утро следующего дня.
Свет отлично попадает в библиотеку, пока Вон теряется среди стеллажей. Единственное время, когда, сбежав от всех прочь, можно немного забыть о чётко выверенном графике уборки. Как и минуты, мимо проходит огромное количество книг, которые он поспешно пролистывает, достаточно быстро отделяя известный язык от неизвестного. Здесь их достаточно разных. Так напоминает о прошлом, где сутки напролёт был занят молчаливым изучением и составлением трактатов. Перед глазами до сих пор: сотни букв, от которых в трубочку скручивались глаза; по мере взросления видоизменяющийся почерк; слова на своём и сразу же, рядом, переводы на иностранном. Запах довольно старой бумаги, которой суждено перенимать на себя всё больше желтизны веков и становиться только старше (точно так же, как людям). Подтекающие чернила, из-за которых, порой, приходилось всё комкать, но не рвать (ибо жрец должен держать себя в руках), переписывать заново. Переписывать одно и то же на разные языки настолько часто, чтобы выучить половину слов (на уровне чтения и повторения письма). Кто бы мог подумать, что человеку с острова, полностью оторванному от забот какого-то другого мира, этот навык однажды пригодится? Не в состоянии побороться с ощущением щекотки в ноздрях, Вон пару раз смачно вычихивает пыль, едва успев прикрыть рот рукой. Слюна, к счастью, так и не долетает до листов полупрозрачной (от старости) пожамканной книженции. Первая из тех, которые его привлекли. Когда удаётся приоткрыть её, спасённую, как завесу тайны — содержание в сносках кажется наиболее приближённым к тому, о чём слыхал от Ынчэ и других служанок. «Легенды о духах горы Макхама», — попадается в руки случайно. Легко сделать вывод: на чём-то таком базируются все сплетни и местные «легенды», которые годны только чтобы пугать младшеньких слуг. Или вовсе для нянечек, которым нужно чем-то манипулировать, дабы безболезненно (для самих себя) изо дня в день укладывать спать непоседливых и вредных детей приближённых. Не только обсуждают друг с другом, но и пишут в своих ёнинских книгах, — духи спускаются с гор и бродят по замку после двенадцати. Мол, именно по этой причине выходить после полуночи наружу запрещено, чтобы не привлекать их внимание: большинство из сущностей не то что бы злые, но, сам стань призраком, разве не любой человек воспользовался бы удобным поводом занять чьё-то тело, чтобы повеселиться в стенах дворца? Под видом своего среди живых. По идее, любые «лесные жители» стремятся заполучить людское тело и часто выбирают себе во владение слабые сосуды, не способные долго сопротивляться: маленьких детей или щупленьких молодых парней да девиц. Но всё это легенды, и точно не грозят Вону опасностью на случай своей правдивости — и уж неясно, о физической выносливости или о моральной, но — он из сильных, потому что боевой и волевой по своей сути. Основу любая легенда под собой имеет приличную, учитывая, что сам дворец стоит фактически на выступе той самой мистической горы с потусторонними жителями, а её основная часть возвышается позади, над ним. Насколько содержание старой книги достоверно? Всякое, конечно, может быть. Вон сам не единожды ощущал, как на него смотрят в полупустых помещениях. Что, если это всё-таки была не Ынчэ и не поглядывающий на него с расстояния командующий? Что, если правда духи и всякая прочая нечисть? А как от неё тогда защищаться? Может, есть какие-то обряды? Подобные тонкости о месте (как один из способов выжить перед одной из возможных смертей), в котором он пребывает целыми днями напролёт, стоило бы изучить. Хотя бы ознакомиться, какие твари существуют в чужой мифологии. Но это не совсем то, что парень здесь ищет. Почуял с самого порога, но за поворотом в нос ударило ещё сильнее. Мало подходящий этому месту запах мёда и выпечки, которого, Вон согласится, здесь, среди вековых книг и записей, быть не должно. На мёд аллергия — вот, почему расчихался, оказывается, а не только из-за пыли. Но почему здесь, в помещении с бумагой, едят? Раб только что чуть одним щедрым чихом не запорол добрый слой истончённых потёртых страниц, а здесь речь идёт о еде, при