Вскрикнув, Вон подрывается с кровати посреди ночи.
Когда марево перед глазами отступает и парень понимает, что увиденное им было лишь сном — легче становится только вполовину. Каждый раз, когда стрелка переваливает за полночь, повторяется один и тот же кошмар — видится, как на него нападают. Не бьют, но делают нечто куда хуже: раздевают и
насилуют, а он не решается ни позвать на помощь, ни проронить ни звука.
Может, но знает, что нельзя, ведь тогда…
Всё, что было до, окажется зря — проигранным. Поэтому молчать, когда крик мог бы тебя спасти, придётся, что бы ни происходило. И это, возможно, ещё хуже, потому как речь заходит уже не о непростой судьбе немолвящего, а
о чудовищном тяжелом выборе говорящего. Насколько крепкой выдержкой надо обладать, чтобы смолчать до конца, когда тебя зажимают в тёмном углу, а помощь на глазах проходит мимо?
Сны, похоже, решили продемонстрировать Вону наглядно.
— Тише, тише… — как раз после проигравшего события подобным образом видения, пробудившийся раб твердит себе одними губами слова успокоения. Из них вылетают тихие звуки, которые никогда бы не смогли покинуть рот отроду немого, которым он себя всегда представлял. Если бы кто-то об этом прознал — к добру бы не привело; не немой ни капельки, а просто притворяется?
Понятно, почему.
Поворачиваясь к стене он снова замечает хорошо себе знакомую ёнинскую траву, в который раз нагло пробившуюся сквозь камень — ту самую, которой здесь быть не должно. Везде, где Вон находится, сквозь непроходимые преграды и мертвую почву прорастают цветы, вот только паренёк такой же упёртый и упорный, как они сами. С тем же надрывом не сдаётся, а каждый день их нарочно вырывает: то же самое делает и сейчас, спросонья, как обязательный ритуал непринятия в отместку.
Врезается всей пястью, как в чьи-то волосы, и что есть силы выдирает, из-за чего на собственной коже, на линии сердца и судьбы, расходятся полосы покраснений.
— Растите-растите, сколько влезет, пока я здесь и все живы. Вам всё равно не долго осталось… — многообещающе скрипит лежащий на боку, растрепанный из-за постоянных поворотов во сне, парень, хмурясь.
Не позволять же своей силе поддерживать и питать Ёнин в полезном и приятном ему направлении. Не заслужил. Хотя окружающие растения могут расти, сколько им влезет — сколько и местные люди питаться его целительной энергией… Даже если Вону жалко сейчас, в том, чтобы позволить «откусить от себя кусок» нет ничего такого страшного — в конце концов, сохранённое здоровье и счастье не спасут никого, когда они все окажутся перед порогом смерти. А ради цели разрушить это место, жрец готов на всё, даже если придётся смолчать в случае нападения на себя же — и вот, что страшнее всего для психики. В своей жизни не обнимавший ни мужчин, ни женщин, он должен набрать полные лёгкие воздуха, задержать дыхание и вытерпеть всё, что только возможно, молча. Лишь бы то дало необходимый результат.
Но ему всё ещё страшно быть именно изнасилованным, а не склонённым к близости под давлением обстоятельств, но осознанно; а это представляет из себя некую разницу. Особенно сложно принять риски после вида примеров, таких, как раб из кухни со слетевшей полкой — а кому бы не было за себя боязно на месте Вона, когда он видел последствия лично? Кровь на одежде, увечья на теле и перепуганный, медленно пустеющий взгляд. Особенно, если тот несчастный очень напоминал самого себя.
Не ассоциировать было невозможно.
Раб прикрывает лицо сухими ладошками в мозолях (
обезвоживание до сих пор даёт о себе знать — пить воду просто вышло из привычки в какой-то момент, и спасибо за это скитаниям по пустыне, где на лишний глоток можно было не надеяться), трёт его пальцами, особенно сильно в области заспанных глаз. И пытается вернуть бодрость и ясность мысли хоть чуточку.
В этих страхах вонова самая большая слабость. Поэтому, наверное, сновидения над ним и насмехаются, в разных оттенках жестокости являя то, что могло бы однажды случиться. Вот только людской организм выносливее, чем кажется — правильно. И Вон обязательно выдержит, не проронив ни слова, ни звука на самой леденящей дух каторге, даже если его решатся распять на живую.
Но как можно быть уверенным в собственных силах, когда первичные природные реакции, такие как вскрик при прикосновении к горячему или от испуга — невозможно контролировать?
До сих пор Вон хорошо держался, но те ещё сомнения вызвал факт, что проснулся от звучания собственного голоса. Во сне сознание дремлет, а потому столь естественными проявлениями, как дыхание или то же ворчание во время переворотов на другой бок — ещё сложнее управлять. Особенно глубоко и без задних ног спится после тяжелого рабочего дня, который почти у всех рабов одинаковый.
