Земля круглая, и всё, что однажды тебя не настигло — возвращается снова, чтобы догнать.
***
Вон решительно следует к источнику звука, словно растерял всякий страх. Это почти невозможно объяснить, но его будто ведет что-то свыше, обещая, что с ним всё будет в порядке, а не пойти в потенциально опасное место он просто не может. На Матэ тоже были леса, в которых водились медведи, поэтому Вон выучил пару важных правил: Если при встрече с хищником разойтись будет сложно, следует зайти на ветер, чтобы он поймал человеческий запах. Как правило, имея пространство и время для отступления, медведь убежит. Однако избегать их заранее — куда лучший метод. Когда идёшь по местности, в которой водятся косолапые, стоит постоянно сообщать им о своем присутствии шумными репликами, пением. Старшины рекомендовали подвешивать «медвежьи» колокольчики, но их не всегда было слышно; к примеру, у шумного ручья или в ветреную погоду — много факторов. В условиях плохой видимости люди не ходили по медвежьим тропам или вдоль берега нерестовых водоёмов. Медведь в таких местах может быть занят своими делами и не услышит приближения, может отдыхать в стороне от тропы. А если его напугать, оказавшись рядом во время того, как он поедает рыбу — мало не покажется. Говорят, что если медведь занят своей добычей и увидит человека в процессе трапезы, то обязательно воспримет его, как угрозу — и незамедлительно нападет. Вон осматривается. Что ж. Он находится как раз подле такого вот водоема, вокруг немного ветрено, а потому его крики или пение издалека мало что дадут в отпугивании хищника — он даже его не услышит. Этот вариант придется отбросить. Да и, похоже, если Вон ринется на крики кого-то другого, которые он уже услышал, то по-любому вызовет у медведя недоумение, а вместе с ним — агрессию. Оу… Ноги, точно игнорируют все предыдущие предупреждения, всё равно делают шаг в сторону зарослей, в противоположном направлении от водоёма — и ступают вдоль тех самых красных линий, когда мальчишка следует по ним до конца, пока не заходит вглубь леса. Только сейчас Ян примерно может представить, как выглядела картина их появления: кого-то, словно схватив за шиворот, тащили весь этот путь, что он проходит своими ногами — зато именно разводы укажут дорогу лучше какой либо тропинки. Деревья здесь становятся гуще и темнее, когда кровь переходит в траву, но все ещё хорошо видится, пачкая идеальный градиент. Получается обращать внимание на каждую мелочь вокруг и прислушиваться к окружающим звукам: крик и рев, привевшие сюда, на какой-то момент затихли, но стоило Чонвону только встать в центре леса, как вкопанному — как он слышит повторный звон надрывающихся голосовых связок где-то сбоку от себя. Совсем рядом. При том, что юному рабу потенциально угрожает опасность, лес выглядит невыносимо приветливым и никак, кроме стонов умирающего, не намекает на то, что в данную минуту здесь кто-то страдает от боли: все те же цепляющие цвета зелени разбавляются пробивающимися сквозь кроны деревьев солнечными лучами. Как и раньше всё шелестит и кругом светится дневными красками, словно со страниц нарисованных, а не написанных, сказок. Да, все же… Инаннская природа по своему особенна и роскошна. В воздухе застывает что-то эфирное, а кроны разношерстных деревьев вселяют уважение к лесу, когда Чонвон проговаривает вслух: — Побереги меня, — обращаясь к лесу напрямую, на мгновение прикоснувшись к коре одного из деревьев своей ладонью — и одно из немногих, засохшее, по виду старое, доживающее свои последние дни, становится самым душистым и здоровым; будто бы снова молодеет под силой его касаний. Трава под ногами снова разувающегося Вона тянется к небесам и свету, когда он отдает лесу дань уважения просто затем, чтобы выжить самому: к воспитанному гостю хозяин никогда не будет жесток. Этому всегда учили предки. Прежде, чем зайти в чужой лес — разуйся и поздоровайся. Объяви, что ты пришел с миром, и мир придёт к тебе. Разворачиваясь во вроде бы правильную