ventosae molae

Сон отлично помнит, кто именно выхватил стрелу у другого анаханца из рук и метко всадил её ему в тело. Из-за этого у него до сих пор рваный шрам на пол груди — провал зияет не трофеем, а воспоминанием о том, что не доделал что-то важное. И не прибил этого малолетнего выблядка ещё тогда — на том же месте. Надо было оставить его догнивать трупом на том пропащем острове, чтобы не тратить столько времени сейчас, уже на землях Двуречья. — Ну вот мы и встретились снова, — ухмыляется Пак, стоя перед обезоруженным Нишимурой на этот раз один на один, когда силуэт Хисына и другой части ёнинской делегации исчезает из виду. И почему-то, волосы командующего эсэйца на этот раз не пепельные, что головорез тут же подмечает, кривя лицо: как-то не привычно, до боли сильно Сон прямо сейчас напоминает одного из них — но так ведь и было задумано, чтобы они перепутали его с командующим, Аной? — Не считаешь ли, что сегодня просто замечательный день для реванша? Волосы отныне под цвет шелковицы — как у самого Нишимуры и его замертво павших под чужими стрелами людей. Нет времени оплакивать их тела, хотя последние пару дней они провели вместе: сидели перед одним костром, разводили его вместе и убирали остатки, спали под открытым небом бок о бок, ели вместе подготовленные с собой запасы. Они потратили столько сил сообща, лишь бы выжить во время проходки по болотам, чтобы в итоге просто… В один миг получить по стреле в области грудной клетки и остаться здесь, в пустыне, трупами уже навсегда. Ради чего всё это было? Нишимура ничего не может предпринять первым, а потому только ждёт от Сона следующего шага — что он учудит, раз наверняка сам ждал этой встречи? Так же, как и Нишимура, частенько вспоминал их бои один на один среди развалов на Матэ, когда они впервые узнали вкус поединка с равным себе противником? Таким Сон прежде не считал никого, кроме Ана Шу (командующего Анахана), но, признаться, его правая рука приятно удивил. Головорезу только и остаётся, что крепко сжимать некогда бывшие расположенными ладонями, руки в кулаки — и мечтать заменить их на клинки: если бы они росли вместо пальцев, то оружие Нишимура бы всегда носил при себе: он, как и его душа, непременно бы из них состоял ещё и физически. И тогда бы всё стало проще в его реальности. Но у людей не растут клинки вместо рук, вот и ему приходится отсчитывать мгновения до того, как решится его дальнейшая судьба. Есть же причина того, что стрелой не проткнули его одного? Собираются ли ранить его смертельно позже, а весь этот спектакль с избранностью и оставлением в живых был устроен командующим Ёнина нарочно, дабы оставить Нишимуру на себя: не живым — а умерщвлённым уже самим собой, ибо такой победа, принесенная собственными руками, куда слаще, чем та, что достигается с помощью побратимов. Стриженный почти в ноль. Некогда бывший с отросшей пепельной челкой, но отныне ещё и перекрашенный Сон, специально переодетый в тёмные лохмотья под стать тем, что носят анаханские племена, со своей главной задачей справился: он загнал Нишимуру в тупик — туда, где наёмнику уже никто из его людей не поможет, и они останутся один на один. Теперь между ними только песок из пустыни: он же по бокам, слева, справа, сзади и спереди. В этом песке и суждено утонуть проигравшим — остаться кормом стервятникам. Пак знает, как хорош стоящий перед ним наёмник в бою, а потому было бы кощунством вступать с ним в нечестный поединок: командующий Ёнина всё-таки не в край растерял всякий вид совести, но здесь дело даже не в ней. Просто себе он бы нечестной победы над безоружным врагом не простил, да и не засчитал бы никак. Именно поэтому ныне черноволосый Сон, будучи полон энтузиазма и упоения подступающим вкусом высококачественного боя, не разрывая зрительного контакта с напряжённым варваром — выуживает из держала в области ремня очередное длиннобокое лезвие. Запасной меч. И всё, чтобы спустя секунду проявить справедливость — бросить его в руки Нишимуре. Теперь на каждого окажется по лезвию, что ж — силы уравниваются, а значит среди обоих способных нападать и защищаться, победивший в конце сумеет занять своё место честным путём. Ни то на рефлексах, ни то оттого, что вполне ожидал от искусного воина, тренировавшегося на протяжении десятилетий (дольше, чем жил на земле в осознанном возрасте сам анаханский головорез) честного поединка — наёмник мгновенно ловит лезвие за рукоять и тут же направляет меч на ёнинца, став в позу, подготавливающую его крепкое тело не только к защите, как это было секунды назад, но и к нападению: прищур, наклон, правая нога вперёд, плечи подтянуты к шее, зрачки на уровне блеска лезвия. Край военных ботинок волочится по песку, будучи готов в любой момент оторваться и принять на себя перенесённый с пяток вес — Нишимура отлично сохраняет равновесие, пускай именно в нём равных нет командующему Анахана: он многому научил свою правую руку — в том числе и коронным приёмам, и тем хитростям, которые позже О Шу все испробовал сам, в бою. Между ним и Соном порядка двадцати лет разницы в возрасте (может, чуть больше или чуть меньше, что-то вроде двух декад — они точно не знают, но то понятно и по морщинам, которые отсутствуют на нишимуровом лице, но полнят соново). Огромная разница в годах, проведенных за поединками да тренировками, но, тем не менее, старшему Нишимура действительно уступает мало, когда речь заходит о владении мечом, который он снова получил в руки. Пак своё выстрадал и выборол, сам построил новую систему для собственной армии с