холодом щеки, нос, косточки плеч и жутко раскрасневшиеся от холода локти с коленями — но до чего же счастливая улыбка во все тридцать два, когда он улыбается, позволяя щекам раздуться, а ямочкам поселиться по обе стороны. Сону потирает ноги об икры, пытаясь согреться, но собственный комфорт волнует мало — так он и замирает в центре собственного двора, игнорируя доносящееся сзади: — Эй, Ким Сону! А одеваться кто будет? — громкое, но такое любящее. Следы от их лапок всегда оставались на снегу, и в те редкие моменты, когда Сону удавалось переступать за порог своего дома, он особенно сильно радовался, видя, что отпечатки крохотных ножек не только обрываются у забора, уводя обратно в лес, но и изредка — а заходят на их с мамой участок. Такого не было ни на одном другом доме из центра. Чаще всего визиты жителей леса случались, когда Ким спал, но сколько счастья он испытывал, видя это чудо настолько близко спросонья; представляя, что детёныши белых лисиц зашли столь далеко, ближе к настолько же белому детенышу человека, не побоявшись. Как будто приняли его за своего, увидев по ту сторону окна. Иногда он видел не только следы, но и их самих. Лисята смотрели на восторженного Сону в ответ, стоя за полосой, с которой начинался лес. И никто из них, включая маленького Кима, старался её не пересекать поначалу. — Мама! Я вышел на улицу, потому что хочу с ними поиграть. Женщина подбегает к мальчику, чтобы, наплевав на собственные колени, усесться в тонкой домашней юбке на снег — перед ребенком. Она держит его за обе ручки и смотрит снизу вверх, наставляя: — Ты никогда не сможешь поиграться со снежными лисицами, если заболеешь, — она щелкает перепуганного Кима по носу, озвучивая худший из его страхов. — Мамам лисиц тоже нужно о них заботиться, и они не позволят своим детям играть с больным ребенком вроде тебя. Ты должен хорошо одеваться, прежде чем выходить на улицу! — Но мам, — пищит Ким, топая ножкой, — ведь они тоже ходят голыми лапами по снегу. — Ты не ребенок лисы, чтобы делать так же! Сону был мальчиком простым. На это мамино заявление он заревел во всю глотку с поднятой к небу головой. Вот бы так же, как тогда, по какой-нибудь мелочи можно было зареветь сейчас… В те годы Ёуу казалась лучшим местом из существующих. Маленький Ким так ни разу и не покинул свой дом без разрешения родительницы. Много-много лет, не понимающий, почему так происходит (потому что никто не хотел обвинять его в том, что родился монстром, держа в сладком неведении до последнего) обижался на единственную родственницу, потому что, несмотря на возраст, в который детям принято проказничать и познавать всё новое босыми ногами — она запирала его в гостиной, из всех развлечений оставляя только окно, выходящее на лес, потому что их дом в деревне был крайним; а то окно, что выходило на соседние дома — вовсе занавесила. Открытое и стало ему развлечением. Сону считал, что это потому, что он был слишком маленьким и маме было стыдно показывать его перед родителями других рослых детей. На самом же деле мама прятала его дома и не давала шляться по грядкам ни в сезон, ни после него, чтобы не попадался на глаза лишний раз. Поскольку некоторые соседи ещё раньше заметили, будто после того, как Сону из крайней в деревне хижины потопчется у них на огороде — весь урожай, несмотря на молитвы Богам плодородия, погибает, необъяснимо чернея и засыхая ещё до жатвы. Так на него постепенно стали смотреть косо, пошли слухи. Как в самих сказках, людьми руководит страх — и чаще всего они стремятся к тому, чтобы его победить. Вот и жители Ёуу были в шаге от того, чтобы предпринять меры, когда, заподозрив неладное, начали догадываться, в чём причина их бед, пускай весьма долго терпели в недоумении. И в конце концов они, найдя корень всех проблем в маленьком мальчике из крайней в поселении хижины — предприняли худшее, что только можно было придумать. Сону не желает об этом вспоминать. И пусть сейчас Ким совершенно не в том положении, чтобы на что либо жаловаться (Ёнин стоит у порога серьёзных перемен, Хисын как никогда нуждается в помощи и моральной поддержке) — его тоже можно понять. Не столь давно Сону привык думать, что здесь он нужный, особенный и любимый, что на части Эсэ, для которой он когда-то был никем и звали его никак, уже «лекарь Кима» добился своего: его наконец признают, уважают. Он, как ни крути, свободен, и волен делать всё, что только пожелает. Но действительно ли у этого «всего» нет видимых границ? Медленно, но верно сказка, которую приравняли к реальности, начинает искривляться, краски на потрясающей картине плывут, пока Сону смотрит по сторонам, пытаясь отвлечься — и эти цветные подтёки, похожие на кровавые, он видит даже в картинах, стоящих на своих местах, в покоях короля. Вокруг него символы Ёнина — в царской спальне все напоминания о тех вещах, из которых он состоит. И тот самый лев, и медведи с каньона, и болота, и сама великая горбатая гора, Макхама. Всё это в миг искривляется: давшее лучшее обещает, что превратит любое счастье в горькие слёзы. Потому что уже сейчас Сону… Желал быть нужным, а стал необходимым.Хотел свободы, а получил одиночество.