пережевывании которой легко оставить кучу пятен на папирусе? Можно подумать, что, почуяв сладковатый аромат, Вон идёт, куда глаза глядят, однако на деле его ведёт другое — уши, которые слышат, как кто-то ещё жадно хрустит с неполным набором зубов (с довольно большим трудом, стоит заметить), потому что некто постоянно осекается и ругается себе под нос в перерывах, как будто у него болят челюсти; причём получается довольно хриплым голосом. Такие дряблые и дрожащие связки не могли бы принадлежать юнцу. Когда сам Вон доходит до упора, застав человека преклонного возраста сидящим у стойки с сортировкой — его домыслы подтверждаются. Мужчина, ни на что постороннее (включая не беззвучные воновы шаги и скрип половиц под ними) не обращая внимания, в окружении стопок бумаги и пузырька чернил с пером, лениво меняет пометки для книг там, где из-за влаги иероглифы стали размытыми, расписывает новые — и так до бесконечности. Параллельно с этим закусывает подобием сухого печенья из тёмно-бежевого овса, макая его то в блюдце с мёдом (от которого Вон морщит зачесавшийся на расстоянии нос), то в чай. С поразительной точностью некто позволяет своей руке попадать в пределы листа, хотя та продолжает трястись. При этом умудряется не проронить ни крошки и ни капли сладкого напитка на написанное. А сам едва ли двигается, крайне медленно выводя буквы и даты на необходимых заметках. Старик замечает раба не сразу, или только делает вид, что его тут нет, потому что, как только всё понимает — особо чужому присутствию в пустынной библиотеке не удивляется. Поразительно, что это место вообще здесь есть, хотя сюда никто даже не заглядывает. Ещё и находится в пристройке у самого дворца. Почему же с учётом этого всего столь редкого гостя в местных краях игнорируют? Или это особая ранговая дискриминация даёт о себе знать, потому что при Воне невооружённым глазом заметный человеческий плинтус — одежда раба? Но… Разве люди из прислуги, по мнению работника библиотеки, не заслуживают помощи в поиске какой-нибудь книги? Или все привыкли считать их настолько занятыми простыми, земными делами, что и читать, бедные, не умеют? Или им просто это не нужно? О, Вону нужно больше остальных. Как же, всё-таки, раздражает осознание, что здесь ты никто. Мужчина с виду не гордый, а именно горделивый, с гонором и упрямством юноши, хотя в его возрасте, вроде как, не остаётся ничего, кроме приходящей с сединой мудрости. Или нет? С годами седина пришла к нему одна? Раб бы вообще не привлекал к себе никакого внимания, коли дела обстоят так, и даже старец смотрит на него свысока, но. Пройти мимо и не поздороваться, когда чуть ли не натоклнулись друг на друга в упор — грубость, вот Вон и прождал столько времени, а оставлять его без ответа некультурно уже со стороны старца. Или ему нормально, потому как это очередная черта зазнавшихся перед остальным миром ёнинцев? Библиотекарь, во всяком случае, решает удостоить своего «царского» внимания не сразу, но когда это всё-таки происходит — медленно поднимает голову, чтобы встретиться с ожидающим его реакции Воном, глазами. Очи у него всё же ясные, пускай почти скрыты за толстым слоем нависшего века. Его возраст, должно быть, превозмогает возраст самого короля, а здесь люди столько не живут. В такие лета ты либо… Забавный дядя, либо больной слабоумием. Этот случай определить на вид сложно. — Что ты ищешь, дитя? «Вряд ли печенья», — думает Вон в тот самый момент, когда, вопреки этой мысли, нервно сглатывает, с голодным видом пробежавшись по чужим закускам. Но вид мёда его жутко отталкивает. Здесь разве можно есть? Свободный на чужом фоне старик задаёт вопрос рабу, справедливо не зная — ответить ему не смогут. Но вот пауза после этого затягивается дольше той, которая могла бы называться приличной. Они молчат довольно долго, но почему-то Вон не торопится предпринимать никаких попыток намекнуть, из-за чего их взгляды чем-то напоминают перетягивание каната. Как будто двое в библиотеке — одногодки, а не дед и молодая душа. Обычные юнцы не позволяют себе такого равного поведения перед старшими, но Вону местные законы, придётся повторить