Спустя несколько часов после случившегося слегка прохладный, от чего вызывает лёгкую дрожь под тканью тонкой одежды, рассветный воздух, — окончательно стирает грань между реальностью и странной иллюзией. Той, которую смогла бы привнести в эту картину только пустыня, заставляющая верить в оазис, которого там не было и не будет. Завлекать путников идти дальше, на верную гибель.
Солнце ещё не взошло, небо не вбросило ни намёка на просветление дворцовых закоулков.
У Вона, стоящего снаружи и ёжащегося от раннеосенней прохлады, слезятся глаза — поспать к этому времени пограничья удалось около полутора часов, что в его ситуации сродни чуду, но и это проще списать на защитную реакцию организма, который, словно чувствуя, что совсем скоро предстоит непростая пора, требующая от него борьбы и выносливости, в миг ввёл парня в состояние полной отключки. Сил, однако, набраться, чтоб было достаточно — так и не удалось. После столь короткого промежутка в дрёме телу как будто ещё сложнее держать себя в тонусе и на готове. К чему именно, Вон не может себе и близко представить, но как белый день ясно одно: ничего хорошего его не ожидает. Стоит поднять голову, чтобы вглядеться в небо, пускай не привык ни о чём его просить — и не увидишь ни одной звезды. Только очертания хмурых облаков.
Как будто ночь уже прошла, но утро ещё не наступило. Мучает томлением и неизвестностью перед будущим, хотя к подобному положению вещей уже давно стоило привыкнуть — взболтанная вода и вся муть в ней, некогда прозрачной, осядет не скоро; буря отступит, опустив всё вниз и покажет видимую дорогу, может быть, никогда, но.
Тебе нужно двигаться дальше; даже если ничего перед собой не видишь. По мере продвижения будущее не будет просматриваться яснее, но ты начнёшь понимать, что стоишь на ногах крепко, и способен идти вперёд. А значит и больше себе доверять — хоть слепому, хоть немому, хоть глухому.
Мальчишка следует этому принципу и отдает свою жизнь на волю судьбы, что и без того завела его настолько далеко: в который раз за прошедшие сутки нарушает правила, покидая свою комнату ни свет ни заря — несколько раньше, чем заканчивается комендантский час: во время, когда ещё вся прислуга спит, а охранники только-только закончили пересменку. В это время на нижних этажах полно крыс и мелких пауков с безобразно длинными, тонкими ножками; мимо которых, не стремящихся остаться незаметными по углам, Вон хладнокровно проходит, не реагируя на то, на что бы могла любая, к примеру, слабохарактерная девичка.
Куча таких наверняка боятся, что однажды кто-то вроде ёнинского командующего положит на них глаз и тогда юным особам не здобровать, но. Теперь-то Вон примерно прикидывает, кто во вкусе того мужчины, а кому опасаться не следует — и речи о девушках или молодых людях с намёком на моральную слабость не идёт. Нравятся ли ему те, кто только выглядит так, но далеко не является обладателем «тонкой кишки»? Тот, кто сделав вид уже умершего, только прикидываясь — способен сопротивляться, даже будучи заблаговременно проигравшими? Нравится ли те, которые будут смело смотреть ему в глаза даже в момент, когда окажутся прижаты к стене, пойманные с поличным? Например…
Такие, как Вон.
Сон подталкивает его к тупику, и юноша инстинктивно подтягивает плечи повыше, те напрягая, ибо чувствует, как за его спиной не остаётся никаких путей отступления, кроме той самой стены — ни попятиться некуда, ни убежать, ловко вывернувшись, развернувшись. Ещё и рука полководца очень удобно для него самого оказывается на уровне лица Вона, когда, будто бы отрезая и угловые пути отхода, совсем припечатывает его к стене. Из обзора остаётся только шрамированное лицо полководца в свете факелов.
Этот взгляд сверху вниз невозможно ни с чем сравнить, да Вону и не хотелось бы вообще знать, как он выглядит. От второго тела исходит жар посильнее, чем от огня над головой — именно от масляного ожога из-под факела только что спасли вонову кожу, но всё, что мальчишка успевает от себя добиться — это прекратить жмуриться, как будто его вот-вот ударят; даже в случае, если это событие действительно намерено случиться с минуты на минуту.
Правда, его разговорчивость Паку так и не удалось доказать ни другим, ни самому себе — осталось на уровне допусков, учитывая, что кроме писка раб ничего не издал. Пусть так, однако этого было достаточно, чтобы поселить подозрения. Немолвящими здесь считаются люди с болезнью связок, с фактически полностью парализованным горлом — а потому они не способны даже на маленькие вскрики. Здесь, наверное, без объяснений и прочих доказательств всё понятно: пазл складывается, образуя понятную картину. Особо разбираться с обманувшим всех и всея невольником у Сона, тем не менее, не было времени. Так и случилось, что, вопреки ожиданиям паренька, что его четвертуют прямо на месте или сделают что похуже, давя на больные точки и мучая до тех пор, пока из чистого любопытства силой не выбьют хотя бы слово и вместе с тем самым признание — Сон его
отпустил.
Однако только для того, чтобы встретиться немногим позднее.
Атмосфера так и не остаётся накалена до предела, но не агрессией с чьей-то стороны — а растущей степенью увлечённости и крепчающей заинтересованности, которую, признаться, сам от себя полководец вряд ли когда-либо ожидал заметить по отношению к живому человеку, не являющемуся ему соперником на поле боя — особенно к кому-то вроде (не) такого уж и молчаливого, как выяснилось, раба. Пак в который раз изучает его геометрически восхищающее, идеальное, будто бы выточенное из обломка камня ударами кувалды (потому как, вопреки миловидности, оно на удивление осколчато острое, резкое в переходах и угловатое на «поворотах») — лицо. То самое, подходящее под описательное «интересное», а это наивысшая похвала в глазах творца: художника или скульптора — уточнения не важны. Бог здорово постарался, когда его лепил, что ж.
Сон бы тоже мог постараться…
На лике Вона наука, на которую нужно ещё потратить кучу времени, чтобы изучить — фигуры. Но этого времени нет — до чего же досадно. Как это лицо может принадлежать просто рабу? Ёнинский полководец даже не догадывается, откуда Вон и из какой династии вышел, и почему рабом ему не вышло бы остаться ни при каком раскладе — время покажет и расставит всё по своим местам, а на будущее намекнёт даже одно строение черепа; он выделяется от тех, кто признан целовать знати ноги, уже с рождения. Пак продолжает бегать глазами по лицу Вона молча, вцепляясь в каждую мелкую деталь, чтобы запомнить: обрисовывая изгиб носа одними зрачками — подмечая едва ли заметную горбинку; подчёркивая густые, чуть вздёрнутые и изогнутые, как у представителя семейства кошачьих, брови. Чем-то, наверное, даже похож на крошечную версию тигра из-за овала, далёкого от прямой линии. В народе, который верит в то, что по чертам лица можно предсказать будущее человека, его суть и зачем он пришел в мир, говорят, что люди с такими бровями, как у Вона, созданы, чтобы управлять государствами. Таких бровей нет ни у самого полководца, ни даже у Хисына. Стоит ли игнорировать эти мелкие знаки? Увидеть в его лице недалёкое будущее возможно, но не то что бы Пак верил в предсказания путём физиогномики — и не то что бы вообще хотел думать о дальнейшем, пока у него есть заставляющую дымиться воздух здесь и сейчас.
И Пак продолжает гулять взглядом, но простительно — не руками.
Обводит линии, считая расстояние между кончиком носа и впадинкой между ним и тонкой, но имеющей заострённую форму, верхней губой. Наводит, будто бы углём — стрелки, напоминающие кисточки на ушках рыси — уголки глубоких и выразительных воновых глаз. На них удаётся заблудиться и пару раз споткнуться.
А форма лица… Получается какой-то пятиугольник, если с этой фигурой вообще можно что-либо сравнить: скулы на лице раба добавляют лишних линий, которых прежде ещё ни у кого не видел, и мужчине, помимо клинков уже много лет увлекающемуся лепкой, хочется, повторив этот абрис, непременно соединить друг с другом такие же уже на своём эскизе. Но, увы, Вон предан другим планам и Пак не в силах изменить их в последний момент. Даже когда, вытянув руку, делает то, чего хотел всё время их диалога, но почему-то себе отказывал.