нуля, чтобы сделать её лучше с помощью тактики и новой формы обучения, а анаханские же дети с этим мечом родились: смотрели на своих родственников воинов с пелёнок, первым схватившись не за мамкину грудь, а отцовский меч в ножнах. У них всё по умолчанию — есть, ибо они были рождены войной и ради продолжения любого рода той самой войны. Их, анаханская (и пришедшая ото всех земель, что к Анахану прилежат) техника боя с самого начала другая, а потому так интересно мысленно и зрительно подчёркивать все приёмы и детали — от градуса, под которым отбивают удары, до способов едва ли заметно переставлять ступни так, чтобы, увернувшись, устоять до конца, — когда вступаешь с ними в бой. Разве драться с таким противником — не настоящая честь? С позиции Сона — играет роль происхождение Нишимуры. С позиции анаханца — играет роль статус Пака. На своей земле у варвара явно нет противников: равных ему не сыщешь, как и для Сона в Ёнине. Это будет интересный бой, который не оставит ничью: будут драться не на жизнь точно, а пока кто-то из них не умрёт, потому что сдаться не сумеет ни один — это становится очевидным ещё до начала, пока первая нога не срывается с места, чтобы уколоть противника неожиданностью, но. Они решают начать с разговора, ведь позже, когда один из них окажется мёртвым, на слова не останется времени: — Я подумал, что было бы досадно не позволить тебе защититься, — объясняет свою честную позицию ёнинец. — Покажи всё, на что способен, чтобы в будущем ни у кого из нас не было сожалений. — Занимательно, — хмыкает Нишимура, — а я уж было подумал, что мы больше никогда не поучаствуем в схватке, так ни разу и не увидимся на поле боя: с вами что-то случилось, раз вы не захотели встречаться со мной лично. Подумал, — он начинает медленно передвигаться, бесшумно, словно крадущееся хищное животное, и Сон, словив его настрой, точно так же сдвигается с места на полусогнутых: оба глубоко сосредоточенные и чувствительные к мельчайшим движениям, едва ли заметно наводят круг, по которому идут, медленно, вглубь, сужая его полосами, чтобы постепенно приблизиться друг к другу и напасть в самый удобный момент, — что вы испугались потенциального боя со мной. — Так бы оно было, если бы я не дал тебе меч. Но сейчас мы равны, не считаешь? Командующий Ёнина, бесспорно, уважаемый воин — но такой же подонок, как все подобные ему эсэйцы. Чистокровные ублюдки — с корнями, прикреплёнными к их пяткам из-под земли, они впитали все качества лишь выдающих себя за наивысшую расу. Конечно же, представители противоположных сторон Двуречья уже встречались на острове Матэ, так и остались в ничьей — но на этот раз награда наконец найдёт своего владельца. — Что же случилось с вашими волосами? Так вдохновились нашей манерой поединка, что посчитали, мол, сможете нам уподобиться, перекрасив локоны? Считаете, что этот как-то повлияет на качество боя? Сон едва ли слышно хмыкает при звучании этого упрёка. Раньше его волосы и впрямь подходили под вид династии пепельноволосых Ли. Но и в этом крылась одна из главных причин столь серьёзной перемены внешнего вида: во многом из-за идей, которые Паку навеял кое-кто знакомый. — Не смущает ли вас то, что вы действительно теперь выглядите, как анаханец? — продолжает не понимать корни столь разительных перемен в чужой внешности Нишимура. — А что по этому поводу думает будущий король вашей страны? Не записал ли вас в претенденты на государственных изменников? Ну уж кто-кто, но Пак Сон запишется в их ряды последним, чего не скажешь о том же Ким Сону — вот, кто настоящий изменник. Сон же действует исключительно в интересах своего государства. Поначалу… Взять с собой на обмен командующий Ёнина выбрал не заключённого, которого можно было использовать ради нового плана, а обычного мальчика, Вона, чтобы почувствовать власть — как он может вознести кого-то и тут же опустить; накормить дорогой едой, а затем сделать кормом его же самого, сытого. И всё для того, чтобы кто-то страдал от несправедливости так же сильно, как и страдает сам Пак. Если бы Вона действительно притащили в мешке вместе командующего, ему бы было несдобровать по простым причинам. Обменять должны были анаханца, и анаханская сторона затеяла поход только для того, чтобы вернуть его домой. И на месте довольно жестокой кучки головорезов, которые ожидают увидеть своего человека целым и невредимым, отдавая врагу взамен за него что-то не менее важное — но в итоге получают никакого не своего командира, а «кота в мешке» в виде какого-то безымянного раба… Здесь, зная анаханское поведение и неконтролируемую злость, предсказуемо, что они озверели бы и скорее всего жестоко на этой волне убили бы несчастного, которого им подсунули вместо командира. К тому же, им невыгодно будет оставлять кого-то с ёнинской стороны, ведь они могут увидеть его, как шпиона и просто перестраховаться, убив, даже если не станут сильно злиться. Судьба по-любому незавидная и вот-вот бы догнала невольника, Вона, но. Изначально командующему Ёнина было неясно, а оттого удивительно, как немолвящий раб, который по большому счёту должен быть малообразован, пишет такими сложноподчинёнными предложениями и выдаёт чуть ли не храмовые мудрости, как будто является каким-нибудь жрецом или священником (культуры которых почти что нету в верящим в наземных духов, а не единого Бога, ёнинском народе), но. Последняя их встреча в лабиринте на нижних этажах, у сектора с подземными темницами — пролила свет на некоторые догадки. Она заставила заинтересоваться в немом рабе ещё