Распихивая ветки ладонями, Вон толком не идет, а почти что летит вниз по крутому спуску, не боясь порезаться или здорово пораниться, упав — даже те раны, которые вскоре оказываются на ладонях после контакта с сухими ветками, заживают на глазах, как и должны с его способностями.
Времени у него совсем мало — попытка ещё раз осуществить план спуска к Инанну всё-таки обязана повториться, иначе душа мальчишки не успокоится. Да и продолжать оставаться во дворце, как в тюрьме — мало выносимо. Может, оно и к лучшему, что в прошлый раз у Вона не получилось спуститься (
из-за ситуации с изнасилованием другого раба, из-за которой всех закрыли в своих комнатах более чем на сутки), потому что сейчас бы ему в любом случае понадобилось здорово освежиться где-то кроме территории верхнего Ёнина. Хорошо, что сумка со всем необходимым была собрана заранее, пускай Вону и удалось заполучить её себе обратно гораздо позже, кое как достав закинутой за колонны.
Пробежка в самый низ, то есть за пределы ворот — оказалась очень кстати, и всё из-за этого:
«
Быть тебе Ян Чонвоном», — вертится на кончике языка в звучании чужим голосом, сказанное
тем самым тоном, но сам Вон так и не намеревается произнести это вслух, распробовав.
Ян Чонвон… Ян Чон-вон. Чонвон. Ч-о-н-в-о-н.
Интересно, что это вообще значит в переводе? Если переводить полноценно, а не отрывками. И с чего вообще именно
Чонвон? Что было на уме у командующего? Имеет ли Вон право спросить у него напрямую? Пока что, наверное, лучше держать всё любопытство в себе и не показывать излишнюю заинтересованность — мальчишка и так поставил на кон всё, когда заговорил вслух; голос тогда самому себе
показался хриплым до одури после долгого молчания, но вот командующий будто бы оценил чужую хрипотцу, как очередное очарование.
Как будто если бы Вон просто заблеял овечкой — им бы уже восхищались.
Честно признаться, сколько бы раб ни пытался уснуть этой ночью, убедить себя в том, что случившееся вчера можно пережить и пропустить мимо себя, как ни в чем ни бывало — у него так и не получилось. Долго время Вон никак не мог сомкнуть глаз, то пытаясь привыкнуть к тому, что между ними с командующим всё-таки что-то произошло и это что-то не оказалось таким противным, каким оно должно было быть (
что возмутительно); то пытаясь принять, что его теперь будет называть полноценно. К своему новому имени, почтительно сохранившему часть от старого, ещё предстоит привыкнуть. Повод ли это для радости? Хотя, как знак сближения — безусловно.
Под лейтмотив, состоящий из сквозняка как никогда сильно разыгравшегося за вечер ветра и подрагивавшей от его порывов, пробивающегося сквозь тонкие щели каменной комнаты, свечи — прошло всё то время, отмеренное на сон.
Этой же ночью, когда битый час лежал на кровати, что казалась как никогда каменной и неудобной, без толики сна Вон накрылся тонкой простынкой, под которой несмело, наощупь расшнуровал завязь на ночных штанах. Всё это время он продолжал смотреть в потолок, до конца не признаваясь себе в том, что реально пытается сделать. Как будто это бесстыдство творил кто-то за него, а юноша, чьи щёки как в тот самый раз перед командующим залились не тем цветом, который можно посчитать признаком невинности — не мог с собой совладать; хотя, даже когда получилось вернуть себе осознание происходящего — не остановился. Почему-то сделать это оказалось сложнее, чем начать, ведомым худшим из грехов — любопытством.
Вон объяснил себе всё так: должен убедиться, что вообще произошло с ним накануне и отчего такие реакции, как их контролировать, раз в дальнейшем о своём теле придется узнать кучу всего нового. Командующий Пак вынудит изучить себя от и до, так что хотелось бы сделать это прежде, чем он начнёт показывать на примере. В Воне борются невероятно противоречивые чувства, но в этом же, по сути, нет ничего такого, когда он один и пытается испробовать себя сам… На прочность, так сказать… И одновременно с этим неправильного в происходящем до сих пор безобразно много.
В какой-то момент, несмотря на новые и прежде не виданные в этом помещении тени, что отбрасывал дрожащий огонь, да и на самого себя тоже — Вон впервые в жизни пытается прикоснуться к себе сам. Причем так же, как прикасался к нему командующий в зале со скульптурами — неосознанно юноша, сгорая от стыда перед пустотой комнаты и её же тишиной, копирует все его движения, жесты, прикосновения. Нажатие… Стараясь создать такой же эффект, который появился от его руки.
Обхватить себя там получается несмело, и Вон прикладывает все усилия, когда, почувствовав от себя то самое отвращение, которое не смог испытать от рук командующего (потому что его движения вопреки всему были приятными) — уговаривает себя зайти дальше. Простые движения, которые не представляют из себя ничего особенного — вверх и вниз — ни к чему не приводят ровно до тех пор, пока разум не решает воссоздать картинку на обратной стороне сомкнутых век. Перенести Вона в тот самый момент, когда он стоял на возвышении с трясущимися коленями и утыкался в плечо полководцу, но с помаркой о том, что всё закончилось бы по-другому, пока они были рядом — что Чонвон его не остановил. В тот момент почти случилось что-то ужасное, но, вот так успевший вовремя затормозить его Вон…
В ночь, когда никто не мог его видеть и тем самым жутко смущать — сам довел до непоправимого, представляя себя не одного.
В фантазиях всё казалось куда безопаснее, ибо передавало едва ли часть от прежней силы их притяжения: как постепенно раздевают и крепко чужие шрамированные руки держат за тонкую талию, как укутывают в простынь следом.