в который раз, не то что бы не писаны — желанны к нарушению. Если ёнинец — плевать, какого возраста. Отношение к нему будет одним и тем же; каким все ёнинцы в глазах Вона его заслуживают. А сам старик? Разве он не издевается? Тоже ведь хорош. Вроде как всем было известно, что во дворец набирали немых. Неужели за все это время мужчина не соизволил догадаться, в чём дело тишины и кто перед ним стоит? Или, напротив, догадался, но из чистого любопытства ждёт, что Вон придумает, чтобы изъясниться? Он хоть знает, каково младшему? Парень, вообще-то, никак не откроет рот и не начнет ему что-либо объяснять. — Ах, я понял тебя, — всё-таки произносит старец без всяких уточнений, многозначительно кивнув. Что-то он для себя понимает, стоит только рассмотреть Вона подольше. Библиотекарь не столь прост, каким выглядит — и вот, в чём загвоздка. Это не обычный дедуля, который лишь работает среди книг с самого момента основания дворца и не суётся в местные сплетни. Хотя мог бы стать божим одуваном, учитывая, что среди запаха папируса и столетней пыли напоминает собой создание из леса, нечто наподобие эльфа. Ему точно определенное количество людских лет, а не каких-то фантастических, волшебных? Он не просто состарившееся тело — а человек, видевший Ёнин в разных ипостасях. Проживший великие лета при династии седоволосых Ли. Разве этого недостаточно? И в его глубоких глазах, цвет которых сильно выцвел от прожитых лет — отражение всех тех знаний, что носит не помутневший рассудок. Почти до синего оттенка, так издевательски в этот самый момент напоминающего Вону волны в родных краях. Всё скукожившееся, как печёные яблоки, но глаза… Глаза, как у молодого — в них сохранена вся память о прожитой юности. Кем он был в прошлом и насколько хорошо читает людей вокруг себя, как сами книги — узнать невозможно, но это придётся иметь в виду. Есть в нём что-то странное, немного отталкивающее от неожиданности. Откуда столько запала подтрунивать над младшим поколением? — Ты пришёл за книгой или чем-то ещё? — сначала интонация звучит как вопросительная, но чем больше он говорит, тем больше его слова преображаются в форму и оттенок утверждения. — Информацией или учением, а уйдешь ещё и с советом заварухой. Советом? Что он имеет в виду? Вон едва ли умудряется разбирать то, что говорит библиотекарь, потому что от преклонного возраста у людей появляется привычка зажевывать звуки. А может, старик может говорить чётче, но просто не хочет. Все такими, конечно, станут со временем, но с учётом того, что мальчишка не сумеет его переспросить — приходится навострить уши практически до боли. Изначально Вон и вовсе не хотел, чтобы с ним кто либо разговаривал по пути: времени отлучиться от ручной стирки было мало, а задача стояла конкретная, но. Это было нечто ворошащее ум, мимо чего нельзя было пройти с равнодушным лицом. — На твоём месте я был бы осторожен с хранением собственной тайны, — потрогав свою бороду, вдруг выдаёт мужчина. — Пробыть скрытой ей осталось недолго. Вон смотрит удивленно, не до конца понимая, что тот имеет в виду. О какой тайне идет речь? Разве он может знать хоть что-то о его планах? О главном секрете, что носит с собой и хранит, как зеницу ока? — Ещё, — продолжая гладить бороду, он щурится, как будто с усилием разгребает тучи, из-за которых не видно будущего; а он в него может смотреть. — Будь осторожен с теми, кто тебя окружает. Присмотрись к ним, — продолжает библиотекарь раздавать советы, чьи корни неясны и спутывают нити логики: мужчина видит его в первый раз. Может, он говорит такое всем мимо проходившим, кого успевает схватить, всё-таки страдая слабоумием? — Будь начеку, выбирая врагов правильно, но помни, что тебе понадобятся друзья. Не отказывайся от их помощи, иначе будешь жалеть. Тебе нужен кто-то на твоей стороне. Его поддержка, когда тайное станет явным. Ох, если бы это было обыкновенное слабоумие… Что это ещё за сеанс гадания? Простой дедушка из библиотеки в верхнем Ёнине ничем не отличается от проходимца с улицы или цыганки из среднего города: подумаешь, в голове кладезь из куда большего количества знаний? Намешал Вону какой-то