ventosae molae

в одном из садов ёнинского дворца.

— Ты знаешь, что в комендантский час по дворцу ходят только чужаки, которых отлавливают и прибивают на месте? Ты действительно сглупил, решив там затесаться в то время. Совсем не понимаю, зачем тебя туда понесло… Сон умалчивает, что слонялся там же как раз в поисках таковых. Точнее, чтобы проверить, не продолжил ли Сону делать то, что ему рекомендовали перестать. С Ким Сону ещё предстоит разобраться, но после приятного ощущения триумфа от победы, курсор чуть сбился и теперь Пака интересует другое. А потому вряд ли сюда Вона позвали затем, чтобы наказать. Хотя кто знает, какие у командующего на него планы? — Ладно. У меня есть для тебя другая просьба. Всё-таки, что пожалеет о прощании с ним Сон понял слишком поздно: благо, что к тому моменту во дворце раба не нашли и не успели вывести в пустыню, сделав пушечным мясом. Об этом происшествии Пак не жалеет и слова лишнего ему не говорит, мол, где он шлялся в обещанное время и почему не в обещанном месте. Всё словно сложилось так, как должно было — стало очередным поводом, чтобы позвать его за собой вместо наказания, со словами: «Встретимся в саду на окраине двора» Решение не докапываться до Вона и промолчать о том, что видел его в подвале подле темниц — Пак объясняет себе как: не успел выучить строение лица раба, чтобы повторить все его черты, не глядя. Поэтому пришлось повременить и позволить ему задержаться. Павильон закрытого типа, расположенный на окраине дворца, неподалёку от садов, по которым изредка пробегают рабы и ещё реже прогуливается знать — полон не завершенных каменных, глиняных и даже фарфоровых фигур: изображения ангелов, множества женщин (с которым наверняка командир был знаком лично), разных животных из ёнинской мифологии и даже каменных цветов. Всё вылеплено руками и долгими часами их кропотливой работы. Вон то и дело крутит головой в попытке ничего не упустить из виду: здесь много красивого, есть даже парные статуи, где довольно крупно слеплены обнимающиеся тела. Пока ещё он не понимает, что здесь забыл вместе с полководцем и зачем тот потащил его за собой, отменив остальную работу; фактически вытащил его из лап деловой Сатхи, забрав себе на целый день. — Нравится, да? — доносится голос сзади, и парень вздрагивает, останавливаясь при звучании эхо; таким голос командующего Ёнина, отбиваясь от стен и не находя своего конца, намертво поселяется в ушах юного раба. В том, что статуи, коих было полно это место, слепил кто-то с выдающимся мастерством — не остаётся сомнений. А вот когда Вон разворачивается и встречается взглядом с тем, кто и был автором всех этих красот, до него наконец-то доходит, зачем они сюда пожаловали. Юноша несмело кивает, не в состоянии отрицать чужой талант: на Матэ Вон тоже повидал множество статуй, но, чего греха таить — там их лепили больше под видом божеств, а эти были созданы именно по людскому образу; казалось, что стоит только отвернуться, и большинство скульптур оживут. Кто-то из них схватит тебя за горло и сбросит камнем вниз прямо с высоты Акрополя. Здесь до края, к слову, недалеко — Вон может почувствовать, как бередит грудь ощущение тревоги, и как им в конце концов оказывается лишь жалкий ветер, который в этой местности выдувает все бока; одежда нынче дырявая из-за постоянной носки во время физического труда. Кто знает, может, вскоре дадут новую. — Лепка, — продолжает не вести за собой, а будто специально создавая иллюзию преследования, неспешно идти по пятам за рабом Сон, — одна из моих самых искренних страстей. И знаешь… Больше всего я люблю лепить то, что вижу. А ещё то, что могу потрогать, изучив. Шатен не оборачивается, а продолжает кивать сам себе. Из небольшого открытого участка под небом и среди колонн, они медленно перемещаются в нечто, что уже гораздо сильнее напоминает мастерскую закрытого типа. Здесь по ощущениям гораздо прохладнее, чем на улице — из-за кафельных полов и таких же стен, не способных сохранять тепло или пропустить ни луча света: до потолка не дотянуться, даже если повторить свой рост три раза. Они уходят далеко вверх, а все углы четырёх стен сглаживают, размывая, очертания куда большего количества статуй, чем до сих пор увиденные. Чем-то похоже не склад, где большая часть из скульптур прикрыта простынями, чтобы не пылились. Вону не шибко комфортно здесь находиться, ибо вид каменных изваяний бесповоротно напоминал ему собственный народ: божеств и жрецов, доносящих чаяния и надежды простого народа до своих стихий, каким был и сам парень. Принято оборачивать образ святых в камень, чтобы, даже не имея возможности организовать личную встречу, было, кому помолиться. Вокруг храма Вона тоже такие стояли когда-то. А сейчас все камни превратились в кучу булыжников, глина — в подсохшую на жгучем солнце грязно оранжевую пыль. Здесь, в мастерской подле дворца, есть всё: начиная от маленьких ангелов с крыльями, продолжая двумя целующимися силуэтами, чей пол сложно определить, но Вон точно может подметить, как подробно переданы все изгибы слепленных Паком тел. Как безоговорочно подробно переданы линии женской талии на статуях с нимфами, и как, к собственному удивлению, чувствуется: он восхищается красотой женщин, но, вопреки количеству статуй именно с ними, не оставляет за собой шлейфа «вожделения». Очень скоро становится понятно, что здесь, внутри небольшого хранилища и мастерской на пару, где в глубине цвета дня сгущаются до глиняных, напоминающих тёплый очаг (хотя колонны в весь потолок и стены здесь поголовно бесцветные — белые и без лишних следов) — нет ни одной одинокой фигуры юных парней. Все остальные