ventosae molae

пару часов назад, ночью. Сону давно должен был отдыхать в своих покоях. Однако, по приходу в сектор темниц не обнаруживший командующего по ту сторону решетки, и оттого решивший, что его уже забрали для осуществления обмена с анаханцами, Ким ещё долго опустошенно глядел перед собой. Ничего не делая и не двигаясь, словно пребывал в прострации: отчего-то ему было грустно от осознания, что со старшим так и не удалось попрощаться. Державший в руках тот самый плед, предназначенный, чтобы согреть варвара, Сону вглядывался в пустоты и темноту углов этой клетки, в которой столько времени в одиночестве провел командир Анахана, пока, в какой-то момент, темнота не вгляделась в него в ответ. Лекарь зацепился за медный блеск наполовину заржавевших прутов решётки — и в их плохо различимом от разводов, поплывшем отражении, проглядывалось движение, которого в ближайшем радиусе не должно было быть… Но Ким Сону не делает никаких рывков или других необдуманных движений в ответ на словленное осознание — пока тень у него за спиной только растёт, словно к нему приближаясь: это продолжает быть видно в отражении прутьев, не все из которых целиком покрылись коррозией. Ровно один шаг назад, и на этом остановка. Шатен прислушивается к велениям собственной интуиции и, когда она истошно орёт в пределах его ушных перепонок «дальше ни шагу», юноша тоже резко замирает: не делая боле ни одного ни назад, ни вбок, ни вперёд, потому что знает — здесь не разгонишься. В столь неудобной позе и ограниченном пространстве, скоро спину встретит ни что иное, как обыкновенная тюремная стена, а если та самая тень, что остановилась между пареньком и ею, действительно там, то своими выпирающими от недосыпа и стрессового недоедания лопатками Ким упрётся не в каменную кладку, а в чужую грудь… По коже на каждом участке тела, в особенности на его шее, пробегают предупреждающие о недалёком будущем мурашки, а совсем крохотные, отросшие волосы на затылке, становятся дыбом. Ким цепляется за малейшие колебания воздуха, навострив все органы чувств: слух, обоняние, в любых способных к отражению предметах видящие танец теней зрачки. Но в таком положении, когда он повёрнут спиной к такой широкой площадке перед темницей, скрутить ему шею не составит никакого труда — сам лекарь таким образом бессознательно сделает всё, дабы возможному палачу было удобнее сделать это быстро и бесшумно, но наверняка жутко болезненно. Сону продолжает внимательно вглядываться в плохо просматриваемое отражение прутьев, чтобы не терять из виду возможного будущего убийцу, при этом незаметно, медленными движениями левой руки скользя по своему правому запястью, чтобы поспешить снять защищающую окружающих от дара смерти перчатку. Если во дворец проник кто-то из чужаков, с целью спасти своего командующего (что не было исключено, ведь люди пленного анаханца, не дождавшись обмена или специально дотянув до его кануна, могли проникнуть на их территорию самым немыслимым способом). Зачем кому-то понадобилось приходить по душу Ким Сону тоже тот ещё вопрос, но не стоит забывать, что в покушении на его жизнь со стороны чужаков может не быть ничего личного, а оказавшись на его месте под раздачу попал бы каждый: его самого не должно было быть здесь и сейчас, поэтому встреча с каким-нибудь варваром, пришедшим за своим предводителем — случайна, как и предстоящая смерть Кима, если ему не повезёт её не избежать. Очень сомнительно, что головорезам при побеге будут нужны свидетели, вот мальчишку и уберут; по крайней мере он умрёт со знанием, что командующего не повели на обмен, а, к примеру, забрали подоспевшие свои же. Может, Сону захотят убрать, как мешающего в этой акции спасения? Поводов целое море, если только захотеть их найти. Сону вдыхает так, чтобы даже не вздымалась грудь — бесшумно, переведя глаза в левый нижний угол в прищуре, и мысленно отсчитывает секунды перед тем, как резко обернуться, вытянув свои растопыренные пальцы и яд на их кончиках. «Три, два, один…» Перчатка медленно сползает с ладони, ту оголяя, и он крепко сжимает её в кулак. Однако именно это время поразительнейшим образом совпадает со счётом наверняка таким же, как кимовский — только тем, что вели в другой голове. Безмолвные три налагаются на тройку, два на двойку, один соприкасается с единицей. Потому как то самое «ударное один», от которого кипит кровь в жилах — может стать для лекаря решающей или конкретно последней. При сильном истощении ресурса Сону не сумеет использовать силу в полной мере, а потому ему может либо повезти, либо «не», однако то самое судьбоносное «один» в конце счёта за секунды до непоправимого — замыкается на том, что пара карих встречается с парой мазутных, которые совсем не выглядят ни холодными, ни отстранёнными. Где-то на фоне, пока Сону замирает на месте уже развернутым, валятся пролетевшие мимо полевые мотыльки — сила Кима действительно вышла наружу: она сработала, но не сумела сбить с ног стоящего перед ним, не смогла с ним справиться. Кому-то эти пронзительные чёрные глаза, заглядывающие точно в кимовы очи, цепляющие самые дальние уголки его души — наверняка показались бы злыми и жестокими, но никак не Сону. Он ведь видел вещи похуже — например, саму смерть. А человек напротив… Он на смерть не был похож ни капли: даже сейчас, когда имел все шансы убить Кима. Ведь на него свою силу Сону распространить бы не смог — уже давно запомнил, кто для него исключение. Против кого лекарь не сможет защищаться, даже со смертельным даром, пускай имеет огромное желание, и кого Сону не сумеет победить, как бы сильно ни старался. Он всё это понимал и, может, ночами периодически думал о страшном: не так уж и плохо быть беззащитным и уязвимым хотя бы перед одним человеком во всей Вселенной. Но вот что с этим исключением однажды доведётся встретиться, пока они оба за пределами решетки, а не по разные стороны её прутьев, то есть в безопасных для лекаря и его гордости условиях — Ким не рассчитывал, потому и пугается ни на шутку в эти мгновения: сердце из груди вот-вот выпрыгнет при виде этого человека, к которому привык запертым, как только впервые видит его прямо перед собой. На воле. Его мазутные волосы, чуть влажные пряди, спадающие на лоб в растрёпанности, кажется, после долгого бега в никуда. Его родинки, коими усыпано всё лицо, словно звёздное полотно — кладбище чьих-то душ. Его кожа ведь наверняка помнит каждую каплю крови, которая на неё когда-либо приземлялась, при этом не принадлежа самому мужчине. И вода этого не отмоет, пока живо в разуме: глаза помнят каждую смерть, потому что привыкли от неё не отворачиваться; ни от корчащихся в агонии гримас противников, ни от жутких криков при болевом шоке. Он о себе самом всё знает. Эти глаза видели слишком много, но по-прежнему хранят в себе некую чистоту, словно брюнет умеет отгораживать пачкающуюся глину от прозрачного речного течения, и умещает в себе обе эти крайности, их чудом не смешивая. Равновесие — первое его имя? Хотя Сону не знает даже второго. И это разорванное на части, не равномерное дыхание мужчины, покидающее пересохшие от обезвоживания уста — вонзается в разум уже самого лекаря, чьи зрачки только продолжают расширяться, но не только от удивления. Брюнет перед ним так тяжело дышит — наверное, предотвратить чужой крик он спешил сильнее, чем отсюда сбежать. Ринулся из последних сил, лишь бы не позволить Киму позвать кого-то на помощь при виде опустевшей решётки, но при этом не желая никак ему навредить. Потому что если бы хотел — уже бы давно убил, наконец оказавшись на свободе. Глаза встречаются с глазами, кимова спина с очень явственно ощутимыми поручнями, когда металл впивается в прижатую к нему сквозь ткань кафтана нежную кожу, а чужая рука почему-то кажется как никогда правильной, когда прижата к собственному рту. Кожа его ладони — прямо к губам Сону. Ах, если бы хоть кто-то услышал мысли Сону в этот момент — засмеял