сильнее прежнего, и вспомнить тот самый диалог, во время которого Вон, написав на груди командующего чернилами, лишь бы не позволить развязать себе язык, произвёл одну важную мысль, которая ни на шутку сильно оскорбила Сона: «Дереву, растущему на горе, совсем необязательно быть высоким самому по себе — он уже находится выше других», — отныне закреплённая на второй стороне руки, надпись получается ещё более длинной и корявой, с ошибками, ибо написано на неродном для Вона всеобщем — языке двуречья, но Сон более чем её, к собственному сожалению, понимает. — То есть ты хочешь сказать, что я родился с золотой ложкой во рту? Это я-то? Я, который ёнинец из нижнего города, дошедший во дворец путём собственных усилий? Хочешь сказать, что я живу на всём готовом, и что мои достижения не пропорциональны стараниям? Что я их не заслужил? С чего такие выводы? «У вас пепельные волосы» — И эти привилегии являются «горой», на которой я расту, как дерево? Что без этой горы мой «рост», — он перехватывает грязную вонову ладонь и делает шаг вперед, глядя точно сверху вниз, будто бы уничижая посредством разницы в росте, — ничего не значит, если бы я сравнялся с теми, кто стоит на земле? — он хмыкает, опуская голову, чтобы издевательски сравняться с чужим уровнем глаз. — Ты решил так только из-за моего цвета волос? Пепельные волосы. Получается, что да. Эта же фраза, с одной стороны разозлив, с другой — позволила родиться в голове полководца одной важной идее. «Мы могли бы взять анаханскиие волосы с собой на переговоры, чтобы не позволить врагам дать заднюю и начать отнекиваться от версии с поджогом, говоря, что это сделал кто-то другой — отрезанная мною прядь подтвердит их виновность сама по себе» — на встречу с асэйской делегацией Сон хотел взять с собой жгут с анахнаскими волосами. Те самые, отрезанные у подозрительной перебжчицы — и тыкнуть ими в лицо варварам с такими же локонами, которые наверняка бы, что от них и ожидалось, начали бы всё отрицать: свой налёт на деревню садов и прочие бесчинства. Отрубленный кусок чёрной пряди помог бы хоть как-то пролить свет на те события и заставить их прекратить лгать, поэтому его нужно было взять с собой, Но. В последний момент Пак решил чуть изменить тактику, упростив часть с никому не нужными диалогами. — Да… Обязательно возьму с собой анаханские волосы, — говорит командующий. И идёт на обмен без молчаливого раба. Получилось взять их с собой иначе — не в виде отрезанных, а принеся на собственной голове. Так он додумался до того, чтобы притвориться асейцем. Так и решился, рискнув, стать подменой, чтобы было удобнее не договориться, расставив точки над «е», а напасть на Нишимуру, забрать нужное Хисыну, и ничего не отдать той стороне взамен — стать чёрным котом в мешке самому. В одной руке меч, в другой — давленные плоды шелковицы. За кратчайшее время перед рассветом он использует ранее подготовленную для головы Вона смесь из тёмных ягод, и целиком окунается в неё сам, чтобы, когда вынырнет и смоет остатки, увидеть, как на месте его серебристых волос расцветает иссиня чёрный уголь. Поэтому, разумеется, ответ на насмешливый допуск Нишимуры — нет: Хисын не считал это, как и попытку уподобиться анаханцам внешне, странным поступком. А скорее напротив, оценил энтузиазм и сообразительность полководца своей страны, пускай именно идея прикинуться анаханским командующим посетила его в последний момент перед отбытием. Эффект неожиданности всё же дал свои плоды, и с первого раза удалось снести всю делегацию Нишимуры. Они не успели ничего сделать, даже допустить сомнение. Теперь же домой из линии размежевания с пустыней вернётся только один из двух ныне брюнетов — либо Нишимура, либо Пак Сон, но. Очень вряд ли, что посчастливится сегодня именно первому: все карты разложены и играют не на его стороне, а даже против него. Его людей убили, а выполнив только часть сделки, забрали священника, подсунув под руки вооруженного эсейского главнокомандующего, и что теперь? Даже если Нишимуре чудом удастся выжить, как дальше? Идти пешком по пустыне, когда всех коней распугали, заставив их разбежаться кто куда? Ёнинец срывается с места скорее, и первую же атаку Нишимура умело отбивает. Металл скрипит под бешеным нажимом, когда оба лезвия сталкиваются друг с другом, обхваченные ладонями двух почти непобедимых воинов. Они отскакивают под звуки лязгов, в очередной раз сталкиваются, уворачиваются. Делают подсечки и бросают песок в глаза в прямом и переносном смысле, но. В какой-то момент Нишимуре совершает роковую ошибку, которая в корень меняет ход дела — Сон на это не рассчитывал так же, как головорез, не привыкший биться на чужестранной стали. Анаханская бы так себя не повела, но ёнинские мечи оказались будто бы слабее — и тот, что был в руках у наёмника, не выдержал привычной тактики поединки. Под углом, использованным Нишимурой, он… Отлетел. Рики замирает на месте, глядя на свою руку, которая держит некогда бывшее длинным, но на сей раз вдвое укороченное лезвие, ставшее совсем уж тупым — а потому никак не пригодным в поединке. Но он не теряется даже когда на него повторно набрасываются противник: перекатывается на согнутых ногах, обходясь вывихом плеча и лёгким выбросом адреналина, стоит только в последние секунды успеть выудить короткий, но толстый клинок из собственных ножен за пазухой. — О, значит у тебя всё-таки было оружие, пускай и смешное в размерах. — Как у меня при походе на врага может не быть с собой ничего запасного: вы себя вообще слышали? — Но сумеешь ли ты