каши и выдал, надеясь, что попадет метко хотя бы во что-то. Он же просто человек, который с легкостью мог бы стать шарлатаном на одном из ёнинских рынков. Сначала в голове, конечно, мелькает тень сомнения. Что, если он всё же что-то угадает и донесёт какую-нибудь информацию о Воне верхам? Какому-нибудь командующему Ёнина? Хорошего в этом окажется мало. Он же не может знать о том, откуда Вон родом? Если каким-то образом это просёк — всё пропало: Вон не сумеет себя ни защитить, ни оправдать, а доказать что-то против простого мальчишки-раба легко, когда он немой и не может ничего высказать в свою же поддержку, но. Ещё слишком рано паниковать. Ещё более рано, чтобы раскрывать свои карты, да Вон и не думает, что когда-нибудь придет удачное время: стоит охранять подробности о своей прошлой жизни о том, откуда он родом — изо всех сил. Потому что это главное, с чем его можно будет раздавить, как придорожного червяка. Нет, библиотекарь не может знать таких подробностей, как чужие корни. Тем более, любой воевавший житель местной недоимперии уверен, что полностью уничтожил остров, его разграбив. Даже если кому-то донесут о том, кто такой странник и откуда началось его странствие — сказанное посчитают чушью и просто не поверят. Да, так оно и будет… О каком бы раскрытии тайны ни шла речь — зацепиться в вопросе Вона не за что: он еще нигде по-крупному не прокалывался. Довольно быстро здоровый рационализм возвращается на круги своя, а страх отступает. Всё же, пострадать от догадок человека, которой наверняка за жизнь повидал множество рас и мог что-то смыслить во внешности, о которой судил хотя бы по книгам — маловероятно. И знать о том, откуда Вон пожаловал — не может никаким образом; в конце концов, страна в своё время (в годы библиотекаря — точно; тогда существовали более жесткие устои против въезда чужестранцев) была закрыта от визитов чужаков, а сами представители морской расы никогда в жизни не покидали пределы острова. Про какой именно секрет он говорил, так и не понятно, однако Вон не сумеет ни о чём уточнить. Старик только раздражает своим насмехающимся видом якобы всезнающего, потому что точно видит со стороны, насколько же удачно посеял личинку, выедающего чужой разум — в череп к Вону. Он чувствует чужой нездоровый интерес и не шибко желает быть его объектом. Если бы эти флюиды недовольства вокруг старца и юноши можно было описать нелюбовью с первого взгляда — это была бы она. Количество символов, способных поместиться на лист, и чернил, которыми можно что-нибудь написать — строго ограничено. Вот он и пишет максимально коротко, по делу, чтобы поскорее отсюда уйти: «Я хочу знать про виды растений, цветущих в Ёнине» Старик принимает его листок, и, щуря глаза от поплывшего зрения, понятливо кивает. — Зачем тебе это? — глядя исподлобья, задаёт он вопрос следом, как будто до сих пор не свыкся с тем, что ему не ответят. Вот и отвечает сам себе секундой позднее: — О, причины могут быть. Решил заделаться травником? Или что-то найти? Предчувствие подсказывает Вону: этот вопрос не из тех, которые ждут ответа, а старик совсем не глуп — он все ещё зачем-то смеётся над ним, с чего-то решив, что всё о мальчишке знает. Разговаривая при этом, как с равным себе. Ну что за забаву себе нашёл, а? И это взрослый человек? Издевается над немым рабом? Когда Вон отстаёт даже в возможностях изъясняться, ведь тратить бумагу на пустые диалоги он не станет и при всём желании. — Я знаю, что ты придёшь снова, — долетает в спину, когда юноша уже разворачивается, чтобы уйти с подсказкой стеллажа на листочке. Неужели с этим мужчиной давненько никто не разговаривал, раз он решил пристать к немому? — Подготовлю печенье на двоих, — хмыкает библиотекарь, — на следующий раз без мёда.***
ночь.