бы, как при страшном позоре; радуясь, что сам не подвергся подобному. Ведь как мужчина может думать так о другом мужчине при одном прикосновении, коли его никто не заставляет?.. И почему это прикосновение не отталкивает морально? Почему полноценно не хочется скинуть с себя его руку, а напротив, кажется, что можно было бы постоять так, друг перед другом, пускай и слишком близко — подольше? И… Почему ощущать кожу губами, без возможности отказаться от каких-то неуместных в ситуации инстинктов, представлять, что на её месте тоже чьи-то губы?.. Что одни губы к другим губам, а не ладонь к ним же. Просто стоит только себе представить: к Ким Сону никто вот так, бесстрашно, по-нормальному не прикасался уже очень-очень много лет. И не считая тех странных, как будто не до конца честных объятий Хисына при награждении за мазь, последний раз к его лицу, омывая то от сонливости чистой марлей, с родительской заботой дотрагивалась только родная мать. И вот, только по прошествии стольких лет Сону снова чувствует не двусмысленное — человеческое касание кожи к коже. Чужой к собственной… Когда кто-то не боится протянуть к тебе руку… Это ощущается по-странному приятным. По-страшному тоже, ибо контролировать собственную бурную реакцию на это кажется мало возможным; и телесную, и эмоциональную. Они не в тех обстоятельствах, чтобы мужчина напротив, даже при наличии живой симпатии, имел цель приласкать лекаря, он скорее пытается уберечь самого себя, сохранив тишину, но всё же… Ощущением, по которому за все эти годы удалось столь сильно соскучиться — это запоминается. Сам Сону бы не хотел думать подобным образом в отношении анаханца, но зрачки расширяются как-то сами, когда получается вот так близко лицом к лицу, а между губами кроме сантиметров — лишь тонкая бледная шрамированная рука. — Это вы… — произносит он первым, потому как Сону ну никак не смог бы говорить с закрытым, заткнутым, пускай и мягко, но всё той же чуть шершавой от мозолей, крупной ладонью ртом. Но звучит всё правильно, ведь командующий обращается к нему, не забывая об уважении, хотя его лицо, столь близко находящиеся к кимовскому, отлично удается разглядеть в мельчайших подробностях. И оттого дрожь губ Сону, которая была бы явной, не будь скрыта под кожей ладоней командующего; она говорит о слишком бурной реакции. — Я уж было испугался, что кто-то другой… Повезло, что вовремя узнал, — с облегчением выдает Пак, — а то мог бы и ошибиться. Вы ведь меня не выдадите? И медленное, робкое — точно положительное покачивание головой в ответ со стороны лекаря: нет, Ким не станет пытаться позвать на помощь, чтобы сдать вражеского командира своим людям и тем самым помочь лишить воли снова. Потому что этим он как минимум подставит себя самого: если Хисын каким-то образом прознает, что Ким его ослушался и снова сюда пришёл, о последствиях думать зазорно. Отчего-то Сону ощущает себя тем, кого вот-вот застукают на тайном свидании — кем-то, кому едва ли исполнилось шестнадцать весён, кем-то, кого высмеют за неуместные столь жуткой, как прямое столкновение с врагом, против которого не сможешь защититься, ситуации, чувства и абсолютно неправильную реакцию на них; словно ему гораздо меньше двух декад, а столько, сколько исполняется в момент, когда хочешь любить и быть любимым. Он боится не того, что ныне свободный от клетки командующий, будучи врагом, может ему навредить (ведь ничего ему сделать на этот раз даже при желании не способен сам Сону) — а того, что их кто-то увидит вместе уже после запрета Хисына, и тогда никому из обоих не поздоровится. Лекарь не знает о том, что Пак Сон, не доверявший Сону до самого конца и решивший за ним следить, его к этому времени давно заметил, пускай ёнинца отвлекли на другое. До самого конца в преданность Сону он, скорее всего, так и не поверит, потому как видел его в общении с анаханцем, и запомнил, что между ними с Сону витала недопустимо дружная атмосфера, которой просто не может быть при общении с врагом: да Киму и общаться-то с ним было незачем. Сону продолжает соображать, замерев в довольно странной позе с анаханским главнокомандующим, не подозревая о других своих проблемах. Раз брюнет здесь один — значит, соизволил покинуть решётку сам. Но как? Остается загадкой. В случае же, если бы его выпустил кто-то другой — потенциальный спаситель, кем бы он ни был, ни за что бы не позволил вот так свободно расхаживать в одиночку, а провёл бы Пака до самого выхода, довёв начатое до конца. Потому что просто покинуть решетку здесь будет мало — заблудиться в лабиринтах за её пределами проще простого. Если бы Сону был тем, кто его выпустил — так бы и поступил. Иначе в чём смысл помощи, которую не довели до логического завершения? Однако и эти размышления сами по себе странные. Не стал бы Ким Сону ни за что действовать против своей страны и помогать варвару, но стоит учитывать ситуацию, в которую он попал теперь: может быть, другого выбора, кроме как помогать, лишь бы остаться живым и не тронутым, у него не останется. И почему-то всё равно сердце подсказывает: анаханский командующий способен обидеть кого-угодно, кроме Сону. Поэтому предлагает молчать о своём побеге по-хорошему: — Обещаете, что меня не сдадите? — переспрашивает Пак. — Да, глупый, конечно, вопрос, ведь сейчас вы скажете всё и согласитесь со всем, что угодно, лишь бы я вас отпустил, но просто знайте… Если попытаетесь убежать — я вас догоню, потому что, простите уж, ноги у меня длиннее. Какое точное наблюдение: только сейчас становится понятно, насколько же сильно лекарь уступает в росте. Сону привык чувствовать себя невысоким рядом с довольно рослым на фоне остальных Хисыном, но анаханец — совсем другой уровень. И это при том, что мужчина в полуприсяде на согнутых коленях, разговаривает с Кимом, чтобы их глаза были на одном уровне — наверное, ради лучшего «понимания» собственных просьб. Но на заявление про «я тебя догоню из-за длины ног» мальчишка, сбитый с прежней волны гордости и уверенности ничем иным, как страхом, всё-таки реагирует. Брови Сону возмущенно ползут вверх, и по одному приказному, раздраженному взгляду — мужчина понимает, что пора отпустить врачевателя. — Вовремя вы, потому что я собирался вас укусить, — стирает сам не знает что со рта (наверное, остатки ощущений после чужого прикосновения) краем светлой шелковой накидки. Той самой ладонью, свободной от перчатки, которую собирался использовать в целях самозащиты, готовый поразить противника. А попал вот так — на того, на кого эти фокусы не подействуют. Только сейчас осознание начинает накрывать по-настоящему: если бы командующий хотел навредить Киму, он бы уже давно сумел это сделать. Сону прилагает все усилия, чтобы не показать, какой силы ступор захватывает его тело, заставляя то каменеть. И как он, почему-то, даже оказавшись освобожденным — испытывает дикое смущение. — Значит… Со временем я не прогадал, — улыбается на это мужчина, складывая глаза полумесяцами. — Не хотелось бы быть укушенным. — Д-да… — с сомнением кивает Сону, продолжая хмуриться вплоть до появления морщин на лбу. Ким позволяет своим сбитым лёгкой дрожью (подступает куда более сильная) рукам опуститься по швам, просто представив, что их у него нет вообще. Страшно сделать лишнее движение, стоя перед мужчиной, который настолько выше и сильнее, чтобы не позволить рыпнуться; и при этом не находится за любым видом стены, не имеет никаких ограничений и, пускай показал такие качества ещё во время прошлых их диалогов, снова оказавшийся на свободе, сейчас как никогда… Проявляет какое-то нечеловеческое обаяние: то, как спокойно он смотрит на Кима с едва ли уловимой улыбкой, которую и улыбкой не назовёшь, не сбитым усталостью блеском в глазах (смотрит ли он так на всё, или только на лекаря из Ёнина?..), то, как он держит осанку и руки за спиной, будто бы доверяет. И то, как он двигается маленькими шажками — назад, словно чувствует чужие