Сону замирает перед поворотом, и сам не понимает, как начинает пятиться, стоит только глазам столкнуться с хисыновыми.
— Сону, — обращается старший по имени, и в его выражении лица ничего не выдаёт недоверия или агрессии. Ли спокоен, как прежде. Спокоен, как и всегда.
Но почему Ким ведёт себя, как некто, кого поймали на чём-то нехорошем? Он же не сделал ничего особенного, да и скрывать по большому счёту нечего — всего-то не хотелось бы, чтобы Хисын знал подробности, которые понять было бы сложно: твой ручной лекарь о чём-то говорит с пленником из Анахана почти каждую ночь. Вряд ли ему так просто поверят, если он скажет, что их разговоры не имеют ничего общего с политикой?
Ещё бы пару метров, на этаж ниже — и его бы застукали прямо в темнице. Что сам старший делает здесь в это время?..
— Ты потерялся?
— Нет, — крутит головой мальчик, замерев в коридоре напротив Хисына, и в этот момент становится на перепутье: стоит пойти на опережение, чтобы самому во всём сознаться и сразу же объясниться? Если этот вариант не проигрышный заранее. Или увиливать до конца, выдавая что угодно, кроме самой правды? Тогда ещё есть какие-то варианты для попытки извернуться. — Я работал над травами и вышел на поиски недостающих ингредиентов. Ещё и в горле пересохло… Не очень хорошо себя чувствую, — и после сказанного он нервно сглатывает, надеясь, что его ложь не будет столь явной.
Врать Сону не то чтобы умеет.
Лекарь не знает, является ли правильным выбор, который он сделал, но его первопричиной становится как минимум это: ничего в Хисыне не говорит, что он о чём-то догадывается, хотя в первое мгновение, как его увидел, Ким почти выпустил последнее издыхание.
— Правда? Склад с травами в другой стороне.
Кому, как не тебе, это знать?
Хисын подходит ближе, а Сону, наконец словив себя на том, что пятится (
и оттого выглядит ещё более странно) заставляет свои ноги замереть на месте, прирастая к полу. Вот старший до него и добирается. Привычно, как подобает королю, сложив руки за спину в лишённой грубости и резкости позе, он подходит совсем близко, чтобы сказать:
— У тебя заплаканные глаза.
Почему от него ничего невозможного скрыть? И это от него-то Сону пытается столь скользкую тайну? Пороняет все свои секреты и будет истерить, как над мылом в купальне — назад в руку его не подберёшь.
— Н-нет, — неуверенно твердит Ким, — просто я… Я очень много работал и устал.
— Закрой их.
— А?.. — но закрыть приходится без дальнейших вопросов; тем более, всё довершается опущенной на глаза лентой, которую Ли завязывает совсем несильно поверх.
— Я покажу тебе дорогу.
Сону в таком странном состоянии, не понимая, плохо или хорошо то, что творится вокруг него — не подглядывает и краешком ока; повязка на веках всё равно не позволила бы увидеть. С таким «удобством» упасть можно на раз-два, оступившись, но руки по обе стороны плеч пытаются внушить уверенность — направляют, помогая сдвинуться с места. Все эти повороты, по которым приходится робко шагать наощупь, на поводу — лекарь, конечно же, помнит, как и отдаёт себе отчёт в том, что от угла будущий правитель ведёт его куда-то вперёд. Ближе к центру, со стороны которого пришёл сам. То есть, совсем не туда, куда могла бы привести «
показанная дорога обратно на склад».
Но куда Хисын его тянет? И почему захлебнуться в недоверии получается впервые с таким размахом? Сону сам от себя такого не ожидал, но с недавних пор к старшему не хочется ни поворачиваться спиной, ни падать в объятия, зажмурившись, как без промедлений мог бы сделать это раньше.
Открыть веки и освободиться от ткани получается уже в момент, когда по полу скрипят, по всей видимости, тележки среднего размера, а ещё доносится топот ног, чьё количество здорово превышает их двоих. Сону практически теряет дар речи, когда, вопреки ожиданиям, название которым дать не сможет и сам — видит перед собой картину из какой-то, придётся повториться, «сказки». Светлой её части. Усыпанный блеском коридор и несколько тех самых скрипевших, ездящих по ушам тележек, полностью заставленных живыми цветами, табличка с позолоченной надписью в центре, на которой выведены иероглифы с именем:
«Ким Сону»
Какие-то закуски и даже торт, ткани вокруг всего этого. Куча фруктов, еды, украшений и даже новая одежда.
Что это всё такое?..
— Повелитель… — шепчет Ким, ощущая, как невесомо на его плечах остаются лежать чужие ладони.
Это такой сюрприз, получается?
Хисын улыбается куда теплее, провожая Сону взглядом, когда тот тянется к нему с просьбой хоть что-то объяснить, но его обрывают на полуслове. Ли делает шаг ближе к центру, окружённому прислугой и работниками корпуса, приводя туда за собой и Сону, которого успевает осторожно взять за запястье. Позволяет остановиться перед всей этой кучей людей, отчего у Сону, сгорающего в смущении, слезятся глаза и на вдохе сильнее обычного приподнимается грудь; от неловкости и излишнего количества внимания к собственной персоне в плечи вжимается голова.