победить только с клинком? Всё покатилось в пропасть ещё раньше, чем правая рука выпустил из рук лезвие. Дорога Нишимуры к поселению на границе заняла не лишние три дня, а больше недели, и когда они встретились с Ли Хисыном, тот сохранил договорённость с Нишимурой в силе — отдать священника. Они обменялись, но когда правая рука чуть отошёл и стянул мешок с командира… Стало понятно, что их обманули, так ещё и пустили стрелы напоследок. До чего же радушный получился приём. Они добегают до леса с болотами, пока меч Сона несколько раз чешет по кронам деревьев, за которыми, вовремя уворачиваясь, прячется Нишимура, чтобы тут же увернуться повторно, и, выпрыгнув из-за нового дерева, самому нанести удар. Сон в который раз отмечает, что движения его отличаются от всех, что он когда-либо видел: они по-особенному плавные и отличаются гибкостью. Даже с этим огрызком в виде кинжала для метаний Нишимура словно танцует. Что ж, жаль, что мир потеряет такого бойца с минуты на минуту: Пак по-честному давал головорезу шанс, которым он не распорядился с нужной как для их ситуации мудростью. Вторых попыток у него не будет. Они выкручиваются, уворачиваются и снова нападают друг на другу, пару раз проходят ножами по щекам. — Настрадался, пока учился держать нож, но сейчас неплохо справляешься. — Да что вы знаете обо мне? О, Сон очень много о нём знает, как и об истории развития армии в Анахане: изучал старинные книги, слушал разговоры, ходившие в народе, собирал и складывал информацию по крупицам, как карточный домик, чтобы понять, почему же они так хороши — и в чём их слабые стороны, прорехи, которые обязательно бы нашлись? Расспрашивал иностранных торгашей и более старых армейцев, которые многое повидали за жизнь, а уже дальше, понимая, как устроена система и как она работает, сделать выводы об истории жизни самого головореза, являвшегося частью того самого домика из карт — было не так уж и сложно. В конце концов, он один из последних выживших среди стёртых с лица земли кочевых племён — если вообще не единственный, что более вероятно. Ему повезло быть столь юным в момент самых кровопролитных боёв, во время которых намертво перерезали всех кочевников, однако судьбы пройти через последний круг ада — гладиаторство, Нишимуре избежать так и не удалось. Он попал в ту ещё мясорубку, где добили тех оставшихся идейных и крепких мужчин из его племени: как ему вообще удалось остаться с целыми конечностями после того, как вышел на один ринг с монстрами, будучи ещё фактически ребёнком? Эти спрятанные детали его биографии могли только восхищать. Самим фактом того, что он всё ещё стоит на ногах крепко и продолжает бороться с плещущей за грани силой. И как давно это было? Лет десять назад? Во всяком случае, прекрасно понятно, откуда в головорезе столько безбашенности, жестокости и смелости проявлять весь этот коктейль из страсти к убийствам и выносливости — его душа погрубела, оказавшаяся вся в рубцах. Он научен на горьком опыте и лужах крови, которые его кожа впитала вместе с дождевой водой. В Анахане гладиаторские бои всё ещё популярны, в то время как в Ёнине им нету места — даже не сыщешь названия такому развлечению. Ёнинцы стараются сделать из рабов годных работников и извлечь из них пользу, пока они живы. Анаханцы же совсем не дорожат людским ресурсом, которого у них и среди своих предостаточно (масса голодных ртов, где лишние единицы не ценятся): от рабов избавляются не всегда напрямую убивая, а посредством жестоких игр да развлечений, и легко сделать вывод, кем Нишимура был в прошлом, даже если сейчас он стал третьим человеком и правой рукой самого командира Анахана, Ана. Раньше он тоже был просто рабом. Жалким, никому ненужным куском мяса, чья жизнь сохранялась только для развлечений жителей при дворе. А что удивительного? Анаханцы не отправляют на гладиаторские бои своих — туда ссылают только невольников-чужестранцев. И зажиточные жители пустыни были бы только рады смотреть на то, как ещё ребёнком маленького, такого же темноволосого, как они сами, мальчика, выжившего среди убиённых кочевников, могли бы рвать чьи-то острые зубы — в наглую безжалостно пялилась бы вся страна, за которую он зачем-то так усердно борется теперь. Вот, что непонятно — зачем? — Я знаю твоё имя, — кивает Сон между ударами, пока оба пытаются отдышаться, — Рики. Но что такого надо было сделать, чтобы не просто выжить в том смертельном водовороте из перекрученных человеческих тел и голода, когда тебе едва ли перевалило за десять декабрей — а добиться столь высокого звания, заполучив шанс повзрослеть и стать крепче? Даже если ему помогли выжить и в конечном счёте вырастили под своим крылом власть имущие, вытащив оттуда за шкирку. Даже если этим «кем-то, имеющим власть» был сам полководец всея пустыни. Как Нишимура вообще попался командующему Анахана на глаза, умудрившись зацепиться за его сердце, и заслужил его симпатию до такой степени, чтобы вымолить помощь? Вряд ли малявкой он мог выиграть кого-то из взрослых мужчин на арене, с которыми его ставили в пару, и тем самым запасть в душу. Маловероятно. Потому что, если бы мог, сила бы его казалась нечеловеческой, и делать вместе с ним в одном бою самому Пак Сону было бы уже нечего. Но они здесь вдвоём, и борются на равных, когда что «Ники-Рики», что сам Сон умело отбивают атаки друг друга. По имени Нишимуру никогда не называл даже самый близкий человек на всём белом свете — командующий Анахана, как и сам Нишимура не переходил черту: не называл по имени его; даже в мыслях. И