сторону, Вон начинает идти быстрее, приняв окончательное решение не отступать, и вот, расталкивая ветки, может ощутить, как звук вдалеке становится совсем близким. Мимо глаз листья и деревья, мимо глаз сплошная каша, а затем — наконец открывается четкая картина. Того, как совсем молодого человека заживо — на части — рвёт медведь. На места дремучей гущи приходит парадоксально ярко засвеченная небесным светилом опушка, на которой, пачкая во все большее количество крови, в лучах издевательски пекущего кожу солнца лежит тело, над которым нависает хищник. Бледный от количества потерянной крови брюнет щурится от этого свечения, в оскале и судорожных движениях пытаясь отбиться от зверя, хотя тот тащит его за кусок уже оторванной по локоть руки. Здесь и обрывается та самая кровавая линия, когда Чонвон видит, что у мужчины половины правой ноги и большей части левой, чуть ли не до самого паха — нету. Медведь, похоже, тащил его с самого водоема, из каньона с Эсэ, — оттуда было столько крови. А сейчас, спрятав добычу от глаз остальных потенциальных хищников и людей, собирается доесть до конца. Он объедает ещё живую добычу, вырывает мясо с костями, а с тела тщетно пытающегося отбиться юноши свисают куски развороченной плоти. Единственная оставшаяся целой рука надрывно стучит по морде медведя, но у молодого человека явно нет никакого пригодного оружия, чтобы хотя бы проткнуть глаз животному, да и одной рукой вряд ли возможно сделать что либо дельное, пока едят твою вторую. Удивительно даже не то, что он всё ещё жив, как-то, что он по-прежнему умудряется оставаться в сознании, чувствуя боль, которую вряд ли способен вынести даже самый сильный человек. Всё, что он может делать и делает — это истошно орёт, но медведю от этого хоть бы что. Чонвон замирает перед этими двумя, судорожно пытаясь сообразить, что ему теперь делать, но. Ни то психика научилась сдавать по-новому, ни то в Вона кто-то вселился, раз он не чувствует ни намёка на панику: может, так сказалась жизнь на Матэ? Там он уже видел медведей, пусть только издалека и когда был маленьким, но к жрецам они относились спокойно, словно воспринимали, как часть леса, а потому Вон не боялся их — хищники всегда обходили его храм стороной. Молодой человек, которого раздирают на части клыками и острыми когтями, наверное, даже не успевает заметить появление третьего присутствующего. Нишимура знает, что у него нет никаких шансов отбиться от этого зверя, но кто он такой, чтобы сдаваться, не проявив ни капли сопротивления? Он занят собой и своей военной гордостью, выдерживая свою силу до конца, даже когда её почти не остаётся. От болевого шока он уже не чувствует двух своих ног, но даже если бы умудрился на них встать — от них остались одни ошметки. Когда падал с высоты в каньон он не был в настолько плачевном состоянии: кинжалом командующего Ёнина у наёмника была отрезана только кисть, а не сожрана целая рука вплоть до предплечья. Падая с высоты в каньон Эсэ, он имел безумный шанс на мгновенную смерть просто от удара об воду — разбиться об камни не составляло никакого труда, но как-то так вышло, что он приземлился удачно (если так, конечно, можно сказать, зная, что произошло после этого): в предельно глубоком месте и без сознания, которое вернулось только в момент, когда его прибило к суше — уже с той стороны реки, где она мельчала, высота занижалась, а течение становилось более скудным. Ему посчастливилось не зацепиться об скалу и не напороться на острые камни только потому, что ему помогли упасть, а вместе с тем и набрать разгон, чтобы оттолкнуться от скалы достаточно и попасть в центр воды, где она позволила телу наёмника не разбиться, пускай и здорово пострадать, потому что сознание он всё-таки потерял сразу — от шока. После пробуждения, которое на удивление наступило без посторонней помощи, потому как тело Нишимуры никто из местных так и не нашёл первым, всё жутко болело — удар об воду не прошел совсем незамеченным, да и последствия боя давали