— Почётное звание вознесённого королевского лекаря
, — начинает Хисын достаточно громко, держа Ким за руку и тут же поднимая её ввысь, как победителям поднимают на гладиаторских боях, которые запрещены в Ёнине из-за жестокости. Стоит ли напоминать, что, доживающий свои последние дни король Эсэ, совершенно её не признаёт и не терпит? Любой вид зла и грязи. — Наш замечательный Сону разработал невероятную мазь, способную
излечить всё.
Что?
— Сегодня я, Ли Хисын, от имени ёнинского дворца, — продолжает старший, — провозглашаю Ким Сону
«совершившим подвиг на благо государству», и по этому поводу при свидетелях награждаю его от имени всей нашей семьи. От имени династии пепельноволосых Ли.
Толпа, состоящая из слуг, служанок и всех проходивших мимо в этот оживлённый момент, но собравшихся, чтобы поздравить лекаря и стать свидетелями столь знаменательного награждения — хлопает, улыбаясь милому мальчику. И совсем не подозревая о том, какие стенания он переживает внутри себя в этот момент. Глазами растерянно бегает по всему коридору, пытаясь за что-то зацепиться, однако сами люди вокруг сдаются ему размытым пятном без знаков препинаний: ни точек, ни запятых, ни тире. В его рассредоточенном взгляде не получается отыскать расслабления и наслаждения «успехом» — лишь тщетные попытки собраться. За сегодня многовато эмоциональных взлётов и паданий, как для одного слабого тельца, но.
Не успевает Ким опомниться, как никуда не ушедший Хисын с всё той же радостью и принятием оказывается перед ним, чтобы надеть на шею растерянного Сону
золотую цепочку, не забыв помочь замкнуть ту на задней стороне шеи.
— Носи её гордо, — проговаривает он, — она выделит тебя среди других людей. Вознесёт твой талант над ними. Она заговорена на удачу и развитие.
Остаётся только догадываться, сколько золотых стоит это украшение, так ко всему прочему ещё и услуга сильного шамана на заговаривание — а для Хисына всё равно копейки. Жаль только, он до конца не понимает: Сону не желает быть над другими людьми, в чем-то тех превозмогая — он хочет быть вместе с ними. На вершине же холодно и одиноко, потому что туда ты всегда добираешься один.
Сону безумно не хочет быть один, господи.
За наградой наблюдают и другие лекари: Ким ощущает небольшое успокоение по этому поводу, когда ему всё же удается заземлиться, вспомнив, кто он и где находится. Краем глаза он напарывается на коллегу, просто Хана, и тогда от души совсем отлегает — хотя бы один хорошо знакомый, помимо Хисына, и того достаточно; любые крупные победы или проигрыши не хочется переживать среди одних лишь далеких от тебя, плохо известных людей.
Но их пребывание рядом — случайность? Они все здесь, и все знали, что Кима будут награждать, или и их сюда позвали внезапно, ни о чём не предупредив, но наказав смотреть? Может, оно и к лучшему, что все эти люди устремляют свои взоры на них и радостно хлопают?.. По старой памяти Ким напряженно относится к большому скоплению зевак, особенно, когда все в одночасье заняты разглядыванием его — так уж получилось, что пережитый опыт был негативным, но, судя по реакции Хисына, ничего плохого в происходящем нет. Это исключительно проблема Кима, что он держится особнячком даже в пределах дворца, где все друг друга знают; что мало с кем, кроме коллег, взаимодействует. Всё Сону отныне на благо, его здесь никто не сумеет обидеть, а значит — следует просто привыкнуть к тому, что не любое поползновение всегда заканчивается плохо.
И чем больше свидетелей вокруг — тем лучше; с этой мыслью он всё-таки соглашается, не растеряв опасений. Сону не получится ввязаться в поистине разрушительный скандал с будущим правителем, какой мог бы быть, будь они наедине. Нечто подсказывает Киму, мол, всё-таки, старший затеял награждение неспроста. И помимо него на дне лёгких Ли дымом осел ещё один разговор — лекарю бы он совсем не понравился. Он лишь ожидает удобного момента, вот Кима и кроет предчувствие. Разве не так? Не он один здесь не умеет врать.
С другой стороны то, что можно уместить в рамках перешептываний и напускной доброты — может быть ещё хуже. Но откуда Хисын знает о тех вещах, которые могли бы прийтись ему не по душе?.. Может, в этот раз Сону провёл в темнице слишком много времени?
— Поздравляю, Сону-я, — ярко улыбается будущий правитель, когда Киму удается ещё раз повернуться к нему лицо, получив застегнутое на шее украшение; Боги, такая улыбка могла бы растопить всё поселение, из которого Сону родом, а оно донельзя снежное.