Вдвоём они не разделили ни одного поцелуя, но, может, тогда бы сама Вселенная не выдержала давления.
Раньше было невозможно с кем-то такое разделить, — даже просто представить, и. Вон будто топчется себе по горлу, пляшет на своей будущей могиле и могилах предков заодно, потому что за такое его могли бы только осудить; понимающие бы напротив — похлопали по плечу, подчеркнув, что у юноши не было других вариантов занять свое место во дворце.
Ни какой либо ещё, ни этой ночью — рядом не было губ, в которые можно изо всех сил застонать, себя отпустив. Вдруг кто-то услышит, что из комнаты немого раба доносятся какие-то сомнительные звуки?.. Однако в сопровождении движений правой рукой на дне собственного горла, сопровождаясь перекатыванием кадыка по всем его линиям — оседает жалкий, позорный скулеж. И несмелые, робкие представления о тех самых губах, которые могли бы прямо сейчас помочь подавить звук, тот не сдерживая. Но опять-таки, как уговаривал себя Вон, всё чисто из желания «попробовать и посмотреть, как это будет в попытках закрепить полководца за собой, как оружие, которое ещё придется использовать». Поэтому, сбитого непонятно откуда взявшими фантазиями о реальном, далеко не заслуживающим доверия человеке, изнеженного от странной волны удовольствия Вона распластало по всей простыни.
Что-то похожее на судороги накрывает его, когда он переступает ту черту, которую не позволил перейти Паку, когда они остались наедине. А сейчас, с мыслями о нём же… Вон спустился к самому дну, словно у него совсем не было костей. Словно была жидкой и чуть липкой не только одна та странная слизь, оставшаяся на ладони после приступа сладкой дрожи — а всё тело целиком. Должно было ли стать настолько же приятно, когда Вон был с ним, когда стало просто оттого, что о нём думал, пока делал это?
Частое дыхание и отрывисто вздымающаяся грудь в последствие сбивали с мыслей о том, что вообще когда-то был праведником — жрецом, как никак. Мог ли Вон себе такое представить тогда? Что он, на самом деле…
Самый обыкновенный человек, черт возьми.
Как только можно было провести момент отдыха перед тяжелым днем за подобными глупостями…
Главное, что сейчас зазря Вон не тратит ни секунды — времени столько же, сколько примерно рассчитывалось в прошлый раз: он опять на скором шаге попался на глаза всеми ответственным служанкам в разных корпусах, будто смертельно занят. А подготовка непосредственно к коронации сыграла ему на руку в том, что в настоящем все настолько с головой погружены в дела, что не будут даже лишний раз её поднимать, чтобы вести пересчёт. Где есть свободные руки — там и пригождаются мимо пробегавшие. До десятого пота занята даже Сатха, и ей не до попыток выискать хитрого Вона среди лестничных пролетов, пока он спускается по ним к тайному выходу из дворца, сделав вид, что бежит в прачечную.
Вот он и ускользнул относительно легко — осталось возвратиться на место до заката и засветиться перед кем-то ещё лишь разочек.
Отсюда постепенно начинает слышаться отчетливое журчание ясной, как Небо, воды, пускай ее пока ещё не видно. Вокруг бегущего вниз юноши не только куча зеленистой листвы, которая раскрывается и доходит до изумруда под его пальцами, ибо здесь всё густо заросшее (
по предполагаемой тропе часто не ходили, а Вон свою вовсе прокладывает сам), но и разбросаны потрясающей красоты листья из-под отцветающих деревьев. Не вишня и не персик, никак не яблоки — не подходят сезону, но неизвестные деревья расходятся розовыми лепестками, кружащими вдоль течения Эсэ.
Вон может рассмотреть это лучше, когда выходит из густой лесной посадки на склонах под дворцовыми стенами — в низину каменистой местности, непосредственно к воде. Здесь ощущение куда более открытой местности, пускай по обе стороны остается густота леса.
«— Нет, говорю же, она сиганула не с перил, а с горы в каньон»
«— В каньон? Где-то там рядом есть обрыв, ведущий к каньону?»
Довольно скоро раб, вспоминавший диалог Чэвон и Юнджин, сверяясь с их спором — находит тот самый каньон, но без описанных в слухах по поводу покончившей с жизнью служанки жертв. Получается обнаружить более длинный, но безопасный путь, и никуда не прыгать, чтобы разбиться насмерть — он уже на месте и теперь, после выхода из дворцовых катакомб и спуска, ведущего по лесу от стены, а не по горе, где слишком высоко, ему достаточно только долго-долго идти вперед. Следовать течению реки, пока не дойдет до ближайшего поселения или, как минимум, того, что искал — ещё немного и, наверное, откроются виды Инанна.
Ощущение свободы наедине с собой, на длинной полосе реки, в конце которой будто бы только её продолжение, ново и непривычно: здесь и слово-то это мало куда получится прилепить, ведь где дворцовое рабство и служение знати, а где — свобода идти куда хочешь и когда захочешь? Но Вон словно находит оазис среди пустыни, способный обнаружить лазейку и пространство на такой вот побег, пускай это и вынужденная мера, а не чистое развлечение, и в финале он вернется на место: создается мимолетное впечатление, что юноша ничему в целом мире не принадлежит, хоть и дышится от этой мысли ничуть не легче.
Эсэ — в переводе любимое место Бога, так, значит? По красоте природы это отлично видно. Страна Ёнин, которая мала по размеру и относительно молода, но уже получила всевозможные благословения? Её внешний вид многое говорит о типе политики и философии — на защиту кладут больше усилий, чем на нападение.
Почему же решили нарушить собственное правило полгода назад?
Юноша уверен, что правильно выучил перевод каждого слова, пока находился в гораздо худших местах, где времени для принятия решения было предостаточно. Однако этих подробностей не способный сострадать врагу раб больше не слышит и слышать не желает.