созданы парами, а если отдельно — женщины. И зашедший внутрь места более сокровенного, чем могла бы быть чужая обитель, Вон понимает — он здесь первый молодой юноша. Подходящие друг другу фигуры и попытка просчитать чужие планы постепенно начинают давать свои плоды в виде неутешительного «а что, если». Есть ещё одна причина некого опасения и дискомфорта — в присутствии командующего ему весьма боязно столь открыто не просто оценивать, а заглядываться на фактически полуголые статуи (не все они здесь такие, но всё же); есть те, что оголены целиком, являя в отдельных местах идеально воссозданные половые органы, грудь, прочие очертания. Вон старается забыться и не думать об этом, когда резко отворачивается от вида некоторых изваяний, стоящий или даже лежащих в полный рост. Удаётся чудом себя сдержать и не позволить щекам залиться румянцем и привычным страхом, который он испытывает каждый раз, когда Вселенная вбрасывает намёки. О том, что его время идёт в обратном направлении — к неминуемому, а позади вовсе находится человек, способный его ускорить. Дыханием в затылок. Вон приставляет ногу к ноге, когда точно так же, прямо за ним останавливается и сам командующий. Они недолго стоят в тишине, и Вон просто чего-то, сам не понимая чего, ждёт — продолжая поддерживать дыхание в прежнем ритме, но то у него плохо получается. Особенно тогда, когда ладони полководца осторожно опускаются на плечи, чтобы, развязав завязки фартука, в котором он находился, когда Пак вытащил его со смены на кухне (Вон там помогал в подготовке к коронации), побеждёнными опустились на пол. Нет, сейчас… Определённо происходит что-то не то. Живот Вона инстинктивно, словно в предупредительном жесте, дергается, напрягаясь и как можно ближе подбираясь к рёбрам, которые разносят по всему телу ритм набатом стучащего сердца. Спокойствия такая реакция организма вовсе не добавляет, мягко говоря. Парень чувствует, что случится с минуты на минуту, и… Совсем этому не рад. Лёгкая паника начинает гулять по телу похожим сквозняком; на тот, который среди этих сотен колонн и статуй опоясывающим дыханием огня уже ощущала кожа, даже спрятанная в одежде. Вскоре до Вона наконец доходит осознание, что ему не кажется, как медленно и постепенно его… Раздевают. Пак уже видел его тело там, на площади, когда Вон по глупости и неудачному (на деле самому удачному из возможных) падению порвал свою одежду. Поэтому ничего нового на месте позвоночника — по которому можно изучить анатомию из-за выпирающих позвонков, рискующих прорвать кожу костей, и выступающих, словно кем-то оборванные крылья, лопаток, — он здесь не увидит, но. Но изучить подробнее отныне хочется не только глазами. Аппетиты растут не по дням, а по часам. «И знаешь… Больше всего я люблю лепить то, что вижу. А ещё то, что могу потрогать, изучив», — пролетает мимо ушей со сверхзвуковой скоростью. Надо было понять ещё тогда, к чему он клонит: Пак даже не намекал. Он говорил прямо. — Самый лучший способ создать идеальную статую, — будто почувствовал неуверенность и ёрзание Вона при отлете первого же слоя одежды, хотя он на нём по-прежнему остаётся достаточно закрытой ткани, мужчина берется объяснять свои дальнейшие действия чуть подробнее, — это прощупать то, по чьему образу она будет создана, собственными руками, — звучит это спокойно, но в то же время отчасти томно, когда, позволяя Вону остаться повёрнутым спиной, Пак продолжает медленно его раздевать, чуть склонив голову в интересе, словно распаковывает заморский гостинец, желая посмотреть, что находится внутри, — своеобразный метод ознакомления работает гораздо лучше, чем просто смотреть глазами, издалека или вблизи. Лучше прикоснуться и понять сразу, как и что нужно вылепить… Его длинные пальцы с распухшими после недавнего боя костяшками, синяками и открытыми царапинками, ухватываются за подвязки на кафтане и с мучительным темпом, тянущимся будто бы целую вечность — тянут их на себя, чтобы ослабить хватку одежды на талии. Вон хвалит Небеса только за то, что у него на теле сегодня много слоёв (так во время смен на кухне защищаются от нежелательного контакта с кипятком, против ожогов). В принципе, кафтан работает по назначению и тоже защищает Вона, вот только от ожогов другого вида и степени. И всё же, эта защита имеет определённые временные рамки и они вот-вот закончатся; гораздо раньше, чем азарт в голосе и нетерпение в глазах полководца. Вот, почему он всё-таки оставил его в живых: пока ещё сделал с Воном не всё, что хотел. Пак медленно разворачивает к себе, заставив вернуть зрительный контакт, которого раб так старательно избегал. Для качественной лепки и чувства удовлетворения от жизни командующему нужна эффективность, а ещё ему нужен раб по имени Вон. — Пойдём со мной, — он легонько улыбается младшему, после чего заставляет того, с телепающимся, полуразвязанным кафтаном, сдвинуться с места на своих ватных ногах. Полководец задаёт нужное направление и помогает Вону взобраться на возвышение, свободное от статуи (видимо, это временно, потому как Вон вот-вот займёт её место), к которому ведут ступеньки — и мгновенно он, сам того не поняв, оказывается будущей статуэткой, хотя пока ещё человек со своими чувствами и переживаниями. Сон взбирается туда вместе с ним, оказывается рядом на довольно маленьком белом островке-подставке, у самой колонны. В пространстве, где на высоте только они вдвоём, в узости, по которой пятить некуда, ведь спрыгивать высоко, да и бежать потом не удастся (всё равно найдут и поймают, в лучшем случае вернув на место). Ступеньки остались за спиной Пака, вместе с младшим. Пути отступления