Счастливая жизнь в Ёнине, как кажется в момент, попутанный собственной глупостью и страхом оступиться — это только иллюзия, и с каждым днём Ким, как бы ни пытался уговорить, убедив себя в обратном, теряет свою уверенность вместе с почвой под ногами. Единственное, что держит накрепко — воспоминания о моментах, когда о нём самоотверженно заботился сын чахнущего короля. Но и из-за болезненного прошлого, от продолжения которого его едва ли уберегли, лекарь боится, что все повторится вновь. Как будто события чьей-то короткой истории цикличны. Он всего лишь желает быть любимым и страдает от того, что у него не получается отыскать любовь нигде в этом мире, и что везде его только используют. Страдает и нуждается в ласке, понимании, утешении. Одним словом — чистоте помыслов, честности и искренности к себе, а не взаимовыгодных отношениях, завязанные на использовании и очевидной благодарности за него. Что, если вся забота Хисына до сих пор была чётко выверена: и тогда, и теперь? Отчего все эти мысли? Командующий из темницы, конечно, посеял сомнения одним из первых, но не будь под ними вменяемого фундамента, разрослось бы всё до такой степени? Даже огонь не перекидывается по деревне столь быстро и безостановочно, если нет масла для горения, а дома сделаны не из легковоспламеняющегося дерева. Всё развитие в их дружной истории замкнулось на том, что и Хисын не шибко сильно успокоил: неожиданно для самого Кима он не отрицал озвученные им страхи достаточно рьяно; сомневался ли сам, что Сону ему без своей силы нужен? Любящий сказки с самого детства, Сону мог бы отпустить всё на волю времени, которое полатало бы раны и расставило всё по своим местам. Он мог бы поверить в то, что каждая история начинается с того, что главным героям плохо и они пытаются как-то это исправить, чтобы спустя тернии прийти к своему счастливому финалу, мол, происходящее ныне бедствие идёт по плану. Он — главный герой, а значит, всё у него обязательно закончится хорошо. Так оно, как правило, и происходит; легенды недалеки от реальности. Вот только каждый должен знать свою роль, помнить отведённое себе место, с которого не сдвинется, потому что родился к нему приросшим. Так и финал чудовища в любой сказке — это быть проткнутыми клинками героев, даже если не нападает первым и не имеет цели кому либо навредить. Удел чудовища — принять свою смерть. Жаль, что чудовища не только всегда заканчивают побеждёнными — они ещё и никогда не оказываются достойны любви. Сону уходит от короля в полной потерянности, вынужденный продолжать свой тяжелый день разбитым.***
Свет, пробирающийся из-за крон зеленистых деревьев. Тень, рисующая на земле всякие узоры. Руки под головой, колосок меж зубов. Солнечные зайчики, не прячущиеся, когда лежишь неподвижным, а запрыгивающие прямо в зрачки; и то, как они заставляют музатный в глазах оттаять в скрытый под янтарём изумруд. Глаза раскрываются всё шире и шире, чтобы не пропустить ни дюйма этой красоты. Грудь полна чувств — вдох без выдоха. Ветер в лицо. И в сломленной от непомерного груза груди так стучит… Те самые глаза, бывшие счастливы тогда, наверняка сейчас налились бы слезами. Вечно пастельно-розовый горизонт, граничащий с белым, горы из чернильных камней, которые коллекционируют целые кучи местных детей, крича, что нашли остатки «упавших звёзд» на суше и считают себя уникальными, хотя таких ещё полдеревни. Бескрайний океан, у которого всегда были свои настроения — ни конца, ни края. Обглоданные солью воды острые камни, которые, если прочно связать в сетку и оставить у берега, а потом снова найти — теряют все углы, превращаясь в мягкие, точно драгоценные шарики. Колокольчики у входа в деревянный храм, вечно босые ноги, которые, щекоча, омывает блестящая полупрозрачная вода, запах благовоний и свежей выпечки, волшебные ловцы снов, качающиеся на дверях, ракушки, из которых плели ожерелья и прочие украшения, традиционные цветные юбки с перламутровыми браслетами, которые носят в основном мужчины,
статуи с собственным лицом.