Хисын надеется, что
такого жеста внимания Киму покажется достаточно, чтобы он прекратил сомневаться в королевской расположенности и не терзался переживаниями о собственной важности. В конце концов, для кого ещё Ли мог всё это организовать? Разве был способен устроить для какого-нибудь простачка, на которого ему плевать? Конечно, стенания Кима прежде можно было понять, но ведь теперь всё в порядке?
Теперь же его всё устраивает?
Повод печалиться и «сомневаться» был — отнюдь его нет. У них всё будет хорошо, потому что Хисын всё исправил. Будет же? Он наградит Сону и сделает всё, чтобы поднять его значимость во дворце. И больше заплаканным по коридорам младший ходить не станет.
В толпе в этот самый момент по чистой случайности теряются противоположные миры. В параллели от пытающегося найти островок безопасности среди активных реакций Сону — на расстоянии, точно напротив — стоит мимо проходивший немой раб. Сливается с прочими зрителями, и на него, понятное дело, не обращают совершенно никакого внимания. Почти всю прошлую ночь и сегодняшний вечер Вон провел плечом к плечу с Ынчэ, пока та делилась с ним, неумелым, базовыми навыками для выживания и рассказывала важную информацию о дворце. Буквально был на пути в свою комнату позднее, как заметил какое-то празднование — вот и решил присоединиться, раз здесь уже присутствовали другие слуги и никто не гнал их в шею. Теперь Вон стоит на противоположной от просто Хана стороне, смотрит на то, каким растерянным выглядит мальчишка в центре действа — Ким Сону. В этот момент он хорошо запоминает его озвученное вслух имя, но не стремится что либо делать с этой информацией сразу. Будет достаточно иметь в виду, что во дворце живёт талантливый лекарь, создавший какую-то невероятную мазь, и что прежде его уже приходилось повидать. О, Вон помнит его, смотрящим на пожар вдалеке, на соседнем балконе. Как же так вышло, что они постоянно оказываются параллельными?
Талантливый врачеватель. Да что вы такое говорите? Разве где-нибудь когда-нибудь существовали простые смертные, способные стать хоть вполовину так же одарены, как… Ах. Пусть радуется, пока может. В конце концов, на любое зло всегда находится куда большее — с талантом работает так же.
Происходящее, включая сам повод и реакцию лекаря, даже несколько забавляют странника, вот он и сдерживает ухмылку — едва ли. Как же хорошо, что лекарь не видит чужих эмоций, потому что они, наверняка, как и столь настойчивые разглядывания Воном со стороны, смутили бы его пуще прежнего. Особенно этот пронзительный взгляд немолвящего — еще ни на кого в этом дворце он не смотрел с таким азартом и выжженным на дне зрачков нравом. Да у него в глазах бесы пляшут, и все стремятся к одной цели. Как будто ему нравилось, что он видит, потому что зрелище многое обещало; для Вона, который думал лишь о достижениях в будущем — способность пообещать много была главным критерием, который привлекал его в людях. Если бы этот Ким Сону знал, кто на него столь одержимо поглядывает из-под длинных ресниц — лучше бы сбежал сразу. Нынешнее же поведение его, награжденного… Что ж, лишнее доказательство о том, что к славе тоже надо быть готовым. Потому как в противном случае она только доламывает и без того треснутое.
Вон повременит, прежде чем что-то делать с этим. Приглядывать за ним впредь тоже придется.
Интересный.
Все радостно восклицают слова гордости и уважения за царскую медицину, вручая Сону передвижной столик с цветами, фруктами и прочими украшениями помимо подвески. Хисын поздравляет его более открыто последним, расправляя руки, чтобы пригласить в объятия, отчего мальчишка впадает в окончательный ступор, но. Перед целой толпой он не в праве ни отказать, ни напомнить Хисыну о возможной опасности — его дар по-прежнему в секрете, и Ли может пострадать, если тот же час не вспомнит, что он в числе тех, кто об этом секрете знает. Приходится поддаться и на этот раз, ведь столько глаз не просто стесняют право выбора Кима, но и ничуть не смущают Хисына.
Он же знает, что делает, да?
Обняв поддавшегося Сону, который до сих пор не верит ни своим глазам, ни ушам, ни даже ощущениям собственного тела
(ведь раньше они не позволяли себе такой близости в рамках мер предосторожности, и хоть Сону всегда хотелось от всей души вжаться всем своим телом в Хисына — сейчас Ким будто бы сам не свой; словно больше не имеет такого желания, а оно вдруг исполнилось) — Хисын крепко прижимает его к себе. Раньше мальчик был бы на седьмом небе от счастья, от того, что его обнимет будущий правитель, который в первую очередь ему дороже семьи, но. Что случилось? Что произошло? Почему это не приносит никакой радости, а вызывает лишь легкую панику, которая обещает подняться вверх по нарастающей, и безумное желание поскорее выпутаться из чужих рук, отскочить, забиться в дальний угол? Что это и как называется? Сону никогда бы не отреагировал на Хисына так, а здесь, внезапно…
Праздник с подарками, так по полной программе? Несмотря на то, что это всё Ким никак не заказывал?