Он едва ли осязаемо касается к самому острому из углов — ближе к переходу в подбородок, под левой скулой: если потрогать пальцами, то потом, при лепке, обращаясь к одной памяти, получится опираться не только на зрительную, но и на ту, что запомнилась кожей. У скульпторов — профессиональных или любителей — есть привычка всё трогать, изучая структуры ладонями. Тактильное изучение очень помогает при создании статуй, если хочешь повторить абрис точь в точь, трогая уже глину или камень при работе над своим творением. Можно было бы сделать слепок и с мёртвого: держать его бездыханное тело в мастерской, чтобы повторить природные изгиб за изгибом, сотворив их, как и у оригинала, вот только.
После того, что ждёт этого мальчишку — тела от него, скорее всего, уже не останется; целого уж точно. А если такое и будет, то обратно в Ёнин довести его точно не получится.
Пак хмыкает сам себе, но до конца эти мысли не отбрасывает.
А жаль. Это была бы лучшая из его скульптур, и он бы никуда её не продал и не отдал. Поставил бы у себя в доме — вот настолько бы возгордился. Он бы смог вложить в эту работу всю свою душу, разве нет? Еще ничего он не изучал с такой самоотдачей и вовлеченностью. Он был бы не против поставить каменную, глиняную или же мраморную версию мальчишки без рода и племени, но того, кто сумел обмануть столько людей — третьим в свой двор, за компанию к тем двум львам-оберегам. Но станет ли он оберегать его дом по-настоящему? Хах, вряд ли. Но в голове Сона он всё равно бы стоял у ворот — и был бы посередине. Центром. И Пак даже не против, если бы статуя, созданная по подобию этого паренька, заменила ему присутствие — встала хоть в самой спальне…
Вместо жены.
Вон привык отстраняться, паниковать и дрожать в компании полководца, но в этот момент, как будто понимает, что всё уже и так кончено: решается не отдаваться в руки истерике, а просто принять происходящее и выстоять перед этим жестом достойно. Даже если терпеть что-то придется в последний раз. Он осмеливается и поднимает голову, чтобы встретиться с мужчиной глазами, и тем самым показать, что он, невольник, как бы страшно ему ни было, не потерял главного — свободы. И что даже при условии, что чего-то боится, что даже при признании о присутствии страха — сумеет быть выше своих опасений. Сумеет быть сильнее любой боли, что предстоит получить весом на собственные плечи.
Потому как Вон знает — больнее, чем раньше, уже не будет.
И этот взгляд напоминает Паку, что именно зацепило в Воне в самый первый момент их встречи на площади. Не только тот факт, что он не избегает и не боится запретного зрительного контакта — глаза в глаза, а того, что он на дне этих зрачков хранит. Взращивает и лелеет, не дает угасать. Понять, что это желание мести, которое при взгляде на полководца только растет и крепчает, будто бы и не получается; но оно к лучшему. Есть в Воне в глазах Сона что-то такое, как и в строении костей на лице — то, чего нет в других людях. Исключительность в глазах скульптора вступает в свои права первой. Этой цепляющей угловатостью, о которую спотыкаешься, чтобы снова к ней вернуться. Медленно-медленно… Огладить кончиками пальцев не только в пределах сознания, а наяву, и.
Только вдохнув, но не выдохнув, отстранить руку.
Просто сейчас хочется смотреть на него как можно дольше и схватывать детали, пока удаётся сохранять мальчишку в статичной позе — запоминать его лицо, как карту ночного неба: где своё место имеют как соединения звёзд, так и переходы млечных путей. Какие-то линии и кривые туманностей. Нужно смотреть как можно дольше, если правда хочешь выучить так, чтобы потом повторить, ни разу не подглядывая.
Вону он говорит лишь одно:
— Попытайся поспать хотя бы пару часов, потому что к рассвету тебе придётся отправляться вместе с нами кое-куда, чтобы помочь в обещанном. Ты ведь помнишь?
Искусство искусством, а военное дело важнее — первым Пак дышит; а из второго состоит. Тут и долго думать не надо, чтобы выбрать, в чем Вон сыграет более полезную службу. Раз уж одно из двух, лучше не колебаться.
Мужчина ухмыляется, чувствуя, что совсем скоро один из самых хитрых его планов придёт в действие — абсолютно все частички этого механизма вот-вот удастся закрутить так, дабы получить необходимый результат одной ударной волной.
Вон даже не догадывается, какая занимательная встреча его ждёт, а кто-то вроде анаханских головорезов ещё никого не щадил.
— К тому времени будь готов. Я объясню, где тебе нужно будет ждать.
И именно поэтому прямо сейчас Вон стоит в маленьком дворике у дворца, на нулевом этаже. Далеком от центрального, на сгибе двух стен. Неподалёку виднеется сад и, как помнит по инструкциям Ынчэ, совсем рядом с этим местом находится не шибко тайный ход (
раз о нём знают столько людей), ведущий к воротам. А значит, и к выходу за пределы верхнего города. Совсем скоро за Воном, как и было обещано — придут, и, пускай о об этом ещё не знает… Возвратят туда, откуда он пожаловал в Ёнин — в пустыню. Скорее всего, Сон не выдвинется за ним лично, а потому можно не ждать встречи именно с ним: к тому моменту, когда на голову Вона опустится беспросветный чёрный мешок, видеть «чьё-либо» лицо больше не просто не понадобится, а не захочется; особенно учитывая, что случится это по вине полководца. Скорее всего, за рабом, чтобы позже использовать того, как пушечное мясо, отправят кого-нибудь вроде палача, затем посадят на лошадь сзади или спереди с другим наездником. И будут двигаться якобы в неизвестность, о какой несчастному мальчишке, которому просто не повезло в жизни — останется только догадываться. Дай Бог, чтобы, когда его будут обезглавливать
(когда обман раскроется и дойдет до подобного) или поквитаются любым другим жутким способом — мешок так и не снимут, а за секунды до смерти Вон узнает о том, что она идёт по его пятам. Не успеет начать сожалеть о том, что, став избранным для командующего Ёнина с не лучшей позиции,
не успел главного.
Ах, да, перед тем, как отправить его на верную смерть — скорее всего, мальчишку заставят окунуться головой в полный таз шелковицы, чтобы создать эффект анаханских волос и позволить противникам спутать себя с пленником, которого они ожидают увидеть. Вон ничего из этого не узнает ни наперед, ни после — не успеет, но. Одно понятно точно: весь этот план — одна сплошная подлость по отношению к слишком большому количеству людей за один раз, что ж.
Проще было бы уже развязать войну.
Но проще для кого? Для Вона, конечно же — ведь именно этого он и добивается, а вот в нынешних обстоятельствах… В выигрыше от сегодняшней задумки остаётся только командующий с будущим правителем. Какие из них, всё-таки, замечательные друзья — два сапога пара, прям не разлей вода. Злодеи должны держаться вместе, не так ли? И тогда зло удвоится, а не породит добро. Ну хоть это Вон от них просек, пускай уже поздно извлекать из этого хоть какую-то пользу. Поздно пытаться что-либо предпринять, когда даже не знает, с какой стороны ждать прыжка зверя на себя.
В данной ситуации Вон не более, чем жертва — высоко стоящих людей и обстоятельств, в которые они сами же и попали, пытаясь разрулить за его счет.
В груди не теплится, а холодится заметное напряжение, распространяясь по костям и сосудам давлением — Вону хочется выскрести себя ногтём из этого пустынного участка земли, вернуть обратно в относительно уютную
(так не считал, но всё познаётся в сравнении) комнату и обо всём забыть. Руками он хватается сам за себя — пальцами левой о пальцы правой, и, сумбурно их перебирая, не забывает пожёвывать губы. А вдруг к вечеру их ему успеют отрезать? Будущее непредсказуемо и оттого пугает сильнее подробного сообщения о казни. Совсем скоро нижняя губа, та, что попухлее верхней, от укусов обветрится до такой степени, что отрывать сухую кожицу можно будет кусками; в пустыне до этого так делал, так чем этот случай — исключение?
За ним придут, чтобы отвести далеко-далеко и. Не вернуть обратно. Только дурак бы проигнорировал животное предчувствие и не почувствовал приближающуюся угрозу, а приближение смерти способен предугадать каждый человек, коли он жив — только вот не каждый достаточно смел, чтобы признаться себе в том, что это правда: тебе осталось «вот столько». И горстка сомнительного количества утекающего сквозь пальцы песка — времени. Страшно? Конечно.