Вон закрывает глаза, Запах бриза и свежести воды, слёзы не сравнятся с её солью и ощущением покалывания в носу. Помокревшая одежда, которая столь же быстро и незаметно высыхает от тёплого воздуха, который ничего не знает о зиме в соседних краях, и сильного ветра. Блики на поверхности, встречные и уходящие волны, от которых не может заставить себя прятаться — только бежать на одну находящую, чтобы верещать от восторга, когда в тебя влетает вторая подряд, и ты уходишь ко дну. Но ближе к суше мелко, и течение снова относит к родному берегу, точно выкидывает восвояси огромную фиолетовую морскую звезду, чью жертву океан пока ещё не готов принимать. ..чтобы увидеть всё это снова. Пускай всё так сильно пропитано тоской — как будто по животу режут ржавыми прутьями, без труда тот распарывая. А потом в соль… Наживо. Растрёпанные мокрые волосы. Серьги в ушах и в носу, ритуальные танцы, посвящённые утру на рассвете, и они же, посвящённые прощанию с солнцем. Как ветер просачивается сквозь растопыренные пальцы рук, как через них же проходит песок, символизирующий быстротечность времени. Самое главное в этом всём — бесконечная и ничем не заполненная линия горизонта, обманывающая о том, что в целом мире нет никого кроме вас. И многообещающая, мол, так будет всегда. Что находится за ней? Что находится вдалеке? Целый мир или, всё же, его конец? Символ бесконечной свободы всегда будет всплывать перед глазами раньше, чем страх, будто ею всё и ограничится. И станет совсем неважно, что там, куда никогда не ступит нога божества, навек привязанного к своему храму? Он, как всегда думал и продолжит считать, ведь никогда об этом не узнает; а ему и не надо знать ничего другого, кроме родного песка, гор, деревьев с водой… У него уже всё есть — вся эта сотня улыбок, которые не запихаешь ни в чьи в дырявые карманы. А открывает, уже когда вместо всего этого рая без конца и края видит перед собой лишь ограничивающий взор потолок в трещинках, и ещё позже — одинокую комнату в тусклых бежевых тонах каменистой охры, с огнём, в слабости догорающем на углу. Сейчас ночь. Собственное место ночлега напоминает ему о том, где он находится на самом-то деле. Однако перед глазами по-прежнему остаются свежи кадры, увиденные в полудреме и бывшие столь желанными — их следы не исчезают с бегающей по потолку радужки. Вот бы уснуть ещё хотя бы на чуть-чуть и увидеть продолжение этого сна; и не просыпаться до следующей весны. Слишком сильно не хватает ощущения вечного горизонта, неограниченности, глубины и полёта. Слишком сильно всё здесь напоминает о скованности, даже когда руки свободны — кандалы и цепи на самих глазах. В Анахане люди поклоняются Небесам со звездами, в Ёнине — земле и живущим на ней, включая гору, духам. А куда раньше, на землях далеко-далеко за водными границами, когда те ещё существовали… Не только простые люди, но и правители поклонялись Вону. Как продолжению божественного на Земле, посвящали ему песни и стихи, подготавливали ему подношения в виде свежих фруктов и домашних изделий с напитками. Всё, что можно было насобирать растущего на собственном участке и наготовить в собственном доме — от сердца отдавали, что имели. Читали молитвы и совершали целые обряды воспевания молчаливого божества тому в ноги — тем самым избавлялись от всех болезней. К нему приходили такие же немые, незрячие, простуженные, схватившие какую-то дрянь в море, укушенные морскими ежами или змеями, прокаженные и заражённые. Входили в храм кривыми и несчастными: «Мой брат распорол себе ногу, пока рубил тростниковое дерево»«Моя дочка упала с обрыва, она едва дышит и не отзывается, я принес её на руках…»