Хисын, и не думая отходить, говорит Сону на самое ухо: — Знаешь, почему я называю тебя соль? Потому что ты солнце, освещающее мою жизнь и все ёнинские земли. Представляешь, как земле будет грустно без тепла, в котором она так нуждается?
— Ей будет очень грустно, — осторожно соглашается мальчик, терпеливо переживая столь короткое расстояние между ними, к которому для него пока что не будет возможным «привыкнуть»; не совсем понимая, к чему старший ведет.
Если бы перед ним была прошлая версия Ким Сону — он бы растаял от ощущения счастья. Не теперь. Вот только почему, неясно…
Хисын говорит тихо-тихо, чтобы никто не слышал. Все кричат и продолжают хлопать, делая овации куда более серьёзными, когда будущий король решает «снизойти» до уровня лекаря, чтобы показать своё расположение. Люди сейчас, должно быть, в восторге при виде этой картины — как без пяти минут король не брезгует перед тем, как прижать к себе, выражая благодарность, маленького и измученного нелегкой работой с мазями лекаря.
Почему Хисын не боится и не опасается, как раньше? Это тоже напрягает Сону. Почему не держит привычную дистанцию? Что заставило его идти на такой риск, контактируя с младшим физически?
Кожа Сону, правда, полностью закрыта, как и его, а потому контакт пугает только Кима скорее своей неожиданностью и непривычностью, но никак не самого Ли. Он делает это
зачем-то. Оказываясь к нему совсем близко, Хисын чувствует момент подходящим; толпа ему совсем не мешает, прижавшись к уху, начать шептать неожиданное:
— Птичка мне кое-что нащебетала, — он покачивается из стороны в сторону, словно убаюкивает, демонстративно «хваля» лекаря за его вклад в медицину, со стороны якобы отдаёт ему дань уважения, но на деле устраивает донельзя обременительные разборки, от которых Киму не удастся никуда деться. Пока на них смотрит столько людей, а Сону никуда не сбежать и не выпутаться от подобного напряжения и ошибки, цена за которую возрастет до небес в случае совершения — придётся слушать и подыгрывать, самому не впадая в привычную истерику. Почувствовать, как напрягается и болит каждая мышца, пока он весь во внимании и томлении перед непредсказуемостью и неизвестностью: вот, кто больше всего пугает. — Сону, золото, я слыхал, что ты был в темнице у анаханца.
Ох, получается, что не зря.
— Можешь объяснить?
Из-за разногласий с женой, которые затянулись, а ещё так и не отступившей болезни — ёнинский командующий, Сон, который расставил всё по полочкам (
хотя Хисын бы сказал, что наоборот устроил погром в чужой голове со своей ошеломляющей информацией) совершенно не стабилен; эмоционально уж точно. Поэтому он мыслит не настолько рационально, как раньше, и Хисын полностью отдаёт себе отчёт в том, что везде старший ищет врага, из-за чего его показания надо делить надвое. А тот, кто ищет — всегда находит. Конечно, командующий Ёнина не стал бы врать о том, что видел Сону в темнице, разговаривающим с анаханцем. Вполне мог преувеличить и ничего по сути из их диалога не вычленить — да; как и не собрать доказательств — но разве само присутствие Сону там, где его быть не должно было, не выступает сигналом тревоги? Может, Сон даже не дал себе возможности как следует послушать разговор лекаря с пленником, и, полный злости от одного увиденного, сразу метнулся размышлять, не выждав достаточно, потому что для него на тот момент «
всё уже было понятно». Это Хисын тоже знает, поэтому остаётся не столь категоричен и драматичен в отношении Кима. Однако… Похождения Сону не дают никакого покоя. Лекарю нечего было там делать. Абсолютно.
Вот, что вызывало вопросы.
— Что ты там делал?
Но и сразу же объявлять Ким Сону государственным предателем, которого они столь долго искали — зазорно. Просто в их времени не требуются доказательства или оправдания. В их времени требуется умение не вызывать подозрений, потому что, чтобы создать такие, какие создал Сону — надо здорово постараться. Зачем ему это было? Очередная проблема заключается в другом. В том, что Сону знал, чем всё может обернуться, когда туда шёл. Он прекрасно всё осознавал, а ноги всё равно несли? Этот ответ окажется ещё хуже, чем мог бы оказаться придуманный повод видеться с варваром. А, конечно же. Такого ведь не существует. На что же Сону так рисковал, если ещё неделю назад нервничал из-за доверия и ценности в глазах Хисына?
Разве он не должен был делать только то, что укрепит их отношения?
Вот и логический тупик в попытках оправдать лекаря. Хисын до сих пор, признаться, успел поломать голову, выдумывая всякие выгораживания для Сону, но, раз зашёл столь далеко, а всё равно закончил на том, что обратился к нему лично — значит, не нашёл ничего вменяемого. Пусть теперь Ким сам как-то пытается выгрести в чужих глазах. Хисын достаточно верен, чтобы не бросаться в крайность и не раскрывать перед ним никаких кинжалов. Достаточно честен, чтобы дать ему слово лично, пускай ему совершенно не хотелось заводить неприятный разговор в день, который должен был стать для мальчика маленьким праздником и признанием его способностей.