тут, внезапно, какой-то наглец вроде ёнинца, который ничего не знает и не понимает, посмел произнести это обращение, доступное только самым родным, вслух?! У Нишимуры не остаётся слов — одно только укрепившееся желание покончить с командиром. — Или правильнее Ники? — никак не унимается последний. — Я не совсем разобрался, как у вас правильно выговаривать, но в любом случае — это большая честь для тебя. Ты должен быть благодарен за то, что я его произношу, потому что в Ёнине, в отличие от вашей страны, помнить чьё-то наименование — признак уважения. Называет его, как будто зовут какого-то мальчика из серии «подай-принеси». А разве это не попытка унизить? Но ничего-ничего, Нишимура ещё станцует на его могиле. — Проявляйте своё напускное уважение, сколько хотите, но вы не имеете права называть меня по имени. Я анаханец, а у нас… — И как давно ты анаханец? Хах… Ха-ха-ха. Этот ублюдок… — И почему ты так удивляешься моим словам? Не слишком ли иронично для кочевника больше всего на свете бояться не иметь родины и ничему не принадлежать? Разве не должен ты, напротив, ассоциироваться с понятием «свобода», а не затыкаться, столбенеть и бледнеть каждый раз, когда я вбрасываю тебе правду о том, что Анахан — никакой тебе не дом? И что дома у тебя вовсе никакого нет. Нишимура прикусывает щёки с обратной стороны и, оттолкнувшись от земли, снова нападает на полководца. Как же он его злит: какое он право имеет говорить такие вот вещи и пытаться убедить варвара в том, что кровь в нём недостаточно чистая, как для гражданина асейской части реки? Даже будучи из кочевого племени, он родился и жил подле Асэ. К тому же, уже давным-давно доказано, что его целиком павший однажды народ — одна из ветвей анаханского народа. Самого древнего на земле. Кочевники тоже часть этой истории черноволосых, а значит, не должны быть рассмотрены отдельно. Их культура такая, привычки, пища похожая: в их местности имена людей, как и в Анахане, тоже запрещено называть кому попало. То, что Нишимура якобы ничему по праву не принадлежит — ложь и идиотская провокация, которая вызывает лишь больший гнев и заставляет терять над собой контроль, когда названный Ники забывается и берётся только атаковать, но не защищаться, как следует. В связи с этим, желающий поскорее прикончить ёнинца и забывший о собственной сохранности — он и получает от него всё больше ударов лезвием и оставшихся подтёками крови порезов. В конце концов, накинувшийся на него всем телом, забывший где он и кто он, младший валится на пол и, хватаясь за Сона, помогает упасть и ему, прокатываясь мимо густой болотной жижи, ведь они по-прежнему на окраине леса и рискуют вот-вот угодить в зыбучие пески, если не туда встанут или упадут: по крайней мере, вдвоём — это всё, что волнует Нишимуру. Выжить — не главная задача, просто… Если умирать — то вместе. Вот он и хватается всеми конечностями, вцепляется пальцами, чтобы утащить за собой, пока они скатываются в овраг по склону и больно ударяются об встреченные на пути камни. Всё тело уже не только в кровоподтёках, но и цветущих краснотой, обещающей посинеть, синяках. Они оба оказываются на уровень ниже полосы, на которой встретились, и Нишимуре кажется, что головокружение на время одолевает ёнинского полководца. Только вот впечатление он производит обманчивое нарочно, и, заметив замешательство головореза, успевает замахнуться, пока они оба теряют ощущение пространства и ворочатся в смертельном водовороте из поднявшегося в воздух дёгтя — лесной мути и пыли, что раздражает слизистую оболочку. В какой-то момент именно анаханский головорез оказывается снизу — в самой неудобной позиции как для противника, уязвимой и подчиняемой смене курса боя. Клинок, летящий ему прямо в голову, лежащую в накиданных листьях и спутанной пожухшей траве, набирает разгон, но в итоге попадает не в вытаращенную глазницу. А бьёт мимо, поднимая слой пыли от стёртых в прах листьев в воздух. Тем самым закашливается уже сам Сон, но это не мешает ему потерять ощущение контроля. Они оба снова вцепляются друг в друга и перекатываются через бок, чтобы отдалиться, и краем глаза Пак видит блеск уроненного на склоне меча, принадлежащего ему. Их всё же раскидывает в разные стороны — обоим удаётся остаться при своём оружии, потому что меч Сона догоняет, как намагниченный, а свой клинок Нишимура так из рук на секунду и не выпустил. Они тяжело дышат, присев каждый на одно колено, словившие равновесие, вновь поднимают головы. Нишимура сплёвывает куда в сторону, и улыбается полными кровяных сгустков зубами, чьи линии очерчены бордовой вуалью сукровицы. С неким уровнем наслаждения от достойного боя Нишимура проговаривает только ехидное: — Нужно было бить сильнее, мы не на балу, — сдувает волосы с лица, продолжив: — Жаль только, что лезвия для моего тела всё равно слишком мало. — Да ну, — равнодушно на его фоне звучит утомлённый Пак. — Не зазнавайся, — и медленно встаёт на ноги, вслед за младшим, уже сам, — к твоему сведению, человека можно убить ложкой. Особенно, если её держу я. — Не сомневаюсь, — качает головой Рики, — но вам на меня не хватит ни то что ложки или кинжала, а даже метрового меча. Хоть стеной задавите — я или заберу вас с собой, или вытолкну первым, — пока он это говорит, глаза неестественно увеличиваются в угрозе. Они ещё какое-то время стоят напротив друг друга перед тем, как снова сцепиться. Заминка длится недолго, но за её время Сон успевает распланировать собственную тактику и то, как к ней подвести Нишимуру. Всё-таки, несмотря на максимальную