«Жена при смерти после неудачных родов, так ещё и ребёнок родился недышащим»«Свекровь перепутала соль с какой-то посыпкой для змей, она умирает…»
«Сестрёнка ударилась головой и до сих пор не приходила в сознание»«Повредил ногу у станка…»
«Змея укусила за руку»«Задохнулся под водой, всё лицо синее…»
«Кашляет кровью, красные пятна по всему телу»«Сломал плечо и вывихнул колено во время разучивания танца»
…А выходили от него на следующий день, словно получили новое тело. У жреца была сила. Все, как один, ушли целыми и здоровыми. Не так давно в виду подобных чудес Вон был тем, на что молились, во что верили и кого просили о жизни без боли, которую он мог обеспечить. Отныне он просто раб. Ах, здесь, всё же, оказывается не только сплошная каменная «богадельня» для слуги — повернувшись к стене парень замечает появившееся за пару дней зелёное пятно; ростки растения, которого здесь, среди отсутствия почвы и сплошного грунта, быть не должно. В такой среде, без свежего воздуха, солнца и тепла, в сырости и затхлости, среди слуг и мышей — цветы ни за что не пожелали бы зацвести, так ещё и прилагая такие усилия, чтобы прорваться сквозь непроходимую стену. Любой бы на месте Вона порадовался и, приблизив увиденное к чуду, начал бы восторгаться. Но немой только кривит губы и протягивает руку. Не боясь порвать собственные волокна кожи, крепко тянет упорный стебель с лепестками, вырывая вылезший из стены (причем на уровне лица) над своей кроватью плющ, чтобы в комнате как не было, так и не появлялось ни намёка на жизнь. Он сюда пришёл не за тем, чтобы её сеять на пару с добродетелью. Вон отбрасывает выбуравленное из стены растение прочь, а сам смотрит в сторону стола, вспоминая слова старших рабынь о бывшей хозяйке комнаты. Сначала он не понимал, в чем дело и что конкретно она имеет в виду — с реальной жизнью, пока жил на родине, почти не сталкивался. Как и с тем, что люди, которые не могут даже закричать — чаще остальных подвергаются насилию. Он знал о жестокости и догадывался о том, что те, кто мнит себя зверями, ведомыми инстинктами — пользуются слабостями тех, кто стоит гораздо ниже. Но чтоб настолько… Он нехотя поправляет довольно неудобную подушку, явно сотканную из соломы, с торчащими нитями — и глядит в сторону небольшого столика с единственным листком и чернилом. Как он понял, выучить местный алфавит, учитывая размер бумаги — не получится. Банально не хватит места, чтобы тренироваться и всё по несколько раз прописывать. Хотя с языками и скоростью обучаемости у мальчишки всё довольно-таки неплохо. Немного жутко, как всё продумано далеко не на благо здесь живущим. На родине всё было иначе. После того, как покинул семью на своем тринадцатом феврале, Вон полностью отдался жизни в храме, где он был единственным жрецом. Там и сидел за трактатами целыми сутками, слышал и видел речи на разных языках. Запретов там было много, но все обусловлены. Таким, как Вон, прежде всего было запрещено вверять в чьи-то руки своё тело, позволять к себе прикасаться. Нельзя было кому-либо позволять видеть себя обнажённым или уязвимым. Несмотря на то, что в родной стране был свой правитель, её жители молились именно юноше, ведь он мог им помочь, а потому и соблюдать все правила, включая целибат, ради соответствия — было необходимо. Любое нарушение раз и навсегда лишало его звания и подвергало изгнанию из храма. Сами тысячелетние трактаты обещали, что жрец станет бесполезен, ведь после чужих прикосновений растеряет свою силу, какой бы она ни была. Здесь он никто, хотя по-прежнему способен изменить множество судеб. Но это совершенно не меняет сути и привычек, что впитал в себя с самого детства.Выращенный жрецом останется им навсегда, даже когда исчезнет его храм?