Но лучше так, чем обманываться, а потом словить клинок в шею.
Глазами Вон, стоящий на выступающем пороге коридора, ведущего на открытую часть — не натыкается ни на одну приближающуюся к нему фигуру. Стоит признать: на лучшее не надеется, но мысленно ищет пути отступления и место, где спрятаться проще всего. Знает, что не поможет, но по крайней мере так ему морально спокойнее выстоять до тех пор, пока в воздухе не прозвучит, словно заброшенное вдаль копье:
— Эй, — грубое, — там!
Иди сюда.
***
Солнце ещё не взошло, но горизонт перешёл из черноты в пограничье синевы и сирени. Рассветная дымка лежит на границе, как огромное полупрозрачное покрывало.
Пустыня, начинающаяся вдалеке, только в это время не отдаёт желтизной песков — они, остывшие за ночь, кажутся блеклыми и оказываются не столь раскалёнными, а всякая зараза в виде скорпионов и ядовитых пауков закопана глубоко внизу, пока ещё не выбравшаяся на не прогретую поверхность. Днём здесь невозможно выжить из-за высоких температур, а ночью — от угрозы обморожения. А вот когда тепло солнца уже совсем близко, но ещё не встало на своё место — утренняя прохлада скорее напоминает прохладу ранней весны, когда западает в глубину глотки и пронизывает собой кости; и все же, она терпимее другого времени суток.
Потому и выбрали это время для встречи, которую, признаться, прилично заждались.
— А если его пытали?..
Среди топота копыт, скрипа тёмных кожаных ремней с запрятанным за пазуху холодным оружием, и скрежащего об защищающие глаза да уши от песка одеяния — слышится нежный, отдалённо напоминающий ни то мираж, ни то ангельскую песнь голос. Он продолжает свою истязающую собственную душу тираду приглушённо, дополняя разговор, который как начался ещё пару дней назад, так и.
Не заканчивался до сих пор.
— …Издевались? Что, если повредили ему лицо?.. — с каждым новым предположением выражение лица темнеет, а в нотках слышится всё больше ужаса; молодой человек вот-вот доведёт до состоянии паники себя сам, хотя, коли всему своё время, для горя, которое вполне реально к исполнению, раз он себе надумал — ещё слишком рано. — Или отрезали конечности? Что, если изуродовали до неузнаваемости? Искалечили до такой степени, что он вряд ли когда-нибудь сумеет сражаться снова? Решили таким образом избавиться от сильного противника?.. Не могли же быть ёнинцы беспечны до такой степени, чтобы не подумать о ждущих впереди последствиях… — сам же пытается отрицать молодой человек, испуганно, часто-часто закрутив головой.
Не может Юн не беспокоиться о командующем собственной страны, как родители беспокоятся о своих детях — с поводом и без. Держался изо всех сил, ограничивая только мыслями, но тут его прорвало и все это полезло наружу, чтобы стать озвученным. Звучит он именно так, пускай они одногодки. Иногда Нишимуре, слыша причитания якобы известного своего мудростью священника, в это совсем не верится. При других святой как бездушная скала в одном из подвергшихся засухе каньонов при Асэ, а стоит только речи зайти о командующем — становится, как раздражающий своим полным журчанием ручеек со стороны Эсэ, показывая себя таким, каким является на деле: вполне себе истеричной и эмоциональной особой. С другими Шим бы, ничего не скрывая — вел себя так же, достаточно сблизившись?
Или же исключение лишь для одного Ана — это каноничнейшее из событий? И, как бы они оба того ни отрицали,
между священником и командующим наверняка что-то есть?
Или было?
— Я даже не могу представить, что будет, если…
И О Шу, покрепче обхватывающий повозку, в это верит:
— Если сейчас же не замолчишь, я не поленюсь слезть с коня и, собрав песка, запихаю тебе его полный рот.
— Но Ана, он… — не успевает ни обидеться, ни огрызнуться Юн, полностью погружённый в переживания о пленнике, на обмен за которым они следуют.
Сказать, что Нишимура, пускай и реагирующий на выражение чужих переживаний остро, не волнуется — нагло соврать. Остро реагирует сам как раз таки потому, что боится допустить в голове мысли о худшем, потому как тогда он потеряет контроль раньше времени и ни о чем с ёнинцами они договориться не успеют. Лучше уж не гневить огненную бурю перед песчаным штормом — и дождаться, пока время расставит всё по своим местам: не рисовал бы священник ухудшающие ожидания картинки, а то О Шу сам того не желая в них поверит и на встречу к эсэйцам доберётся уже с клинком в зубах.
Очень сомнительно, что ёнинцы этому обрадуются.
И всё же, поняв, что священник притих внешне, но не в глубине души, чувствующий чужие стенания на не столь дальнем расстоянии, как свои собственные, не менее нервный перед обменом головорез ему поясняет:
— Они… Не посмели бы. Если ещё не потеряли страх. В противном случае ровно столько, сколько повреждений на теле командующего — окажется и на теле будущего правителя Ёнина, — Нишимура уверен как никогда, говоря об этом, пока глядит на горизонт, со стороны которого уже виднеются возвышения зеленеющей страны.
А ещё эти безмерно высокие стены, бьющиеся за место в вышине вместе с птицами: если подойти совсем близко, придётся задирать голову, чтобы посмотреть на самые верхние их края. Защитные стены Ёнина, которые так и чешутся руки пробить, да желает извертеться язык, чтобы выговорить перед анаханской армией приказ, который способен отдать только король и в редких случаях Ана: «нападаем на Ёнин на рассвете».
Да, до подобного пока что далеко, но Нишимура подождет, не загнется до того времени. А какими бы высокими ни были оборонительные стены вражеских городов сейчас, наёмник, не переставая верить в то, что и они ему раз плюнуть, по зубам — не станет унижаться до такой степени, чтобы задирать голову и позволять затылку опуститься назад при взгляде на их вершины; он выше всех этих плебеев с их стенами вместе взятых. И он ещё обязательно вернется сюда, чтобы привнести свою частичку разрушению. Только сегодня начнет с малого — непременно позаботится об установлении справедливости лично, не доводя до убийства, но непременно отомстив.
Хотя хотелось бы и пустить крови, знает — ещё рано. А если он потерпит и выберет правильное время, то утопить в ней удастся целую страну, а не пару перешедших дорогу не в том месте человек; это стоит куда большего. Нишимура же жаждет масштабов — количества вместе с качеством, а не чего-то одного. Рушить целые страны, чтобы строить новые — разве это не прелесть? Строить, конечно, уже не по его части, но сломает старое с удовольствием, чтобы не осталось затхлости ни в чем и нигде. Это единственное, что удерживает его от импульсивных поступков: перетерпеть сейчас, дабы совершенно не сдерживаться и полностью отпустить своих монстров потом.
Однако в отношении Ана он не потерпит ничего: ни правил, ни законов — в один миг все они станут для него не писаны; стоит только увидеть, что с командующим произошло нечто нехорошее, и он сорвётся мгновенно, забыв о будущем и рисках для страны. Причина, по которой Нишимуре ещё далеко до мудрого правителя… Но в этом они вместе со святым Юном едины: вряд ли священник когда-либо это озвучит, однако в случае, если всё действительно плохо и Нишимуре придётся оголить свой клинок, то сам святой… Всем за командующего добавит — впридачу. Даже если сам по себе слаб и толком не умеет пользоваться оружием, даже если ему придется бить по вражеским доспехам наивно — чехлом от мечей солдатов собственной армии.
Пусть не навыков, но находчивости ему хватит, коли получится думать о командующем.
Где-то неподалёку остаются болота — это не та сторона, на который было обещано встретиться с анаханской делигацией изначально. И заняло это куда больше одного или даже трех дней от обещанного. Линия встречи перел границей отныне — противоположна той самой деревне садов и находится в разы ниже, южнее, около тех самых опасных лесов, о которых ходят легенды — на западном стыке. И, Боги, будь у анаханцев возможность — ни за что бы не сунулись по этому маршруту. Как видится подошедшим со своей стороны ёнинцам — той самой возможности и впрямь не наблюдалось, раз враги опоздали настолько сильно, пока шуровали в обход.
В какой-то момент даже усомнились, что обмен вообще состоится.