В процессах, не подвластных сдерживанию, заключается опасность себя выдать: повезло, что по велению самих Богов юношу поселили в единственную пустую комнату в корпусе с немыми, потому как будь рядом сосед, который непременно бы проснулся от чужого ночного вопля…
Миновать расплаты за ложь бы не удалось.
Всех обманывать удобно. Немым-то человек немой, но люди порой путают — немота совсем не значит, что он ещё и не слышит. Но окружающие склонны путать, а Вон — пользоваться их глупостью и сохранять уши навострёнными.
Быть может, парень ещё не привык к постоянной тишине на уровне рефлексов (
пусть смирился морально, заключив сделку с самим собой и своим телом, буквально не оставив ему другого выбора), и для этого ему потребуется куда больше времени — вместе с его отсутствием, правом на ошибку тоже никто не располагает. Рабов, пусть даже обложенных благами — ни во что не ставят. Не считают за полноценных людей, а потому одним меньше, другим больше — и обчёлся. Никто не будет трястись за твою жизнь со старта и пытаться тебя защитить, даже из жалости, ведь люди во дворце практически ежедневно наблюдают сцены жестокости, и в большинстве своём привыкли просто проходить мимо. За свою шкуру печешься гораздо больше, чем за любую другую.
А стоило бы подыскать кого-нибудь на роль героя.
Пока же реальность не балует, а напоминает: цени то, что имеешь, и изо всех сил старайся сохранить, даже если это не то, чего бы тебе хотелось. Всё же, раб из царского двора в ногах свиты, однако он уже намного выше всего, что вне зоны Акрополя — какого-нибудь раба из среднего города. Раб же из города чувствует себя лучше, чем раб из сельской местности, потому как горожане хотя бы изредка имеют право на развлечения; даже на вино. Рабы из сельской местности, чьи дела обстоят гораздо хуже — ощущают себя
над рабами из рудников.
Иерархия даже среди тех, кто пал низко настолько, что больше никогда не встанет.
Вон уверен: если он только будет постоянно сохранять в голове мысль о том, что всегда может стать хуже — держать рот на замке до последнего у него получится, даже если к нему приложатся похотливые руки. А у кого бы не получилось, когда от этого зависит вся жизнь? Всё, что было до — и всё, что будет после. Один неудобный свидетель, раскрытие тайны — и Вона здесь
уже не будет. Не во дворце верхнего города, а вообще,
в целом. Что-то при этом осознании подначивает доказать самому себе, что страх — дело абсолютно мешающее в продвижении к цели, а потому внутри кричит на полной громкости, той самой, которую не позволяет себе, притворяясь немолвящим. Задевает этим надколотым: отодвинь шкаф, присутствие которого вообще позволяет тебе спать хоть как-то
(Вон всё-таки обложился баррикадами на ночь после вида раба, над которым надругались), от двери, и выйди отсюда наружу, чтобы раз и навсегда доказать себе, что ты можешь перебороть всё. С такими-то амбициями. Разве может чья-то жестокость тебя напугать? Когда ты сам силишься стать гораздо хуже.
Не должно быть места мягкому сердцу — ни ему, ни его проявлениям.
Уснуть больше не получится, но оно и не нужно — есть дела, которые планировал провернуть со вчерашнего дня. Пускай из-за переполоха на кухне с нижних этажей Вон так и не сумел попасть в Инанн, у него пока ещё есть шанс пойти наперекор приказу Сатхи. Оставивший в белье записку с приглашением на ночное «свидание», старый библиотекарь не будет ждать бесконечно, а, судя по догорающей свече, заранее зажжённой Воном перед тем, как он провалился в сон — назначенное время встречи уже непростительно близко.
Перевалило за полночь.
Он неслышно отодвигает тумбочку от двери, заодно отставляя и все прочие предметы, которые играли роль баррикад и позволяли уснуть в по крайней мере мнимом покое. Старается не шуршать изо всех сил, вообразив себя ёнинской мышью, бегущей от кота: пока ещё на него не наткнулись, но мишень точно знает, что ищущий её где-то рядом. А затем юноша, воровато оглядываясь, как будто все стражники и жители дворца только и делают, что ждут, как поймать его с криками «
ага, вот ты и попался, матиец» — осторожно выходит за пределы комнаты. Покидая её в день, когда Сатха наказала сидеть по комнатам: правило действовало и раньше, но так уж сошлись звёзды, что сегодня нарушать его, ужесточившееся, было особенно зазорно. Жуткий риск и, как надеется Вон, оправданный. По мере медленного передвижения по коридору чуть ли не на носочках он всё больше осматривается, благодаря все стихии за то, что за это время выучил каждый поворот. И чувствует, что затечь шее сегодня не светит — придётся крутить ею и дальше, шугаясь каждого шороха.