обрезаны: и по времени, и по месту. И не успевает Вон даже лишний раз выдохнуть, когда пальцы того тянут за расслабленные края накидки, и, ныряя под ткань, медленно, по каждой завязке на талии, крадутся под защитные слои одежды, чтобы коснуться к ней. К голой коже на животе. Вон безумно не хочет, чтобы всё закончилось на том, что его разденут, а затем просто возьмут и… Однако от впадения в истерику его отделяет только то, что голова не до конца принимает происходящее за действительность, старательно отрицая. Но это играет последней защитой от помутнения рассудка у порога его наихудшего страха — оказаться перед кем-то полностью без одежды, совершенно обнаженным. От смешанных, противоречащих друг другу ощущений и нежелания быть участником происходящего, испытывать всё на себе и видеть своими глазами, не только чувствовать себя грязным, но и наконец-то стать им полноценно — Вона подташнивает, гранича со странным волнением, напоминающим приятные теплые волны, но. Вместе с тем сильнее всего сбивает реакция — с уст почти что слетает лёгенький возглас, когда Пак резко, конечно же, не предупреждая, потянув за шов, тот надрывает, а затем, ласково провев ладонью по оголенному (всё ещё скрытому от глаз, но не от рук) животу — крепко зажимает в шершавых пальцах мягкий переход в области талии. Вон изо всех сил, почти что в кровь прикусывает губу, но и почему-то терпит до последнего: мало ли, как командир может отреагировать на его реакцию? Пусть он наверняка догадывается о том, что Вон может издавать звуки — следует держаться на своём и ни в чем не признаваться до конца. Кто знает, может быть, ничего плохого сегодня не случится, а командующий провоцирует его специально, издеваясь? Просто потому что желает выбить из него хоть как-то звук, до победного убедившись в своих догадках о его лжи. — Посмотри, какой ты терпеливый, — шепчет Пак, хмурясь, но никуда не убирая рук с чужого, рефлекторно продолжающего напрягаться и покрываться мурашками, словно в зазывательном жесте, дергающегося живота. — Ты хочешь, чтобы я заставил тебя разговаривать, или что? — в конце концов старший берёт за подбородок и поднимает повыше, направляя к своему лицу. Пак пытается показать Вону, что обо всём знает: что тот говорящий, пускай притворяется молчаливым до конца. — Как именно ты хочешь, чтобы я это сделал, мм? — последняя нота кажется несколько непривычно, и от звучания его голоса столь пониженным и угрожающем в новом, чуть другом смысле слова, Вон чувствует, как что-то прежде невиданное, но жутко пугающее расползается шиповником по его внутренностям. Особенно на дне живота. Это не только страх, а что-то новое. Это не похоже на приторное чувство полёта в груди, которое описывают в книгах; это не напоминает никаких бабочек или жужжание шмеля, парящего по весеннему полю. Это напоминает яд, который впускают порционно, чтобы ты не умер, но успел знатно помучаться от его воздействия; а затем, в конце концов, привыкнуть, чтобы потреблять его куда большими дозами, не погибая и при этом даже начиная считать его сладким. Это страшно — то, как медленно и верно воздействие чужого взгляда на пару с точными попаданиями по коже в виде касаний врезается во всю твою суть. Вот, почему быть близко, телом к телу с кем-то — запрещено храмом и всеми священными писаниями. Вон наконец-то понимает: потому что твоё тело начинает управлять разумом, и ты теряешь всякий контроль. — Ну, что мне сделать, чтобы ты прекратил разыгрывать спектакль? — с нечитаемым лицом вопрошает Сон, развязывая остатки одежды, пока демонстративно гадает, какими ещё методами можно заставить раба разговаривать, раз тот не слушается по-хорошему. Вон в состоянии полной растерянности, но пытается замереть и не предпринимать ничего, потому что никаких шансов сохранить себя нетронутым, то есть в порядке — у него не остается. Может, всё закончится, как только он сдастся и подаст голос? Этого же Сон и добивается? Но есть причина, которая резко стопорит раба перед решением пойти по единственному пути мнимого спасения. «На живую отрезали язык», — об этих словах, упомянутых в разговоре о несчастной служанке, якобы жертве Пака, мальчишка вспоминает, когда понимает, что командующий, быть может, специально его провоцирует, обещая, что за содеянное ему ничего не будет. Мол, нужно только признание, но, узнав всю правду, может устроить ему реальную жизнь немого, а не уподобившегося ему жалкого симулятора. Однако воспоминание о чужих словах в виде догадки о недалеком будущем — мимо, потому что с ним Вон не прав: у Пака чутка другие планы. Сон протягивает руки, чтобы расстегнуть пуговицы на последнем слое одежды слуги, и Вон забывает, как дышать. Младший пытается заглянуть в чужие глаза, чтобы передать мольбу остановиться хотя бы так: именно Паку он не станет сопротивляться в открытую, кусаться или драться, потому что… Да потому что в конце концов всё всё равно должно было закончиться этим. По старшему было понятно сразу, чего он хочет, странно только, что пробирался так долго — раб никогда не чувствовал себя безопасно рядом с ним. Просто Вон не ожидал, что это случится так скоро, а он даже не успеет морально подготовиться; с другой стороны, сколько ни готовься — к подобному готов не будешь никогда. — Если ты подразумеваешь под этим взглядом глаза в глаза то, — незамедлительно комментирует его попытку выразить свою злость Пак, — что не боишься пыток, спешу тебя расстроить — у меня есть ещё много способов, которые могли бы тебя разговорить. Эх, — вздыхает Сон, — какая, всё-таки, жалость, что ты до конца пытаешься стоять на своем и молчишь, когда я уже тебя раскусил, как