Хисын ждёт их в окружении воинов и доверенных лиц дольше положенного — все в сёдлах. До границы от замка приличная дистанция, учитывая, что сюда пришлось спускаться с самого верха, минуя алмазные шахты; так они почти и дотянули до рассвета. На этом расстоянии, где-то со стороны горизонта, на фоне светлого прохладного песка, видятся размытые силуэты — пока ещё точки, с каждой секундой принимающие всё более конкретные очертания. Совсем скоро воздух разрядится от напряжения. В момент, когда они замрут друг перед другом.
И вскоре этот самый момент наступает.
Кони хрипят, когда наездники дёргают за повозки, притормаживая. Хисын приостанавливается сам и вглядывается перед собой, чтобы убедиться: чёрная одежда, прикрывающая лица, лук со стрелами за спиной, холодное оружие в ножнах, покоящееся привязанными в набедренных карманах. Все напоминают собой воплощение теней в месте, где пока их негде отбрасывать солнцу — видно только глаза и за редким исключением торчащие из-под повязок пряди густых, чёрных, как воронье крыло, волос. Мужчина с идеальной осанкой, по которой, включая постать и каждое мелкое движение, с первой секунды можно выделить прекрасного бойца — по центру, ведёт за собой конвой.
На обмен, как и было обещано, пожаловал правая рука со своими людьми.
— Не ожидал, что в итоге мы встретимся вот так, — вставляет Хисын точно кинжал в самый эпицентр чужого прибывающего, точно вода в водоворот, гнева. — Я хочу разойтись быстро, выполнив обе стороны сделки.
Мужчина с закрытым тёмной тканью лицом кивает — собственно, как и все остальные анаханцы. Для Ёнина пустыня начинается на границе, однако для них она не заканчивается нигде и никогда — пески и есть их дом, местность, на котором он построен. Пытающиеся защититься от попадания песка в дыхательные пути и на слизистую, в те же глаза, спасаясь от песчаных бурь и пыли, они довольно часто носят одинаковые, подобные друг другу одеяния, из-за которых их практически невозможно отличить друг от друга — лёгкую тёмную ткань, прикрывающую дыхательные пути. Но наметить различия возможно по фигуре — когда хорошо кого-то знаешь, как свои пять пальцев.
Ни с чем не перепутаешь. Вот и у Нишимуры фигура выдаёт годы тренировок, отдавая жизнь которым он рос.
— Выдавайте пленника, — молвит он уверенно, через наполовину сомкнутые в обещающем легко ускользнуть терпении, зубы.
Однако определить его получается не только по плохо видной за очертаниями лошади, на которой он приехал, позе с фигурой, но и по другим признакам. Хисын видел лицо правой руки прежде — помнит, что оно по-своему уникально, потому как отличается в типичной анаханской черной массе, а потому и узнает его даже скрытым под маской; да хоть перебинтованным телом в центре набитого подобными друг другу, открытого могильника.
По глазам. До чего же иронично, что по самые гланды уверовавший в то, что является анаханцем, парень из безымянного, жалкого племени кочевников, пришедший из не обетованной земли — мало, но всё-таки отличается от новых односельчан внешне.
Выучил и освоил их язык, через армию получил высокий пост и заработал себе звание полноправного гражданина, однако этот разрез ничем
и никогда не изменишь. Ни тренировками, ни полученным заново гражданством, ни вызубренным наизусть до исступления языком, ни ношением идентичной надежды. Естество ничем не вытравишь — особенно, когда оно такое весомое. Особенно сам за себя говорит громче всяких слов, выдавая инакокричащую примесь — этот обрис припухших глаз без двойного века, с тёмными кругами чуть ли не до самых щёк и неимоверно острыми линиями-стрелами. Иронично, что все люди его племени мертвы, а он не просто ходит живым, так еще и кичится званием правой руки в вырезавшей их державе. Не колется ли реальность? Сколько лицемерия, Боже. И это за некогда врага Нишимура готов бороться? Почему же? Что, интересно, держит его столь преданным и привязанным к Анахану?
А они с Сону в этом похожи — оба таланты из ниоткуда, вроде бы благодарные и преданные за спасение, но всё равно приносящие кучу проблем.
Однако глазами правитель ищет совсем другое, не зацикливаясь на правой руке — и вскоре находит то, что искал. Края волос с медным отблеском на фоне полностью чёрного
его выдают.
Хисын хмыкает, осторожно, дабы не привлечь лишнего внимания и не дать ничего понять по одному своему взгляду — изучает сидящего за одним из головорезов человека, который заметно выделяется. Еще сильнее прежде знакомого наемника.
Он сидит за одним из всадников сбоку от Нишимуры, наверняка не допущенный к тому, чтобы держать вожжи самостоятельно, поэтому на одном коне их двое. На нём, ещё совсем юном парне
(Ли даже не знает, сколько ему стукнуло вёсен) — точно такая же чёрная одежда, как у прочих представителей анаханской стороны, но она отличается по строению: особенно выделяется приталенностью и атрибутом в виде деревянного крестика посредине. Того самого, что у него в центре груди.
Мысленно Ли ставит галочку.
То, за чем он пришел, и правда…
Нишимура тоже не остаётся в стороне — они здоро
ваются друг с другом, но в то же время оба незаметно скользят зрачками только в тех направлениях, которые интересуют их по-настоящему. Сам правая рука цепляется за стоящего позади ёнинского принца наездника, перед которым точно так же — вдвоем на одном коне, но по ту сторону линии — находится человек, чьё лицо спрятано под
огромным темным мешком. Что ж, параллельны. А раз уж один из сидящих на конях, пленник — то пусть и выглядит, как пленник. Нет совершенно ничего удивительного в том, что они повязали на голову столь уважаемого человека это наверняка грязное и пропахшее пылью да сыростью непотребье. К границе командира вели с завязанными руками, ногами и, конечно же, с этой тряпкой с макушки по плечи.
При виде подобного обращения с ещё живым командующим, словно он уже мертв, пальцы на уздечке у Нишимуры сжимаются — злость почти что неистовая, и она, не прося разрешения на спуск, срывается с цепи. Накрывает, когда он видит, какое неуважение проявили к Ана Шу, вот только сдерживается в конечном счёте. Пока что рано пытаться сделать что-либо, заступающее за основные ступени мирного обмена, который, впрочем, планировался обойтись без жертв.
Обменяться равнозначными величинами и разойтись по домам.
Но обе ли из двух сторон собирались придерживаться обещанного? Отдал ли бы Нишимура то, чего так жаждет Ли Хисын, как и он сам — уступил бы командира по-честному?
Решился бы Ли на справедливый,
равносильный обмен, или только на то, что выполнено
для галочки?
— Где же ваш командующий? — зачем-то интересуется наёмник, недовольно щурясь, словно он, упаси Боже, соскучился по схваткам с ёнинским полководцем, в которые частенько вступал по глупости; победителем едва ли выходил хоть кто-то из них, но в последний раз анаханскому головорезу повезло куда больше. И чтобы доделать начатое до конца, точно уверовав себя и остальных в том, что хотя бы раз одолел ёнинского полководца — конечно же, чего греха таить, хотелось. Победа над ним была бы своего рода трофеем и неоспоримой вершиной, потому как даже у Ана бои с ёнинским командиром не шли легко. У правой руки тот самый трофей однажды уже почти оказался в кармане, но по стечению обстоятельств оттуда в последний момент вылетел. Дал, к счастью, надежду на то, что силы равны и теперь нужно показать себя лучшим. — Что-то его не видать, а… — демонстративно крутит головой наёмник по сторонам, из-за чего отросшие чёрные пряди в оттенке шелковицы спадают ему на лицо. — Мне казалось, что он был бы рад меня увидеть, но в итоге сам не явился, — Нишимура ухмыляется, что видел сквозь пошатнувшуюся ткань на лине. — Или хотите сказать, что вашему полководцу
снова не здоровится?
Хисын чувствует этот укол почти физически: нигде они официально не провозглашал о состоянии здоровья полководца своей страны. Напротив же, будущий правитель делал всё возможное, чтобы никто не догадался о том, что у них есть проблемы. Потому что проблемы у них ещё какие, но.
Вы только посмотрите на этого малолетнего наёмника — он щёлкает чужие секреты, как высушенные на солнце пустыни семечки.
— О, сейчас он занят другими делами, — тем не менее пытается не терять лица Хисын, целиком и полностью придерживаясь созданной не только для варваров, но и для своих людей легенды: — связанными с государством. В конце концов, в мое отсутствие кто-то должен быть ответственный во дворце.