Дороги назад нет и не будет: возвращаться некуда не потому, что чье-то упрямство побеждает тоску по дому — просто дом превратился в пепел так же, как и тела миллионов жителей павшего острова Матэ.
Оставшихся съели рыбы.
И теперь Вон желает, чтобы каждого ёнинца доели так же — по частям.
Страшно ли преодолеть стену и подняться к Акрополю Ёнина? Стать тем, кто служит элите, а не собственному храму? Ответ не повлияет на результат — страшно или нет, а всё равно предстоит на это пойти.
Наличие точки отбытия или прибытия никогда не гарантируют наличие друг друга. И потому идти человеку, потерявшему всё по чужой ни то слабости, ни то глупости, боле некуда. Разговоры про то, что во Вселенной виноватых нет — ни к чему, ведь существует решение и последствие, к которому оно приводит; и, разумеется, тот, кто его принимает. Кто по-настоящему виноват? Увы, не Вон, потому что тогда можно было бы убить себя — всё стало бы куда проще, потому что тогда бы парень покончил с собой самым жестоким из способов, но. Виноват был другой человек, и для шатена в правилах не было исключения, а никому не стало бы легче от «всепрощения», «всепонимания» и глупого «так бывает». Бывает как?
Бывает, что ты ошибся, а из-за тебя гибнет целый народ островитян?
То ли это нечаянно, за которое прощают?
Обвинять получалось, конечно же, в первую очередь народ Анахана и Ёнина, превратившие их остров в поле боя для собственной войны, но. Но это не значит, что Вон не винил в зарождении ситуации других людей гораздо раньше. Всё разыгралось на истоках из-за родственников — сам Вон уже ничего не мог изменить: ни раньше, ни теперь. Старшие расставили неверные приоритеты, согласились на то, на что было нельзя, и пускай попрекать в чём-то мёртвых — последнее дело, он, выживший единственным, будет разбрасываться обвинениями сколько влезет. Имеет право. Поскольку решение, повлекшее поступок, и он сам, за которым пришёл логичнейших из финалов — все тесно связаны. Причина смехотворна, а насколько же разрушительный эффект бабочки породила в итоге?..
Один невинный взмах крыльев…
Снова белые полевые бабочки пролетают мимо мальчика в рабских одеждах, и он привычно на них оборачивается. Духи прошлого, преследующие до конца.
…И после созданного на другой стороне земли шторма не остаётся ни следа от целого континента.
Где зарылась бабочка для их стертого с истории человечества народа, и кем был тот, кто это позволил? Если это были Боги и стихии — парень, по-прежнему веря в них, больше не верит в их благие намерения. Ведь давно был научен главному: не всегда добро порождает добро, не всегда благо ведёт к благу.
Почему на самом деле пал Матэ и с чего все началось?
Однажды мужчина из династии королей отказался от престола
(и Вон за это с самого начала в тайне его осуждал, не глядя, кем он ему приходится — даже несмотря на то, что приходился родным отцом, а в годы его отречения от престола Вон еще даже не появился на свет) — так на его место пришел король по имени Даниэль, который в конечном счете принял предложение Анахана сотрудничать; совершил роковую ошибку, привлекшую на их земли ёнинцев.
Матэ был уникален тем, что там поклонялись не Богам, не Небесам и не почве под ногами, а стихиям, и их было пять вместо четырех. Земля, Огонь, Вода, Воздух — и та самая пятая; единственная, поклоняться которой Вон навсегда отказался после кошмара, случившегося на острове, потому что тогда убедился: она делает только хуже. Она — причина всех их проблем, потому что с нее все началось ещё раньше, чем с его родственников.
Пятую стихию он ненавидит, даже если по-прежнему привязан к остальным четырем.
Вон делал вид порядочного и согласился со своим образом жизни, потому что его уважали. Но в душе был не согласен с поступком своего родителя: при виде последствий от решений действующего короля, как бы ни был далек от власти, ещё совсем ребенком парень хотел менять и управлять, чтобы показать как надо. Еще раньше он мечтал занять чужое место, не будучи лишён амбиций, а будучи ими наполнен. Столько лет в храме соглашался их подавлять, ведь мог найти счастье среди обычной жизни, посчитав таковой свою судьбу. Но не теперь.
Любовь всегда всё портит, именно поэтому Чонвон отказался от неё.
Она и была пятой стихией.
Идёт ли ненадолго покинувший территорию дворца и верхнего Ёнина в целом Вон вдоль реки лишь затем, чтобы обнаружить тело? На самом деле, он хочет попытаться сделать ещё кое-что.
Существует некая граница, которая не указана самой смертью — и именно она дает надежду на успех.
Когда человеческое тело умирает, есть запас времени, во время которого силами Вона его можно вернуть к жизни — и он не бесконечен. У каждого человека размер этого запаса отличается, и в народе его принято называть «жизненными силами». Это может быть только врожденное — сопротивляемость смерти и стремление просуществовать как можно дольше: разное даже у растений. Какое-то и без лишней помощи умирает спустя день после простойки в вазе, а какое-то существует еще неделю лежащим в темном углу, не желающее прекращать жить даже лишенным родной земли. Этот пример распространяется и на людей.
Тому, чей запас исчерпан, Вон не в силах помочь, вернув к жизни, ведь сила жизни не способна нарушить истинное желание души, коли ей помогает, а определить это сходу почти невозможно — нужно попытаться исцелить, и если не получится, то значит, у человека больше нет сил бороться и принимать помощь. Однако, если даже спустя несколько дней душа рвётся к жизни — Ян может попытаться спасти носящий её сосуд, и в прошлом у него даже получалось это успешно.