орешек, — но точно ли всё? У Вона вот ещё много скелетов в шкафу; больше чем даже у самого полководца, ибо не каждый день перед тобой скрывают ярое и страстное желание погубить всю твою страну. Пак будто бы понимающе кивает головой, пока, до конца дорвав шов, который уже мог бы считаться нижним бельём, просто берёт и, без всяких на то предупреждений или шансов подготовиться… Сбрасывает на пол. Оставляя Вона в этом прохладном помещении с полностью обнаженным верхом. Теперь на нём только штаны — висят на тазобедренных косточках, прочно закрепленные завязкой. — На самом деле, я позвал тебя сюда не затем, чтобы разговорить, — во всём этом процессе он выглядит крайне задумчиво, как будто, вот так нагло и легко касаясь к чужой покрытой мурашками коже, изучает всё от размеров до толщины и цвета, — просто подумал, что было бы неплохо совместить приятное с полезным. К тому же, я просто ненавижу, когда мне лгут. Но ты не в счёт, ты — другое. Потому что всё равно не умеешь. И в этом он прав. Вон чувствует, что у самого Пака иссякает терпение, хотя он умело сдерживается. Стоит им только спуститься пониже — и раба, возможно, уже целиком обнаженного, разложат на первом попавшемся на глаза столе, или, чего уж мелочиться, вовсе прямо на полу. Для полководца это не будет чем-то особенным: стоит понимать, что Вон, если позволит заполучить себя слишком легко, быстро ему наскучит. Коли не пушечное мясо — так любовник, а к Вону равнодушным он все равно быть не сможет; это тяжело принять и смириться, но для раба только в плюс, если он сумеет правильно воспользоваться чужой страстью и никого не злить. Начало положено, но нельзя быстро доводить до очевидной точки кипения — надо позволить настолько быстро перейти самую главную из граней, а затем обмануть тем, что так просто не дашься… Заставить его думать о себе. Желать. А значит — постепенно склонять к тому, что полководец сам не поймёт, как начнёт делать всё то, что нужно его милому, и плясать под вонову дудку. Вот, почему женщин боялись во все века: обычно они таким промышляли осознанно, а мужчины слабели под влиянием их красоты и нежности в постели. Вон станет таким же — не зря рос среди сестер. Ему придется им уподобиться. По поверьям, цифра девятнадцать — злосчастная, потому как последняя перед наступлением идеального числа. Вышедший с острова верующих в стихии, (они верили во все эти сказания), который ныне числится необитаемым, с разрушенным портом и трупами, прибитыми к берегу, который отныне навечно омыт никуда не девающейся кровью… Вон готов поставить всё, чтобы добиться задуманного. В противном случае смысла продолжать существование у него не будет никакого. Матийцы молились не Богам, а стихиям, существующим на земле. Они процветали, пока не пришли чужестранцы и не уничтожили всё, по ошибке оставив Вона единственным выжившим. И, возможно, упасть до уровня раба не так плохо для птицы средней высоты. Но птицы созданы для того, чтобы летать — как тысячи чаек летали над островом, собираясь толпами у прибоя. А чем выше взлетишь — тем больнее пробивать своим тельцем дно потом. Что для него значит «стать чьей-то музой»? Как далеки те самые границы, которые можно не пересекать, а какие точно пресекутся, пусть со временем? Всё это бесповоротно станет самым худшим унижением для некогда святого и нетронутого, клявшегося хранить свою невинность. Не нужно обманывать, ведь здесь нет особо наивных: то, что считают красивым, как правило, относят к тому, с чем можно возлечь, и может быть именно поэтому Вону столь страшно отказываться от самого дорогого. От своей невинности, от своей девственности, от правил своего давно павшего, ставшего пеплом храма. Даже если командующий повременит и это случится не сразу, он точно возьмет его тело, а Вону придётся подчиниться. Рано или поздно — это-то и страшно: он, согласившись на эти условия, будет словно невольник в камере смертников, который никогда не знает, когда за ним придут и лишат последнего; для кого-то это жизнь, а для жреца — чистота. Однако, когда есть, ради чего… В конце концов Пак добьется всего, чего пожелает, но в таком случае Вон — получит ещё больше. Сон наблюдает не только за изящными изгибами, которые медленно, растягивая, как ту самую глину в пальцах, в попытках распробовать и запомнить каждый поворот — но и за реакцией беззащитного слуги на каждое своё касание. По Вону видно, как он пытается контролировать дыхание, но заканчивает на рваных выдохах и не менее разорванных вдохах; как же Паку хочется услышать, каким этот голос звучит, когда его не сдерживают. Даже как-то хочется помочь, но он сам держится до последнего, чтобы не спугнуть раба вот так сразу: не нужно ему никакое насилие. Захотел бы взять силой — давно бы своё получил, ибо он гораздо сильнее этого мальчишки. Такой ценой это не нужно, напротив — слишком любо наблюдать за тем, как липким становится воздух вокруг их тел, когда раздето только одно из них, когда оно остаётся невольным, но в то же время не оказывает ни намёка на сопротивление, а смиренно терпит. Паку нравится это подчинение — и противоречащие ему проблески неистовой ярости и ненависти, корни которой он может нащупать в чужих глазах. Дух немолвящего раба словно заперт в клетке, потому что тело велит ему молчать, а вот смыслов в накрепко сжатых, почти до скрипа, кулаках и двигающихся желваках — никуда не денешь. Это проглядывается. Сон разрывается между желанием окончательно его сломать, себе подчинив — и попыткой поиграть в эту игру подольше. Какие ещё реакции способен выдать этот чувствительный мальчик, силящийся таким не выглядеть? Если понаблюдать за ёнинскими