Ибо не только враг, но и внутренний военный рынок не должен знать о том, что в ближайшее время появится нужда в поиске нового полководца. Тайна, которая может стоить Хисыну всего — всех этих лет вместе.
— Какая жалость, что эти «дела» и прочее затянулись настолько, — прищуривается наёмник, но ему и не нужно подбирать особо грубых слов, чтобы в его напускной вежливости сумели разглядеть конкретику: жаль, потому что стоило бы Пак Сону прекратить мучиться и поскорее покинуть этот бренной мир, перестав делать его таким же и для всей армии анаханской стороны. — Помню, во время последнего боя его тоже не было. Я почти впал в печаль.
— У нас не было уговора, что он появится, так что извольте довольствоваться оговоренным.
И всё-таки, чего не отнять уже у самого будущего короля — годы, которые он провёл в хитрости. Хисын не лишен человечности, но он умеет контролировать свои эмоции, в отличие от того же Нишимуры(
из которого дергатель за веревочки тоже получается на ура), а потому всегда был прирожденным манипулятором, казалось бы, с самого рождения. Никто не учил Ли тому, какое место нужно занимать в треугольнике жизни, чтобы победить.
Если рисовать всё общество и его правила в виде геометрической фигуры, ища там собственное место, то смотреть со стороны будет проще и понятнее, дабы выстроить тактику. Окружающее пространство Хисын всегда представлял именно так. Посудите сами, как устроен треугольник и заточённые в него пешки: есть основная линия, где собраны самые низы, середина, где конкуренции уже больше, а сражается меньшее количество, и ближе к вершине, пик — где самые крупные энтузиасты и достойные противники в прямом смысле слова перерезают друг другу глотки. Если ты окажешься в самом низу, далёким от вершины фигуры, то, скорее всего, там и застрянешь — не научишься методам выживания в борьбе, и так и останешься никем. Помрёшь под весом трупов, сброшенных сверху. На вершине, где все перебьют друг друг — ты попадёшь под удар и сам вряд ли выживешь, но.
Середина — вот она. Идеальна. Будучи ни там, ни здесь, ты имеешь большой шанс остаться последним выжившим. Ведь побеждает не самый быстрый, не самый сильный, не самый талантливый — но самый продуманный. Хисын никогда не был самым в чём-то, кроме собственной хитрости и терпеливости. Он не был достаточно амбициозен, как его братья, не был столько же стервозен, как сестры. Не был так же высок или силён физически, как другие родственники, поэтому не старался с ними тягаться. Он просто ждал где-то посередине, не замеченным и чуть забытым, списанным со счетов — пока они справятся друг с другой сами. Хисын никогда не был самым лучшим, но не спускался на дно. Не слишком низко, чтобы не остаться в дураках, и не слишком высоко — чтобы не бросаться в глаза и не привлекать ядовитой дозы внимания и приходящей вместе с ней зависти.
Так младший мальчик в семье и выжил. Так он и дошел до того, что здесь и сейчас стоит на краю перед линией пустыни — как человек, представляющий и защищающий интересы
своего государства. Хотя ещё какие-то лет десять назад никто не разглядывал его, как наследного принца. Теперь же он единственный ребёнок в семье, и, соответственно — последний претендент на престол.
— Вы, между прочим, сильно припозднились, — а потому, пользуясь собственными методами, он спешит отвлечь внимание, переводя стрелки на наёмника, который, как считает Хисын, сделал всё, чтобы опоздать — намеренно.
— Так сошлось, — не намерен оправдываться анаханец, но в соображениях, при которых не хотелось бы заслужить превратного толкования, он добавляет лаконичное: — На ваших болотах заблудиться проще простого: особенно для тех, кто по ним никогда не ходил.
— Ну почему же никогда, — с сомнением кривится Ли, — мне вот доподлинно известно, что ваша нога ступала в окрестности раньше. И не раз.
— Но не в самую гущу.
И, как и думал Хисын, предположение о болезни полководца собственной армии быстро покидает пределы головы наёмника: как залетело, так и вылетело. Пару секунд назад реакция Ли на вопрос врага решала буквально всё. Если бы он остро проявился той же мимикой и дал хоть какой-тот намёк о том, что Нишимура ткнул не в бровь, а в глаз, по случайности попав в правильный ответ с первой попытки
(причём абсолютно случайно, ведь никак он не мог знать о болезни Сона) — растрепался бы всем в своём анаханском совете, и тогда бы проблемы, мысли о которых он спихнул головорезу, начались уже у Хисына.
Но он ловко отводит внимание на щепетильную политически тему, а потому, ощутивший, что задал правильный тон беседе
(ведь только он имеет право и достаточно холодного разума, чтобы её вести в нужное себе русло) — продолжает в том же направлении.
— Так спешили, что пытались обрезать путь и пойти в обход кратчайшей из дорог, что аж заблудились в лесах? — тем самым явно раздражая наёмника и заставляя его забыть о той догадке, в которой оказался прав.
— Да, — поддерживая напряжение, кивает анаханец, — почти потеряли коней. А кому, как не нам, знать, насколько всё живое ценно, покуда выращено в песках? Мы здорово настрадались, чтобы сдержать данное нами обещание. И надеемся, что это будет оценено, потому что, в конце концов, мы всё-таки здесь. Перед вами.
Как будто им этот обмен был нужнее, чем самим ёнинцам — но, увы и ах, так оно и есть. Нишимура почти попрощался с жизнью: их люди мало что знали о торфяной местности, но, хвала Богам, его природные, наверное, впитанные с молоком матери знания предков-кочевников — дав о себе знать, пригодились. И помогли интуитивно найти обратный путь даже из самой неизведанной и непредсказуемой местности, гущи одного из опаснейших на землях всего двуречья лесов. Приспосабливаемость к неожиданным условиям у правой руки была что надо и, можно сказать, за собой на эту сторону света он вытянул всю свою команду, включая священника. Даже коней всех до одного сохранили — хотя времени заняло прилично.
Но будущий правитель Ёнина придерживается совершенно других догадок насчёт их сильного опоздания:
— Или, может, столь заняты вы были не попыткой высвободиться из болот, похожих на лабиринт — а стараниями пробраться в деревню на отшибе нашей страны, которая похожа на него не меньше, чтобы её поджечь, но в ходе дела самую малость заблудились?
Нишимура станет отрицать до посинения, но. Хисын всё ещё уверен, что это были именно анаханцы — как ещё объяснишь подобную задержку делегации Нишимуры? По пути они явно были заняты чем-то ещё, пусть наёмник и утверждает, что они блуждали потерянными по болотам — придумать в своё оправдание можно всё, что угодно.
— Это были не мы!
— А кто тогда? Духи из преисподней?
— О чём вы говорите? — хмурится наёмник, хотя сходу понимает, про что говорит Ли. Нишимура собственными глазами видел тот самый пожар, и как он сам по себе разгорелся чуть ли не на ровном месте
(он, его люди и даже священник стали прямыми тому свидетелями, у которых перед друг другом ещё и существовало алиби — но кто им теперь поверит?). Хисын уверовал только в то, что именно разведённый на широкую ногу огонь стал причиной их столь сильной задержки. Если бы не он — идти в обход бы им действительно не пришлось. — Это не могли быть мы! Как минимум потому, что нас не столь много для дела таких масштабов. И продолжая тем, что палить ваш регион нам ни к чему. Он нужен целым.
— Да ну.
Мало того, по пути по плохо изведанной и непредсказуемой тропе они заблудились, да в попытке выбраться и вовсе чуть не попрощались с собственными жизнями. Так без двух минут король Ёнина ещё и взялся обвинять их, якобы, в поджоге? Да, анаханцы готовы на многое, но они всегда за то, чтобы замарать руки, а не передавать эту задачу в угоду всяким пожарам. Уж что-что, но не такими методами.
Ещё не до конца растеряли самоуважение.
— Сами хоть ходили по тем проклятым болотам? Знали бы, каково там, так бы не говорили. Мы опоздали именно из-за того, что кто-то поджёг ваши чёртовы сады и нам пришлось идти в обход, — начинает закипать Нишимура, повторяя одно и то же, как зачарованный. — Делали бы мы подобное, если, вашу мать, нам надо было добраться до Ёнина в кратчайшие сроки? Пилили бы ветку, на которой сидим, спрашивается?!