эмоции и пытается их унять. Ступает на расстояние, чтобы подарить Сону хотя бы призрачное ощущение утерянной безопасности, но Пак ещё не знает. Утеряна она уже навсегда. — Вы… Сбежали, — звучит скорее как утверждение, нежели вопрос, и командующему остаётся только подтвердить это коротким кивком, при котором улыбка почти полностью покидает его лицо. — Сбежал, — он чуть принаклоняет голову, пару раз моргнув при взгляде на Сону, которого наконец-то ощущает перед собой по-смешному крохотным и хрупким: раньше им ведь не приходилось стоять в полный рост рядом и видеть, насколько же всё-таки очевидно разнится комплекция опытного воина и чуть ли не уподобившегося мышке-норушке врачевателя. Пусть Пак не придавал его тонким кистям такого уж сильного значения раньше, сейчас понимает: Сону, наверное, и меч не продержит долго; руки устанут, — но я никогда не был в подвальных помещениях Ёнина на Эсэ прежде, — с некой горечью и едва ли заметной толикой стыда, в котором по-честному признаётся, заявляет командир о том, что: — А потому не смог найти выход на поверхность. А, так он потерялся. Вот, в чём дело. Это даже забавно, но Сону сейчас ни до каких не до забав — он стоит весь сжатый, с сомкнутыми и изредка скрипящими в напряжении зубами. Позорище — куда делась вся его смелость и наглость? Куда свалил лёгкий флёр фамильярности по отношению к запертому в четырех стенах мужчине из Анахана? Пока командующий был в клетке, Сону строил из себя «тигра-льва» с огромными лапами и когтищами, размахивал хвостом, как павлин и даже позволял себе выражать все эмоции: начиная от злости, и продолжая слезами, как будто командующий мог бы выслушать вообще всё на свете и ничего ему за это не сделать, но. В один миг всё обрушилось — стоило только командующему оказаться на свободе, и на месте огромного льва, которым себя показывал Сону, оказался белый, неумелый в силу возраста детеныш лисицы, который только и умеет, что, поджимая хвост, лапки и розовеющие ушки, держать глазки на выкате каждый раз перед тем, как моргнуть, и всё в борьбе с невыносимым страхом. А кто-нибудь когда-нибудь слышал, как верещат лисы? Прямо сейчас внутри тихого с виду Сону стоит точно такой же паникующий визг. — Вот оно как… — пытается хоть чем-то ответить Сону, потому что в голове, параллельно, начинают перекручиваться варианты из серии «а что дальше? а что теперь? что он будет со мной делать и, что самое главное — что с ним здесь буду делать я?». К чему вообще идёт вся эта ситуация, если не к очевидному — Сону не собираются убивать, брать в заложники или мучить. Хотя кто его знает? Раньше командующий был заперт и вёл себя сносно, но теперь, когда его ничего не ограничивает — как командир Анахана покажет себя? Теперь он здесь власть, пусть и потерял путь к выходу, не найдя тот самостоятельно. Сону тоже был очень смелым, пока находился по ту сторону, но только посмотрите на него сейчас, когда сторона стала одной. Не собирается же командующий ласково, но по-прежнему против воли заталкивать за решетку Сону, чтобы поменяться с ним местами? Пожалуйста, не-…. — Как вам удалось пробраться наружу? — Сону говорит непривычно для самого себя, напряженно бегая глазами туда и сюда, пока надрывно кусает щёки с обратной стороны. И ещё старается настолько коротко справляться с предложениями, насколько это возможно, потому как на длинное ему просто не хватит дыхалки. В нынешних условиях он забудет о простом: как делать вдох и выдох, начнёт заикаться, а это настоящий стыд — показать себя так перед командиром вражеской армии. О, Боги. Как они докатились до такого? — Да так… У меня свои методы, — пожимает плечами брюнет. — А что это? — и очень (не)кстати обращает внимание на плед, что выпал из рук Кима, пока ему затыкали рот и прижимали к решетке. Лекарь спохватывается и, нагнувшись, тут же поднимает покрывало с земли, чтобы протараторить сжатое (и почувствовать, как же сильно разболелась искусанная самим же собой левая щека): — Н…Ничего! Мне было холодно. И нечего осуждать Кима за эту слабость, пускай он в самом деле пришел сюда, чтобы хоть как-то отплатить командующему за его доброту. Согреть… Господи, в голове не укладывается, как был готов сделать это ещё какие-то пару минут назад, но не теперь — всё слишком переменилось, а Кима застали врасплох, когда он уже было поверил, что анаханца в их дворце больше нет. Нигде. Да как бы могло вообще хватить силы духа отдать ему этот плед теперь, когда Пак будет принимать его не через решётку — а прямо из руки Кима, стоя перед ним и глядя ему в глаза? Так же даже не убежишь, не ретируешься в попытке скрыть смущение: командир обещал, что, в интересах сохранения собственной безопасности, просто возьмет и догонит Сону, а длинные ноги ему в этом помогут. Достаточно окинуть анаханские пропорции ниже пояса взглядом только один раз, чтобы понять, насколько у него потрясающее и гармоничное всё строение тела: даже сквозь эти лохмотья можно оценить длину рук и ног, что автоматически прибавляет полководцу эстетичности и красоты, а ещё и с учётом, что там, под одеждой, находятся лишь чистые мышцы… Сону резко трусит головой, пытаясь избавиться от наваждения. Собственно, было бы странно, если бы командующий сидел и ждал спасения со стороны до последнего, ничего не предпринимая. Конечно же он догадывался, что Рики сделает всё возможное и не очень, чтобы добраться до него в кратчайшие сроки, однако подобной импульсивности и нетерпеливости подопечного не жаловал. К тому же, прошло уже достаточно времени и сердце подсказывало Паку, что за этот период по-любому могло случиться нечто незапланированное: даже в случае, если бы Нишимура принял правильное решение, вряд ли бы всё пошло по плану. Вечно у него из рук всё валится: в его ауре есть некая атмосфера разрушения, которую он несёт за собой, и, даже не обладая никакими магическими дарами, как ёнинский лекарь — Нишимура просто мастерски рушит всё, к чему прикасается. Такой вот у него не дар, а талант, и на поле боя он отличный воин. Но вот переговоры и всё остальное… Такое поведение могло привести к многим проблемам. И не раз почти приводило — сейчас от «тогда», когда даже после его вмешательства всё обошлось, отличает только то, что рядом с Нишимурой нет командующего, который мог бы проконтролировать его мыслительные процессы и поправить мозги. Хоть отчасти путем долгих разговоров и повторяющихся «ты же ведь достаточно разумный человек и понимаешь, что…?». И о том, что скоро случится обмен — Пак также был в курсе. К нему же приходил охранник, вот только куда этот охранник делся теперь? Торопливость Рики была предсказуема и заставила командующего Пака торопиться самому — сбежать прежде, чем ёнинцы во главе Хисына успели бы воспользоваться его пленом и потребовать что-то у асэйцев. Коли не могут дать взамен командира — сами ничего не получат; вот, рассчитывая на это, Пак и вырвался, пока уже после предупреждения о подготовке к обмену была пересменка. » — Готовьтесь к выходу, скоро выдвинемся на обмен». — Именно поэтому их строили в виде лабиринтов. Чтобы заключенные в случае, если отобьются или сбегут из клетки, — не долго подумав, Ким решает разбивить тишину и чуть перевести тему, чтобы не рассказывать, почему пришёл с пледом, — не смогли выбраться наружу, — объясняет Сону, а затем, не успев вздохнуть, сразу же зарекается: — Следуйте за мной, и я помогу вам выбраться. Почему он это делает? А причина-то есть — не такой уж Сону и дурак: он умеет брать себя в руки вовремя, чтобы перетянуть одеяло на свою сторону, каким бы эмоциональным ни был. Защитная реакция, пускай до вечно продуманного Хисына ему еще очень далеко. Сбежавшему анаханскому пленнику не остаётся ничего, кроме как довериться Ким Сону, но здесь это работает в обе сторону: Сону тоже приходится ему доверять. Лекарь мог бы вывести анаханца к своим людям и сдать его, а анаханец, в свою очередь, мог бы скрутить шею лекаря ещё