выдержку равных условий, у Пака есть несколько привилегий, с который ничего не поделаешь — как минимум в силу возраста, а ещё… Территориальную осознанность. О том, что окружает в родных краях, ему расскажут любые мелкие знаки: пение птиц, то, с какой стороны на дереве растёт плющ или грибы. Откуда дует ветер и с какой температурой он замирает на коже, а ещё, самое главное — звуки. На заднем плане тем временем как раз слышится журчание воды, напоминающей падение водопада. Это примерно подсказывает полководцу, как сориентироваться в безликом лесу с торфяными болотами, где на вид всё совершенно подобно и одинаково: у головореза из пустыни нет таких привилегий, ибо всё ему известное — это только пески и сухие рудники. Прекрасно зная местность подле собственной страны, пускай она не является территориальной, официальной частью, Пак делает вывод: совсем рядом с этой полосой торфяных болот находится каньон, до дна которого падать с этой стороны леса высоко и долго, (ближе к нижнему городу расстояние от вершины каньона до земли не столь высоко, как здесь), а там же — крутой обрыв без плавных переходов и выступов в виде каменных ступенек. Их там просто нет — слетишь с края, как подстреленная птица с оторванными крыльями. В этом хитростном планировании наперёд, в этом умении соображать на ходу, пожалуй, у них с Хисыном больше всего общего. Но здесь уже не Сон у него учился, а будущий правитель у полководца. — Как же, всё-таки, замечательно, — заглядывается между крон деревьев Сон, глядя куда-то мимо Нишимуры, вдаль. — Я уже давно мечтал сразиться с тобой один на один. — Вам, как и мне — было мало Матэ, верно? — Верно. Я хотел, чтобы мне ещё хотя бы раз выпала возможность испробовать свои силы, но на этот раз нам бы никто не помешал. …потому что тогда вмешался третий — другой человек. Нишимура, улыбнувшись, засовывает держало ножа себе меж зубов и, закатив рукава, протягивает обе руки, приглашая на кулачный бой человека с мечом. Очередная насмешка над способностями ёнинской армии, не так ли? Что ж, Сон принимает очередной вызов. Хисын намного дальше от линии леса, преодолевая кусок пустыни между торфяными болотами и стеной у собственного государства — возвращается домой с живой добычей и мыслью о том, что не планировал делать всё так. Он вспоминает о битве, которую решили устроить на Матэ, и о жестокости полководца с каждой стороны. И чем больше размышляет, чувствуя, как на скаку ветер развевает его отросшие пепельные волосы, тем больше укореняется в мысли о том, что повторять судьбу острова никак и ни за что не хотелось бы. А потому Хисын, дабы не напрашиваться на открытый конфликт, чисто в теории, мог бы простить случившееся в деревне садов; при условии, что подобное бы больше не повторилось. Но о каких гарантиях может идти речь, когда перед ними анаханцы? — Прошу вас… — шепчет спереди едва ли слышно священник, чувствуя, как руки будущего правителя обвивают его вокруг, пока Хисын держит не Шима, но вожжи… — Не убивайте правую руку… В ответ Хисын лишь молча поджимает губы: в этом плане у него нет хороших новостей, которыми можно было бы порадовать разнервничавшегося священника, и ничем здесь помочь Ли не сможет; даже несмотря на всю свою власть. Уговор есть уговор, и Сон должен получить своё в результате. Сказать что-то командующему своей страны не удастся: Пак имеет с Нишимурой собственные счёты, значит, с ним он и будет решать все межличностные конфликты сам. И Ли, как мудрый человек, влезать в их дела не станет. Джэюна же не потряхивает и снаружи его тревожность ни в чем не проявляется, однако неизвестность играет с ним злую шутку. Знать о том, что с командующим, оба с мешками на голове, прошли друг друга мимо на обмене и просто расстались — печально, но эту грусть возможно соизмерить. Но вот теперь, когда получилось просечь, что до пустыни он, наверное, даже не добрался… Ох, Шим искренне не знает, что ему и думать: раз здесь, на обмене, не оказалось Ана, то где сейчас находится настоящий командующий, а не подстава? Неужели его действительно держат где-то во дворце — до сих пор в ёнинской темнице? Значит ли это, что они со священником встретятся уже там, на территории врага? Или же им не дадут доступа до общения друг с другом? Во всяком случае, должен же он быть хоть где-то: им с Юном достаточно оказаться в одном здании, а там уже одно сердце выведет навстречу к другому — на правильный путь. Их, быть может, снова приведёт друг к другу ничто иное, как великое провидение, чьим служителем Джэюн и является столько лет своей жизни, а значит верит в лучшее, в силу Небес — лишь бы не отдалиться с полководцем ещё сильнее прежнего. Эта мысль снова вселяет в грудь Джэюна дополнительным насосом качающим кровь — надежду, но. В то же время, его так же не покидает переживание за правую руку; ну не получается избавиться от него в мыслях насовсем, даже будучи ведомым объяснимой при сложившихся обстоятельствах обидой. Оставшийся наедине с обозлённым на всё и всех командующим Ёнина, правая рука подвержен риску. Ёнинец способен на всё, к тому же Хисын согласился его ни в чем сегодня не сдерживать и не ограничивать. Поступит, как посчитает нужным, но как будет нужно ему? Шим мог бы ненавидеть Нишимуру за тот обман, на которой он пошёл, чем фактически подставил священника, сдав его врагу, но. Рики и сам в не меньшей беде в данную минуту. Джэюн старается мыслить рассудительно, прекрасно понимая: на месте О Шу поступил бы так же, будь у него под рукой кто-то вроде священника, которого захотел бы