— О Шу, — приближается к правой руке
тот самый, не слезая с коня, вместо с другим наездником, и что-то ему шепчет с расстояния между лошадьми, уложив ладонь к нему на плечо в смирительном жесте. Им сейчас совсем некстати раздраконивать с виду прагматичного и спокойного Ли Хисына, не настроенного на бой или войну — взять своё по-хорошему и отдать их, чтобы всё встало на свои места, а не начинать перепалку из-за того, что кто-то всё ещё к своим годам не научился держать эмоции в под контролем. Коня в узде наловчился, а свой пыл как-то не успел.
Нишимура соглашается с той короткой тирадой, которой Шим предлагает ему успокоиться и отдать всё в собственные руки, пока шепчет на ухо — в ответ наёмник только кивает, будто давая разрешение на дальнейшую вольность. Наверное, он пытается напомнить, что пришёл сюда, как переговорщик, а значит правой руке лучше уступить, дабы не стать причиной разразившегося конфликта.
Он покидает седло, и медленно стягивает платок, закрывавший лицо. Ткань развевается по ветру, пока священник, сжимавший её в ладони, медленно опускает ткань во внешние карманы церковного кафтана и приближается. Хисын на другой высоте может глядеть сверху вниз, но так оно выглядит лишь со стороны. Потому что на деле он куда-то проваливается, когда видит
его лицо перед собой снова, столь чётким, настоящим в движениях; ведь то, о чём думаешь по ночам, сильно отличается от яви.
Да, именно так.
Реальное в сто крат лучше.
— Повелитель Ёнина, — наклоняет голову в знак уважения священник, на эти недолгие минуты ставший переговорщиком. Снова: — Я знаю, что вы не желаете войны.
В прошлый раз они встретились при похожих обстоятельствах — когда юношу отправили на переговоры; верили, что верующие по своей сути ёнинцы побоятся убивать святого.
«Знаю, что вы не желаете войны», — и в этом священник прав: Хисын готов только защищаться, но и не сказать, что он не желает вообще ничего. Есть
кое-что, что ему необходимо именно от стороны жителей пустыни.
— Я рад, что вы, похоже, тоже соблюли наши пожелания, — отвечает священнику Хисын, поднимая глаза на правую руку, который единственный понимает, о чём идёт речь. Ведь священнику было не обязательно появляться посреди пустыни на границе, только чтобы враг передал командира живым и невредимым. Просто…
Взамен на полководца должны были отдать его.
Но неужели Нишимура ему ничего не сказал? «
Ах… Какая трагедия», — думается Хисыну. Священник до сих пор выглядит настолько спокойно, словно и близко не подозревает, чем для него начнётся сегодняшний день. Однако, как бы там ни сложились события вокруг, Ли сделает всё от себя зависящее, чтобы «завтра» в жизни святого наступило ещё множество раз.
Одним кивком он даёт понять подопечным, что пора произвести обмен.
— Не вздумайте промышлять глупостями, — последний раз напоминает Нишимура из-за спины, когда Юн подходит непростительно близко, а, замерев на разрешенном расстоянии, между двумя огнями, поднимает свои ясные янтарные глаза ввысь. И сталкивается ими с сидящим гораздо выше правителем. Уже как будто не будущим — а действующим здесь и сейчас. Слишком уж много силы у этого взгляда, стати, выдержки и смелости; не свойственных простому принцу.
И никто не увидит, и никто не узнает, что постать его отнюдь не идеальна. Потому что Ли тоже всё ещё «лишь человек», у которого не все схвачено: только вот вылетают из ровной системы только детали, не броские с первого взгляда. И Хисын, держа поводку в ослабленных от утраты контроля, пальцах (
так это проявляется — почти незаметно, но со столь маленького взмаха крыльями бабочки начинается ураган: вот и перед священником сначала прекращаешь держать в руках поводку, а что вылетает из системы дальше, что прекращаешь держать в руках следующим? Государство?) — способен простить себе эту слабость. В конце концов, эту слабость, носящую людское имя, он признал гораздо раньше, чем она его одолела — точно зная, что не захочет с ней даже бороться. Если суждено быть слабым только в этом вопросе — то пусть. Раз такова цена за собственный покой; и пока можешь творить другие бесчинства, в одном конкретном плане сохраняешь целомудрие.
Он, возвратив над собой контроль, покрепче сжав поводку так, чтобы его руки никто не увидел — отвечает наёмнику, оставшемуся стоять за спиной священника, при этом неотрывно глядя только на последнего:
— Какие глупости? Здесь в центре пустыни собрались такие серьёзные люди, а вы разбрасываетесь сомнениями…
Один из людей Хисына спрыгивает с лошади перед тем, как выходит вперед, доставая перекинутого через седло, связанного намертво вдоль и поперёк пленного с высоты коня. Опускает его на землю и, крепко держа его за шиворот, довольно жестко натягивая ткань в области шеи, мужчина делает пару шагов вперёд прежде, чем кивнуть второму солдату со стороны Ёнина. И уже он приближается к Джэюну навстречу, держа в руках ещё не использованные мешок и веревки. Не встречая никаких недовольств, мужчина под присмотром Хисына медленно связывает самого священника. Тот не сопротивляется, веря, что у правой руки командира по-любому есть план. Пускай о происходящем он сам узнал в эту самую секунду, священнослужитель, словно беря пример с Хисына — мастерски сохраняет над собой самообладание.
И ни единой частичкой собственного тела не выдаёт ни намёка о том, что происходящее здесь и сейчас стало открытием и для него. Нишимура смотрит на это, как на способ — не более. Ничего личного, и священника, конечно же, жаль. Но когда он вёл его сюда, на обмен, не предупредив, что обменивать будут именно его самого, фактически обманув с переговорами — не имел с собой камня на душе.
Ведь знал, что, будь его воля, Шим бы сам в первых рядах вызвался сдаться в обмен на покой и целостность Ана: он бы сделал всё, хоть бы пожертвовал собой, лишь бы вернуть полководца домой живым. Он бы пожертвовал даже тем, чего так сильно боялся — согласился бы, оставаясь живым, больше никогда его не увидеть после долгой разлуки: только потому, что сам уже вряд ли вернётся в Анахан.
Скучать по кому-то, не имея возможности умереть и тем самым прекратить собственные страдания — нет хуже участи, а именно она бы ждала Шима в тюрьме или в плену, где убивать его врагу было бы не выгодно. Но вернуть туда, домой, Ана надо было непременно, чего бы это ни стоило: собственной свободы или целых рек, состоящих из слез тоски. Так быстро, как только возможно, ведь кто такой Шим для страны?
А от Пака зависит всё её будущее.
Нишимура хорош во всём, что только можно себе представить, когда речь заходит о поле боя — превосходный воин, чего не отнять, но. Он отличается неописуемой неповоротливостью разума, потому как во многих вещах ему, в силу нежного возраста, всё ещё катастрофически не хватает опыта, а одного таланта мастерски махать клинком для того, чтобы обхитрить натасканного, бывалого полководца вражеской армии, а то и короля — окажется недостаточно. Наёмник не умеет хитрить в силу возраста и недостачи опыта, а взять совета негде и не откуда, ведь без Ана принимать решения остаётся он — идёт сразу же следующий после. Узнай Пак, что правая рука намерен обменять драгоценного Шима на него, так священник ещё и не в курсе о плане (
что больше похоже на последнюю жалкую подставу) — скрутил бы Нишимуре шею, а сам бы никогда так не поступил и ему б не велел. Но без командующего, который мог бы предложить другую альтернативу или придумать иной способ схитрить — оставшемуся решать самостоятельно Нишимуре на ум не приходит ничего, что могло бы обойти разум и сноровку по хитрости со стороны Пак Сона с Ли Хисыном. Вот ему, даже зная, что идея не из лучших, за неимением альтернатив — и приходится согласиться с этим условием.
Однажды он наберётся опыта и научится быть умнее противника, а не брать одной только силой и жестокостью, но, пока стоит задача спасти полководца собственной армии, а часики тикают, пока все из окружения только ждут смерти Ана и не спешат подсказывать Нишимуре правильные пути — он отдаст ёнинцам то, что они просят.
Эта встреча, когда перед священником стоит анаханский командующий, чьё лицо закрыто мешком, и Джэюн, осознающий, что они не смогут даже взглянуть друг на друга напоследок — будет душераздирающей. Ведь коснуться друг к другу не получалось ни в далеком прошлом, ни в настоящем; но теперь коснуться не получится даже взглядом. Высока вероятность, что грудь разорвёт от тоски, вытеснит надежду, она зацветёт густым туманом, превратится в дым и выжжет всё верящее в «безмятежность», но Джэюн готов на это пойти, если того окажется достаточно для всеобщего спасения.