раньше; всё ещё способен на это в любой момент, но. Почему-то он, вопреки их нелёгкому положению и выгоде, которой якобы неоткуда взяться, верит, что Ким его не подставит. Не выглядит он, как человек, который мог бы это сделать, а Пак не наивен. Он просто хорошо читает людей. — Разве это не плед в ваших руках? — интересуется он, пока покорно следует по пятам хрупкого юноши, который не хватает за края одежды, но ведёт за собой молча. — Просто половая тряпка. — Вы разве раб, которого заставляют трудиться, драить замок? Или зачем вам нужно носить с собой половую тряпку? — Что вам нужно от меня?.. — не выдерживает Ким и чуть язвит на свой страх и риск, оборачиваясь через левое плечо, но по-прежнему боясь посмотреть на лицо командующего. — Ладно, — поднимает руки на уровне головы, как белый флаг Пак, сдаваясь. — С вами, кстати, все в порядке? — А почему спрашиваете?.. — Вы какой-то странный. — Почему?.. — Какой-то не такой, как обычно. Тихий и молчаливый… Что-то случилось? Хаха, как он мог до такого додуматься? Конечно же, не случилось абсолютно ничего! Всего лишь на глазах Сону сбежал политический заключенный, и обязал себе помогать. Всего-то. Командующий зато тоже заметил, что Сону как-то притих, но не связал это с тем, что сам оказался на свободе и тем самым его смутил. Он искренне верил, что та сторона, которую Сону прежде ему демонстрировал — была настоящей. Поэтому до конца считает, что Сону от него скрывает какие-то другие проблемы личного характера — у него по-любому достаточно причин для грусти или замешательства; Пак ни за что не подумает, что все дело в том, что он вызывает у Сону странное волнение сам. — Вам просто кажется. — Это, конечно, вряд ли, но не хотите говорить — не говорите. Помолчим. — Значит, помолчим, — соглашается Сону, заметно только самому выдыхая с надрывом от волнения и невыносимо ощутимо колотящегося сердца. Где-то в отдалении, помимо едва ли слышимых шагов двух молодых людей — гораздо отчётливее слышатся капли, падающие в натёкшие от влажности подвальной зоны лужи. Мимо продолжают пролетать редкие полевые бабочки. Полководец и Сону проходят мимо нескольких лестничных пролётов, встретив которые на своём пути один, командующий точно попытался бы по ним подняться, стремясь во что бы это ни стало побыстрее добраться до людского света (пускай сейчас ночь), но, как оказывается, по причине незнания — попал бы в тупик. Не укажи Сону ему правильный путь, какой указывает сейчас. — Почему нам не подняться сразу по той лестнице? — всё же решает спросить Пак, чтобы понять, почему ранее не нашёл дорогу наверх сам. — По этой лестнице вы выйдете точно к охране. Пак понимающе кивает, делая вывод, что эту местность Сону столь хорошо знает только потому, что сам столько раз бегал к нему. В темницу, стараясь остаться незамеченным, и наверняка было такое, что пару раз чуть не попадался, раз прекрасно понимает, куда поворачивать нельзя и к каким выходам выведут все эти подвальные тропы с лестницами. Где его встретит охрана, а где только тупик в виде стены. И как пойти так, чтобы добраться до улицы, а не до еще более запутанных разветвлений дворца на верхних этажах. Сколько же лекарь, наверное, натерпелся за всё это время. Но ничего, больше терпеть не придётся: командующий отправляется домой, и сопроводить его сегодня — первое и последнее, что он попросит у Сону. — Я выведу вас на улицу, чтобы вы смогли пробраться за стену и сразу ушли, — просит Ким не волноваться, а продолжать идти следом. Дорога впереди из каменной кладки на стенах и полу, извилистая, иногда расширяющаяся, а порой сужающаяся, но беспеременно тёмная, с освещением в виде изредка попадающихся факелов, которые редеют с каждым шагом ниже в подвалы: да, пока что они только спускаются всё ниже и ниже. В помещении поросшая плющом плитка, которой, проходя мимо той, без конца, пусть и молчаливо, удивляется анаханец — в их стране нет подобной роскоши, а растений не сыщешь даже там, где они должны были так-то расти; здесь же, в Ёнине, они приходят жить и без приглашения — цветут и множатся даже в этих с виду без жизненных стенах. И где же вся справедливость в мире? — У вас всегда так много растительности?.. — В последнее время почему-то стало больше, хотя и до этого было так, — отвечает Ким. — Плющ совсем от рук отбился. — Понятно, — кивает брюнет, лишний раз подтверждая свои догадки о том, что колдовство Ёнина в отношении к смерти на кончиках пальцев лекаря не ограничивается: они наверняка выкачивают все ресурсы из других стран тоже через молитвы к своим духам. Ибо ничего не появляется из пустого места, не так ли? И если в одном месте нужно больше той же воды — из другого следует её забрать. Так и почти омелевшая Асэ будто бы отдала все свои воды ёнинской Эсэ. Беспредел. Но Сону в этом не виноват — нет смысла выражать недовольство к нему. Совсем скоро, не дойдя до поворота, они проходят мимо лежащего в узком проходе охранника. Разложенное бессознательное тело занимает чуть ли не пол лестницы в ширину. Голос Сону, чем сильнее он волнуется — становится всё спокойнее и безэмоциональнее. Так это при том, что до этого Ким периодически проводил разговоры с командиром в повышенных тонах и возмущениях, демонстрируя свой характер. Но почему же настолько сильно притих сейчас? Не справился с чужой харизмой? — Это ваших рук дело? — вылетает совсем равнодушное, хотя Кима переполняют эмоции. — Ну а чьих же ещё? — пожимает плечами анаханец, как будто скручивать шею охране со стороны противников для него — в порядке вещей и скорее походит на ежедневную рутину. Сону даже не станет спрашивать, мёртв ли мужчина, или же командующий его просто по-доброму отключил, обеспечив крепкий сон. Что бы там ни было, никто не давал ему право калечить их людей или наносить им любого рода увечья. Замок — это чужой дом для анаханца, а не поле боя, поэтому привычки стоит поумерить. Вот, как Ким это видит. — Здорово вы тут похозяйничали, — вот Сону и делает этот вывод вслух. Всё же лекарь силится включить режим хозяина в «доме», которым выступает ёнинский дворец — даже при условиях, в которых к стенке прижали именно его. — А у меня особо не было выбора, — отвечает ему Пак беззлобно. Поэтому Сону максимально властно старается произносить это «следуйте за мной» и «больше так не делайте», как будто таким образом, несмотря на то, насколько же ему сейчас страшно идти перед мужчиной и самому стоять перед недалёким будущим, старается выглядеть сильно и уверенно в глазах командующего Анахана. — Больше так не делайте. «Потому что это не ваш дворец» — сказать вслух смелости так и не хватает; Сону и так еле выдавил предыдущее предложение так, чтобы звучать уверенно. — И сам не хочу, — ничуть не злится на него командир, соглашаясь, что хозяйничать в чужом монастыре немного неправильно. По крайней мере до тех пор, пока ты его не захватил. Ха-ха.. Сону и остальным ёнинцам бы ни за что не понравилась бы эта шутка. Односложные вопросы и ответы, неловкие разговоры на всеобщем, при которых командующий, не обезображенный лингвистическими талантами, допускает многовато забавных ошибок, которые замечает Сону… Но их диалоги всегда с самой первой минуты знакомства казались непринужденными и столь легкими в продолжении. Как ветер, бриз, выдувающий застоявшийся воздух и все лишние мысли из головы. С командующим разговоры текли, как ночь и день по небосводу: легко, так, что не замечалось, как мимо проходили новые сутки. Однако теперь Сону пытается поставить на этом крест. Они молчат ещё какое-то время, но потом, словно оба стремясь наговориться вдоволь, чувствующие, что разговоры, как и сама встреча — окажутся разве что прощальными, всячески перебивают грузящее молчание. — Рука не болит? — вот и командующий не может не спросить то, что уже давно держал в голове; потом шанса поинтересоваться у него уже не будет. Он уже спрашивал это у Кима раньше, но вот, решил повторить вопрос.