о себе знать; в процессе настолько увлечен взмахами клинка, что толком не замечаешь некоторые из увечий, зато потом, по истечению времени — начинается настоящее веселье в обнаружении новых шрамов. Нишимура сильно жмурился и шипел, сразу не сумев вылезти из воды. Наверное, его тело бессознательным плыло туда, до самого Инанна, вместе с течением очень долго, но Рики понятия не имеет, сколько именно времени прошло с момента его последнего боя, потому как, когда он очнулся — вокруг не было ни одной живой души, а когда он позвал на помощь… Одна всё-таки присутствовала, — жаль, что не человеческая. Почти сразу к нему пришел медведь, успевший, видимо, объесть труп кого-то другого неподалёку от места, куда прибило Нишимуру, и позволить своему аппетиту разыграться. Проблема была в том, что без конца у наёмника на тот момент уже кровоточила отрубленная кисть, — она оставляла разводы на воде, разбавляясь краснотой, и её продолжало разносить течение. Как бы ни пытался помочь себе сам, он просто не успел — хищник всё решил вместо него. Медведь почуял кровь и тут же атаковал, долго не думая. Вместо того, чтобы порвать наёмника на месте, у воды — хищник, откусив пару кусочков от чувствующего все в полной мере Нишимуры, будто пробуя его плоть на вкус, решил помедлить и вцепился зубами в его плечо. Таким образом зверь волок брюнета до самой гущи леса, чуть ли не в свое логово, но до него так и не добрался — тащил, пока не принялся жрать прямо там, на опушке. Из-за этого там, от воды до леса, и остались те жуткие разводы — от кровоточащих ног Нишимуры и отрубленной накануне кисти, потому как медведь будто бы сделал это специально, на пробу выбрав именно ноги с порванными при падении со скалы штанинами — чтобы его добыча не сумела встать и побежать. Какие все-таки умные эти твари… Всегда ли они были такими умными? Почему Нишимура встретился с медведем снова? Неужели судьба решила, что в тот самый раз, когда ещё ребенком натравили на хищника на гладиаторском поле — ему было недостаточно? Разве встречи было мало, чтобы он понял всю их природу? «Неужели всё здесь и закончится, так и не успев начаться?..» — единственное, о чём может думать. — «Раз такова моя судьба… Пожалуйста…», — он жмурится, чувствуя, как дрожат губы, пока желают, не имеют шанса проговорить молитву вслух, — «…коли в этой такой беззащитный, пусть в своей следующей жизни я буду настолько сильным человеком, что буду способен убить всех, кого захочу — даже целую армию». Вот, как он думал тогда. Эта мечта исполнилась, потому что он выжил. И, чувствуя, как на этот раз собственное тело жрут заживо, наёмник, взвывая от адской боли, изо всех сил старается остаться в сознании — даже когда от него отрывают куски. Если он не сможет сохранить самообладание хотя бы своему разуму — не сумеет попрощаться с миром и попросить его о том, что так и не получилось ощутить в своей оборванной реальности. Даже если каким-то образом, чудом брюнету, чьё лицо измазано в собственной крови и грязи, удастся выжить — у этой жизни уже не будет никакого смысла: что он будет делать без одной руки и обеих ног? Какой из него воин, если до сих пор смысл заключался только в том, чтобы присутствовать на поле боя и безжалостно рубить вражеские войска? Ему не нужны ничьи подачки и забота, коли дышащим покинув этот злосчастный каньон, он вдруг останется инвалидом. Если сегодня он действительно выживет — станет самым бесполезным человеком на свете, и жизнь его утратит всякую ценность. Именно по этой причине Рики не стремится её сохранять, и потому же не загадывает никакого спасения. Он молится только о том, чтобы судьба в следующий раз была к нему более благосклонна. Благодаря её за то малое везение, которое у него было в этой. Однажды Нишимура уже молился, оказавшись у порога смерти при встрече с медведем, и Вселенная отозвалась на просьбу, подарив второй шанс: после того, как командующий Анахана забрал его под своё крыло — всё здорово изменилось, Небо действительно