А тело для жреца — чуть ли не основа самой связной постройки. Никто не имеет права делать что либо помимо того, как просто смотреть. Как танцует, отдавая должное стихиям, в честь которых живёт, как двигается, переставляя голыми стопами, щиколотками в браслетах, которые звенят при движении, когда он словно плывёт по воздуху; как растирает друг от друга камни и ветки, вызывая огонь. За свои девятнадцать, которые, согласно поверьям (что, как оказалось, не врали в своих предупреждениях) были неидеальным числом и бесповоротно вели к куче проблем, Вон ни разу не пробовал ничьих губ. Ни разу не ощущал никого вхожим в свое тело и уж тем более… Не чувствовал никаких ноток влюбленности. Он никогда не нарушал правила, будучи прирожденным святым. Многие могли бы подумать, что, переживший столько лишений ещё в детском возрасте и совсем не успевший познать жизнь, о самом бытие он не знал многого из главного. Как же мог оставаться примером чистоты и святости с пустой головой? Однако Вон не был таким. Несмотря на отсутствие опыта, ему была известна преданность — любовь к стране, детская любовь к своим родителям, озорная любовь к своим друзьям сорванцам, с которым вырос у одного побережья, любовь-восхищение к миру и его красотам. Так много разного. По сравнению с тем, о чем думают люди, когда произносят это слово, загоняя то в рамки — любовь всегда и имела гораздо больше граней и оттенков. Необязательно она ограничивалась в чувствах между мужчиной и женщиной, какой-то естественной потребности продолжать род. Жрец не желал вообще принимать подобного видения — ограниченного и забитого в своей маленькости. Как же можно сузить что-то столь великое и могущественное, как сама природа, до создания какой-то жалкой семьи, которая только и умеет, что якорить? Любовь — что-то гораздо сильнее. Волна, а не мгновенный всплеск, который уходит. Потому что волны, даже уходя, всегда приходят вновь. Немому было удобно в храме, где от него не требовалось никаких слов в ответ на жалобы пришедших. Они просто приносили с собой палочку благовония, ставили её в специальное держало и становились на колени перед своим божеством в человеческом теле. В тех краях не существовало ни рабов, ни больных, и все могли смотреть друг другу в глаза. Нет, скорее, они не могли не смотреть — уведение зрачков непременно значило бы что-то плохое, о чём пытались умолчать, а потом всё равно рассказывали. Сейчас Вон не в самых худших условиях из возможных, и все ещё этому рад — но оставаться рабом все время невозможно, если он желает чего-то добиться. Слишком опасно быть настолько уязвимым, и от чувства этой опасности даже заснуть сложно. Рано или поздно непоправимое обязательно случится. Парень потягивается, переворачиваясь на спину, а затем и медленно сползает с матраса, чтобы встать. Найдется человек, который захочет, и потому будет владеть Воном и его телом, и, что самое страшное (ведь ни раз подтверждено со слов говорящих рабынь, что прожили здесь гораздо дольше и многому подвергались или, как минимум, видели) — немые всегда притягивают странные вещи в первых рядах. Они идеальные жертвы, потому что не могут ни закричать, ни пожаловаться; им даже можно не затыкать рот. Будут только открывать его, как рыбы, и пытаться тщетно отбиться.«Вон, в попытках отдалиться от приближения, чуть ли не падает на спину, почти успевая доползти в тупик. Рискует неудачно удариться головой — но к тому моменту чужие руки не просто не позволяют упасть, а ловят импульс, чтобы выпрямить чужой корпус и, встряхнув, крепко вжать его в тот самый полупрозрачный шкаф с винами. Вон слышит, как не бьётся, но с кричащим звуком от относительно несильного столкновения с его затылком дребезжит дверное стекло позади. Получается донельзя громкое эхо».
Чего стоит одно воспоминания об утренней встрече?«Снова ладони по обе стороны и направленный на Вона пугающий разрез глаз, кажущийся смертельным — и как будто раб совсем-совсем ничего не весит, его хватают его за плечи и рывком заставляют встать на ноги, напоследок попытавшись смирить сжатием крепких рук на чистой от порезов коже».
Чужое наполовину оголённое тело и.Глаза в глаза.
Вону не спится не только от воспоминаний и тоски по прошлому, а ещё и потому, что прожитое сегодня утром переживание парализует и без того напряженные после долгого ручного труда мышцы — обучение не дается просто, а страх оказаться изнасилованным поджимает. Как будто должен куда-то изо всех сил спешить. Надругались один раз — повторят ещё раз и ещё, причем с каждым разом хуже, почувствовав безнаказанность. Хищники вроде того мужчины играются с жертвами, не переходя к делу сразу; их бесспорно забавляет весь процесс. Если один и тот же предсказуемый финал ждет в любом случае, а тело Вона будет если не отдано, то по-любому кем-то взято — лучше этого кого-то он выберет первое сам прежде, чем выберут его. Для жреца, которым он когда-то