— Рука по-прежнему болит?

— Почему спрашиваете? Не по вашей же вине её поцарапал.

— Как сказать…

Никак не говорит.

— Все зажило, — тогда ответы были даны расплывчато, но Пак может сделать вывод, что отсутствие полностью уверенного положительного говорило только об одном: на тот момент царапина на руке лекаря продолжала болеть. Вот и сейчас, даже услышав, наконец, внятное «всё в порядке» он опережает на один шаг и хватает Сону за запястье; не имеет за этим жестом ни намека на интимность. А Сону почему-то всё равно её испытывает. — Что-то ещё осталось, — делает он вывод, когда легонько закатывает рукав на чужой руке, посмотрев на отпечаток — протяжный развод, оставленный тем самым штырём, на который Ким напоролся, когда они пытались «помериться силой»; пускай прекрасно понятно, что это была попытка убийства, которая закончилась уязвленной самооценкой и раной на полкисти. И всё не в пользу Сону — его из-за этого даже стало как-то жалко, пускай пострадавшим должен был остаться именно анаханец. Пак тогда оторвал кусок своей одежды, чтобы хоть как-то помочь остановить кровь, и, вроде бы, на этом его ответственность за сохранность чужого тела и кожи, в частности, подошла к концу, но. Всё же, перед тем, как покинуть Ёнин и отправиться домой, он захотел лишний раз убедиться. В том, что Сону будет в порядке, и любая его грусть или неудобство не будут сопровождаться ушедшим анаханцем; в конце концов, Ким сейчас помогает ему сбежать — должен же варвар хоть как-то проявить крупицу совести и позаботиться о нём в ответ? Он не желает вредить Киму. Пытается позаботиться не из личных побуждений, а… Чтобы уйти, не оставив после себя плохих следов и уж тем более шрамов, даже если речь о тех, что расходятся царапинами по коже. Но для Сону такая забота выглядит странно и оттого пугает ещё сильнее, потому как противоречит тому, что они с командующим не столь давно обсуждали. Сам же говорил Сону, что ему надо уметь себя защищать и становиться сильнее, не уповая на магическую силу. Командующий из Анахана был предельно груб на словах, те не подбирая, хотя выставлял эту грубость, как заботу о будущем: пытался сделать из Сону мужчину, а на деле что? Бережет, как хрустальную вазу того, кто ему никто? Или он ко всем так относится? Или же Сону избранный? Какое Паку вообще дело до его ран? Душевных и не очень. — На самом деле уже тогда я пользовался тем прутом, чтобы выбраться, — честно признаётся Пак, где существуют корни его переживания и некогда чувства вины. — Решетки не открывали, замки не проверяли. Я медленно протачивал себе путь наружу, натирая замок, поэтому держал тот прут поблизости, лишь однажды его нащупав. И выбрался. Но тогда ты, — снова он переходит на формальное обращение, — напоролся на него и поранился именно потому, что я оставил его на привычном для себя месте. Перед тем, как мы взялись за руки, чтобы сразиться, я забыл про него и не успел тебя предупредить… Прости. Прости. Прости? Сону замирает, чтобы поднять глаза, но в последний момент всё равно стрельнуть мимо мужчины — как было страшно на него посмотреть в открытую на близком расстоянии, так и продолжает быть. За что Пак извиняется перед ним понятно, но зачем — нет. Сейчас явно время не для извинений, но… Что там делал торчащий прут за который зацепился лекарь, поранившись? Это анаханец искал способ открыть решетку и припрятал его так возле неё. Командующий всего лишь хотел сбежать, не подозревая, что именно эта вещь, используемая примитивно — как инструмент, станет настоящим судьбоносным мостом, соединившим их жизни. И вот, за что надо по-настоящему извиниться — ни за какую не за царапину, которая рано или поздно заживет (а если и не заживет — черт с ней, всё равно не перед кем Сону раздеваться и хвастаться своим чистым телом: он навеки один, а все вокруг умирают; и исключение в виде командующего ничем не сделает лучше — ничего между ними никогда не будет, просто потому что не может быть, понятно?), а за сломанную судьбу в количестве двух. Но разве это чудотворное «прости» кому-то поможет, когда жизнь обоих разлетится на мелкие щепки того самого костра, который так и не позволил Киму сгореть? Чтобы позволить чему-то гораздо более страшному прийти в его жизнь позднее… — Вы молодец… — всё, что Сону, испытав помимо страха ещё и жуткого уровня смущения, может ему ответить, когда осторожно вытягивает руку из мягкой и бережной хватки, тем самым еще сильнее ощутив касание из-за скольжения кончиков пальцев по линии открытой кожи. Мурашки по телу. От его даже неуверенных и не несущих в себе никаких глубоких смыслов касаний. — Знаю, — хмыкает Пак. За пределами решетки, даже находясь по-прежнему в стенах ёнинского дворца: он явно ощущает себя комфортнее, чем Ким Сону в хорошо знакомых себе стенах, но пока перед лекарем… Ещё и это чувство, оставшееся на коже даже после того, как чужая рука его отпустила. И то, что её даже не хочется называть чужой более… — Мискантус, его же много растет в Ёнине. Попробуйте, — кивает командующий на рану Сону, оставив попытки нарушать личное пространство Кима. — Если вовремя приложить, то рана быстрее затянется. Он прав. В том, что целое поле мискантуса встречается у потайного выхода на спуске с дворца, на краю верхнего города. Оттуда совсем скоро командующий непременно сможет увидеть звезды, по которым так сильно истосковался — те самые, которые разделяют его от любимых людей, оставшихся вдалеке. Они с Сону проходят по последнему из коридоров, в пределах которого ещё не видно улицы, но уже не горят факелы — несущий свежий воздух снаружи сквозняк выдул бы любой огонь, оставив на его месте только дым. Помещение гораздо холоднее и проветреннее всех прочих веток коридора за поворотом, а потому оба могут воспринять это, как знак: До поворота, ведущего на ночную улицу — осталось совсем немного. Сону не оглядывается, а только идёт вперёд, но точно слышит, как крупные сапоги командующего ступают ему по пятам. Он чувствует, что, если сейчас вдруг замрёт на полпути, остановится, не предупредив — они станут вплотную, и от пускай совсем лёгкого удара, а Ким всё-таки выпустит собственное сердце из груди, от волнения не удержит. И оно свалится куда-то вниз — меж поросшей травой плитки и пыли, к трупам пауков и крыс. Но именно поэтому Сону, дабы избежать этого нежелательного прикосновения (очередного, но того, по которому не захочет скучать) — не остановится. Даже когда придётся попрощаться, тем более — отпустить его обратно. Туда, откуда Пак пожаловал. А за это время лекарь слишком уж расслабился, и даже успел позабыть о том, что полководец — анаханец, а значит враг номер один. Хотя только это и перекручивал в голове с утра до вечера, когда снова и снова повторял, в попытке вразумить рассказывая себе, почему «нет»: почему нельзя о нём думать, почему нельзя хотеть к нему, его увидеть, поговорить, посмеяться или даже поплакать перед ним, почему нельзя просто находиться подле него и дышать одним воздухом (ведь полководец бы ни за что не осудил), однако. Как известно, любой запрет заставляет душу жаждать чего-то только сильнее — вот и Ким, кажется, попал на эту удочку, как последняя самая дурацкая в пруду рыба: посмотрев, как заглотили её подружек, чтобы тех зажарить на костре, кивнула головой и сама полезла туда же — вставать на дорогу в один конец. В случае Сону… Ведущую к смерти гораздо хуже физической, потому как никто не захочет заканчивать, как изменник: ещё и в глазах людей, что когда-то спасли тебе жизнь; в глазах людей, которым ты должен по гроб. В случае Сону, он должен много кому, если вообще не всем, кто его окружает много лет: самому Ли Хисыну, его отцу, королю Ёнина, командующему Ёнина и всем его гражданам с армией, которой он обещал защиту и медицинскую помощь… Больно. Потому что даже это не заставляет хотеть остаться рядом с командующим меньше. Может, именно поэтому прощание с ним кажется подарком, а не наказанием судьбы: Ким того хочет, и правило «с глаз долой из сердца вон» обязательно сработает в правильной манере. Быть может, не имей он защиты против силы Сону и не будь особенным в том плане, что единственный может, устояв перед ядом, к нему касаться — у Кима не было бы такого сильно искушения лезть к нему под руки, как изголодавшемуся по человеческому теплу бездомному зверьку. Стоит проводить брюнета как можно скорее, и совсем скоро Ким, оставшийся на своём месте, придёт в норму. Всё забудется. Это просто привязанность, привычка. Вынужденность — командующий не уникален сам по себе, а на его месте мог оказаться кто угодно, если бы только имел тот же иммунитет против силы смерти. Сону станет проще, если командующий отсюда исчезнет и перестанет мучить его совесть своим присутствием. Если Пак прекратит становиться камнем раздора между Кимом и его верностью Хисыну, да и всему ёнинскому государству. Головой Сону всегда выберет последнее, а вот сердце… Никто не спрашивал. Даже если разговоры с ним уже стали привычными. А пагубные привычки надо искоренять — эту привязанность Ким тоже оставит в этом коридоре или на поле мискантуса, как на кладбище очередную свою мечту быть кем-то понятым и принятым. Пусть простит командующий и поймёт правильно, но Сону никогда не будет на его стороне. И тем, что сейчас проводит его наружу, делает одолжение в первую очередь себе самому: ведь в интересах Кима больше никогда его не видеть, чтобы не иметь соблазна снова к нему прийти и поговорить. Чтобы не доводить ни до чего плохого, о чем можно пожалеть; и не взращивать то, что имеет перспективу расти. Сону изо всех сил выбирает Хисына. Сону хочет остаться на его стороне — верен только ему. И единственный способ — это прощание с неправильным, порочным, запретным. Это просто искушение, и оно пройдет. С Паком из Анахана. Пусть же вернётся туда, откуда пришёл. Ким покрепче сжимает собственное запястье, стараясь отъявленно стереть с него память о прикосновении, как будто его и никогда не было: лучше так, чем мечтать о том, чтобы оно повторилось. Их время было недолгим — минуты счастья не были ни целыми днями, ни даже часами, а лишь жалким промежутком, когда стражи устраивали пересменку. Так ещё и никто из обоих не мог представить себе в моменте о том, что позже посчитают эти минуты хоть немного приближёнными к теплу костра. И данный момент самый длинный на памяти лекаря, когда они рядом, а оттого и слова как-то не вяжутся; нет на них хурмы. Сону тоскливо и заранее одиноко (пускай командующий все ещё рядом, Ким может уже сейчас предсказать, как будет, когда он покинет дворец в ближайший десяток минут) — все по причине, что секунды положенного им времени вместе так быстро закончились. На самом деле, сколько бы