дало ему больше возможностей проявиться, пускай сложно сказать, что стало к мальчишке добрее. Добрым уже не был сам Нишимура. Но теперь… Теперь молиться о том же не получится даже при встрече с тем же животным. Считал, что изменился до неузнаваемости, но вдруг стал почти тем же, кем был в начале своего пути — спустился в те же низы беспомощности, оказавшись в лоне природы. И намного повзрослевшему Ники придётся повторить предсмертную молитву, став сильным и могущественным воином, который всё ещё ничто против леса и его обитателей. Хоть что-то в своих словах следует изменить, даже если всё повторяется, как в прошлом. Мысленно, перед очередной своей, но на этот раз настоящей смертью, он просит о другом: —… Пусть в следующей, — произносит он свои последние слова, когда медведь дожевывает очередной нерв, и наёмник прекращает чувствовать конечность вообще, — я буду таким сильным, — пока слышит, как щелкаются, подобно жалким орешкам, собственные кости и сухожилия в чужой пасти; пока по лбу стекает холодный пот, брюнет зажмуривает глаза, ощущая, как дрожат губы. Так же, как тогда, на гладиаторском поле, но некому уже будет смотреть на то, что с ним происходит, — что смогу заполучить себе целое государство. И решать, куда направлять силы, самостоятельно. В следующей жизни я… Я хочу… Хочу победить их всех. Быть над ними всеми — выше Небес и уж подавно самого трона. Ана никогда не узнает о том, что случилось, где Нишимура и с кем, что его так и не смог до конца погубить даже вражеский клинок, но вот так трагично — сожрал лесной хищник. И ладно бы ещё анаханский… Но медведь с Ёнинской территории. Словно отомстил за того первого медведя, которому не удалось расправиться с ребёнком на гладиаторской арене. По чьей-то злой шутке — придумали ли её сами Боги? — Рики пошёл по кругу и вот, когда всё вернулось на место, закольцевавший, встретился с худшим страхом своей детства вновь. Медведя он больше не боялся и, наверное, будь в его арсенале даже с одной рукой какое-нибудь дельное оружие — сумел бы сделать хоть что-то. Несмотря на все годы тренировок и тот факт, что он стал признанным, лучшим воином из существующих — вот так досадно, даже спустя столько лет Нишимура по-прежнему был перед медведем в тех самых обстоятельствах, — раненным и обезоруженным — когда не мог ничего с ним сделать. Как же жаль, что у Нишимуры так и не получилось пасть с честью — как воину из пустыни. Выйти из неё и уйти в неё же. Прямо сейчас он спустит последнее издыхание в этом чёртовом ёнинском лесу, но, технически, после схватки с Пак Соном и после падения с высоты, выжить после которой предельно сложно — он остался жив. А это уже что-то. И всё равно… Какая досада, что Пак из Ёнина продолжит считать себя победителем, а Рики не сумеет прийти к нему снова, чтобы взять свой реванш. Отвлеченный на лужу крови, в которой валяется, Чонвона, замершего поодаль, наёмник действительно замечает не сразу, как и сам медведь — пока Ники кое-как сохраняет последние крупицы сознания, медведь оборачивается, оставляя плоть Нишимуры в покое. Ненадолго — только в момент, когда некий мальчишка за его спиной топает ногами, создавая шум и тем самым будто специально привлекая к себе внимание. Он… сумасшедший? Нишимуре всё вокруг видится размыто из-за того, что бывшие столь сильным тело постепенно сдаётся, отпуская последние силы и погружая его в мучительную агонию — из-за этого он едва ли разбирает чужой силуэт, приписывая ему свойства. Обзор сам по себе перевернутый, ведь прежде Нишимура держал голову ровно только потому, что его на себя оттягивал медведь, тем самым заставляя быть в приподнятом положении — теперь же, когда его временно отпускают, целиком валяются на земле, уткнувшись в неё щекой; спасает лишь периферийное зрение. Юноша впереди одет во все бежевое и совсем не выглядит так, будто в его руках есть какое-то оружие, да и по телосложению не скажешь, что этот человек хоть как-то подготовлен — почему он здесь вообще оказался? Что