— Я служу или прислуживаю этому проклятому миру? — разносится криком по всему помещению, а завершается сломленной мебелью: тумбочка летит в шкаф, с грохотом в тот врезаясь. — Ненавижу! Ненавижу! С наступлением ночи в помещении стоит приглушённый свет от свечей, и он мог бы создать в комнате атмосферу покоя, царящего перед сном, но. Вокруг стоит сплошной шум, на который пока ещё чудом не сбежались люди: благо, стрелка перешла границу в полночь и все послушно сидят по своим комнатам. Если кто и придёт сюда, увидев его в таком состоянии — окликают одержимым или сумасшедшим, так что неплохо было бы поскорее успокоиться. Только вот что-то не получается ни черта. Это всё Ким Сону виноват. А вот если бы его не было… — Почему ему все достаётся впереди меня?! — скрежетает зубами мужчина. — Почему я должен доедать за ним? Подбирать остатки за его успехом? Успехом, который должен был принадлежать мне?! Младший лекарь из неизвестной деревни подвинул коренного ёнинца и фактически занял собой всё место, включая ту его часть, которая по праву относилась к Хану. Обстоятельства всегда были против старшего, как-то не складывалось и не везло, но с появлением этого мальчишки, Кима, и его повышением — ситуация пробила всякое допустимое дно. Новичкам везёт, говорите? А почему тогда Хану не везло, когда он сам ничего не умел и только пришёл в медицину и травническое дело? Сейчас он, став взрослее, но так ничего и не добившись, готов есть себя поедом. Сожрать заживо и себя, и всех, кто его окружает — тоже, вот только даже на это не осталось никаких сил. И в этом ему, скорее всего, не повезёт. — Я же здесь так долго… Так много времени… А он… Происходящее в эти минуты — обыкновенная человеческая слабость, и да, если придётся говорить от чистого сердца, по-честному, то Хан дико завидует. И имеет под этим веские причины. Сами подумайте, как можно реагировать иначе, когда весь мир против тебя, и обстоятельства максимально не складываются. Но не потому, что это «не то время», а потому, что фаворит — не ты. И пока у Ким Сону есть полное имя, хотя он сам бесприданница без роду и племени, непонятно откуда взявшийся — у Хана только фамилия, а в Ёнине по такому поводу принято чуть ли не убиваться, потому что без имени, данного матушкой и батюшкой, у тебя нет ни защиты рода, и ни уважения окружающих. Пока у Ким Сону есть поддержка во дворце — у Хана только эхо звуков, посвященных другому человеку. Пока у Ким Сону есть тысяча и одна симпатия влиятельных лиц, у Хана только привычка подсматривать им в спину. Пока у Ким Сону есть одаренность, определенное будущее, признание… Пока у Ким Сону есть всё — у Хана, который ничуть не хуже него, нет ничего. Ни крупинки. » — Моя главная мечта создать универсальную лечебную мазь» — ещё и так искренне во всём признался, подробно живописал, как бы выглядела его идеальная жизнь, не зная, что ею уже живёт тот, кто всё это внимательно выслушал. Почему не прервал на полуслове? Сказав «можешь даже не мечтать», спустив на землю, а ещё так показательно поддержал, сказав, что Хану стоит открыть свой магазин? Сону таким образом желал, чтобы Хан выглядел еще более униженным? « — Мазь, которая смогла бы вылечить любую из болезней. Тогда бы я был полезен миру, помог бы дикому количеству людей, разве не так? Заработал достаточно золотых и мог вложить их в разные полезности. Возил бы свои изделия по миру, торговал и за границами верхнего Ёнина… Получил уважение во дворце, прямо как ты. А позже и за его пределами» — то, что говорил ему накануне. Сону с пониманием кивал, улыбаясь, и ни слова не сказал о том, что… Сам уже добился того, чего себе так хотел коллега. Он ведь нарочно скрывал эту деталь? Умалчивал её? «Сегодня я, Ли Хисын, от имени ёнинского дворца, — продолжает Хисын, — провозглашаю Ким Сону «совершившим подвиг на благо государству». «Ким Сону изобрели мазь от все болезней и мы его награждаем» — а вот это и вовсе показалось последней каплей. — Твою мать! — снова вопль и содержимое комнаты летает по ней, как в взбалтывающейся коробке могли бы мелкие, но тяжелые винтики. В пух и прах, с погасающим на лету огнем — летит даже прикроватная свеча, но, к сожалению или к счастью, в комнате есть ещё несколько, которые не дают мраку восторжествовать. Лекарь всё равно чувствует себя слепым, и от страданий по собственной беспомощности в истерике бьёт не только одну мебель о другую, но и самого себя обо всё, что видит. Почему-то исполняемое желание всё крушить становится единственным, что позволяет