получить вражеский король. Пошёл бы на всё, что угодно: в такой ситуации акт подлости показался бы всего лишь одним из методов, понятной жертвой. Только бы в обмен на командира. Поэтому Юн, который на месте Нишимуры поступил бы точно так же, просто не может на него злиться. Никакого лицемерия. Жаль только, что всё напротив, ещё сильнее усложнилось — ничего не пошло, как планировалось, и теперь все они, кажется, попали в ещё больший просак; кто мог его вообще предсказать, когда механизм судьбы сам по себе завернуло в эту сторону? Такое случается, что же… Жизнь непредсказуема. Выбраться бы всем из него живым, пусть даже не быстро. Удастся ли О Шу справиться в одиночку в столь страшной ситуации, когда впереди нет ни физического тыла и моральной поддержки в виде Ана, ни армии, которую можно управлять и на чью помощь было возможно рассчитывать раньше? Нишимура невероятно талантлив и умён, но, придётся в сотни тысячный раз повториться, что он — по-прежнему ребёнок, старающийся быть умнее, но по-прежнему совершающий свойственные своему возрасту ошибки. А как можно гневаться на ребёнка и его ненавидеть, когда он буквально глупит по тому сценарию, по которому должен? Шим не станет. Шим просто не сможет его не простить. Но, теперь, в отличие от прошлого, ему не на кого рассчитывать, кроме себя самого. Джэюну остаётся только молиться за всех разом: в придачу к командующему ещё и за его правую руку. Тем временем Нишимура, за которого держат все существующие в мире кулаки понимающие и сострадательные священники — попадает лезвием по ткани, проходясь ею вдоль, и умудряется порвать чёрную одежду в области плеча командира Ёнина, где его глаз тут же зацепляется за кое-что занятное. Нишимура тут же разражается смехом: в открытую хохочет чуть ли не во весь голос, потому что: — Это что, люэс? — вытягивает наёмник руку вперёд и едва ли сдерживает смех. — Ох, командующий, всё на вашей земле ещё хуже, чем я думал. Значит ли это, — подразумевает он заболевание, передающееся исключительно половым путём, — что дисциплины нет ни у самой армии, ни у её предводителя? Какое же позорище. И в ответ на это Сон совсем звереет. — Я отомщу за то, что вы сотворили с прилежащей к Эсэ деревней, — цветущее и зеленое место с яблочными садами превратилось в пепел, как будто по земле прошлась лава и вулканическое извержение — такими выглядели все места после Рики и принятых наверняка именно им решений. — Я кажется уже говорил, что это были не мы, — до самого конца отнекивается анаханец. — У нас достаточно грехов, но не стоит навешивать лишние. Вы нас ничем не лучше со своими лжеобвинениями. — И кто поверит в эту чушь? Снова нападение с мечом, который гораздо крупнее нишимурового кинжала, но тот умудряется обмануть, сделав вид, что уворачивается влево, в то время, как подаётся в совершенно другом направлении, а потому умудряется ловко зацепить Сона за края одежды — и открыть вид на очередную накожную сыпь, которая возвращается к Паку снова и снова, но лишь ещё больше цветущей. Нишимура самодовольно ухмыляется, будучи прекрасно обучен тому, как следует менять технику боя при разном оружии. Он точно не так давно сутки напролёт проводил за учебными поединками с самим командующим Анахана — ёнинский полководец частично узнаёт и его почерк, но порой кажется, что анаханскому однофамильцу совсем уж нет равных. И это тоже невероятно. Но Сон не уступает — он выбивает кинжал из рук, пока Нишимура уворачивается от повторного удара, из-под раздачи, и перекатывается, чтобы достать выпавшее оружие: тянет руку к земле, но Сон, вместо того, чтобы ударить мечом самого головореза, когда ему подворачивается удобная возможность пройтись точно по одной из артерий на его шее… Буквально мгновение, его он тратит на другое, придумав кое-что намного лучше, чем банальное убийство от открытого пореза — так, чтобы всё носило личный характер и было в отместку, потому как головорез тоже здорово его разозлил за время относительно короткого поединка. За эти мимолётные вспышки секунд в голове Рики, не сумевшего предсказать недалёкое будущее, почему-то словно прощальным гимном, который он путает с воодушевлением, всплывают воспомиминания о том, какой была жизнь до того, как попал в ряды анаханской армии — каким было время, в которые он был никем, пускай сохранил и пронёс своё первое имя до самого конца. От комнаты, в которой появился на свет — до леса, в которого его встретит конец того самого света. В промежутках между судьбоносными изменениями перед глазами пролетает оно — вспоминается заботливая ладонь, которая гладила по волосам, испачканным в крови, стирала её, перемешанную с грязью и мокрым песком, с щёк. И, будучи крупной, сродни братской, успокаивала со словами о том, что «отныне всё будет хорошо». Помнит ли Ники те дни подробно? — «…Тебе больше не понадобится выходить на поле амфитеатра и сражаться с людьми гораздо старше тебя. — Почему, господин?.. — задирает низкорослый мальчишка, внешне напоминающий маленького грязного утёнка, голову. И высокий темноволосый юноша с бархатной, чистой, бледной кожей и россыпью родинок по всему лицу ему отвечает. Мягко, размеренно и как-то по-родному. Нишимура плохо его знает, но ещё в тот момент что-то ему подсказывает: этот человек будет способен заменить тебе собой всю семью. — Потому что я заберу тебя оттуда, ладно? — С… С с-собой? — заикается ребёнок. — Да, — тепло улыбается ему мужчина, на чьей груди сияет золотистая эмблема анаханской армии. Кажется, в ней он занимает пост завидной высоты. — Верь