являлся — это потеря всего. Настоящая трагедия. Что ж, очередная… Дело вовсе не в страхе, что «это» будет больно или стыдно, а в том, что таким образом мальчишка окончательно потеряет себя. Как будто до сих пор не терял ни разу… Немой поднимается и без сил плетется к зеркалу, потому как сна ни в одном глазу — многовато мыслей и ни одной выраженной, хотя к подобному стоило привыкнуть. Когда он вернулся в комнату с той странной встречи, здесь уже стояло это зеркало. Похоже, очередной из подарков командующего? Позади больше месяца по пустыне, после которой на протяжении нескольких недель просто блуждал по лесам, где его понимала только природа. А сейчас смотрит на свое вымытое в общей купальне лицо — идеальное, кукольное, без неровностей, сыпи, морщин или складок. Впалые щеки, четко очерченные скулы и линия подбородка. Нос, как у статуи — ещё во времена, когда он был жрецом, люди восхищались красотой. Тело подтянуто с малых лет, ведь в храме приходилось полностью отдавать себя танцам — общение с людьми было строго ограничено, а потому в оттачивании навыков и фигуры он, ни минуты не потратя впустую, здорово преуспел. Глядя на свою внешность странник лишний раз убеждается, что с подобными ресурсами желающих разграбить будет море — лишь вопрос времени, когда это случится. И пока все не обернулось очередной трагедией, коих в этих стенах много, парень желает поскорее найти себе кого-то одного. Выбрать сам, кто лишит его свободы и чистоты, пока ещё можно. Человека, которому он будет отдан в обмен на защиту и покровительство. Кого-то высоко стоящего — кого-то, кто сможет замолвить слово или одним своим видом даст знать всем остальным, что сотрет любого, кто тронет его вещь, в порошок. Будь всё по-прежнему, пойти на такое было бы страшно — возлечь с кем-то рядом, отдаться, позволить собой овладеть. Тогда дороги назад не было бы: Вон бы больше никогда не сумел бы называться жрецом. И за то себя бы возненавидел. Он крепко сжимает ладони в кулаки, отчего те почти что скрипят; получается, комната не такая уж и безмолвная — каждая косточка, клеточка, сухожилие, мышца и связка в теле мальчишки кричат о том, что он никогда не простит миру произошедшего. В конце концов, без своего храма он уже давно не жрец, а тот неотвратно уничтожен чужой жестокостью. Осталось только уничтожить последнее от него оставшееся — пустить в жертву собственную невинность, окончательно отрезав дорогу назад; туда, где его ждать больше некому. Потому что остаться здесь человеком по-любому уже не получится — придётся играть по правилам и делать все, чтобы не просто выжить, а выиграть эту войну тихо, но с триумфом. Ну а пока время наконец погрузиться в сон и проспать хоть немного, отогнав тягучие мысли, Вон предпочитает придвинуть тот самый шкаф с чернилами и папирусом к двери, чтобы в случае, если кто-то попытается открыть её посреди ночи и ворваться внутрь, звук сразу заставил проснуться. Как же хорошо, что в крайней комнате нет окон — а поначалу мальчишка считал это минусом. Задача на следующий день — разузнать как можно больше. И, по возможности, найти человека, который встанет на правильную сторону. Нужно вызвать доверие, втереться под кожу, добраться до самого сердца и… Воспользоваться. Немым можно доверить все секреты, ведь так? Они, если оказались чужестранцами — никому их не расскажут. Просто не смогут: ведь даже чернила достать ой, как не просто. Разве что если не станут царапать на коже, выводя слова собственной кровью. Вону нужен покровитель, нуждающийся в помощнике. Неужели Вселенная пытается намекнуть, что этот скандальный полководец первый на очереди по его душу? В таких краях, как правило, если в тебя намертво вцепился один — другие боле не тронут. Помеченного властью — ни за что. Остановить свой выбор на нём — до конца ли это безопасно для собственной жизни? Стоит хорошо об этом подумать, потому что до сих пор он уже показал, на что способен; пускай это наверняка были цветочки. Наверное, отныне Вон ни от чего не сумеет отказаться. От той загадочной «просьбы», о которой толком не обьяснил мужчина, уж тем более. Бежать из Ёнина, куда глаза глядят — поздно и парень бы не стал разворачиваться, даже вернись он в самое начало пути. Ибо, как бы далеко в начало он ни попятился, каждый раз вспоминал бы то место, как в первый. Светящиеся из-за маленьких огоньков, цветные вечерние фонарики на эсэйских улицах продолжат шататься от дуновения ветра, мельницы крутить свои жернова, люди проживать свои кипящие событиями жизни, рынки полниться заморскими сладостями и полки ломиться под весом местных фруктов. Кошки прятаться в трещинах из домов, на плитку падать оттенок перетянутых тканей, служащих вместо потолка. На башне как всегда будет полно смотрителей, а во дворце слуг. Кто-то будет умирать, а кто-то рождаться, ездить к родственникам и веселиться на праздники. Готовить закваски на зиму и изучать