забыл? Причём, судя по всему, специально. Пришёл ли на крики? Лучше бы он спасал себя, а не пропащего без конечностей Рики, потому как ему уже не помочь даже в отсутствии медведя, и уносился бы незнакомец от источника звука прочь — а не шёл прямо на него — и было бы ему лучше. Уж не думает ли он, что способен спасти Рики, сделав хоть что-то против этого зверя? Смешно. Не станет же парень собирать Нишимуру по разбросанным по лесу и водоему частям; где-то там ещё плавает отрезанная кисть, если не осталась в верхней части леса. В какой-то момент брюнету начинает казаться, что появившийся с другой стороны лесной поляны парень — вовсе ему мерещится. Что он не настоящий и происходит это всё уже тоже не на самом деле. Что пришедший по-смешному хлюпкий низкорослый паренек, которого и человеку бы удалось размазать нажатием пальца, а не то что медведю — какой-то призрак леса. И зверь может видеть его, потому что животные в принципе способны зреть больше, а Нишимура — просто потому, что уже переступил черту невозврата, душа медленно покинула тело, и потому он заметил себе подобного; не живого, то есть. Но вот легкий румянец на впалых щеках юноши говорит об обратном — Чонвон, к собственному сожалению, живее всех живых. Пока медведь продолжает держать во рту откушенную нишимурову плоть (где-то из области боков), а наёмник довольно не вовремя понимает, что у него ещё и вспорот живот — Чонвон окончательно перетягивает внимание наевшегося медведя на себя. Матиец пытается сделать всё, как его тому учили. Активно соображает, стараясь не упустить ничего из наставлений старших с Матэ. Начинает следовать по инструкции — с малого.«Если наткнётесь на медведя… Не смотрите ему в глаза! Это — вызов. Но держите его в поле зрения. Смотрите, к примеру, на его лапы или холку».
Когда хищник разворачивается в его сторону и медленно приближается, Вон промаргивается и, сохранив спокойствие, переводит нарочно расфокусированное зрение на медвежьи уши, следуя известным себе инструкциям. Так они и оказываются в центре засвечивающей светом всю кровь опушки, почти что наедине (если не считать, что сваленный с ног и наполовину съеденный молодой человек, который еще чудом живой, валяется где-то поодаль) — Вон и медведь напротив. Они оба замирают друг перед другом, стоя, как вкопанные — почти не шевелятся; ни один не спешит нападать, да и что бы именно Чонвон смог сделать против зубастого хищника? Зарычать на него? Перевес у зверя, но жрец сделает всё, чтобы не позволить ему это понять. Животное недолго стоит без движения, потому как точно так же ведущее себя человеческое дитя посылает ему смешанные сигналы, не являясь хищником или источником опасности, но при этом и не подает признаков страха, то есть — не ведет себя, как жертва. Всё, на чем циклится Вон в попытке отвлечься от происходящего, которое легко могло бы ввести его в состояние паники — это цвет шерсти, разные по оттенкам волоски, и все из бурой палитры. Балансировать между западанием в страх и иллюзией контроля получается только при этом. Зрачки внимательно следят за тем, как волоски на шерсти переливаются на свету: удивительно, но мало у кого была возможность настолько близко и подробно разглядеть медведя, как, к примеру, тот же домашний скот или кошек на ёнинских улицах. А у Чонвона есть шанс вытаращиться на уши и холку, чтобы подробно оценить их форму и текстуру. Перед ним настоящий медведь, а не какой-то рисунок — и впервые хищник к нему настолько… Шаг в шаг. Страшно? Разумеется. Но не то чтобы у Вона было хотя бы малейшее право бояться в открытую. Затем, словно чуть подумав, зверь всё же встаёт на задние лапы и двигает носом, но Вон не делает ни шага назад — силится из последних сил и позволяет себе в открытую испугаться этого жеста, даже когда подобная хищная махина с острыми клыками и стекающей из пасти слюной, смешанной с чужой, уже отведанной кровью, подобрав лапы, возвышается над ним чуть ли не в пару голов, продолжая стоять ровно, но на этот раз