командующий ни пытался показаться костью в собственной горле, он… Вселял странное чувство принятости — когда никто не пытается тебя избежать или переделать: он так спокойно схватил Сону за руку. Так спокойно разговаривал прежде, что Ким понимает — не сумеет не скучать по ощущению себя нормальным в его компании. Он создал эту иллюзию для Сону, и она ему понравилась — не более. Всё равно Ким никак не может прекратить перекручивание это осознание в голове будто бы насильно, пока мужественно идет вперед, зная, что столь важный для обоих государств человек идет за ним по пятам, будто ведомый. Ведь сейчас Ким действительно единственный, кто может ему помочь. Как ни странно, чувство собственной важности приятно: особенно когда «убивать кого-то» — это больше не единственное, чем ты можешь помочь. На этот раз Сону пытается помочь сохранить чужую жизнь. Командующий намного выше, и, признать, ощущать его точно идущим за собой, лишний раз вспоминая, что они больше не разделены никакими ограничивающими, сдерживающим конструкциями наподобие решетки… Странно. Если Ким резко затормозит — их тела столкнутся хотя бы на мгновение: крепкая грудь полководца случайно коснется к хрупкой спине Сону; а потому ноги становятся ватными, пока разум их убеждает в том, что ни спотыкаться, ни осекаться ни на секунду нельзя. И Ким держится молодцом — идет и не падает. Вот только пока командир позади, просто прямо ходить по ступенькам — кажется самой сложной из задач. Сону испытывает что-то очень смешанное, что нельзя делить на хорошее и плохое: скорее это чувство ново. Между ними ничего не стоит, и если подойти совсем близко (а физически подойти возможно, ведь ничего им не помешает сейчас: ни сила Сону, ни заточение командира) — можно будет ощутить тепло кожи еще разочек. Ещё. И ещё. Сону эти мысли стряхивает вместе с лишним пухом от осины, и, отодвигая ветки, которые почти сразу вянут, выводит командира на свежий ночной воздух, покидая последний пролет коридора в потайном ходе. Это не проходит мимо внимательных глаз анаханца: Пак обращает внимание на то, как Сону, пытаясь пройти вперёд, пока всё ещё ведёт командующего за собой, раздвигает заросли руками, и та, что без перчатки, при прикосновении голой кожей — оставляет за собой только труху и пожухшие листья, которые отпадают от дерева кусками. Насколько же тяжело быть в его шкуре и видеть, как что-то или кто-то гибнет по вине одного твоего существования каждый божий день? — А вы хорошо знаете потайные ходы, — произносит полководец, когда они наконец-то выходят под открытое небо. — Обязываюсь, раз живу в замке, — Сону переводит тему на более важную, уточняя: — Как будете добираться домой? Впереди целая пустыня. — Думаю, мне придется позаимствовать лошадь из королевской конюшни. — Из королевской не получится, — качает головой Ким, все продумав заранее. — Даже если представить, что лошадь вам удастся заполучить, то вместе с ней через стену незамеченным вы не пройдете. — Пойду пешком, видимо, — вроде бы спокойно реагирует мужчина. — А как ещё быть? — А никак, — вздыхает Сону, — мы уже не в пределах стен, а вышли через катакомбы, поэтому теперь преодолевать ничего не нужно. Но и до королевской конюшни нам не дойти — придется возвращаться. — Может, где-то поблизости есть ещё лошади? — совсем не глупо предполагает анаханец. — В нашей стране они на каждом шагу. — Есть, — щурится Ким, — но. Это кража, а не заимствование. — Я знаю, что вы меня за это простите. Подскажите, где достать… — Но только один раз! — звучит строго настрого, потому что Ким Сону знает, что другого раза не будет. Они находятся за стеной верхнего Ёнина, чудом спустившись с другой стороны горы. Со стороны Инанна точно есть открытые стойла, там армия держит часть запасных коней, потому что за пределами стен есть подходящие условия для выращивания. Оттуда они и решаются позаимствовать «транспорт». Пак, наблюдая за тем, как он проделывает всё сам, стоит в стороне, прислушиваясь к внешним звукам. На самом деле, на этом этапе он мог уже отпустить старшего в свободное плавание и больше ему не помогать, но. Это поражает. То, как на глазах он меняется, демонстрируя совсем противоположные качества — восхищает, но что полководец совсем не способен выкинуть из головы, так это то, что Сону смелый и спорящий, пока командир за решеткой, а потому его реакция, когда Пак вышел за ее пределы… Почему его переменившееся поведение такое очаровательное? Может быть, Ким изо всех сил пытается это скрыть, но спокойному и смиренному взгляду командующего всё видится явным, таким, каким является на самом деле — и то, как стесняется Сону, тоже становится понятно сходу. Просто Пак решает не расстраивать его сильнее прежнего (Сону и так наверняка удивился их встрече, а потому с него на сегодня потрясений достаточно), решивший смолчать о своём наблюдении и умолчав вопрос о «почему твоё лицо такое красное всю дорогу?». Уже с лошадью, под копытами которой шуршат листья, они наконец добираются до нужного места, проходя через спутанные заросли и сухие ветки до полного того самого цветущего поля мискантуса: ничего не завянет, ведь перед тем, как взять лошадь за поводку, Сону успевает вернуть перчатку на руку, а на остальных участках его кожа полностью прикрыта тканью — ноги тоже в обуви, а значит всё будет в порядке. — Моя дорога должна закончиться здесь, — останавливается Сону в центре густого поля из веерника, приставляя ногу к ноге и на расстоянии вытянутой руки передавая поводку от вороного коня анаханцу с отросшими, чуть растрепанными волосами такого же цвета. Пак тихо выводит животное на свою сторону — кладет руку на шею, поглаживая по гриве, и фырчанием лошадь даёт понять, что компания на предстоящие пару суток в пути по пустыне её более чем устроит: понравится даже больше, чем стоять с краю загона без дела. Пак ей искренне улыбается уголками губ, совсем не думая о том, что перед конем необязательно выражать вежливость (хотя это ещё кто сказал?) — для солдат из Анахана они как часть собственного тела, о котором нужно заботиться изо всех сил. И прежде, чем воспользоваться помощью лошади, нужно заслужить ее доверие, настроить некую ментальную связь. У полководца это получается на удивление быстро, даже будучи с вражеской стороны. Животные тоже любят его… Вот оно что. В чем секрет этого мужчины Сону, наверное, не узнать никогда — но Пак цепляет всех, кто только его видит, и без особых на то усилий. — Ночи в пустыне холодные… — говорит Сону приглушенно, себе под нос, не зная, какие ещё слова оставить напоследок, чтобы в будущем о них не жалеть, вспоминая момент их прощания. — Разве нет? Хоть Пак и помнит, что Ким говорил, мол, якобы замерз сам и принес покрывало из-за этого (опустим, что его, отнекиваясь, он вовсе успел назвать половой тряпкой — ложь-то была ловко раскрыта) — ничего лишнего не отвечает, чтобы не смутить лекаря: полководец поступает мудро и благодарно, просто молча принимая подарок. Больше Сону ему уже ничего не подарит. — Я говорил, что мне холодно, но я не отправлюсь в пустыню, — оправдывается Ким, стараясь предугадать мысли в чужой голове, — в отличие от вас. В моих покоях есть, где греться, и будет впредь, поэтому, просто… Езжайте осторожно. Я уверен, что вы выберетесь и не заблудитесь по пути. — Спасибо, — Пак покрепче сжимает принятую ткань, обматывая её в передней стороне седла, а затем, покрепче обхватив поводку пальцами, но не спеша запрыгивать на коня, спрашивает кое-что, явно сильно его интересовавшее: — А…Почему вы мне помогли? — Потому что испытал чувство вины, — не щедрится на подробные объяснения Ким, чьё лицо в данную минуту выглядит совсем не читаемо. Он даже не держит глаза полностью открытыми, а глядит из-под полуопущенных ресниц: страшно взглянуть на мир, что умещает в себя один единственный человек. И увидеть его целиком. Но как и говорилось ранее, Сону желает помочь полководцу сбежать из Ёнина не ради него, а ради себя: выпроваживает анаханского командующего назад в свою страну, чтобы самому вернуться к истокам и остаться верным Хисыну с Ёнином. Чтобы больше никто не бередил его душу и не ворошил внутренности одним своим присутствием в их тюрьме, не заставляет бегать на нижние этажи ночами и ждать момента новой встречи, чтобы выговориться перед ним о своей нелегкой жизни: нечего брюнету и самому Сону там, в катакомбах, больше делать. Не стоит искать того, кто поймет, что понимать не принято, даже если найти получится — это не закончится ничем положительным. Не стоит никого провоцировать и сбивать с истинного пути себя самого. Это временное увлечение и потребность удовлетворить давние чаяния да надежды. Они пройдут, а Хисын и народ Ёнина останутся. Их Сону и выберет. Он сделает всё, чтобы на нём, своём решении, прочно устоять — даже если придётся кому-то помочь, пытаясь таким образом избавиться от него, как от мешающей преграды. Если бы можно было просто убить, Сону бы поступил так, но это невозможно. Вот он и стоит здесь — в центре поля мискантуса, приведя на свободу пленника из Анахана. — За что? — и почему из этого «великого ёнинского» (взято в кавычки самим командующим не зря) лекаря нужно вытягивать по слову, как по торчащей нитке из старой сельской накидки? Сам вопросительно наклонивший голову слегка в бок, Пак не понимает, почему тот не говорит ему напрямую, а дожидается уточнений. Заглядывает Киму в глаза, что тот старательно прячет. Зачем? Если всё равно не придется смотреть друг на друга ближайшую вечность. Хоть бы поговорили нормально напоследок, без этих недосказанностей. — За то, — говорит Сону очень не хотя, засасывая воздух не через ноздри или открытый рот, а через сомкнутые от дискомфорта и неловкости зубы (не забывает также намертво вжаться пальцами в края своей кафтана, схватившись за ткань, как за спасение), но по ходу выливающейся речи всё идет по нарастающей. Он приобретает все больше скорости, уверенности и оттенка легкого наезда в голосе: —… что по моей вине вы выжили и были вынуждены сидеть в столь ужасном месте, как промозглая решетка. Мне очень жаль, что моей силы не хватило на то, чтобы свалить вас вместе со всеми теми людьми, как и должно было бы. Впредь… Я буду стараться стать сильнее, дабы таких ошибок не повторялись и никто больше не гнил в тюрьме! Я собираюсь стать всемогущим, чтобы одолеть абсолютно любого, — грозно (а в глазах командующего, конечно же, даже смешно из-за маленькости стоящего напротив) сжимает ладошки в кулачки Ким, пытающийся выглядеть как никогда серьезно. — Поэтому не пытайтесь возвращаться в Ёнин и не попадайтесь мне на глаза больше никогда! Если, кончено, не хотите наверстать упущенное. А умереть на поле боя сразу, да?