Пусть лучше он сидит в темнице вместо Пака — поменяться с ним было бы не страшно и даже как-то правильно.
Сердце принявшего свою судьбу Джэюна, тем не менее, пропускает удар, когда он стоит столь близко к командиру, которого приводят с другой стороны, и чьего лица даже не видит. Они находятся точно на одной друг с другом полосе — не напротив, а рядом, и вот-вот разойдутся, став параллелями вновь. Эти кратчайшие мгновения, в течении которых Юн близок к Паку впервые за столь длительное время, запоминаются ему самыми драгоценными, и оседают на кончике языка неприятным привкусом горечи, которая в тот же миг заполняет и всё оставшееся спокойным в смирении нутро.
Джэюн держится до последнего, но всё-таки сдаётся перед разрывающими грудину опасениями и оглядывается, чтобы, оминув Пака, посмотреть на него ещё хотя бы разочек — хотя бы на спину, хотя бы провести взглядом знакомую линию плеч: кто знает, вдруг и этот нечёткий, не встреченный взглядом миг, может оказаться для них двоих последним? Ещё же никогда обстоятельна не казались настолько омрачёнными и не превращали их обоих в кого-то обреченного: раньше всегда кто-то из них был сильнее и мог помочь другому, а теперь же оба беспомощные, со связанными руками.
Глазами Юн цепляет тот самый мешок на голове, из-под которого торчат смоляные, под цвет шелковицы, подстриженные локоны, и. На секунду вглядываясь в эти глубины чёрного оттенка ткани, он испытывает нечто странное. Столь долго не видевший Ана Шу и волнующийся о его здравии, священник отчего-то не испытывает радости — а лишь иррациональные опасения. Как будто что-то здесь не так. Фигура, телосложение, ровная осанка — всё выглядит так же, но в то же время совершенно иначе… И те удары, разрывающие грудь, отнюдь не от радости от встречи после долгой разлуки или тоски по повторном расставании. Это не к добру.
И принято называть предчувствием.
С которым Юн ничего не успевает сделать, потому как в середине его рассмотра черного мешка, малейшие попытки увидеть под ним, непрозрачным, знакомые черты — прерываются тем, что точно такой же мешок накидывают уже и ему на голову.
Мир погружается в беззвёздную темноту. А два тела, что стояли на одной полосе рядом, просто глядели в разные стороны — заставляют разойтись — каждое в направлении противников. Пленного подталкивают, и он делает ещё один шаг вперёд — Джэюна тоже направляют, и он, как и было задумано — от него. Они переходят на разные стороны границы,
производя обмен посредством собственных тел.
Джэюн чувствует, что отдаляется, однако интуиция подсказывает:
близко за последнее время ни разу не были.
Нишимура осторожно принимает командира, спрыгивая с коня, бежит навстречу скорее, чем мог бы тот, кто держит себя в руках — но себя в руках наёмник уже давно не держит, потому как ими он хватается за тело старшего, как за спасательный круг. И чутье у него работает хорошо, потому что любой бы, с целью сохранить честь своего командира, дождался бы до самого дворца, прежде чем снять мешок — мало ли, какое у него состояние. Демонстрировать царапины или порезы на лице, что прежде слыло столь красивым и изысканным — это позволить ему достоинству пасть в глазах свиты. По правилам, не знающему о возможных учениях, Нишимуре нужно было сохранить вид Ана в тайне, не снимая ткань, однако…
Где правила, а где Нишимура? До сих пор он жив только потому, что столько раз их нарушал.
— Вы действительно хотите это увидеть? — поняв, что желает сделать наёмник, Хисын предлагает ему передумать, посильнее обхватывая веревки перед Джэюном, которого по приказу Ли успевают усадить на того же коня; чтобы связанный священник сидел прямо перед ним. Приходится позаботиться о том, чтобы столь долгожданная вещь наконец-то оказалась рядом с ним. Сейчас священник ничего не может видеть перед собой, как бы ни крутил глазами — но он по-прежнему отлично слышит и может дорисовать в воображении, что происходит.
— Что? Что вы с ним сделали?
Джэюн дёргает головой, реагируя на голос правой руки, но не создает проблем, сидя перед Хисыном на коне неподвижно.
— Его лицо сейчас не в лучшем состоянии, — объясняет Ли, — и на его месте я бы злился, если бы меня показали побратимам по службе в таком виде.
Джэюн крепко сцепляет зубы, ибо по-прежнему отлично слышит то, о чём они говорят — верёвки на руках здорово натирают.
В голове тут же проносятся ужасы, которые творят с пленными и рабами в их собственной стране и за её пределами. За все эти секунды командующий не проронил ни слова, и самые жуткие догадки посещают наёмника мгновенно — что, если ему отрезали язык, чтобы Ана Шу нигде и никогда не смог рассказать о том, что видел в стенах ёнинского дворца? Медлить больше не намерен, однако одну ошибку Нишимура всё-таки успевает допустить — это развязывает руки прежде, чем снять мешок, потому как действительно верит, что перед ним именно командующий, которого и без удержания уже достаточно унизили, связав; а ёнинцы не могли провернуть обмана в этой сделке.
Сдергивая мешок с головы мужчины, в котором видит Ана, Нишимура даже не успевает удивиться — на совершенно чужом лике мелькает улыбка, после чего тела позади правой руки, замертво падающие с лошадей от проткнувших их грудь стрел, становятся отправной точкой. Вернувший взор точно вперед — наёмник успевает увернуться в последний момент перед тем, как в него прилетает кинжал.
К счастью, полоса остаётся невидимым штрихом в воздухе и успевает лишь сорвать ткань с его лица, ту зацепив. Лишь полоса в никуда,
а не отпечаток на всю жизнь, оставшийся на грудной клетке. Пару шагов назад, чтобы прийти в себя — анаханские наездники давно замертво слетели с лошадей, поражённые ёнинскими стрелами, а кони, точно так же получившие ранения летящим остриём — в панике убегают в противоположную сторону. Загнанный в угол
(пускай в пустыне углов не сыщешь) наёмник, единственный оставшийся живым, потрясенно глядит вслед отдаляющимся животным и тем, кто умер после первого попадания, понимая…
На всём поле со своей стороны, за исключением переданного в руки Ли Хисына священника — он остался совершенно один. Без средства передвижения и более внушительного оружия. Без щитов, способных потягаться с ёнинскими лучниками. На это Нишимура лишь покрепче сцепляет зубы, будучи готов сражаться до конца, даже будучи обречённым — тем самые клыки скрипят друг об друга, желваки дёргаются вместе с кадыком, когда мужчина нервно сглатывает, скалясь с сжатыми в кулаки ладонями, как перед нападением, и словами:
— Вы обманули нас.
Нишимура стоит точно перед подменой и двумя всадниками, что направляют на него лук со стрелами — до ушей в эти мгновения доходит скрежет не только собственных прочно сцепленных от злости челюстей, но и натянутой в двух метрах от шеи тетивы; хотя перепутать проще некуда. Они направляют оружие на него, так, как будто могли бы покончить в ту же секунду, но почему-то медлят. Ожидают хисынового распоряжения, но почему до него так долго?
— Опускайте лук, медленно отбросьте в сторону, — так и получается, послушавшись, медленно избавиться от хоть какого оружия, которое уравнивало с противником; но Нишимуре один лук ни к чему, когда у противников несколько и все направлены на него. Он отбрасывает его в сторону, но руки вверх так и не поднимает, замирая перед держащими прицел солдатами Хисына.
Принц Ёнина хочет поговорить ещё? До сих пор не наговорился вдоволь?
Нишимуре хочется смеяться и по-другому выражать истерику — третьего не дано. Спектр краснеет вплоть до подступающего взрыва, как если бы головорез со стороны Анахана был выкипающей за пределы вулкана лавой. Вот только самое обидное во всей этой ситуации то, что он не может ничего против них сделать — количество и удобство в позиции берёт своё. А кинжалами из-под ремня О Шу вряд ли способен отбить стрелы; всё же в этом мире тоже существует куча физических ограничений и никакой магии.