кошками — легко найдётся ответ: когда они ловят мышей, то никогда не стремятся покончить с ними сразу; никуда не спешат. Они заводят долгую и изматывающую игру, где позволяют мышке возомнить, что у неё шанс спастись, когда такового на деле не присутствует: так и тянут до победного, потому что в конце игры добыча всегда вкуснее, чем когда получаешь всё сразу и по расписанию. В горле Вона, по чьему телу медленно и вязко водят кончики чужих пальцев, периодически крепко сжимая отдельные участки кожи, тем временем бушует ураган, заставляя то нарывать болями: до чего же страшно лишаться своей невинности, даже когда всё начинается так, и к тебе касаются относительно осторожно, без цели ранить или обидеть. Все здесь преследует только свои интересы, но с самого начала стоило смириться с тем, что на это придется пойти, Вону надо будет сделать всё, что от него потребуется, как бы грязно и больно это ни было — лишь бы дойти до конца. Лишь бы выжить в этой мясорубке… Он стерпит всё. Он должен. Поплачет… И сцепит зубы. Прямо как делает это сейчас. Прикосновения рассыпаются по тонкой и чувствительной коже, как вспышки молнии по одноцветному полотну грозового неба. Так и Вона словно бьёт бесконечными разрядами тока; эта дрожь оседает на кончиках пальцев, завершив своё путешествие по всему его телу, но так и не найдя выхода — не исчезает целиком. Он полностью в чужой власти — во власти Сона и этого странного чувства, которое он с собой приносит и внедряет в каждую частичку раба. Вон дышит всё более загнанно, жмурясь и сдерживая слёзы в уголках глаз. — О, милый, — растягивает Сон, утыкаясь лбом в его лоб, когда его пальцы спускаются на тазовые косточки и придавливают ямки около них, — только одно твоё слово — и я остановлюсь. Ну же. Скажи мне «командующий Сон, хвати-и-ит», — нарочно изображает более нежный, молебный тон, играясь в какого-то актёра, полководец. — И я не буду идти тебе наперекор. Обещаю. Зачем, зачем, зачем ему так понадобилось разговорить несчастного юношу? Собственное тело замыкается и бьётся в агонии от того, как долго его сдерживают: если бы Сон только себя отпустил, Вон бы уже давно оказался уложен на лопатки, но пока ещё старший держится. Оба дышат так тяжело, как будто зашли гораздо дальше касаний. Воздух горит, а собственный пот, стекающий по лбу от напряжения, напоминает огненный дождь, потому что Вон буквально варится в своём соку. Может ли он сдаться, коли ему пообещали, что всего одно слово положит всему конец? Можно ли в это верить, или этим Вон сделает только хуже — вот, в чем вопрос. Сон слишком вовремя цепляет ребром ладони низ воновых штанов, ощутив напряжение и там. Всё такое же твердое, но прикоснуться удаётся только мимолётно, словно в издёвке; так быстро туда полководец не стремится. Зато всё замечает сам раб. Вон медленно, но верно начинает ненавидеть себя и своё тело, сожалея, что у него вообще есть какие-либо органы чувств; что он, давно не будучи живым, всё ещё должен жить и ощущать окружающих его мир, как простой человек, а не призрак, которого нормально не упокоили. Ненавидит себя за то, что всё ещё жив, что всё ещё человек. Пак лишний раз напоминает об этом, когда покрывает его талию ладонью целиком, но только затем, чтобы спустить руку гораздо ниже — вниз, мимо тазобедренных косточек, которые так же по-приятному оглаживает. Отвратительно только то, что это — не отвратительно по ощущениям. Тело предательски реагирует, поэтому скрывать больше нечего. С Воном такое впервые. Сон трогает много, чтобы оценить тело, потому что собирается вылепить каждый его кусочек, не пропуская ни единственного участка, но… Но это слишком. Потому что рано или поздно очередь с широких плеч и грудной клетки, которые оценили по достоинству, а затем и талии, переходит ещё ниже. Отодвигая тугую затяжку на лёгких штанах раба, Пак нарочно позволяет им целиком спуститься к щиколоткам — последняя ткань, ощущавшаяся, как защита, падает на пол, а Вон жмурится от состояния окутывающего его ужаса; оцепенение притупляется из-аз отвратительного желания прильнуть ближе к чужому теплу. Пак прекрасно видит, как трясутся чужие конечности ни то от страха, ни то от перевозбуждения, но условие есть условие — Вон должен заговорить, чтобы попросить притормозить. Кожа предательски быстро запоминает, как ощущаются отпечатки ладоней одного из худших врагов и одновременно будущего союзника, который доломает сломанное, но поможет восстановить справедливость. Тело предает словно само себя, ведь хочет вернуть это чувство принадлежности во что б это ни стало; требует, чтобы талию прижали сильнее снова, но это желание идёт вразрез со здравым рассудком, хотя он тоже в конечном счете спускается на дно, к мысли «ты должен, если хочешь перетянуть его на свою сторону — дорога лежит только через одно место; и это постель». Сон действительно был бы отличным вариантом на фоне других, как бы подло и отвратительно по отношению к бедному себе это ни звучало — нет человека хуже него, но нет и притягательнее. Раб ненавидит его за то, что он сотворил с ним и его народом — всей своей обмельчавшей душой, но. Но к нему тянет ненормальной силы волной; остается только надеяться на то, что это пройдёт. Потому что пусть самый сильный шторм, даже когда он в пальцах, не бывает вечным. В носу становится совсем горько, но Вон терпит, чтобы не разрыдаться от поглощающего смущения; не каждый день твои страхи становятся реальностью. Не каждый день чья-то рука прикасается к тебе там, крепко сжимая плоть. — Кажется, тебе это нравится, — Сон надавливает сильнее, укладывая вторую ладонь ему на спину, притянув ближе. Да, Вону