травы, что растут на склонах местных гор. Всё будет идти, как прежде, и ничего здесь не напомнит миру о том, что потерял какой-то безымянный мальчик из заморья. Самому же о стране, которой больше никогда и нигде не будет — получится вспоминать снова и снова, как бы ни мечтал забыть хоть на минуту. Солнце здесь всегда палит в полную силу, и, Вон готов поклясться, если смотреть только в небо и этот бесконечно высоко горящий в нём шар — можно поверить, что находишься в родных краях. И только в голове получится рассказать себе, что очутился вдалеке временно. Что в любой момент может вернуться назад, что ему ещё как есть «куда возвращаться», а всё, о чём переговариваются глупые людишки вокруг, разнося сплетни — полный вздор. Как будто ничего в настоящем не отличается от прошлого, и не было никакой трагедии — непомерного груза на тонких плечах. Правильно, что они все знают, сидя в своём Ёнине с рождения и до самой смерти? Там же, вдалеке, всё было иначе — там не верили ни Богам, ни людям. Существовала лишь природа и свойственные ей стихии. Те, кто был к ним ближе и те, кто был к ним дальше. Плодотворная Земля, Вода, омывавшая берега тёплым прибоем. Воздух — ветер пропитанный влагой и свежестью, или же летний ураган, уничтожающий зной. Огонь, на котором изготавливали пищу, поддерживая вечное горение у маяка, и… Пятая стихия, которую нельзя было увидеть, потрогать — или же применить впрямую так, чтобы точно знать: не показалось. Тем не менее, не было никого, кто сомневался или в неё не верил.На её месте и на месте полноценной веры в силы природы, которые защитили бы его дом, во чтоб это ни стало — возросла лишь новая вера в то, что Вон сумеет ответить за всё произошедшее — тем, кто стал виной всем разрушениям.
» — Твоё настоящее имя состоит из одного слога? — вслед за прожёванным яблоком Сон снова пригубляет вино, решая не спешить, чтобы не пугать слугу со старта».
Раб не соврал о своём имени, и в нём действительно был только один слог, потому что мальчик был такой же частью природы — её неотъемлемым элементом. Подобно огню, воде, воздуху, земле — он был Воном. У их людей в принципе не было ни фамилий, ни полных слогов; только один, говорящий о роде деятельности. Однако сам Вон больше не полноценный человек, потому что в его сердце живыми осталось только четыре из пяти точек. И нет смысла более даже называть пятую из стихий по имени. Раб по названию, но никогда по своей сути — он искренне ненавидит Ёнин на Эсэ, потому что знает, кто во всём виноват — эта страна только пытается казаться самодостаточной и покладистой. На деле же они такие же жестокие и поглощённые жадностью — варвары. Варвары похуже анаханцев, хотя вторых тоже хотелось бы стереть с лица земли. Но всё по порядку. В мыслях о том, как приятно вода обрамляла пальцы, испачканные в песке, о том… Боль утраты никогда его не покинет. «Я знал об этом и раньше, но Акрополь заставил меня понять одну вещь. Дереву, растущему на горе, совсем необязательно быть высоким самому по себе — он уже находится выше других», — разве Вон хоть немного ошибся? Как волнительно было видеть его столь близко к себе вновь, но безоружным. Смотреть в глаза и понимать… Кто во всём виноват. Ещё бы он не понял этого. Ещё бы не запомнил, какое было лицо у человека, который, оказавшись с ним в центре одного и того же пожара один сезон назад — почти позволил умереть от чужой жестокости, а не в огне. Рожденный февралём после самой длинной ночи в году, Вон бы умер во время летнего солнцестояния во время самой короткой — какая ирония. Но этого так и не случилось. Вина замахнувшегося на него мужчины была не только в медлительности: когда рука обладателя пепельных волос поднялась на него, держащая меч — от верной смерти спасла только такая же сталь. Там был второй. Второй человек, который не позволил Вону закончить жизнь так, обрекая на мучения и длинные скитания. И да, он тоже виновен, раз сохранил ему жизнь. Жизнь Вону после всего показалась хуже смерти. Ох, лучше бы убийца ускорился и довёл начатое до конца ещё на месте, пока Вон ещё сидел на коленях и не мог двинуться от замешательства — обезглавил жреца, поставив на всем крупную точку. А так, по вине его медлительности, в тот день история только встретила своё начало. Но теперь и ему непременно придёт конец — поляжет вместе с Ёнином, даже если не от рук странника. Он обязательно найдёт способ сделать кожу да кости настоящей силой.» — Пиши, — холодно говорит Пак, не повышая голоса, но этого достаточно, чтобы подогнать сомневающегося. Вон сильно закусывает губу перед тем, как спуститься ниже. Он замечает, как надрывно вздымается шрамированная грудь, по которой проходятся линейные касания, ловко минующие соски, и как чужая кожа покрывается огромными непроходящими мурашками, причём совсем не от холода заходящего в помещение сквозняка — а от прикосновений потемневших в чернилах кончиков пальцев».