Не всегда всё зависит от жизненных сил человека, которого юноша исцеляет. У каждой силы есть ограничения, потому что его тело, какую бы божественную мощь ни носило, по-прежнему остается человеческим и довольно быстро чувствует свои границы: за один раз оно не может пронести через себя больше, чем в нём заложено. Поэтому использовать силу приходится не одномоментно, а частями. По этой причине, к примеру, Вон, даже если сможет исцелить целый военный легион — это будет одноразовой акцией, а затем ему понадобится много времени на восстановление. Прежде всего надо находиться в гармонии, в какой Вон находился, когда был жрецом — в его нынешних обстоятельствах устроить такие условия довольно сложно. Сила так же проявляется в экстренных ситуациях, когда работает на то, чтобы защитить носящий себя сосуд — тело человека; позволяет исцелить и себя и других в большем количестве. После любого чрезмерного использования силы тело не выдерживает и сильно слабнет, — остается таким до тех пор, пока не наберется жизненных сил вновь. В остальное же время её достаточно сложно контролировать, надо чуть ли не уговаривать, чтобы она работала так, как тебе надо. И это тяжело физически, если не быть подготовленным и опытным в её использовании. В своё время на острове, исцеляя людей — мальчик целыми днями отдыхал, восстанавливаясь, нигде больше не работал и ничем другим, кроме чтения и письма, не занимался.
А затем… Сотня от полностью мертвых, а не просто раненых, до исцелённых за раз в его жизни была максимумом, но после неё он чуть не откинулся.
Пока вдалеке распаляется пламя, в котором сгорает разрушающийся город, молодой парень в одежде, какую носили только святые из храмов — задыхаясь, изо всех сил бежит со стороны священной горы, на которой жил, к нижнему городу, со стороны которого без конца поступает дым, как при извержении вулкана. Однако на Матэ такового нет — а в данную минуту происходит что-то похуже стихийного бедствия.
Ещё живые люди бегут в противоположную от города сторону, а юноша всё равно направляется именно к нему: не останавливается и пробегает мимо них, спасающихся, мимо. Толком не понимающий, что должен делать, но чувствующий, что обязан помочь, коли имеет такую возможность — замирает на каждом новом встречающемся на пути трупе.
На пути к городу их скапливается только больше.
В очередной раз безжалостно нанося себе новые порезы в области запястий, лодыжек и даже шеи — в полной растерянности остается полезным до конца — исцеляет всех людей, которых только видит.
Чудотворная кровь приземляется на тела, встречающиеся ему по пути, стоит только упасть на колени рядом с мертвецами и выжженную землю, как на её месте под порезанной кожей распускаются цветы, а тела, обхваченный израненными руками, снова дышат. Так он склоняется над одним, вторым, третим, четвертым — и пытается поделиться живительной силой, пока не сбивается со счета. Кажется, их переваливает за сотню.
В ушах слоняющегося туда-сюда жреца всё мотыляются золотистые сережки, норовящие растянуть и в конечном итоге порвать мочку уха, но даже так — всё в порядке, потому что на Воне всё мгновенно заживет, как и заживет на всех людях, к которым он только прикоснется. Главное, чтобы успели ожить люди Матэ — его земляки; пока не стало слишком поздно их оживлять — Вон не сдастся и будет спасать столько, сколько увидит, пока сам не выдохнется.
Он помогает без разбору: и мертвым, и раненным — прийти обратно, в первозданный вид.
Мужчина, павший с палкой в руках, которой тщетно пытался защищаться от меча; обугленная маленькая девочка, чудом сбежавшая из города, но так и не добравшаяся до священной черной скалы; выбравшиеся из усадьб девушки, боявшиеся подвергнуться жестокой расправе или изнасилованию, но схватившие стрелы в спины во время побега; сломавшие ноги жители, которые спрыгивали с возвышений в попытках бегства, и которых чудом дотащили до перевала, но там же и бросили. Их чересчур много, но огромному количеству Вон всё-таки помогает, разрываясь плотью во всех смыслах слова, едва ли дыша от усталости, когда от его касаний и контакта кожи с кровью некогда мертвые резко оживают: закрывшиеся не так давно, их легкие расхлопываются с болью, как у младенцев при рождении — так они возвращаются к жизни, делая безумно длинный вдох с широко раскрытыми глазами.
Вон не тратит много времени и следует дальше, пока, спотыкаясь, не падает у тела собственной матери, доползая до него чуть ли не на коленях, пачкая те о почву с надорванной травой: за неё матийцы цеплялись ногтями, пока пытались отползти от тех, кто замахивался над ними с мечом.
Здесь до города идти всего ничего, а значит…
— Мама, мама… Я тебе помогу, — больше сказать нечего, потому что вид родительницы, тихо-тихо лежащей в поле на пути к священной скале (добраться не удалось и ей) — один из худших, что Вону только удалось увидеть за начало жестоких атак.
Впервые настолько сильно при виде родного человека он переживает — трясущимися пальцами тянется к её голове, отделенной от тела, пытаясь ту, чуть укатившуюся, подвинуть к нему поближе и снова незаметно соединить, как будто и не было ничего из того, что ей довелось пережить. Страшно даже представить, что она видела перед тем, как по ней ударил вражеский меч, но…
— Мама, тебе наверное было очень больно… Но всё наладится, всё быстро быстро забудется. Обещаю. Я обещаю тебе, слышишь? Живые же продолжают жить, правильно? И всё проходит, всё заживает, особенно под моими руками. Давай мы тоже оживаем поскорее. Я… Я помогу… Ну же… — очередной надрез всё исправит. Всегда исправлял.
Исправит же?..