Увы и ах, Хисын узнал ещё и то, что мазь не работала так, как о ней думали, но награждение отменить не решился — пришлось вывернуть, как план, чтобы никто ничего не понял. Всё-таки нужно было сделать какой-то шаг в ответ на разговор, который у них произошел на балконе. Не оставлять душераздирающие вопросы Кима совсем без ответа.
— Я просто спросил его, почему его люди подожгли деревню, — звучит совсем уж невинно, так же тихо, чтобы никто их разговора не услышал. Особенно, когда проговаривается столь мягко, почти в самую ключицу. Сону носом и половиной губы достает только до этого уровня — рядом с крепким и высоким Хисыном выглядит смешным, до безобразия невзрачным. Раньше такая разница вызывала трепет, теперь же она вызывает покалывание в области груди отнюдь не из приятных.
Сону дрожит, и Хисына это расстраивает. Он ведь не кричал на него и не пугал. Не обжигал холодом, не оскорблял. Он был с ним аккуратен и рассудителен. Из вариантов остается только то, что Сону сокрушается над собственными ошибочными решениями, но ничего страшного; в случае Хисына первый шанс — не последний, но это правило работает только с Сону. Да, на них смотрит столько людей — это тоже может быть здоровским стрессом для нелюдимого лекаря, однако стараниями будущего правителя они решат это мирно. То, что случилось там и тогда… Здесь и сейчас.
Если Сону, разумеется, так захочет.
— И что он ответил? — рука Хисына осторожно тянется к тонким волосам, чтобы прикоснуться без лишних намеков; успокоить, как старший брат мог бы младшего, закопавшись пятерней в спутанных локонах.
— Что это были не они…
— Наглая ложь, — но пока он гладит Кима по волосам, умудряется сжать ладонь чуть сильнее, чем ожидал, от легкого ощущения раздражения на ответы лекаря схватившись за его прядь. — Ты же знаешь?
Сону сильно жмурится от чувствительности, но старается не подавать признаков о том, что здесь что-то не в порядке, наружу — лишь тело реагирует на сжатый в чужих пальцах клочок волос. Хотелось бы,
чтобы он так не делал; ещё и пытаясь не выпустить истину гулять перед публикой. Сону даже не может закричать и попросить остановиться; перед всеми он должен поддерживать улыбку.
Это случится не сразу, но однажды и терпение Ли подойдёт к концу. Он даёт Сону шанс переиначить, обещает закрыть глаза на его странные визиты и разговоры с пленником, только если он прекратит это
сейчас. Дарит ему не только цветы и почести, но вместе с тем шанс отбелить своё имя. Назовите хоть одного человека, который в своей жизни получал от королевского двора столько поблажек, сколько ежесекундно получает Ким Сону.
— Знаю…
— Считаешь пленника ни в чём не виноватым, да?
— Совсем нет…
— И не испытываешь к нему никакого сострадания, я надеюсь? — сжимает сильнее.
— Нет, повелитель. Никакого сострадания, — чеканит то, что желает слышать повелитель, Сону, лишь бы от его волос наконец убрали руку, и в процессе произнесённого сам начинает в это верить.
— Вот и славно. Всё равно в наших стенах ему осталось недолго.
Хватка ослабевает, но отныне Сону начинает беспокоить другое.
— Что? — звучит излишне возволнованно, потому что в какой-то момент Сону прекращает себя контролировать. — Что вы с ним сделаете? — но довольно быстро берёт себя в руки и решается вернуть необходимый тон, который понравился бы Ли. — Нет, что… Мы с ним сделаем? — но осознание накрывает вдогонку, заставив переменить прежде сказанное на: — Впрочем… Уже и неважно.
— Конечно неважно, — соглашается Хисын. — Помнишь, я говорил тебе, что ты для меня гораздо значимее чего либо ещё? Именно поэтому я решил выразить тебе свою благодарность и наградить за ранее созданную мазь.
Конечно же он важен Хисыну, конечно же он ему нужен — вот, старший теперь даже достиг того уровня, что не боится демонстрировать свою привязанность, хотя ранее никогда этого не делал.
Но его куда более смелые прикосновения всё равно не ощущаются, как те, робкие, принадлежавшие анаханцу.
Что с ним теперь будет?..