ощутить утраченный контроль находящимся в своих руках снова. Никому не нравится быть бессильным и ничего не мочь. Хан умудряется обжечь пальцы взлетевшими вместе со свечой каплями воска и ими же, краснеющими от жара, схватиться за свои волосы. Дико крича, но не от боли, а от состояния перманентного бешенства, он почти что умудряется вырвать целую копну собственноручно, пребывая в непроходимой панике перед мыслью о том, что так, как сейчас — теперь будет всегда, а он ничего не сумеет с этим поделать. Он так и продолжит дышать Ким Сону в спину, подбирая за ним остатки, а рано или поздно вовсе переместится со старшего коллеги на роль кого-то «на подножке», потому что Ким опять сыграет добренького, который будет достаточно великодушен, чтобы не дать отстранить своего коллегу за ненадобностью; сделает его чуть ли не слугой, проявив милосердие, которое на деле является не больше, чем унижением. От одной мысли о неотвратимом карьерном росте Сону хочется крушить и ломать, но не оттого, что энергии много. Та, что есть, направлена конкретно на людей, но не имеет иного шанса на выход, ибо позволить себе делать с кем-то живым то же самое, что с мебелью, Хан не сможет. Разве что ранит себя сам. Завидует, да. Низко и банально. Разве добившиеся успеха люди могли вести себя так? А почему нет, если речь идёт о моментах особого отчаяния? Хан вот больше не может сдерживаться. Разве он сам не человек? Кто угодно имеет моменты слабости, когда тебя буквально ломает вид чужой радости за неимением своей. И что теперь? Разве происходящее не несправедливо? Разве он сам не заслуживает всего того, что за красивые глазки от Ли Хисына получает Ким Сону?! Хан не знает всей ситуации, но ему и не обязательно пытаться её прояснять. Как он считает, всё и без подробных разъяснений предельно понятно: Ким Сону получает многовато из того, чего не заслуживает. Достаточно самого факта награждения. Да к чёрту вообще его имя и его самого. Кто угодно, не важно, кто бы это мог быть — Хан возненавидит любого, у кого исполнилась его мечта, потому что сам остался от неё непомерно далеко, хотя она так близко! Ближе, чем к кому либо другому. Кто ещё из лекарей в городе проживает во дворце и имеет личные покои? Все обесценивается в миг, как ничто, как сущий пустяк, когда Сону получает хоть чуточку лучшие условия. Невыносимо. — Аааа! Разве я делаю недостаточно?! — продолжает орать Хан, взывая небесам, пока, без конца вырывая волосы на своей голове, заваливается на кровать от жестокого головокружения; наорался уже достаточно, чтобы из носа хлынула кровь от лопнувших сосудов. И это сумасшедшее состояние продолжилось бы без перерывов, до тех самых пор, пока Хан бы не отключился. От головокружения он только и успевает, что, доверившись гравитации, с закрытыми глазами плюхнуться в середину своей довольно широкой кровати (условия, где живут лекари, куда лучше рабских) спиной назад — расправив руки, как подбитая стрелой птица. — Ты так сильно завидуешь лекарю, что не видишь дальше собственного носа. Жалкое, на самом деле, зрелище. Хан резко распахивает глаза, как будто его пробивает разрядом молнии, но остаётся лежать неподвижно, подумав, что ему могло послышаться. — А? На данный момент он ведь живёт совсем один, пускай раньше разделял комнату с соседом. Здесь не должно было находиться никого, кроме него... Дверь тоже запирал по привычке - когда выходил и когда возвращался тоже, без сомнений. Но, вместо ожидаемой тишины он снова слышит донельзя отчётливое: — Что слышал. В городе пониже, вне дворца, ещё есть личный дом, где травник частенько бывает, а дворцовая кровать совсем пустует, но. Хоть нынешнее место пребывания — выделенная ненадолго комната, это совершенно не значит, что за время отсутствия к Хану сюда кто-то мог в тихую подселиться. Без предупреждения - точно нет. — Чего молчишь? Это звучит извне совершенно чужим голосом, отчего напрягшийся в недоумении лекарь на доли секунд ощущает себя, как облитый холодной водой и оттого аж протрезвевший. Глазки как продрались… Подождите-ка. С недавних пор в своей комнате он отшельник, потому что сосед отправился на работу