Как будто нет никакого плохого предчувствия. Сломанной от подступающей, но хорошо сдержанной истерики, ведь он способен все исправить, рукой — Вон пытается нанести себе очередей порез поверху быстро затягивающихся старых, чтобы поскорее соединить голову с телом и не видеть этого ужаса, но даже несмотря на то, что он получается излишне глубоким, вызывая вскрик боли, который почти невозможно сдержать:
— Ну же, давай! — крик, несущий в себе иной посыл, направленный в пустоту — всё пересиливает, ибо снова и снова царапая острием по запястью, несмотря на жгучую боль (ещё немного и мог бы отрезать себе руку под таким давлением, даже если бы в его руках был маленький гвоздик, а не складной нож) — Вон не может добиться желаемого. Ничего не меняется. Голова не прирастает к телу, как должна была, хотя Вон лечил травмы даже хуже, и все налаживалось после его прикосновений.
Всё происходит, когда недавно оживленные им больше не виднеются на горизонте — все они, как один, направляются к скале, даже выжив. Чтобы с неё спрыгнуть.
Вон тоже должен был направиться туда, потому что им бы всё равно не удалось защититься и отстоять остров: оставалось только сдаться в объятия океану. Изначально он пошёл туда, ожидавший, что сможет увидеть свою семью там и с ними попрощаться, а взявшийся с ними за руки — со всем покончить, сделав шаг в бездну, но. Его развернули со словами, что сестры и мать остались в городе, а без них бы Вон не ушел даже с собственными людьми — в другой мир или ещё куда, неважно.
Так он и развернулся, побежав сюда, а мать нашел первой из остальных…
Чтобы разрыдаться на месте при виде того, как над её телом медленно накрапывает целая лужа собственной крови, а ничего не меняется. Капля приземляется уже не на прорез на материнской шее, отделивший ее голову от тела, а на её белоснежную щеку, в место, не прикрытое копной волос. Ещё одна и ещё. На её переносицу, ухо — этого должно было быть достаточно, но…
Но исцеления не происходит.
Её некогда длинные волосы такого же цвета, как воновы — в осень — разбросаны вокруг, запутавшиеся в траве и разнесенные ветром в разные стороны; их отрезали вместе с головой. Их мелкие рубленные кусочки прилетают Вону в лицо, прилипая к намокшим щекам.
— Почему… Почему не получается?! — капля за каплей, крупинка за крупинкой, и не так давно исцеляющая любую болезнь — даже смерть — кровь становится самой бесполезной на свете. И Вону хочется убить себя на месте, потому что ещё никогда он не чувствовал своё существование настолько бесполезным: способный оживить целое население и здорово помогший другим людям до настоящего момента — он не способен помочь самому родному и драгоценному человеку. Ничем и никак.
Стеклянные глаза обезглавленной родительницы, так и не закрывшиеся даже после наступления гибели — смотрят ни то на Вона, ни то сквозь, когда он придерживает её за голову, как будто она вернётся на свое место и сын вот-вот поможет ей встать, чтобы вместо уйти; но на деле глаза глядят только куда-то в пустоту. И слегка покачивающиеся на ветру, оторванные по линии надреза шеи волосы навсегда западают в его сознание, вселяя уверенность в то, что Вон не имеет права продолжать жить, коли она умерла так, а он не смог её спасти, будучи единственным из живых на острове, при ком была столь необычная сила.
Однако последнее, что удерживает его от желания в тот же миг от тоски всадить нож себе в шею или развернуться, чтобы устремиться обратно к скале, с которой спрыгнет, как остальные матийцы — это мысль о том, что Вонхи и Вонён всё еще живы и скрываются где-то в городе, где происходит основная резня. Раз отбились от матери, но при этом не присутствовали на краю обрыва, когда там был Вон — в противном случае они бы уже друг с другом пересеклись. Возможно, сейчас им нужна помощь и они все ещё ждут прихода своего брата, а потому он не может… Не может горевать, оставаясь на месте дольше положенного: вот, за что мама бы точно его не простила. Он должен идти вперёд — должен продолжать двигаться, пока ещё есть, кого спасать.
Приходится оставить тело матери в центре этого поля в таком же виде, в котором оно было найдено — бездыханным, с отделенной от тела головой.
Тогда он понял, что сила своенравна и никогда не работает так, как это надо человеку в полной мере. Она появляется и уходит, только когда ей это угодно, но есть кое-что, чего она не выносит и обязательно исчезает, стоит этой особенности появиться.
Остров Матэ, страна Матия, столица Мату… В местах, где всю жизнь прожил Вон — поклонялись пяти стихиям, и именно имея свои храмовые знания Вон все же понял, что именно ограничивает силу, что является выше и могучее неё, и мешает ей использоваться в полной мере.
Дело в том, что божественная магия не работает на тех,
кого ты любишь, потому что, наверное, ты ассоциируешь их с частью себя подсознательно. А сила позволяет действовать на благо людям, но не на благо себе. Наверное, сила верит в то, что любимые никогда не выветриваются из тебя полностью, и потому обходит их стороной в вопросе помощи: позволяет зажить ранам на собственном теле, но не на их, поэтому, покуда Вон хочет исцелять — он не имеет права любить.
Чтобы по-настоящему помогать людям, надо быть к ним равнодушным.
А сама любовь сделает только хуже. Любовь — всё разрушит.
Причин ненавидеть любовь было так много. Вон оказался у храма, потому что его отец выбрал пятую стихию, отказавшись от своего высокого чина ради любимой женщины. Жрецам было запрещено вступать в отношения и создавать семью, и, будучи одним из них — Вон чувствовал, что себя оберегает, потому что только с таким чином будет навеки защищен от этого страшного недуга. А еще с самого начала знал, что способен исцелять людей, и по этой самой причине его служба в храме не прошла бы в пустую. Причин оставаться там было много, но, все же, мысль о том, что проведет свою жизнь одиноким и независимым — ощущалась главной.