Сону тяжело было принять, что есть кто-то, рядом с кем он не может считаться сильным. Против Пака он не попрет как минимум по физиологическим данным. Где Сону, а где его рослость и крупность?

— Вы такой… Ух! — единственное, что может выдать закипающая голова лекаря в воспоминаниях.

Но произнесённое не совсем совпадает с тем, что Ким испытывает на самом деле. Правильнее будет сказать, что неистовое возмущение граничит с не менее ярким…

Облегчением.

Как будто он бы расстроился, умри командующий по-настоящему. И тем самым заставь Кима продолжать мнить себя обыкновенным монстром с необыкновенным даром. В этом был уверен секунду назад и почти расплакался, расстроившись — потому что слово «испугавшись» не подойдет; вида смерти Сону давно не боится, и это не было бы ему в новой.

Не пугает, а делает больно каждый раз, как в первый.

Сону запомнит каждый разговор, и то, что чувствовал, как бы ни хотел забыть — увы. Но всё, наконец-то, закончилось. Он расслабляется, позволяя плечам опуститься и себе отпустить тело, когда договаривает до конца. Теперь, когда только юноша проследит за отдаляющимся силуэтом полководца, всё снова будет нормально — встанет на круги своя. Но точно ли всё? Или же перемен не избежать — и с пленным командующим, и без него? Анаханец сбежал, Хисын отправился на обмен без него. Что там будет происходить, Киму остаётся только догадываться, но. Состояние короля всё хуже: Сону знает, потому что был у него накануне и всё сам видел. Случится совсем скоро, пускай никто не дает точных сроков: что-то цепляется за его мысли, заставив думать не так о проблеме побега врага, как о том, что ждёт впереди, после смерти правителя. Долгие этапы подготовки к коронации будущего, нового короля — начались заранее и уже проходят сейчас. Начнется коронация, в день которой устроят крупный фестиваль, где пригласят множество жителей из нижнего и среднего города в верха. Улицы будут полны людей, празднеств, песнопений, начнут раздавать бесплатную еду. И всё будет празднично, но на деле — в своего рода хаосе. Чужая радость вызовет в Сону только порывы тревоги, ведь день коронации станет последней точкой, что разграничит прошлое с новым этапом. И неясно, что за собой принесет уже он. Можно сколько угодно успокаивать себя тем, что король уже давно не при власти формально, и Хисын правит за него уже давно, мол, с официальным назначением его королем ничего не изменится, но. Киму всё равно не спокойно — при одной мысли на душе скребутся кошки. Хисын взойдёт на престол и ничего уже никогда не будет, как прежде — а Сону так зачем-то стремился к недалекому прошлому, когда только освоился в замке; не в силах отпустить присущий ему покой. Стоит ли бояться грядущих перемен? Останется ли сам Ким на своем месте? Сумеет ли сохранить то, за что столь сильно боролся, чтобы выжить? Сону хочет, чтобы всё осталось, как раньше — каким было до появления анаханского командира в их темнице. Тогда всё было светло, близилось к идеальному: Хисын каждый день дарил ему цветы, никто не строил козни за спиной, целебная мазь еще не была придумана, а курсор уверенности Сону еще никуда не было смещен. Никуда из величин «не туда». И не было никакой неуверенности и тянущих за шею, как в петле, сомнений. Сону не так давно казалось, что он мог бы прожить тихо-тихо — за спиной Хисына всю свою жизнь, а теперь… Он не хочет признаваться себе в том, что это больше не так. Пытается убедить себя в обратном. Лекарь всё-таки оборачивается назад, пока идет в обратную сторону, прочь от анаханца, когда они расходятся. Он всё же оборачивается, позволяя сквозняку выдуть эти мысли из головы хотя бы не надолго, подарив ему покой. Пока ветер расплетает его запутанные пряди, заставляя те густо спадать на лицо, но волосы не прикрывают обзора перед глазами: он всё ещё видит уже севшего в седло командующего, даже от того отдалившись. Его ровную спину и широкие плечи, роскошную посадку, как будто большую свою часть жизни провел за переездами на лошадях. А так оно и было. Вместе с вороным конем они смотрятся, как влитые в масляную картину. Похоже, теперь посмотреть на него наяву получится по-настоящему в последний раз. Спасибо хоть на том, что сумели попрощаться, а то Сону было уже казалось, что и этого им не светит. Обещая Паку, что найдет способ стать сильнее и осуществит расплату, если тот ещё хотя бы раз сунется на территорию Ёнина со своей армией — Сону говорил отнюдь не то, что думал, но на те его слова командующий только улыбнулся; и был таков. Тряхнул своими растрепанными после нелегкой недели в ёнинской тюрьме волосами и, вместе с густыми прядями пропустив вскользь пальцы ещё и ветер — свободу вслед за ним, был таков. Устремился вдаль, лишь улыбнувшись и сказав что-то, чего Сону уже не помнит в подробностях (вот дурак, был тогда, как под гипнозом, фиксируясь на открывшейся картине; зря мужчины, все же, любят глазами) — а только по смыслу. Но в момент настоящего это были эти слова: — Береги себя, золото, — вспомнив те самые пожухшие под руками лекаря ветки, полководец оставил ему доброе напутствие перед своим отъездом. В момент Сону, потерявшийся среди прошлого, настоящего и будущего, ища, кто из них ударит по груди сильнее — вздрагивает, услышав это обращение. Смотрит на Пака снизу вверх, потому что в седле он еще выше — высоко уже по недостижимому, хотя и до этого был таким же. Боже, пожалуйста — пусть боль, которая скрыта в груди сейчас, будет самой сильной, которую Сону придется пережить. Пусть будущее останется пустяком на этом фоне и на фоне детских лет: Ким больше не хочет страдать, ему хватает далекого прошлого и оставшегося после него сейчас со всеми эмоциональными последствиями и памятью. Но. Почему-то выражения, которые командующий использует, всегда очень напоминает образ общения самого Хисына: потому что Ким правда золото для Ли, он ему важен и нужен из-за своего дара и, как понимает Сону, не только из-за него. И причина, почему именно «золотце» вылетело изо рта анаханского брюнета — не отсутствует. Сону же как Мидас, который прикасается ко всему, и это всё становится золотом. Но в отличие от него, все, к чему доступны его руки — сваливается в небытие. Гибнет. Что ж, командующим не расстроится, даже если однажды ему не удастся стать исключением. Сону смотрит на мискантус, когда мужчина уезжает на лошади. На самом деле Ким помог ему, как единственному человеку, рядом с которым не чувствовал себя монстром. Сону мужчина. Смелый и сильный. Он на вершине мира, ведь так? Просто командующий, наверное, умеет летать, вот и всё. Он на другом уровне: еще смелее и умнее. Сону готов слушать его и учиться у него. Потому что он сделал столько всего невероятного, будучи обычным, беззащитным на фоне божественной силы, человеком… А Ким, возымев её, сделал самое банальное — остался обычным человеком, не сумев уподобиться Богу. Но на самом-то деле это было всё, чего хотело его сердце. — Прощай, ёнинский врачеватель, — на этот раз вслух, но не слышно для Кима, уже будучи от него в отдалении, шепчет Пак. И в мыслях его прежнее: — «Удачи тебе, и если она действительно будет сопутствовать нам обоим и нашим странам — надеюсь, не появится обстоятельств, при которых нам придется встретиться ещё раз. Я искренне желаю нам больше никогда не увидеться». И Сону делает то же самое, когда совсем не слышимым шёпотом произносит: — Пока-пока, Ана, — Сону впервые использует выученное от полководца анаханское слово, поднимая голову к небу и глядя на звезды, хотя в Ёнине принято поклоняться Земле и живущим в ней духам, а не точкам на черном полотне; но родинки, рассыпанные на лице полководца, памятью о себе развязывают Сону руки и дают разрешение немного нарушить привычное, позволяя искать намеки о себе над головой. — Надеюсь, раз и навсегда. А так оно и получится, но Сону ещё не знает: «раз и навсегда» в совершенно другом смысле. Они должны попрощаться без зазрения совести — разойтись без оглядки, но к этому моменту уже оба посмотрели назад, уходящим друг другу вслед. И только если поступят правильно дальше — всё обойдётся. Так будет лучше для всех. Пак примет лучшее решение для Анахана, а Сону — для Ёнина. Только порознь они сумеют не допустить настоящей беды, поэтому всё произошло так, как должно было произойти для сохранения мира, а не чьих-то сердец. Но как долго получится оставить всё на правильных местах? Ещё недолго посмотрев вдаль и проводив командующего взглядом, лекарь понимает, что приходит время ему возвращаться назад, к себе в покои — пока никто ещё ничего не заподозрил, у его есть шанс промелькнуть обратно никем не замеченным. Набирающий скорость Пак же не может поверить в то, что наконец оказался на свободе. Время, проведённое в Ёнине, было нелегким по причине тоски по родным местам и людям, по причине неизвестности. Но продержаться так долго и не свихнуться помогло убеждение: даже когда идёт дождь, вокруг облачно, мутно и не видно дальше кончика собственного носа… Всё наверху, там, над штормовыми облаками — остаётся таким же прекрасным и звёздным, как прежде. Небесный блеск, свет луны и точки, прикрепленные к ясному полотну оттуда никуда не деваются, люди просто этого не видят. Он, как и Сону, оставшийся позади, тоже поднимает голову к небу, пока преодолевает расстояние верхом на лошади. Звезды остаются и поблескивают в (из-за ветра) безоблачном на этот раз небе. Как и думалось Сону при взгляде на небосвод, на лице анаханского командующего собрано настоящее кладбище звёзд — таких же, как там, наверху. И мечт, связанных с ними. О луне тоже не выйдет забыть: она, которую Пак так старательно сохранял в своем сердце, наконец встретила его на старом месте. На севере — словно указывала дорогу домой, хотя обычно она подвижна. Любой взгляд на звёзды напоминает о лучшем будущем, но когда на его месте видишь только пасмурное и затянутое тучами небо — в голове только одно воспоминание: о том, как хоронили его астронома, и как Пак рыдал над его могилой, просидев за ней почти месяц, пока не взял себя в руки. Джэха, дожив до приличного возраста, был похоронен согласно традиции, при выполнении которой душа возносилась на небо — становился его частью; по тому самому принципу, по которому герои в их культуре становились звездами в ночном небе. Смерть — это бегство от реальности, но Джэха сумел стать её исцелённой частью, а не просто грустным воспоминанием. Его тело было обработано так, что не побледнело по наступлению смерти, поддалось травам, а это, согласно традициям, обозначало, что он смог освободить свою душу от суда чистилища и вознести наверх — к звездам. Сохранить природный цвет его лица получилось, поэтому тогда они решили, что он познал настоящее освобождение и перешел к высшей сути, а не просто загробной жизни. Как и подобает астроному, у него получилось стать частью того, что сам когда-то изучал, и Пака безусловно брала гордость при каждой мысли об этом: ну хоть чья-то мечта всё же сбылась, пусть и не при жизни. Жаль, что свою не удалось исполнить самому Ану, потому что тогда бы он, продолжив изучать звёзды, никогда не расставался с дорогими людьми, которые на них отправляются. По ряду причин… Он не стал астрономом, как мечтал, беря пример со старшего, заменившего ему отца — Пак стал командующим армии их страны, чтобы, во время каждого боя или неволи как в этот раз, поднимать голову к небу и смотреть на звёзды, словно с ними разговаривая. Потому что оттуда ему было, кому ответить: там у него был родной человек. И каждый раз, когда смотрит на ночное небо, пусть даже оно не видно, командующий Анахана точно знает, что оттуда на него смотрят тоже — наблюдает в ответ, приглядывая без передышки. О нем заботятся. Потому он чувствует бесконечную поддержку и не имеет других вариантов, кроме как верить в собственные силы и сопровождающую их благосклонность судьбы.