— Мой милый Сону, — тяжело вздыхает Хисын, гладя по голове. — Не расстраивай меня по другим поводам, даже если всегда радовать кого-то сложная, а то и вовсе невозможная задача. Я не хочу думать о тебе плохо, но, сам понимаешь… Когда речь заходит о варварах, наши люди все становятся излишне чувствительными и впечатлительными. Вот и ты не ходи по острию ножа, я же знаю, что ты не такой, как и знаю, что ты свой. В этот раз могу сослаться на случайность, на твоё здоровое любопытство, которое всегда было с тобой, потому что знаю, что ты такое — как никто другой в целом мире. Однако позже, если ещё хотя бы раз увижу тебя в темнице рядом с ним — я больше не сумею найти тебе оправданий. К тому же, стоит знать одну важную вещь про нашего пленника: он враг отнюдь не для одних верхушек, а «
для тебя хороший». Исключений не существует. Он — один из людей, кого ты мог бы разве что возненавидеть, знай всю правду.
— Правду?..
— Он признался перед нами в очередной куче военных преступлений, которые совершали его люди… Пытался угрожать, что сделает с нашим Ёнином то же самое, что уже проворачивал прежде
на Матэ, когда нападёт со своими войсками. Знаешь, сколько девочек и мальчиков на захваченном острове они изнасиловали? С его разрешения.
— Вы уверены?.. — доносится с дрожью.
— Более чем. Полководцы контролируют порядок в строю и, если бы подобное было под запретом — мало кто осмелился бы идти против слова старшего по званию.
Хисын никогда не врёт.
Сону поджимает губы, сглатывая всю боль, которая возвращается к нему фантомной. Во время войны люди становятся особенно жестоки, ибо знают о своей дальнейшей безнаказанности. Ким не присутствовал на острове Матэ во время великой резни, когда там присутствовали анаханцы и ёнинцы — и сражались фактически против друг друга, используя тела местных жителей, как щиты, утешение или полевое мясо. Они делали вещи и хуже; отчего-то Сону уверен, что на такое были способны лишь варвары. Поскольку остров был отрезан от общего мира, о пределах разумного было забыть ещё проще и, если даже во время земных войн изнасилования являлись проявлением власти, которую демонстрировали захватчики — на Матэ это превратилось в полный кошмар.
— Но откуда…
— О, Сону. Он тоже там был, — уверяет Хисын, — я лично помню, как анаханец вёл своих людей в атаку, будучи во главе, и
каким образом они отдыхали в перерывах. Можешь не сомневаться. Не знаю, что он мог наговорить тебе за всё время ваших бесед, — Ли даже знает о том, что это был не единичный случай… — Но он совершенно не так свят, каким пытается казаться перед тобой. Не дай ему себя обмануть. В конце концов, каждый вояка, каким бы симпатичным он ни был — просто мерзкий мужчина, будь он рядовым или командиром.
Тебе ли не знать? И в условиях, когда некому его наказать — позволяет себе, что угодно. Просто в нашей армии есть кодекс чести и порядка, а в их — отсутствует.
Признаться, таких подробностей о командовании анаханца Сону не мог знать. А теперь, услышав, ещё и не может отрицать, ведь, по сути, всё сходится. Полководец? Полководец. Мужчина? Самый обыкновенный. На отрезанном от суши острове? На нём самом. В атмосфере вседозволенности, жестокости и беспредела? А кто бы повёл себя при таком иначе? За решеткой он безволен и безобиден, отчего даже мил на вид, а там, в своей естественной среде, с мечем и свободой воли и действий… Ярость поднимается от живота к горлу, смешиваясь с комком печали, застывшим там ранее.
Сону, возможно, лишь обманулся сладкими речами и своим желанием верить в лучшее в людях.
— Я понял, — шепчет мальчик, прикрывая глаза под дрожащими ресницами. — Знаете, я тоже хотел понять, что он такое.
— Чтобы что?
— Найти его слабые стороны.
— Да ну…
— Раз вы уверены, что он один из таких…
Потому что предостерегающие слова заботящегося о мальчике старшего попадают по больному. Всё, что связано с этим родом насилия для Сону — личная травма, которая никогда не исчезнет; и Хисын правильно делает, что старается отгородить от тех, кто культивирует подобное зло. Аргумент железобетонный: лекарь никогда не перестанет ненавидеть людей, которые творят нечто такое с себе подобными.
А раз уж командующий из тех, кто поддерживает подобное поведение своих солдат…
— Я уверен. Все варвары одинаковые, но по-разному себя подают, выбираясь в социум. Им нравятся страдания людского рода, хотя они сами бывают людьми — ничего не освобождает их от жестокости. Это природа пустыни, а они — её дети. Просто наша задача… Ни за что им не уподобляться. Понимаешь?
Любой варвар родился жестоким и не знает, как по-другому?
Но ведь…
«Поэтому мы не привыкли бояться ни боли, ни крови, ни травм, ни самой войны. Мы готовы на всё, потому что знаем, что несмотря ни на что — а всё равно вернемся домой. Что и в мучительной смерти нет ничего страшного. Просто боль приближает нас к этому самому дому скорее. Мы его так заслуживаем», — анаханец говорил так, слово в слово, но Сону верил, что речь шла о боли, которую переносят их собственные тела, а теперь….