Отец показал антипример с самого начала: что случается с теми, кто выбирает не то. Он старался быть сильнее своей любви, но у него не получилось. Вот и всё. Он проявил слабость, обманувшись тем, что она выглядела как «мудрость» и духовная сила. Променял власть и дворцовые блага на женщину без рода и племени, на простолюдинку — а вместо того, чтобы жить вместе с ней во дворце, ушёл предаваться единению с природой, пасти овец у храмов. Главное, что с родной душой да в гармонии. Теперь же он лежит вместе с ней — с тех пор и по сей день; даже не в полутора канах под землей, как было бы принято при традиционном обряде похорон, а гниет мясом с перерезанным горлом, став едой для хищников и падальщиков. Вот такая вот жалкая смерть для великого человека, за которым стоит целый род королей, что когда-либо правили на острове. Им было бы стыдно за своего родственника, как стыдно сейчас последней ветви на их усохшем родительном дереве. А ведь если бы отец остался при своём и продолжил стоять у престола ещё хотя бы десяток лет, никудышный новый король не имел бы столько пространства для принятия других разрушительных решений, а сестры, мама и тысячи других людей были бы живы.
Напоминает о важности выбора, да?
Уберечь себя от любви, даже спрятавшись от целого мира в храме — Вон так и не смог, поняв, что исцелить родительницу не получилось только потому, что её не получилось не любить — любовь к ней, пусть даже как любовь ребёнка,
отпугнула силу.
И теперь он здесь. Раз понадобится, то отныне тот, кто всю жизнь молился фрескам, а не людям, относился к своему телу как к храму, а не бальному залу, в который путь открыт каждому желающему развлечься, знал наизусть все молитвы ныне мертвого языка… Он проглотит все застывшие на дне желудка слова, станет стенами, у которых будут уши, зеркалами, у которых будут глаза, и руками, которые умеют не только гладить, но и…
Душить.
Никакого сострадания и милосердия к тем, кто ничего о них не знает. Никакой любви больше.
Юноша был не самым идеальным и чистым помыслами жрецом, а мечтал, если бы отец не просчитался ещё до его рождения — вернуться к корням семьи и стать королем, имея здоровую меру жадности, амбиций больше, чем позволяло его предназначение; из-за того, что в нем текла королевская кровь. И однажды его мечта стала потребностью. Вон не надеется стать королем в настоящем — здесь это невозможно, но он надеется найти другой способ управлять страной, словно кукловод, и свести её в могилу.
Но всё же, прежде, чем мстить — ему следует прислушаться к словам библиотекаря: оставить полноценно виноватыми только их сторону, и не иметь шанса взять чувство сожаления на себя. Вот, почему он спускается вниз — чтобы исправить самую первую из возможных ошибок-якорей.
Вону примерно известны особенности по собственным наблюдениям и знаниям, которые передавали ему предки через летописи. Сейчас же, когда у него куча рабских обязанностей — задача помочь большому количеству мертвых людей, если и возникнет, не так проста: придется правильно перераспределять ресурс, но этот раз нужен только один человек. Кто знает, может, даже пролежав столько времени, скорее всего к настоящему моменту — уже обглоданными хищниками и рыбами костями — его тело всё ещё борется?
Что ж, не узнаешь, пока не попробуешь. А именно поэтому Вон здесь — в попытке добраться до того, что осталось от другого человека.
Птицы щебечут на ветках — такого Вон, идущий вдоль реки до победного, уже давно не слышал, а пока был на территории дворца, наверное, просто не обращал внимания. Запах свежести подле Эсэ самую малость напоминает родной океан — именно она впадает туда в конце своего пути: и Вону тоже хотелось бы закончить так, когда закончится его дорога, но пока ещё рано.
Попасть к остальным он ещё не заслужил.
Юноша, пройдя ещё немного — наклоняется к синеве на берегу каньона и смотрит на свое лицо, мгновенно отражающееся в воде. Да, раб уже давно не смотрел на себя вот так: ему некому бояться посмотреть в глаза, не исполнив свой долг — поэтому выбрал бояться посмотреть в свои, пока всё не встанет на свои места в его понимании. В противном же случае в зеркале его встретит только осуждение: словно через собственные карие на него смотрит весь погибших народ, душами нависающий над телом единственного будто бы несправедливо выжившего. Прежде, даже находясь во дворце, смотреть на себя в зеркало казалось чем-то излишним — вся эта не только своя вина и печаль в глазах пугала, но, видя свое отражение в полупрозрачной, блестящей, словно в ней рассыпались все звезды с неба, дневной воде… Ощущается иначе. Вокруг, сопутствуя звуку движущегося течения и перекатывания речных камушков, поют птицы, слышится шелест от теплого ветерка, который щекочет ещё и кожу, а не только листву.
Течение чуть ослабевает, и из линий разводов, от воды, на месте собственного лица словно постепенно вырисовывается чье-то безумно похожее на Вона чертами: даже если жрец бредит, оно реально настолько, что способно заговорить с ним человеческим языком, заменив собой его отражение.
— «Она так много плакала», — говорит водная гладь с женскими чертами, — «вспоминая о смерти своего брата. Скажи, зачем ты это сделал, зная по себе, каково ей было? Разве ты забыл, каково это — терять близких?» — отражение покойной сестры в воде.
Одной из сестер самого Вона.