только на задних лапах. Неудивительно, ведь бурые — сами по себе крупные, а у человека в принципе нет шансов против любого медведя. Но старшины говорили, что вставая так — это животное идентифицирует и оценивает уровень опасности, а не собирается атаковать. Зверь, рассматривая подобие муравья в виде спокойненько стоящего близ него и задравшего голову Вона, вытягивает пасть вперед и чуть вертит мордой, но парень стоит на ногах твердо, крепко сжимая руки в кулаки, но не дрожа, не сдвигаясь с места и не собираясь убегать, возомнив себя, маленького и хрупкого, как более опасного хищника; а в чем смысл рыпаться, если все равно при желании догонят? Надо сделать все, чтобы желания атаковать у хищника не возникло. Следом Вон, отстегнув края своего кафтана и оставаясь только в майке — поднимает одежду вверх, словно продолжение собственное тела, пряча под ней свои руки-палочки, но таким образом становясь в поле зрения медведя выше и опаснее. Так, на вид.»…развернутый над головой флаг и плащ почти смертельно пугали уже нападающего зверя, так как казавшаяся маленькой жертва вдруг вырастала в размерах. Если есть средства отпугивания — приготовьтесь к их использованию»
— Ты знаешь, — обращается он к медведю специально сильно пониженным голосом, — что жадность — это плохо? Что?.. Он разговаривает с медведем? Это точно не он рехнулся, а Нишимура, раз даже такое померещится. Если медведь ещё начнет отвечать… На самом деле, ничего особенного, как кажется, в этом нет — на Матэ всегда рекомендовали воспринимать всех вровень и уважать одинаково, а потому попытки общения с животными, как с людьми, не казались землякам Чонвона странными: они рекомендовали разговаривать с теми же медведями, сообща о том, что люди и пришли без вредоносных целей — может, именно поэтому на Матэ даже с таким соседством особо не было историй про нападения хищников. Как-то людям, вышедшим из морской пучины, удавалось их укрощать. Вот и вышедший с того же острова Вон, следуя традициям — пытается поговорить с хищником специально пониженным, уверенным голосом, чтобы показать ему свою уверенность и крепкую стойку. — Разве ты уже не наелся? — выдавливает из себя максимально низкий тон раб, заставляя даже двигающегося медведя окончательно притормозить. А Нишимуре поодаль при виде этого до сих пор кажется, что он, наверное, умер, раз видит что-то настолько не соответствующее вероятной действительности. Но почему хищник не нападает на того мальчишку? Медведь начинает принюхиваться ещё активнее, спускаясь обратно на две передние лапы — вниз. — Раз наелся, уходи, — осуждающе, плавно крутит головой Вон, так и продолжив держать медленно затекающие руки над головой; опустить их в ближайшее время не получится. Пока полуголый парень, так и продолжив держать часть одежды высоко поднятой в одной руке, засовывает два пальца в рот — и свистит что есть силы, медведь продолжает за ним внимательно наблюдать, изучая. Зверь смотрит на него, как на последнего дурака, однако без дальнейших действий ещё какое-то время, и Ян начинает медленно понимать, что дни его, похоже, совсем скоро окажутся сочтены. Но в самый последний момент, будто не знает, как поступить с этим самым «дураком», ведь для хищника отнести Вона в определеную категорию оказывается сложновато (учитывая, что от него ещё и несет смрадом украденной мази с ментолом, очень, как оказывается, вовремя валявшейся в сумке; значит, не зря стащил её со склада перед поход) — свои планы бурому приятелю приходится несколько пересмотреть. И хоть в человеческий мозг раба начинает закладывать переживание о том, что ничего не получилось и Вона сожрут тоже — происходит настоящее чудо. Будто забыв о своей прежней добыче, медведь, ещё чуть постояв перед матийцем — окончательно отступает. Вон еще долго проводит его затылок глазами, уступив дорогу и более не сдвигаясь со своего места. А к тому моменту, когда зверь скрывается в лесной гуще, и Чонвон со своими острыми голыми плечами, не прикрытыми одеждой, осторожно подходит к разорванному телу, чьи куски разбросаны по округе, глаза закрывают спадающие, влажные волосы цвета смолы, а теперь ещё и крови — измученный душой и телом Нишимура, похоже, уже успевает покинуть ряды живых, навсегда попрощавшись с сознанием. Как и со всем, что ему в этой жизни было дорого.***