мне. И ещё маленький на тот момент Рики оказывается прав в своих предчувствиях: как в том, кем является этот брюнет, так и в том, кем он станет для него на личном уровне». Свежа память о том, как Ана забрал Нишимуру с собой, чтобы не позволить подвергать его, ещё ребёнка на тот момент, всем тем ужасам, которым подвергали всех гладиаторов — прекрасно зная, что никто из них не проживёт дольше нескольких месяцев. Так, только благодаря полководцу, он и остался единственным выжившим кочевником, когда по судьбе, наверное, должен был закончить так же, как все его земляки. Пак, к счастью, переписал этот сценарий. Где он теперь, чтобы снова спасти? Нишимура помнит, как впервые они пожали руки в знак некого не подписанного, но устного договора — быть верными друг другу от начала и до самого конца. Быть тылом, парой глаз и ушей, частью чего-то одного, со своей общностью, одним созвездием и месяцем, под и в котором рождены. Ведь они даже внешне похожи, а значит должны продолжить, как части единого организма — остриё и рукоятка меча, как полная гармония от начала и до конца; как голова и хвост одной и той же змеи из пустыни. Как левая и правая рука одного и того же божества, которому поклоняются в Анахане. Оттуда высшие воинские чины (Шу) — О Шу, встретивший Ана Шу — дополняли бы друг друга вечно. И то, каким крепким тогда было рукопожатие между взрослым воином и юношей, который только-только собирался стать ему ровней, учился сражаться с ним на одном уровне — говорили громче тысячи слов и клятв, вырезанным на коже. В какой-то момент всё здорово перевернулось и Нишимуру настигло счастье такой величины, что он ощутил себя переродившимся: и в его жизни были место чуду, но. Всему есть конец, и тучи всё равно продолжают сгущаться над головой анаханского головореза сегодняшним днём: словно сами Небеса, которые покинули Боги, в которых он и его народ некогда верили, начинают работать против него головореза — они целиком и полностью занимают сторону Сона. Может быть, именно поэтому в реальном времени Сон успевает рубануть по месту между телом Нишимуры и расстоянием, разделяющим его с кинжалом, к которому тянется анаханская ладонь. И в то же мгновение, с силой приземлив лезвие — за один раз отрубить протянутую за кинжалом, ту самую руку наёмника, которая когда-то пожимала крепкую, крупную ладонь драгоценного анаханского командующего. Напополам. Удар мечом получает кисть Нишимуры — она отпадает цельным куском и укатывается куда-то прочь, и пока реальность окончательно выпадает из-под ног, Нишимура раненным зверем взвывает от боли, которую не смог бы пережить, не моргнув глазом, ни один пусть даже самый искусный воин в мире — настолько она нестерпима. Больше этой рукой Рики никогда не пожмёт ладонь своего многоуважаемого анаханского командующего — первого и последнего человека, а не монстра в своей жизни. Пак, пользуясь заминкой в боевом шоке, которую никто не сумел бы обойти или стерпеть, не теряется, а успевает ещё и продырявить наёмнику грудь, тут же вытащив лезвие обратно наружу — дабы не позволить никак и ничем перекрыть, заткнуть кровотечение. Чтобы лезвие не выполняло роль своеобразного жгута, а из распоротого пореза вылилось всё. Выуживая своё оружие, он не забывает воспользоваться потерянным равновесием наёмника и, в миг схватывая и так же быстро оттягивая его назад, по пути к крепчающему и увеличивающемся в своём биении набатом звуке воды, таща его за края одеяний, когда, судя по подсказкам водопада поблизости, до обрыва остается всего ничего — рывком сбрасывает его за пределы. Вниз. Отныне его раны — совершенно не совместимы с жизнью, и даже если он умрёт не сразу, смерть уже забрала его себе, обрезав тонкие нити. Даже если это случится позже, спустя долгие часы мучений, — он не жилец. Капли крови иллюзией, приносящей вкус победы, ненадолго замирают в воздухе, и вскоре с той же силой, что само тело, устремляются вниз — к воде и каменистой почве, границы дна у которой не столько глубоки, но имеют сильное течение и острые углы, напоровшись на которые тебя разрежет, как упавшего на открытые ножны. Почти сразу, спустя секунды, слышится всплеск — это, как о голую землю при падении с горы, об воды ударяется тело, получая дополнительный шок. Упав с такой высоты уже вряд ли возможно что-либо чувствовать даже цепляющемуся за покидающее сознание. Теперь его судьба незавидна: тело съедят рыбы, и на этом всё закончится. Он пал не на войне и не в месиве, а от рук Сона, который, наконец, довершил начатое ещё со времён острова Матэ — и на этот раз до конца. Джэюна забирают в Ёнин очередным пленным, а Рики сбрасывают со скалы, лишив руки и в конечном счёте жизни, убив. Такого ли финала анаханцы ожидали, когда отправлялись в этот поход по пустыне, в сторону Эсэ? И неужели это начало конца для них? Медленно, но верно ведущего к катастрофе для стороны Асэ? Возможно, всё сегодня могло случиться по-другому, и правая рука бы не распрощался с жизнью подобным образом, дождись его командующий своего часа к выходу: может, использовать запасной план с обманом и подменой не пришлось, и Хисын действительно хотел отдать анаханцам настоящего пленника, вот только когда правитель за ним пришёл, в тюрьме его уже не оказалось. Он бесследно оттуда исчез. Но где тогда находится командующий, пока его человек умирает в жестоком бою, лишившись конечности? Где он находится прямо сейчас, если его не было на обмене так же, как не было и в темнице, когда к нему в последний раз, в эту же ночь перед рассветом — пришёл Ким Сону?