одновременно повезло больше всех и не повезло хуже всех в том, что командующий так быстро и столь сильно в нём заинтересовался, увязнув, словно в зыбучих песках или том же болоте. Кто из них ещё то самое болото? Оба вряд ли так легко выберутся, когда постепенно начинают зависеть. От телесных контактов предостерегали не зря — всё это сказывается на ощущении некоторой привязанности к тому, кто тобой овладевает, да ещё и впервые. А потому несёт за собой столько проблем и неудобств, как бы ни знала голова, что это неправильно — тело наглеет и просит большего. — Ну же, — шепчет Сон на ухо, мягко и ласково на фоне грубости рук касаясь краем губы его острого плеча; после подобия поцелуя на ключице остаётся тот самый ожог, словно клеймо, которое исчезнет, но которого Вон так сильно боялся; потому что с тела — да, но не из памяти. — Напряги мышцы, прелесть. Не пытайся превратиться в соляной столб передо мной — ещё не время для этого. Если сделаешь всё правильно… Так я прочувствую и смогу повторить все изгибы лучше, и это закончится быстро, а если заговоришь — прямо сейчас. Я остановлюсь прямо сейчас, — он крепче сжимает руку на плоти, заставив Вона забиться, как птицу, скованную в клетке — вцепиться пальцами-спицами в его ткань на крепких плечах командира и, чуть ли не плача, стараясь дышать как можно реже вопреки желанию напиться воздуха (как воды бы напился странствующий по пустыне), почти что умирает от удушья, когда старший водит пальцами по набухшим венам. Впервые Вона трогает там. Впервые он узнает, каково это. — Только не говори, — шепчет Пак почти в самое ухо, — что ты продолжаешь молчать не потому, что по-настоящему немой, а потому, что не хочешь, чтобы всё это заканчивалось. Ноги трясутся, но если Вон отпустит вожжи, то сумеет упасть куда-то назад — здесь даже нет никакой опоры, кроме тела напротив. Раб из последних сил сдерживает стон, когда Пак чуть прибавляет темп, водя рукой вверх и вниз, но всё ещё сохраняет его специально на каком-то дразнящем, не позволяющем подобраться к разрядке или хоть немного расслабиться темпе. Наклоняется к нему ближе, не позволяя к себе прижаться вплотную, да Вон и не стремится, пока полководец тянет на ухо: — А-а-а-ах, — показывая на примере, как нужно взучать, — вот такой звук… Сможешь для меня сделать? Я же знаю, что именно его ты и сдерживаешь. Я хочу это услышать… Я хочу услышать тебя. Нажатие усиливается, темп ускоряется, и чувствуя, что совсем скоро перейдет грань худшего для своей жизни позора, потому что стоит на краю перед разрядкой, Вон сдается: — Хватит… Пак хмыкает с неким намеком на «я так и знал, что надолго тебя не хватит». — Что-что? — наклоняет он голову, рассматривая красное лицо юноши. — Повтори ещё раз. Я не расслышал, — и на миг останавливает ладонь на его плоти, пусть и не отпускает. — О…Остановитесь, — сквозь прерывистое дыхание всё же наружу выходит шепот. Это решение, которое приходится принять не так от слабости тела, как от мысли, что настоящий момент — подходящий. Пускай к нему Вон дошел только сейчас. Так Пак с выражением лица, довольным победой, ведь услышал чужой голос — отпускает налитую напряжением, влажную от естественно выделившейся смазки плоть, а пытающийся унять сумасшедше бьющееся от перекачки крови сердце Вон (всё ещё стремящийся спрятать испуг на дне ореховых глаз), молча умоляет себя прийти в норму. — Видел, что ты очень любишь яблоки, — внезапно выпаливает что-то совершенно неожиданное старший, пока оглаживает чистой ладонью щёку Вона, ласково укладывая прохладную кожу пальцев на горящие в стыде и волнении щёки. Вон инстинктивно поднимает глаза и замечает только чужое спокойствие. Как будто до такого состояния Пак доводит кого-то каждый день. — Постоянно воруешь их на кухне на первом этаже. Я видел. Как он мог знать об этом?.. Сколько раз Пак вообще наблюдал за Воном издалека, пока тот об этом даже не подозревал? Пак повторяет за Воном, открывая рот от нехватки воздуха, дышит с ним в унисон будто специально, издеваясь, пускай сам сгорает от возбуждения — на деле контролирует себя намного лучше. Ходит за ним по пятам, даже толком не прячась, но всячески ускользает из виду; потому ли, что Вон сосредоточен на всем, кроме нужного? При этом ни в отношении невинной кражи яблок, ни в отношении чего-то ещё — полководец его не выдал. Сколько раз до этого он смолчал? — У тебя невероятно красивое тело, Ко Ян-а, — обращается он по ранее данному прозвищу. — Я замечал это и раньше, но сегодня окончательно убедился. В том, что ты идеал. Особенно для того, чтобы быть камнем в моей коллекции. И в этом нет ничего плохого. Я чувствую, что ты даёшь мне неограниченную силу идти вперёд… Что он имеет в виду под словом «сила»?.. Неужели и об этом тоже каким-то образом прознал, или же просто чувствует и сам не понимает, как называет вещи своими именами?.. — Так вот, стоит тебе только сказать мне — я подарю тебе все яблочные сады нашей страны. А если вместе со старым сгорят и новые, то столько же посажу, — говорит ли он это, чтобы успокоить, пока продолжает поглаживать по щеке, обманывая вызванным чувством доверия, а что самое пугающее — ощущением искренности? — Слеплю по твоему подобию ещё тысячи скульптур. Назову в честь тебя пару уездов, а может быть какую-нибудь страну, как только завоюю новую. Ты только дай выучить тебя наизусть, чтобы смог повторить тебя с закрытыми глазами. Лучше матушки земли, что породила тебя таким, я, правда, всё равно этого не сделаю. Нет-нет-нет, меня… Породил океан, не земля… — тонет на дне рассудка, когда парень больше не может различать свет от темноты, а тело продолжает обмякать