на поля, сдав своё спальное место. Да и голос совсем бывшему сожителю не принадлежит. Что происходит и кто с ним говорит, учитывая, что этот мужской тембр совершенно не знаком? Откуда он вообще доносится? Тем не менее, несмотря на недопонимание (оно превозмогает любопытство), крутить головой Хан не спешит — она по-прежнему угрожает ему погаными последствиями в случае активной раскрутки влево и вправо, кружится. Но понять-то как-то надо, кто с ним говорит? Сейчас-сейчас, всё будет, только без резких движений. Хан же взывал к небу? Но отвечают ему точно не оттуда — шум доносится из более близкого источника. Не быстро перевернутый на бок парень осматривает углы с помощью медленного и осторожного ведения туда и обратно одними зрачками, но комната выглядит абсолютно пустой. А потом он понимает. Мгновенная заминка — и попустившийся вопль снова набирает обороты. Припадок продолжается, как и прежде: с полуплача лекарь переходит в соседнюю эмоцию. Хан начинает хохотать, закрывая раскрасневшееся и разгорячённое лицо своими относительно прохладными, но чуть обожженными, поцарапанными в занозах, избитым во время погрома (который сам же устроил) ладонями. Смеётся в них ещё громче, приглушая звуки, потому как наконец до него доходит: в том, что в подобном состоянии он слышит какие-то голоса извне — оказывается, нет ничего удивительно. Это нормально и даже предсказуемо. «Не трогай, оно галлюциногенное!» — голос Сону вот тоже слышится так, как будто в этот самый момент младший, живущий на приличной расстоянии (в личных покоях, на секундочку), придя сюда без стука, замер у него над головой и с какой-то стати продолжает поучать. Ещё на кухне, в тот момент, когда порекомендовал избавиться от странной травы, Ким звучал крайне взволнованно, и Хан тут же извлёк положенное в ковш растение. Однако, вопреки предупреждениям и опасениям коллеги, спрятал его не на дальнюю полку, ограничив доступ, а… К себе в карман. Выкуривать крепкий лист целиком после окончания работы на пару с распитием крепкого зелёного чая было опрометчивым решением, поскольку теперь кроет не по-детски. Но результат был вполне ожидаем и Хан даже не пугается последствий: трава, вызывающая галлюцинации, на то и является самой собой, что он начинает слышать чьи-то голоса. Повезло ещё, что не видит никаких воображаемых тварей собственными глазами, а только слышит. Это, можно считать, ещё легко отделался, учитывая, как вообще обычно бывает с тяжело ранеными, которым дают похожие сильно действующие "лекарства": у них порой начинаются жуткие галлюцинации, не ограничивающиеся на одном звучании, а продолжающиеся видением и, Господь Бог, ощущениями прикосновений. Хан знает, потому что прежде всего, как и Сону, в немирное время он - полевой, военный лекарь. Но всё это сродни приступу, отравлению растением, которое проходит тот же час, когда то покидает организм. Вот только как теперь понять, насколько много принял «лекарства», чтобы заранее оценить, как далеко зайдет его влияние? И чего стоит ждать в ближайшие полчаса? Что бы он ни увидел — то будет галлюцинацией. Вот, что надо держать в голове, и от знаний лекарю не страшно. Просто теперь немного напряжённо ожидание столкнуться с этим, как с чем-то реалистичным. Хан даже специально переворачивается на спину и бегает по потолку глазами, чтобы убедиться: потому что в страшилках деревенских детей, в книгах, тоже всегда говорили, мол, раз не видишь призрака или мутанта ни слева, ни справа, ни сзади и не спереди, это не говорит о том, что всё вокруг тебя чисто, мол, его нет, а ты в безопасности — его отсутствие вокруг значит одно: Надо посмотреть вверх. Но глядя туда Хан, Слава Макхаме, так ничего и не находит. Тупые галлюцинации, которые вскоре пройдут, ограничиваются на слуховых? Получается, не так уж и много выкурил. Что ж, отлично — значит легко отделался. Ничего, ещё немного полежит, подышит, успокоит пульс и дыхание, и снова все встанет на круги своя, а пространство кругом резко затихнет, как и не было. Его рано или поздно отпустит, надо только перетерпеть. — Долго меня игнорировать будешь? Перетерпеть. — Я знаю, что тебя не