Получается, что командующий Анахана говорил Сону о том, что зарабатывают себе место на небесах через чужие страдания? Почему же… Всё так сходится? Сону так безумно жаль… Что он неправильно понял. Снова всё из-за разных культур и языков. Из-за них он чуть было не поверил в то, что анаханцы — тоже люди.
Как же хорошо, что Хисын не позволил ему оступиться. Что он простил Сону эту путаницу и всё прояснил.
— Можете делать ему больно, — с нечитаемым лицом и попрозрачневшими глазами заключает Ким, пока все думают, что он передаёт будущему королю личные благодарности, — ведь это то, чего я хотел с самого начала. Вообще делайте, что хотите. После того, что их люди сделали с деревней садов и другими державами, он заслуживает всего зла мира. Убил бы его собственными руками. Жаль, что
не получится нельзя.
Вот, так-то лучше: Ли ощущает, что добился своего, сохранив стратегически важного человека подле себя целым и не обиженным.
Хисын не последний дурак, чтобы убивать или избавляться от столь полезного и важного для их позиций Сону только потому, что он, маленький и глупенький мальчик, запутался в поиске своего красного клубка — всех тех чувств, что он желал пережить в своей жизни. Тот же Пак Сон в истерике считал, что Сону «в зоне риска», раз метит на предателя на его доске потенциального расстрела, но. На самом деле, Ли понимал, что в зоне риска оказались именно они с Паком, когда лисёнок подошёл близковато к вражеской линии размежевания; метафорично, разумеется. Они рисковали потерять нечто важное, но разве без пяти минут правитель мог это допустить? Сону не надо было наказывать.
Сону надо было вернуть на место.
Он бежал ко всем, кто как либо указывал на заветный красный оттенок(
потому что цвет той самой заветной любви), а Хисын ловил и садил назад — в золотую клетку; потому что это цвет того, как лучше и правильно. Сону ему нужен, и не в любом, а в наилучшем виде. И он достаточно сообразительный, чтобы, вместо настройки дворца против Сону — настроить Сону против врага. Это нормально — чинить оружие, когда оно ломается, смазывать механизм, когда тот скрипит. Напоминать мечу, что он рожден убивать, протыкая и обезглавливая врагов, а не выковыривать застрявшую пищу из зубов. Выбрасывать его на помойку — да ни за что. Надо просто смириться и сделать то, что от тебя требуется, заточив металл; у Хисына эта схема прекрасно срабатывает.
Сону как будто загипнотизированный, а Хисын сам того не осознав избежал неудобной проблемы в виде посветлевший головы лекаря, ставшей результатом промыва мозгов вражеским командующим. Теперь-то всё вернётся на круги своя и он перестанет страдать по таким мелочам. Вернётся прежний Сону — непобедимый и нерушимый.
А об анаханце забудет, как о глупости минутном любопытстве; пусть лисичка благодарит, что в браконьерской ловушке ей не зажало любознательный нос.
— Вот и умница. Я принесу тебе ещё целый сад цветов в комнату, — обещает ему Ли, незаметно со стороны огладив пальцем скулу.
И Сону покорно соглашается, предпочитая не думать о том, что все они завянут так же, как предыдущие.
А анаханец бы не завял.
Сону получит этот «ядовитый» заряд поддержки и пойдёт к себе в покои, чтобы больше
о нём не вспоминать. После разговора с Хисыном он верит в то, что во всём виноваты люди из Асэ и больше ни в чём не сомневается. После разговора с Хисыном он принимает решение прекратить приходить к врагу — раз и навсегда.
Он обещает. Себе и правителю: умирающему и тому, что взойдет на престол после него. Потому что он должен сосредоточиться на главном и защитить Ёнин, которому обязан по гроб жизни, и потому, что Хисын — прав касательно варваров.
А вот в толпе совсем скоро, помимо всех присутствующих глаз оказываются ещё и те, что принадлежат коллеге. Увидев, что на первом этаже скопилось такое количество «зевак», Хан пошёл на звук, а, оказавшись здесь — увидел Ким Сону в центре всего действа. Так уж вышло, что в тот самый момент, когда Хисын объявил награждение. Как и то, за что награждают.
«Целебная мазь от всех болезней».
Кто бы мог подумать, но глядя на Сону и его коллегу просто Хана, вытаращившегося на лекаря с таким видом, как будто у него отобрали полжизни — вывод сделать чертовски просто.
Вону, который наблюдает за всей этой картиной с «всеисцеляющей мазью» поодаль и понимает, что здесь к чему — отчего-то хочется засмеяться в голос. Коллега завидует коллеге до побеления лица, вы только поглядите, а по какому поводу! Всё столь очевидно: чужие расстроенные глаза и то, на кого они направлены; никто не пытается скрыть, никто не имеет привычки оглядываться, смотреть по сторонам. Никто из них не знает дворцовой моды быть всегда осторожным.
Какие же они, эти ёнинские твари, идиоты. Закончат на том, что перебьют друг друга сами, а Вон и палец о палец не ударит.
***
Мальчишка сказал, что обязательно вернётся снова.