Так и сидящий наклонившимся к прозрачной голубоватой воде, Вон, словно ничему не удивляется, потому как всё равно уверен в том, что это лишь галлюцинации на фоне тоски — отвечает вслух, ведь здесь в округе всё равно нет никого, кто мог бы его услышать:
— Не зачем, а почему, — и лицо его спокойно в своей черствости и упрямства. — Тебе ли не знать, коли ты смотришь на меня отражением из воды, сама будучи мёртвым призраком? — при звучании этого ответа её и без того осунувшееся лицо становится ещё тоскливее. — Не преследовала ли её страна те же цели, что и я, когда мстил за тебя?
Отражение в воде недолго молчит, словно пытается побороться с печалью за дорогу, по которой решил пойти родной человек.
— «Сердце, преследующее лишь месть», — в итоге снова нарушает тишину женский голос, — «не способно обрести покой».
— Покой и сам не найдёт меня, пока я не достигну цели, — ладони чуть сжимаются на мелких камушках, собирая те в захват; царапин такие же, какие присутствуют и на сердце, появляются на мягкой коже. — Прости, Вонхи, но всё, что я делаю — ради нас. Ради нашей страны. Они должны ответить — все до единого.
— «Но ведь эта девушка ничего тебе не сделала», — продолжает говорить голосом воды печальный призрак.
И Вон, кажется, продолжает разбирать её журчание только потому, что он — по-прежнему морское чудовище, вышедшее из пасти кита, а все до единого матийцы вернулись в воду…
— Поэтому я хочу вернуть ей то, что она потеряла незаслуженно, но на этом всё. Моя доброта закончится.
Силуэт постепенно утихает насовсем, ничего ему на это не отвечая, а затем и вовсе исчезает, растворяясь подобно морской пене. Вон тоже больше не медлит, а, поднявший — продолжает следовать туда, куда его ведет вода уже более спокойным и смиренным течением. Потому что знает — Вонхи его поняла и не будет мешать: скорее покажет дорогу к тому, что Вон здесь ищет. Призраки ведь всё знают.
Спустя десяток минут юноша уже может смотреть на тело, объеденное рыбами и лесными животными, когда находит его прибитым к берегу. Чуть дальше следует переход — спуск воды и мель, о которую наверняка зацепился труп, не сумевший отправиться дальше, к завороту течения Эсэ. Взгляд Вона потухает, становясь обыкновенным — так и думал: тело прибилось точно в той местности, которую рисовало представление, когда мальчишка вспоминал, как выбросил мужчину из телеги в то самое сильное течение подле ворот, на въезде в Ёнин. Больше искать нечего. Он нашел то, зачем шёл, спускаясь к самому Инанну, рискуя своей безопасностью.
Вдоль реки лежит скелет — один одинешенек, наедине с отголосками природы, будто став её неотъемлемой частью.
На чуть поросших мохом от влаги костях по-прежнему виднеются кусочки подъеденного мяса, потухшего в яркости, цветные рыбки плавают в сверкающей светом воде, продолжая лакомиться его останками — они сконцентрированы вокруг некогда бывшего живым человеком тела. Вся эта картина выглядит парадоксально живой и
дышащей, покуда мужчина возвращается к родной земле, из которой вышел. Его они обхаживают, как часть своей собственной фауны — сначала корм, а затем и часть лежащих на дне камушков, просто скелет будет самым большим из них.
Куски торчащей кожи с обглоданных костей бросаются в глаза, когда Вон делает шаг в воду стопой, журча в разнесении брызгов, и тем самым пугает цветастых рыбок — они уплывают кто куда — а всё равно остается столько оттенков на фоне белого от костей и блестящего от воды. Так красиво…
Быть мертвым, как он.
У себя на родине.
Вон опускается к нему ниже, успевая намочить края своей длинной юбки в воде — приседает перед телом, наполовину погруженным на мель воды Эсэ, наполовину заходящим на линию влажной, песочно-каменистой суши. И, протягивая руку, мальчишка делает небольшой надрез на своей кисти — подобранным из королевской кухни вслед за собой ножиком проходится по коже, а прикрыв глаза, сосредотачивается на том, с каким отзвуком кровь падает на кусочек кожи, оставшийся торчать на голых костях. Ещё не должно быть слишком поздно — шанс есть. Вдруг мужчина всё это время ждал, что за ним придут и его спасут, что, если дух в его теле боролся? Это же невозможно проверить на глаз. Вон даже не знает, сколько дней он пролежал непосредственно на поле боя.
Однако, несмотря на старания раба — ничего не происходит.
— Что ж… Жаль, но мы попытались, — делает он вывод, чтобы полностью очистить свою совесть перед девушкой, которая не заслужила страдание от неизвестности. — Прошло слишком много времени.
Совсем скоро помимо блеска воды Вон замечает ещё один, когда свечение солнца над его головой становится особенно ярким. Так с шеи скелета получается неосторожно сорвать бронзовую цепочку. Поколупавшись в ней ногтями, так и продолживший сидеть на корточках в воде Вон пытается её открыть, пока, в конце концов, не прикусывает между верхним и нижним рядом зубов.
Кулон получается раскрыть, чтобы увидеть содержимое и убедиться в своих прежних догадках: там все это время хранилась, словно солдат специально носил это с собой, как оберег, короткая скомканная записка с кривым почерком. На поле боя, когда страшно умирать, а ты от всей души тоскуешь по близким — проще всего представить, что они следуют за тобой по пятам и защищают от вражеских стрел.
«
Моя любимая Джу Бокхи и дорогая Хон Ынчэ — всегда со мной» — на эту находку Вон лишь поджимает губы.
Значит, не ошибся и ничего ему не показалось.
А люди, кем бы они ни были — любят; в отличие от Вона, который отказывается от любого проявления этих чувств. Они сделают только хуже — лишь навредят, лишая здравого рассудка, как когда-то лишили отца; подобного его сын никогда не позволит.