существует, — оттягивает с носоглотки накопившуюся от курева мокроту Хан, подложив руки под голову, пока глядит во всё тот же пустой потолок. Но так и не выплевывает её с видом крутого и властного, а сглатывает, как настоящий терпила. — Тебя здесь нет. — А ты склонен верить только своим глазам? — оставаясь никем не увиденным и даже отчасти повторно проигнорированным, существо замолкает, чтобы, спустя секунду, не встретившую никаких споров, разочарованно цыкнуть. — Что ж, по большому счёту, от этого и все твои проблемы. Звук такой странный — он доносится как будто из одной стороны, но, в то же время, со всех подряд. Тоже влияние растения? — Рассказывай. Я-то знаю, что мне это всё кажется. Ты меня не проведёшь, гадина. Ты — часть моего воображения. — Хочешь, я помогу тебе убрать соперника? — Говори, говори, пока можешь. Блаблабла, — почти что закрывает уши руками Хан, кривляясь, как ребенок, но в данный момент он скорее насмехается, не ведая, что творит, и с кем разговаривает тоже вряд ли осознаёт. — Завтра я всё равно встану и пойду по своим делам, как ни в чём ни бывало. Так было прежде и будет впредь. Глупая тварь. Ты в моей голове и, будучи частью моего разыгравшегося воображения, лучше бы на пару со мной придумала, как быть в нелёгкой ситуации. Помогла мне добиться цели, а не трепала языком понапрасну; всё равно я о тебе завтра утром забуду, как о приходе белой горячки забывают по выздоровлению. — О, не каждый вылечивается от белой горячки, но тебе такое не надо. Я знаю о твоих истинных целях, и могу помочь тебе добиться главной из них, — звучит голос совсем уж реальным, чуть ли не у самого уха. И от того Хан, прикрывая глаза, смеётся ещё громче, будто бы издеваясь. Потому что чем звучание яснее, тем больше он убеждается в том, что всё ему кажется. Это кто ещё здесь блефует и немного не осознает происходящего? — Как ты собираешься мне помочь? Я даже не могу тебя видеть, и уверен, что не только я. — Почему ты считаешь, что моя невидимость — не привилегия, мм? — после недолгой паузы «оно» продолжает, словно признаёт для начала, чисто для галочки: — Пока что не можешь, да. Но всё впереди. Дождись, и совсем скоро я обрету физическое тело. На данный момент мне нужно многовато силёнок, чтобы вырасти, но время всё урегулирует. А ты поможешь мне взамен на мою помощь, что будет честным и объяснимым: ничего же в мире не бывает бесплатно. Но ты уж поверь, это будет того стоить - моё покровительство ни с чем не сравнится. — Может, хотя бы представишься, раз такой умный и заделался мне помогать? — Хан говорит, как будто согласится на любую услугу и не равносильный обмен после неё, ведь такие существа редко предлагают что-то на честных условиях. Однако, на деле, парень до последнего не верит в то, что этот диалог происходит по-настоящему. — О, конечно представлюсь. — Дай я угадаю, — будто для него это какая-то игра без последствий, абсолютно лишенный серьёзности Хан выдаёт первое предположение: — Ты — Дьявол? Можно было бы подумать всё, что угодно, но, поскольку собственный рассудок шутит с Ханом (как он считает) — подыгрывать удаётся без толики страха или опасений о том, что всё может происходить наяву. Вот так накуришься какой-то неизвестной фигни до беспамятства — и всё от горя — а потом гремишь всем, что видишь, так в конце действа у тебя в ушах ещё и начинает шуметь хриплым голосом, едва ли похожим на человеческий. Но совсем расклеиваться нельзя: у Хана было обещание перед Минхо, поэтому завтра он опять придёт в норму, и будет, как новенький, свеженький огурчик, чтобы вместе направиться в средний город с ним за компанию. Как будто не было этого невыносимо тяжелого дня и его странноватого завершения. Существо смеётся в ответ на предположение коротко, как будто удовлетворено направлением мыслей Хана и не желает его отрицать, но, в то же время, голоса ему отмерено по крупицам — как и предупреждал, пока ещё не имеет достаточно силы для физических проявлений; но всё у них двоих, скорее всего, впереди. — Почти, — наконец стихает создание, чтобы представиться поконкретнее. — Да? Кто же ты тогда? Таки моя галлюцинация? — Горный дух.