«Одна звезда в небе — всё, что однажды останется после меня» — когда-то говорил Джэха со смирением.

И этого оказалось достаточно, чтобы продолжить поддерживать дух и вдохновлять Пака — звезды в небе и Шим Джэюна, сына Джэха, в храме на земле. Только бы сохранить то дорогое, что есть. — Верь мне, Джэха — совсем скоро я вернусь и продолжу защищать твоего сына, — Пак вздыхает, со звезд с умершими людьми и собственными мечтами, небо которым стало кладбищем, обращаясь к горизонту — и тем живым, которые ждут его за этой полосой медленно подступающего рассвета, навстречу которому он едет. — Дождись меня, Юн. Я уже в пути.

К тебе.

Жаль, Пак не знает, что ждёт впереди — совсем скоро. И не узнает вплоть до момента, пока не доберётся до Анахана. Теперь на одну звезду среди мечт, которым не сбыться, больше — такую же недостижимую, как и оставшийся за спиной мальчик из погибшей деревни снежных лисиц. Пока Пак преодолевает изгиб стены у нижнего города, приближаясь к границе с пустыней, Сону, помогший сбежать, возвращается к себе во дворец, но перед его глазами всё ещё стоят кадры, на которых перекручиваются спутанные анаханские волосы и выражение лица командующего при прощании. Взгляд его был слишком тёплым и тоскливым как для того, кто собирается обратно домой. Чувство при прощании с полководцем крепко в послевкусии и у самого Сону в грудине. Там, в глубине, не просто остаётся след — а дыры: запущен мелкий червяк, что душу цветочную выел. До-кон-ца. Как яблоко. О Сону можно думать всё, что угодно, назвав его предателем, отпустившим анаханцского командира, однако он не открывал решетку: мужчина выбрался сам и, грубо говоря, под неозвученную угрозу потребовал с Кима помощь. Сону действовал и продолжит действовать исключительно в интересах Ёнина, и то, что он спровадил Пака — тоже было в интересах собственной страны. Тем не менее, оставило неизгладимый отпечаток — но разве есть разница, что там в глубине чувствует Ким Сону, если он всё равно продолжает действовать от ума? И даже когда, идущий по коридору первого этажа наверху, думает о том, что ничего за сегодняшний день уже не ударит по голове сильнее, чем память о родинках на чужом лице. О которых придётся забыть. Почти дойдя до своей комнаты, Сону замечает, что часть дворца уже давно не спит. Почти сразу, на входе его, пугая почти до потери духа, ловит младшая служанка с фразой о том, что: — Я везде вас искала! — Что случилось? — сонно, почти без сил вопрошает Ким, которому толком-то и не удалось поспать, но ещё не знает: ближайшее время о сне и вовсе придётся забыть. — Король умер. Но это — еще не самое худшее. Король Ёнина и правда умер сегодня, задыхаясь в агонии, оставив в виде завещания имя далеко не собственного последнего живого сына, Ли Хисына, а обратился к кое-кому другому, кому доверил судьбу всей страны. Буквально переложил её на хрупкие плечи, со словами: — Передайте Ким Сону, чтобы он защитил Ёнин на Эсэ любой ценой. Получается, знал о том, кто и каким образом его убивает, но не стал мешать — решил, что это к лучшему для страны, ведь теперь кое-кто ему по гроб должен. Зная это, переполненный чувством вины — Сону никогда не сумеет предать Ёнин.