Заросли такого же густого леса довольно быстро сменяются гладкими слоями песка — родная пустыня встречает командующего привычной жарой, и приходится отрывать от одежды части ткани, которыми можно было бы прикрыть лицо от солнечных ожогов. Вороной конь, к счастью, его не подводит до самого конца — удивительно, что лекарь в этом хоть что-то смыслил, раз помог подобрать командующему столь хорошего скакуна, когда мог бы воспользоваться ситуацией и сделать что-нибудь такое пакостное, чтобы Пак вовсе потерялся в пустыне и не дошел ни до дома, ни до ближайшего поселения. Или же сделал это очень не скоро. Однако Сону не стал делать что-то назло врагу и поступил по совести, раз создал все необходимые условия, чтобы у Пака не было проблем по дороге в Анахан. А может, это просто животные чувствовали уверенность и доверие к такому всаднику, как он. Лошадь, во всяком случае — не подвела, и вот, двигаясь на полном скаку, почти без заминок и отдыха, вскоре Паку удалось добраться до границы собственной страны. Сразу не узнав пришедшего, его встречают пограничники в таких же черных одеждах, скрывающих лица — вооруженные различными видами оружием всадники натягивают тетиву до упора, и, окружив приезжего на конях, направляют на него свои стрелы, спрашивая на всеобщем: — Кто такой и зачем пожаловал? А когда командующий стягивает с себя все несуразные тряпки, на месте которых на свет являются длинно отросшие черные волосы и жутко усталое, загнанное после нелегкой дороги домой лицо… — Командующий Анахана, — отвечает он им на чистом, одном языке без акцента. Незамедлительно отдают ему честь. — Командующий?.. Вы… Живы? Слава Небу, что за время отсутствия Ана в Анахане почти ничего не изменилось. Наверняка они ожидали увидеть его в сопровождении тех, кто пошел вызволять командира: Нишимуры и остальной части делегации, даже если без священника, но спустя время большее, чем было запланированное на вылазку, он пришел… Один. Не успев толком привести себя в порядок и как следует отдохнуть, не потратив времени ни на горячие ванны, ни на сон, по возвращению в родной город Пак тут же бросается ко дворцу, потому как в первом месте, до которого добрался — главного так и не находит. В церкви, где должен был быть в любое время дня и ночи — не оказывается священника Юна. Поэтому Ана и подумал: может, он должен находиться где-нибудь во дворце, с людьми, которые могли бы рассказать ему о спасении командира? Теоретически Шим мог проводить время там, потому что в замок бы командира привели в первую очередь, вернув в город — там он сам должен был находиться всё то время, что отсутствовал; мало ли, какие козни строили заговорщики и их прихвостни, пока его не было. Вот Пак, оказавшись за золотыми воротами, и пробегает все этажи. Они пролетают мимо с тем же успехом, с которым года в его жизни обычно превращаются в секунды. Огромное количество пролетов и дверей в миг остаются позади, все изученные, проверенные — и распахнутые. Всё это время он ищет только священника, не задумываясь о том, что даже когда вся армия здоровалась с ним по возвращению, кланяясь и выражая глубокое облегчение по поводу того, что он жив и, не считая того, что жутко устал, невредим — среди приветствовавших его коллег и младших по званию не оказалось… Правой руки. Почему-то о нём вспоминать вообще не приходится, покуда в мыслях находится лишь священник: у Пака в принципе и нет никаких сомнений в том, что Нишимура в полном порядке, поскольку он самостоятельный и может сам о себе позаботиться. Сам за себя постоять. Да, верно — это скорее остальных надо защищать от Нишимуры, зная его характер; Ану страшно даже представить, что он здесь учинил во