«Вон представляет, что на них, на самом деле, покоится не краска для письма, а частичками клубится всепоглощающая смерть» Но на них лишь… Всеобъемлющая Жизнь. …Когда единственное, что ему нужно — это умение убивать. — Вон! Господи, Боги! Юнджин сказала мне, что ты живой! — парень вздрагивает, не успев предугадать, что девушка вломится за мгновения, не досчитавшись и пяти секунд после стука. Вон поворачивается к стороне входа, слишком поздно успевая понять, что свою идею передвинуть шкаф поближе к двери осуществить перед сном так и не успел. Ынчэ оказалась быстрее. Пусть ёнинцы попытают удачу и попытаются убить чудище, так, как об этом пишут в сказках и легендах. Но монстры потому и страшны, что сделать это совсем не так просто.» — Напиши, откуда ты родом. Немедленно, — цедит сквозь зубы едва слышное вслед, подгоняя».
«Из места, которого не существует на карте»
Его, командующего Пака, так сильно интересовала эта маленькая бессмысленная деталь. Неужели узнал? Признал перед самим собой, что его где-то видел? А по лицу не скажешь, что хотя бы в один из всех разов их коротких пересечений глядел на мальчишку, как на знакомого — сколько бы раз Вон ни заглядывал ему в глаза с опасной как для раба навязчивостью. — Я же обещала научить тебя кое-чему важному. Думаешь, это делается так быстро и легко? — на привычно высоких тонах верещит девчонка. — Тебе ещё нужно будет тренироваться не один день! Ну давай, не тормози! Ещё спасибо мне скажешь. Ынчэ доходит буквально до середины комнаты и, отказываясь давать шансы на промедление, тащит за руку — на себя. А когда заставляет Вона оказаться перед собой, то и вовсе выталкивает того вперёд, упираясь ладонями в костлявую спину: как и всегда, ни капли не беспокоясь о субординации и сохранении приличного расстояния между полами. Она как будто вовсе не воспринимает его как мужчину, пускай он крайне ей симпатичен, раз вызывает переживания за своё будущее. — Мой папа использовал этот приём, чтобы узнать, что мама ему изменяет! — почему-то из её уст это звучит с крайней восторженностью и энтузиазмом, без толики обиды за обоих непутёвых предков. — Мы будем тренироваться всю-ю-ю ночь! И улыбающаяся во всю ширину рта девушка, похоже, готова сделать всё, лишь бы помочь немолвящему коллеге выжить во дворце на пару с самой собой. Как будто за то, что с ним что-то случится — ни за что себя не простит. Будто они какие-то кровные родственники, ей Богу. Командующего Ёнина вот было интересно всякое о Воне совсем по-другому: любопытно вообще много чего, но в самый первый раз он спросил нечто простое, как место рождения. Такое спрашивают у всех подряд, дабы лишний раз убедиться, мол, прочие страны никогда не достигнут уровня развития Ёнина. Надо же, как напыщенно и высокомерно. Такие имперские замашки со стороны страны, которая никогда не признавала себя захватнической державой, но при этом по-тихому, не выставляя свои злодеяния на показ и не считая их трофеем, как-то же самое считал Анахан — убивала направо и налево… Командующий Пак хотел знать, откуда Вон родом, раз ему не писан безмолвный, одинаковый для любого человека твердой земли закон? Что ж… Вон — настоящее морское чудовище, вышедшее из воды к людям, которые по определению лишь жалкие последователи великих Богов. Океан, бывший ему домом — начало конца для земного двуречья. Мальчишка рад тому, кто он есть, и ни за что не позволит себе измениться в худшую сторону, ослабнув или просев под давлением удобств, изнеженности и напускного комфорта во дворце в сравнении с теми же шахтами — только лишь стать сильнее, от всего отказаться в конце. И очень замечательно, что чудовища совсем не созданы для любви; тем меньше вещей, которые могли бы потенциально отвлечь от главной цели. В её достижении названному злу ничего не должно мешать. Не нужна Вону эта любовь — ни в каком виде, ибо. Однажды именно она, будучи худшим проклятьем из существующих — погубила целый народ. Люди не сумели спастись из-за неё… Никто из них… Никто не смог ни ничего предотвратить, ни защититься.