Парень, ощутивший, как тяжелеет у него в груди, в попытках убедить себя, что все правильно и происходит, как надо — отворачивается. И этот поворот головы позволяет ему совершенно случайно отвлечься на кое-что другое, пока тот сминает записку с написанными именами не глядя и чуть грубо засовывает её вместе с кулоном в карман. Его взгляд цепляется за красные разводы поодаль, к которым вскоре получается подойти, бросив тело на месте: волочить его за собой наверх Вон не собирается, но.
Вряд ли тело брата Ынчэ так сильно могли обглодать только рыбы: что, если им полакомился…
Медведь?..
Раб сильно щурится, когда наконец доходит чуть дальше, волоча за собой промокшую ткань юбки, которая успела потяжелеть из-за влаги, по воде — до масштабного по длине развода в ширину с людское тело, который берет свое начало с самой линии воды: оттуда этот развод тянется далеко вперед по суше, куда-то вглубь лесной посадки, причем не заканчивается в обозримой местности. Не багровый, а налито густо красный, значит — ещё свежий. И вряд он остался после погибшего воина, чье тело Вон скинул по прибытии в страну довольно давно; крови в нем уже вообще не осталось, и, может, именно поэтому солдата не удалось исцелить.
Откуда же тогда на песке и мелких камушках эти свежие кровавые линии?
И где они обрываются?
Как никогда кстати вспоминается диалог с Ынчэ на площади, когда парень по фамилии Юдай помогал читать записи Вона с доски и таким образом позволил «немому рабу» впервые поговорить с Ынчэ на якобы несерьёзные темы, через которые Вон, на самом деле, пытался узнать как можно больше подробностей о том, что его окружает:
— Вообще, знаешь… Инанн — это очень красивое место. Правда, там обитают дикие медведи, и в целом оно достаточно страшное, — говорит девушка.
— «Дикие медведи? А медведи разве не бывают не дикими? Зачем эта приставка?»
— Не знаю я! Бывают дикие медведи или нет, наверное же могут быть менее агрессивные?
— «Странно, что ты жила в Инанне, но так и не поняла, что абсолютно любой медведь опасен для человека».
Он спрашивал это, потому что уже тогда гадал, насколько опасной может быть его предстоящая вылазка в поисках тела брата Ынчэ — вниз по течению Эсэ.
— Глупый ты… В Инанн не получится быстро добраться из-за горы. В тех тропах легко заблудиться или вообще выйти на каньон, и если ты пойдешь через гору — в начале перейти каньон оттуда почти невозможно из-за высокого спуска.
— «Какой тогда самый быстрый путь?» — зачитывает слова Вона до конца Юдай, ревниво хмурясь, когда переводит взгляд обратно на раба и служанку.
В итоге Вону удастся обнаружить другой выход, пускай более долгий: он спустится в средний город через подвалы, показанные Ынчэ ранее, и сумеет выйти с другой стороны стены, чтобы начать свой путь уже снизу каньона и ниоткуда не прыгать. Это займет очень много времени.
Но тот факт, что Ынчэ говорит о медведях, он подмечает сразу, как собирается идти по течению в гаданиях, что же следует взять с собой, чтобы в случае чего защититься. Какую бы тропу на пути в Инанн ни выбрал, если он действительно туда пойдет — это будет рискованно.
— Мм… Разве что, прыгнуть в карьер и дождаться, пока тебя отнесет течение? Отнесет к медведям, — смеется служанка. Так что в каком туда состоянии доберешься — лишь вопрос времени.
Раз здесь действительно водятся медведи — Вон молодец, раз решил пожертвовать временем, но сохранил безопасность: он исцеляющий, но отнюдь не бессмертный.
Как иронично другое. Её брат вернулся на родину, только не в первозданном виде. Жаль, но здорово, что в конце концов закончил на своей земле. Получается, то, что сделал Вон — было не таким уж и плохим поступком? Это всем лучше, чем быть похороненным в Ёнине. Нет.
Это лучше,
чем умереть за Ёнин.
Но стоит возвратиться к главному: скорее всего где-то здесь ходит косолапый приятель, который успел стать прикормленным не по глупости местных жителей из соседних с каньоном поселений, (
они же точно в курсе, что кормить мишек нельзя), а потому, что успел полакомиться сброшенным с верхнего города трупом. Интересно, откуда только целая дорожка на вид свежей крови? Неужели медведь, позволив аппетиту разгореться после первого лакомства — взялся за кого-то ещё? За кого-то, кто попался под лапу?
И кто этот счастливец, которому повезло на него напороться в самое неподходящее время?
Между прочим, запястье, на котором был сделан надрез — к этому времени успевает полностью затянуться. Поскольку помочь брату Ынчэ так и не удалось, а Вон заполучил то, что хотел — как минимум доказательство его смерти, которое можно было бы незаметно подкинуть на площадь или хотя бы передать девушке под другим предлогом — его необходимость быть здесь заканчивается. С учетом того, что с собой у Вона в итоге только украденная из медицинского склада ментоловая мазь, которую животные недолюбливают, рваные тряпки и маленький раскладной ножик для нанесения увечий себе же (
ради провокации своей силы), а где-то поблизости ходит голодный хищник, который уже отведал человечины, явно кого-то за собой утащив, Вону наверняка пора обеспечить свое возвращение обратно во дворец.
Медленно разворачиваясь в его направлении, это Вон и собирается сделать, как можно скорее покинув устья реки, как, вдруг…
Где-то вдалеке слышит пронзительный человеческий крик, исходящий из глубин самого леса, а затем и рычание, напоминающее звериное.
Словно кого-то рвут на части заживо. Птицы, раззадоренные звуковыми волнами — слетают с веток прямо в воздух и кружат вокруг, заставляя насторожиться.
Стоит пройти мимо, или, всё же, попробовать пойти на источник звука?