от ощущения ласки и трепета, которые совсем не подходят к происходящему, но всё равно испытываются. Испытывают его, проверяя на прочность. Почему он был столь уверен, что сумеет это вытерпеть? Почему был так убежден в том, что столь спокойно отпустить свою девственность и вытерпит первую в жизни близость с мужчиной, которой у жреца не должно было быть вовсе? Даже тот факт, что он стоит перед кем-то обнаженным и впервые ощутил прикосновение — это излишне. — Я не смогу сделать это против твоей воли, потому что не хочу, чтобы моя муза страдала. Как я буду творить, если меня будет преследовать чувство вины? — Сон, на удивление, не лжет и не насмехается; просто не ожидал, что Вона хватит надолго, а его хватает. Стойкий оловянный солдатик… Как же он так. Будет держаться до конца, раз опять молчит? Как далеко Сон должен зайти, чтобы заставить его говорить больше? Хотел ли Пак его настолько сильно всё это время… Почему до сих пор себя сдерживал, даже когда имел неограниченную власть заполучить себе любую хотелку? Специфика симпатии Пака заключается в том, что ему нравятся боевые, волевые, не отдающие себя до конца, смелые и умные. А все, кого он встречал прежде, редко были верны не то что ему, а самим себе, легко меняли выбор и пытались загладить вину, полностью отдавая ему своё внимание. Вон же выделился тем, что стоял на своем до конца… Раб помнит, что полководец у него спросил в первую их встречу, когда ещё считал немым: » — Откуда ты родом?» Может, всё дело в этом — в необычной для Ёнина внешности. Пак любит экзотику, раз даже не открыв рот, мальчишка приглянулся ему сразу физически? Тянуло утащить его к себе в одну из тёмных ночей, как магнитом, но до сих пор о помощи не могло быть и речи; лишь очередной слуга, с которым можно разделить ложе. А теперь Сон вдруг взглянул на него по-новому — этим нужно срочно, как можно скорее воспользоваться. Как говорится: бери, пока дают. Вонова наглость подкупила? И пусть, что без роду и племени — от былого осталось лишь имя, которое ныне не весит ничего. Ведь что-то весили только люди, которые умели произносить его по-правильному, но. Теперь их нет — смысла тоже. Простой на вид кареглазый мальчишка, которому только-только стукнул девятнадцатый по счёту февраль (а февраль почти на всех землях вокруг двуречья считался месяцем, в который рождаются люди с самым дурным, проще говоря, хлопотным характером) — Вон. Иероглифы превращаются в простые рисунки, теряя своё истинное назначение. На Матэ было невозможно потерять имя, как возможно в Ёнине, однако Вон чувствует, что своё потерял, позволив всему зайти так далеко. Сон прикасается к голой груди вновь, обводит её руками более настойчиво. Ощупывает тёмную бусинку соска и только сейчас замечает, как в уголках очаровательных глаз напротив него скапливается натянутая плёнка — отражается блеск, словно вода на Эсэ. Оттого этот взгляд кажется ещё более родным, пусть одновременно с этим таким незнакомым и полным загадок. Этим цепляет. Почему же он плачет? Сон пытается найти ответ. — Плачешь… — проговаривает он вслух, сам почти не в состоянии поверить, что это действительно происходит. Это заставляет протянуть руку ещё раз, но так и не дотянуться до щеки, чтобы смахнуть слёзы, потому как в какой-то момент Паку удаётся опомниться и догадаться, что лучшее, что он может сейчас сделать — перестать его трогать. Но убедиться всё же стоит: — Ты плачешь потому, что тебе больно? — Вон медленно качает головой, а Пак продолжает угадывать по его молчанию: — Потому что страшно? — и попадает в точку. — Не знал, что с такой внешностью и фигурой можно чего-то бояться. Тебе… Страшно, — он прислоняет ладонь к груди вновь, — когда я так делаю? Вон только молча поджимает губы, а ладонь Пака, замершая на его грудной клетке, постепенно ослабевает нажим. Впервые он демонстрирует что-то человеческое, прощаясь со ставшим привычным чужим сердцебиением, и затем говорит: — Прости. Прости? Извиняется, серьёзно? Пак заметил его дрожь, когда начал всё это, ещё с самого начала, но остановился только теперь? Или дело в том, что оба они были упёртыми, и Вон почти до самого конца не подавал голос, что он столь сильно желал услышать? А… Извиняться придётся за слишком большое количество вещей, поэтому… поскольку до конца дня закончить не удастся — можно даже не начинать. Тем не менее, с плеч Вона как будто падает чугунный котёл, и становится безумно легко, когда его отпускают. И, сам не понимая, что делает и что им двигает (ведь это совсем не в привычках грозного командующего Ёнина) — Сон отходит только затем, чтобы вернуть потерянное ощущение безопасности: осторожно накинуть на плечи Вона длинную, почти во всю высоту «пьедестала статуи», лёгкую белую ткань, закрывая от потока прохладного воздуха и собственных глаз. Сон больше на него не смотрит, как бы того ни хотел. Обычно эти ткани используются для того, чтобы защищать скульптуры от пыли, те накрывая с головой, и, поскольку Вон теперь будет одной из них в глазах Сона — его он закроет первым. Впервые без всяких слов и уговоров — кто-то заставляет Пака по-настоящему уважать себя и свои желания. Ничьи слезы прежде не производили такого эффекта. А сам мальчишка до этого никого никогда не хотел, но тут впервые начинает испытывать сильное желание на физическом уровне; особенно когда его осторожно трогают и заматывают в покрывало. Никогда в жизни он не испытывал возбуждения, но… В этом что-то было: что-то, взбороздившие бурю на дне его желудка. Вон нервно сглатывает, когда… — Сделайте то, что должны, — вдруг подает голос вслед спускающемуся вниз по ступенькам полководцу, озвучивающий