время пропажи старшего, и в этом полководец не ошибается. А всё равно… Как будто совсем не странно то, что среди всех знакомых воинов не затесалось правой руки, который обычно стоял в первых рядах и крутился где-то поблизости, стоило только зайти речи об Ана Шу. Там где был он, там был и О Шу, так же ведь? Священник же заставлял о себе переживать, ибо никогда не был особо навязчивым и редко когда приходил к Паку первым: он являлся куда более беззащитным и уязвимым, чем близкий по духу головорез, а потому Пак искренне и беззлобно не замечает нишимурового отсутствия сразу. Особенно на фоне ощутимого отсутствия Юна. На душе к этому времени пока ещё не успевает стать неспокойно — отчего-то Пак уверен, что ещё немного, и он вот-вот его найдет; наткнётся где-то на лестничном пролете, добежав до самого потолка, чтобы поцеловать фреску с изображением любого первопопавшегося святого на последнем этаже, куполе дворца, в лоб — ещё чуть-чуть, и они столкнутся на последнем этаже, когда надежды уже не останется. Без стука Пак, стремящийся к долгожданной встречи, носится по всему дворцу, как ошпаренный — распахивает все двери прежде пустых покоев, с легким волнением и радостью от своего возвращения пробегает по всем углам, минуя привычные, по родному развевающиеся от сквозняка и открытых окон шторы, но. Так и не находит. Пока, в конце концов, вместо своего выстраданного священника не натыкается на одного из советников, чтобы, едва успев поздороваться, на все его вопросы о собственном здравии и порядке отвечает тем, что волнует его по-настоящему: — Где священник Юн?.. — тормозя, вопрошает Пак с широко раскрытыми глазами и сбившимся дыханием, когда чуть резковато хватает мужчину за плечи, выглядя достаточно убедительно для того, чтобы получить самый быстрый ответ из возможных. — Вам что, до сих пор не сказали? — лицо советника заметно темнеет, и Пак, сам того не желая, начинает надумывать при виде того, как мужчина мнется про попытке объяснить случившееся, или же… Всеми возможными способами увернуться от подробного ответа. — Что… Что произошло? Что-то случилось? — все ещё сохраняя самообладание сыплется новыми вопросами брюнет, пока его тон идет не в агрессию, а на понижение от схваченного страха. Можно подумать все, что угодно, когда после твоего вопроса «что произошло» и ответа «а вы не знаете» так долго молчат. Разум подбрасывает всякое, а потому прежде, чем начнет сходить с ума от неизвестности, Пак хотел бы узнать правду. — Ну же, не молчите… — он все еще уважает людей вокруг себя, а потому, вместо того, чтобы трясти советника за плечи, просто сжимает пальцы на них чуть сильнее, глядя на него скорее молебно. — Скажите, как есть! — все же немного повышает он тон. — Дело в том, что… Правая рука отправился на ваши поиски… — с опаской говорит советник, потому как помнит, как одного из его коллег чуть ли не четвертовал, задушив, Нишимура, стоило только пропасть командиру; он, конечно, в курсе, что Пак совершенно не такой вспыльчивый, как его поехавший кукухой подчиненный вояка, но мало ли, чего ожидать от этих солдат в приступе истерики, когда исчезает кто-то из их людей. В армии свои нравы. Головорез вот перевернул весь дворец от злости, когда Ана пропал, сверху дном. — Он прихватил за собой делегацию, и… — Он отправился за мной?.. Но я ни с кем не пересекался по пути в пустыню и не видел никого, кто мог бы идти за мной? — чуть отводя взгляд от мужчины, Пак с сомнением хмурится. — А священник? Причем здесь он? — А… Ну… Как вам сказать… — Говорите прямо, не тяните! Так только хуже. — Он, — с трудом выдыхая, опасаясь непредсказуемости реакции, советник нервно выдает на одном дыхании: — Дело в том, что… Отправляясь на делегацию, чтобы спасти вас, О Шу взял с собой ещё и… — тон идет на спад, и последние слова, будто надеясь, что Ана их не услышит, советник проговаривает почти что не разборчиво и не слышно, —…Священника… — Что?.. — Потому что… Вторая сторона требовала его присутствия. Именно его.