Привыкший приносить разрушения Нишимура наблюдает за тем, как вот-вот разрушат уже его вместе с провалившимся планом: наёмник рискнул, и этот риск не оправдал ожиданий. Он провалился, но стоит ли обвинять в этом хоть кого-то? Когда других вариантов не было.
Всё же могло получиться… Но эти эмоции. Они. Они всё портят!
— Это вы позволили себя обмануть, — усмехается Хисын, прочитывая этого ребёнка во взрослом и подкачанном теле насквозь.
Сколько бы взрослым ни силился себя выставить, он — простое дитя, которому ещё расти и расти. Но дадут ли ему это пространство для будущего роста, дабы оправдать ожидания? Ох, какая жалость, что нет.
В данный момент решать будущему королю Ёнина. А оставлять кого-то вроде разъяренного обманом помощника пленного командира живым — совсем не в его интересах. Как и столь просто его убить.
— Где командир?! — орёт во всё горло анаханец, не способный принять происходящее; ему явно неизвестно значение слова «смирение», непонятны намеки, ведущие к решению «сдаться». Он лучше умрет, чем отдаст последний нож, вытащив тот из кармана — будет сражаться до конца.
И такову его природу остаётся разве что уважать.
Может, убить его сразу из принципа не получится у Хисына, но никто не говорил, что на это не способен
кое-кто другой.
Ему Ли и собирается уступить решение — чуть ли не самой судьбы. Ведь когда два туза встречаются… Последствия их поединка, как и победившие в финале — непредсказуемы.
— Вы талантливый воин, но, всё же, ещё очень молоды и импульсивны, — перед тем, как отправиться обратно в королевство уже вместе со священником, Хисын оставляет Нишимуре напутствие, не надеясь встретить его когда-нибудь ещё раз. — Вам не хватает проницательности и терпения, но упаси вас боже, чтобы воспринимать это как совет. Советы дают тем, у кого есть шанс изменить будущее — а вы после битвы не выживете. Благодарите меня, что не воспользовался стрелой от уважения к вам, а оставил один на один с противником, достойным этого боя. Удачи в том, чтобы пасть с честью.
С этими словами он разворачивается, дабы удалиться в направлении столицы.
А правая рука анаханской державы остаётся наедине с
ним.
С подменой.
Джэюн тем временем сидящий на коне, пошатывается, не видит перед собой дороги, но чувствует, как по песку копыта переставляет лошадь, и как они ускоряются, пока его спина иногда, на кочках, касается груди правителя. Хисын держит перед собой крепко, как берегут украденный клад, на который найдётся ещё множество иных претендентов завладеть, а потому нельзя послаблять хватку и внимание ни на секунду, если не хочешь его упустить. Вот и Ли, сколько бы спокойным и размеренным ни выглядел, почти что не дышит, контролируя положение тела священника, чтобы тот не сорвался и не слетел с такой высоты — с завязанными глазами сгруппироваться и ничего себе не повредить будет проблематично.
А позволить священнику нанести себе травмы, пускай даже самостоятельно — не входит в задачи и планы правителя. Он заставляет лошади ускориться, ощущая, как продолжает дрожать чужое тело, пока собственная грудь упирается в чужую спину; не специально, но приходится нагнуться чуть вперед и ощутить чужое тело явственнее, потому как держать равновесие на такой скорости, сидя идеально ровно, проблематично.
Может, прямо сейчас сидящий перед ним Джэюн нашёл себе того, кого сумеет неистово ненавидеть за содеянное — и пускай никто не пытается оправдать священников тем, что они не способны на такие чувства. Священник может сколько угодно тайно (
или же явно) его ненавидеть, однако теперь целиком и полностью ему принадлежит — обмен произведён, свидетели уничтожены. Правая же рука, Нишимура Рики, как и его люди — заслужили смерти как минимум за то, что сотворили с островом.
В мире без святых, всё же, живёт всякий.
И Хисын с его воинами заслужили то же самое — но за ними
злой рок нагонится как-нибудь в другой раз. Неважно, в виде природных катаклизмов или в виде чьих-то каштановых волос, карих глаз и слабого с виду тельца.
Говорят, что карма существует для того, чтобы бесконечно за кем-то гнаться: вот и любое недовершенное привыкло догонять положившего начало. Чтобы, наконец, написать достойный финал. Начало постоянным поединкам между одним и вторым талантливым воином было положено ещё давно, но тот бой, который стал для них не закрытым гештальтом, запомнится навсегда.
Как и день, когда было уничтожено целое государство, а воинскую силу обеих стран поставили под вопрос, ведь они не сумели одолеть друг друга. Кто-то вроде малолетнего наёмника не казался слишком талантливым как до того, чтобы разевать рот на уважаемого полководца противоположной стороны. Но он рискнул.
То самое воспоминание с Матэ.
Полководец заносит меч, чтобы справиться с одним из врагов, одолевает пятерых за половины от минуты, и, перепрыгивая через целую гору уложенных тел, оставляя огонь где-то на фоне и являясь его продолжением, несущим смерть многим душам и массовое разрушение — несётся довершать контрольные удары. Но, на стыке одной и второй армии, первую из которых он ведёт за собой, его ждёт открытие.
Стрела разрезает воздух и, предупредительным свистом разражаясь в ушах — в следующую же секунду пронизывает не слух, а плоть. Она попадет в плечо и задевает грудь, но не в области сердца. И всё же её достаточно, чтобы почувствовать, что кто-то имеет достаточно наглости, чтобы тебе воспротивиться — в то время, как все обходят и отодвигают линию передовой, дабы не попасть в бой с тем, кому проиграют…
Собственную жизнь.
Лучником, рискнувшим выпустить стрелу на поражение, оказывается тот, кто мало увлекался стрельбой во время обучения, но в этот раз звёзды сложились в нужном направлении — в направлении знака стрельца, под которым он был рождён. Прищуривший глаз стрелок медленно его открывает и, опуская лук, с замершим от восторга дыханием смотрит на мишень, в которую ем удалось попасть с первого раза.
Мгновение назад Нишимура, растолкав побратимов, вырвал лук из рук ещё более юного, трясущегося сослуживца, который потерял дар речи при виде жестокости ёнинца (а ёнинцы жестокостью прежде не славились) — и, перехватив, выстрелил туда, куда целился. Он глядит на Сона и мигом встречается с ним глазами, когда тот, смотрящий в самую душу, позволяет ярости подняться от глотки к лицу, и, крепко сжав держало попавшей в себя стрелы — вырвать её из тела, ни на секунду не сводя глаз.
С этого момента начинается нечто, требующее реванша не только за остров — это ещё и личное. Никто, слышите? Никто не имеет права возомнить себя препятствием для Пак Сона и при этом остаться живым больше, чем до конца поединка.
А у Нишимуры это не просто удалось.
Анаханская правая рука не позволил ёнинскому командиру добиться того, за чем он приехал на остров. Словно не разрешил взять то, что он хотел. В то время, как другие солдаты по возможности избегали прямых столкновений с Паком, именно Нишимура воспринял его существование как вызов — а достойный воин любил достойного противника, ведь единственный шанс стать сильнее… Это сразиться с кем-то, кто на голову выше тебя. Вот юный наёмник всё то время самой короткой за историю войны, несмотря на лужи крови, разгромы и пожары, на трагедии — с вкусом чистой вдохновлённости и желанием победить, всячески преследовал ёнинского полководца, как приставучая пиявка
(потому что ему видимо нравилось сражаться с Соном как с достойным противником больше всего).
Продемонстрировав все свои способности, он не давал покоя и однажды чуть не убил ёнинского полководца, здорово потрепав нервы ещё со времён Матэ. И мало того, именно этот анаханец поставил
последнюю точку на их конфликте, сделав желание одержать победу не просто принципиальным и территориальным, а межличностным.
Сон отлично помнит, кто именно выхватил стрелу у другого анаханца из рук и метко всадил её ему в тело. Из-за этого у него до сих пор рваный шрам на пол груди.
— Ну вот мы и встретились снова, — ухмыляется Пак, стоя перед обезоруженным Нишимурой на этот раз один на один, когда силуэт Хисына и другой части ёнинской делегации исчезает из виду. И почему-то, волосы командующего эсэйца на этот раз не пепельные. — Не считаешь ли, что сегодня просто замечательный день для реванша?
А покрашенные в тот самый — тёмный сок из-под шелковицы.
Говорят, что на древних языках её название созвучно со словом «смерть».