нечто по-настоящему страшное, пускай это часть его плана по выживанию во дворце и было им с самого начала; Вон не придумывал находу, он лишь воспользовался привалившей к нему возможностью, — не останавливайтесь. Сон замирает, наконец услышав этот голос, который был готов выбивать любыми способами, но Вон абсолютно внезапно, словно переменив тактику, решил перед ним раскрыться, пускай начал с робкого и боязливого, першащего в горле шёпота: всё равно после случившегося тянуть дальше было некуда. Они теперь не незнакомцы, ведь так? Линия, та грань, где они играли в гляделки — пройдена. И теперь полководец, раз наметил цель, вряд ли успокоится, пока не заполучит своё; даже если на это придётся потратить время. Что-то подсказывает немому рабу до сих пор, и слова библиотекаря сыграли не последнюю роль — набиться к командующему в друзья (а может и больше — любовники), выбрать его, как жертву для плана «пригреться под боком в виде змеи»… Имеет наибольшее количество шансов на успех. Вот раб больше и не намерен сопротивляться. У них у обоих свои причины тянуться друг к другу больше, чем к остальным людям. И не потому, что они «одни за другого», а потому, что они — против всех вдвоём. К тому же, Пак больше не скрывает ни своего расположения, ни вожделения, ни других желаний. Даже если Вон просто тело, так уж и быть — это справедливо, потому что… Пак Сон — тоже просто орудие. То оружие, которое Вон научится держать в руках правильно, чтобы достигнуть своей цели и отомстить всем двум народам сразу, вместе взятым. Все друг друга используют… Вот и всё. Сон оборачивается к источнику, который непривычно слышать озвученными, и, довольно быстро проходя к невольнику, опускает руки обратно к его талии, но на этот раз прикасаясь к ней над тканью. — Я сделаю его таким же, как ты, — говорит он о каменной версии Вона. — Ни о чем не волнуйся, — улыбается без всякого оскала, одними уголками губ (Вон видит такую физиономию впервые), — за твою услугу я щедро заплачу — подарю тебе имя помимо фамилии. У меня есть для этого власть, и можешь считать, что тебе очень повезло, поскольку по правилам она может распространиться только на одного раба, — фактически, избранного, но. Сумеет ли Вон им стать так скоро, просто потому, что позволит лапать себя вновь и вновь, а может, и нечто больше? Очередную услугу? Вон устал играть в эти игры со смертью, но Пак, похоже, на этот раз говорит совсем о другой. » — Причем, ты не можешь назвать себя самостоятельно — только семья может выбрать тебе имя, и именно оно говорит о твоем статусе и наполненности этой самой семьи. Кто-то из родных умирает, и если это, допустим, всего один человек — от двух основных у тебя остается всего один слог и фамилия. — А если оба? — То ты безымянный. Страшно, не так ли? — А есть ли какой-то способ вернуть себе недостающий слог самостоятельно? — При вступлении в брак его тебе может дать только супруга. Или супруг, — гаснет на фоне не расслышанным, пускай Вон замечает» Примерно такой диалог случился с библиотекарем, поэтому Вон понимает цену того, что ему предлагают… — Совсем скоро я стану вторым человеком в государстве, — воодушевленно и с чувством некого доверия делится Сон положительной новостью, отчего-то будучи уверен в том, что Вон сыграл не последнюю роль в его победе над Нишимурой и вообще том, что дела пошли как никогда лучше — самым выгодным для Ёнина образом после момента обмена. Как будто были приняты все верные решения и ни одного провального, а потому Вон, натолкнувший на умную идею, резко начал восприниматься за своего. — У меня будет неограниченная власть, пускай уже сейчас она сильна… Ты только дождись, и я помогу тебе повыситься. А взамен… Позируй мне изо дня в день. Ты официально станешь моей музой, и никто тебя, кроме меня, не тронет, — говорит Сон Вону, пока фиксирует пальцы на его тазобедренных косточках, сильно надавливая, от чего Вон прикусывает губы. — Я дам тебе имя, как и обещал, а затем сделаю на ступень выше. Лепка займёт довольно много времени, поэтому во дворце тебе придется обезопаситься. Надо будет проколоть уши, чтобы все видели, что у тебя есть покровитель. Краем глаза Вон уже давно заметил, как ярко блестело серебро в ушах командира: проколов было слишком много как для вояки, но только дурак бы не понял, что это обереги. Было ли ему, от чего так рьяно защищаться, коли боялся он далеко не людей? «Болезнь наверняка прогрессирует, а мазь, прогремевшая на весь дворец, явно нему не помощница» — делает выводы паренёк, пока наблюдает за чужими рассуждениями, — «а значит, мне просто нужно немного подождать». Уши у Вона заживут быстрее, чем у кого-либо ещё. И всё же, на эти подробности отвлекаться о не желает, когда находится в шаге от того, чтобы получить чужое покровительство просто потому, что с самого первого дня, оказывается, командующему Ёнина понравилось его полуголое тело; лохмотья сослужили хорошую службу, раз порвались прямо там, в нужном моменте и в нужном месте, перед нужным человеком. Может быть, в сам бордель Сон пытался отправить его, чтобы постоянно там посещать — такие догадки имеют смысл и вызывают у Вона лишь больше ненависти, подло смешавшейся на дне живота вместе с клубьями змей; его что-то вечно тянет, а с каждым новым прикосновением внутренности готовы разорваться на месте. Вон сдаётся перед старыми принципами ради своего будущего с перспективой мести. — Как тогда меня будут звать? — проговаривает он вслух. Сон улыбается, наконец услышав его нормальный голос, а не шепот. — Поскольку от начала ты Вон, а фамилию я тебе уже дал… Быть тебе моей музой и Ян Чонвоном по совместительству.