Дополнительно попросил ответное обещание, что и сам Пак никуда не уйдет. Что ж, не так уж и нечестно, учитывая, что оба не сумеют их сдержать, но.
Именно эти слова врезались в память, так сильно запомнившись. Наверное, это потому, что был уже в жизни анахансакого командующего человек, который так и сказал — точь в точь —
прежде, чем исчезнуть из его жизни навсегда. Почему-то эти воспоминания, пересекаясь с нынешней реальностью, заставили сердце ёкнуть. Стена за спиной, нечитаемый взгляд и навязчивая мысль, что с этим всем можно что-то сделать. Вот только при виде Хисына, его сути — и противоположной сути игрушки в его руках, Ким Сону, Пак просто предчувствует: совсем скоро кто-то окажется на свалке за ненадобностью.
Ах, это неприятное дежавю. Вселенная циклична.
Лишь бы всё не повторилось вновь.
Пак сидит в темнице совсем один, как и привык, но отчего-то впервые начинает грустить не по свободе, а потому, что он, как ему кажется, начинает понимать, каким образом развернётся дальнейшее будущее.
Словно его он уже знает наперёд. Потому что уже где-то видел похожее прошлое. Как же он ненавидит всю эту предсказуемость.
Жаль, что такая судьба досталась человеку со столь милой душой. И не вмешаешься же ведь в её течение…Из пьесы слов не выбросишь, не разорвешь листы в сценарии, коли он существует далеко за их пределами.
«Наши жизни — одна большая написанная книга, страницы которой существуют одновременно, но события в ней мы продолжаем делить на три времени: прошлое, настоящее и будущее. Нам недоступно быть везде сразу, как и знать наперед. Но всё уже предопределено. Содержание впереди не будет меняться, пока ты будешь перелистывать, не зная о финале. И остаётся только с замершим в предвкушении дыханием перекладывать страницы одну на другую, чтобы дойти до всех событий, что ждут твоего внимания. Пока ты их проживаешь. Прочитать их, пока, чувствуя, сталкиваешься собственным телом и разумом. Ты сможешь этим по-разному насладиться, но изменить содержание — никогда», — так говорил астроном в день, проведённый за рыданиями маленького Пака на коленях. И эту его фразу он тоже запомнил на всю свою жизнь.
— Джэха… Неужели и в этом ты оказался прав? — шепчет мужчина пересохшими губами.
Проживая, мы просто листаем страницы уже написанного, ведь так? Именно поэтому, вспоминая слова своего покойного астронома, Пак смиряется с мыслями о том, что Сону, к которому он так привык за это насыщенное короткими встречами время, не сдержит обещание и более не придёт. И читать сюжеты с его присутствием получится только от настоящего к прошлому, как изо дня в день получается с Джэха, который жив только в воспоминаниях.
Сам анаханец, в принципе, знает ещё кое-что «заранее написанное наперед» о себе самом — он чувствует, что в последующих актах помечено: час его близок.
А все оставшиеся впереди страницы — пустые.
***
настоящее время.
Заручившись немного более глубоким доверием прораба, Чонвон работает на общем поле, где возможно что-то найти, а не просто сидеть сиднем на углу какой-то землянистой кучи. Судя по остаткам от фасада, на месте, которое у него под ногами — когда-то находился чей-то дом, хотя по обломкам трудно сказать, сколько их было на одном и том же месте.
— На той мумии тоже нашли украшение, ты знал? — кричит с соседней грядки прораб то, что могло бы быть интересно его младшенькому.
— Да ладно. Какое?
—
Тоненькую золотую цепочку. Поражаюсь тому, как она пережила все эти годы.
Есть шанс понаходить всякие мелкие вещицы, типа бижутерии прошлых лет: других скелетов или более важные находки сканер не показал, вот Яну и позволили расчищать пыль в этой стороне. Коллеги уже раскопали какие-то новые блюдца и тазики для закваски — и всем больше нескольких тысяч лет. Один Чонвон без особых находок.
Ещё чуть-чуть, и расстроится. Но, как говорили великие — ещё не вечер, а при свете дня тягать сопли не к месту и не ко времени. Потому что плачевная пустота в корзинке подле Чонвона обещает смениться на что-то поинтереснее и поприятнее с минуты на минуту.
— Кстати, сонбэнним, — не верещит и не радуется напоказ, а тихонечко, ни в чем сразу не признаваясь, тянет Чонвон, сдувая пыль чуть ли не по крупице, когда, по всей видимости, что-то находит в земле. — Если фенечка значила оберег, который дарили супруги, то что значили кольца с подписями? Они тоже могли быть супружескими?
— Где? Покажи.
Прораб подходит к пареньку, чтобы вчитаться. Разметает мешающую пыль кисточкой, стоит только нагнуться, сев на колени — посмотреть поближе, не поднимая кольцо из земли.
— О, как интересно…
— Сможете прочитать, или до сих пор алфавит не выучили?
— Ах, ты…
На внутренней стороне кольца виднеется вырезанная фраза на древнем языке двуречия:
«Будь со мной, милая душа»