Дорога вдоль коридора до библиотеки сравнительно длинная, поэтому за время, что по ней придётся идти, может случиться всё, что угодно. Ни на секунду не расслабишься.
Коридор и впрямь пугающий, когда в нём нет света — на свечах в местах, где ютится прислуга, экономят, а факелы почти не горят; линии с ними должны начаться ближе к подвальным помещениям, но там Вон ещё ни разу не был — как-то не приходилось, но и славно. Потому как там, где огонь возобновляется и горит всегда, судя по всему — расположены темницы. Логика проста и понятна. В общих коридорах, в секторе прислуги в том числе — нет освещения, потому как им всё равно запрещено выходить в это время: и правильно, на кой чёрт свет, если нечего слоняться по коридорам после полуночи? Вряд ли вообще кто-то ещё нарушает это правило — после столь жестокого расписания с уборкой всё, чего хочется, это нормального сна. На этажах власть имущих, скорее всего, тоже не особо светло, но из-за расположения окон и высоты — туда лучше попадают лунные отблески, которые со всем справляются сами, и без всяких свечей. А вот ближе к подвалам следует, чтобы горело хоть что-то, ведь там всё время туда-сюда ходит охрана, проверяющая заключённых; носятся пересменки. А горение факела куда больше помогает различать тени, которые могли бы отбрасывать лишние в помещении силуэты.
Интересно, кого ёнинские твари держат у себя в темницах? Наверное, ничего, кроме патины, паутины, куколок гусениц да скелетов, там нет.
Нога в плетёных тапках ступает по широким коридорам, когда успевший переодеться во что-то широкое и хорошо закрывающее тело — свободные ночные штаны в пол и застегнутую на все пуговицы рубаху — юный раб успешно продвигается всё дальше. У Вона есть несколько вариантов «
попыток самоспасения» в случае, если он попадётся, застанный врасплох. Все, конечно, сомнительные, но и в этом вопросе лучше думать наперёд. Если вдруг застукают посреди коридора, как-нибудь на пальцах покажет, что шёл за водой и заблудился. Или намекнёт, что у него что-то болит. Притворится, что у него отравление, точно! И что понадобилась сменная одежда, потому что не добежал до туалета. Повод так себе, и пока ещё непонятно, как его объяснить не ведающим язык жестов, но если показать пальцем на живот и изобразить рвоту, то догадаться не так уж и сложно, правильно? Про воду тоже вполне себе рабочая отговорка: кухня находится на нулевых этажах, вниз по ступенькам — всего-то повернул не туда, перепутал…
В конце концов, куда может нестись немой раб в это время ночи, когда совсем никому не может ничего рассказать?.. Хотя кому-то вроде Сатхи, наказавшей сидеть сиднем, даже если в комнате придётся умирать от жажды — лучше не попадаться. Наткнёшься на неё, и можешь не пинать на себя — умирай сразу. Хотелось бы, чтобы в это время, когда все огни уже погашены, она была в прочных тисках сна и никуда не выходила из своиз покоев — даже на поиски дневного насильника.
Тогда и Вон с библиотекарем останутся в этих коридорах наедине, а значит получат больше шансов всё обсудить от и до.
Кому и зачем ещё здесь шнырять? — вопрос, который может задать только человек, не знакомый с дворцовыми легендами. А Вон успел много про них послушать. И про духов, и про то, что когда все засыпают, во дворце просыпаются палачи, которые вырезают всех встречающихся в коридорах за непослушание или потому, что появляются подозрения в шпионаже или подосланничестве.
Вона тоже, получается, вполне было бы за что рубануть по шее — очередной повод, по которому, даже не веря в слухи (
что никогда не появляются из ниоткуда и наверняка имеют под собой какую-то здравую почву), хорошо бы быть осторожным до самого конца.
Вон вовсе не хотел бы выходить посреди ночи, ослушиваясь ответственную, но после полученной от библиотекаря записки и вообще того разговора про «
главную тайну, которая скоро окажется разгадана» — бездействовать страшно. Хотя нет, больше, чем страшно, подходит описательное «
тревожно». И если страх можно победить самоубеждениями о том, что бояться тебе не с руки, то с тревожностью побороться не столь легко — ей нужны поводы для опровержения. Чтобы побороть страх достаточно не бояться, а чтобы примириться с тревогой надо сделать что-то сверх тех усилий, к которым уже привык.
Ему хотелось бы хотя бы задать вопрос: как возможно это предотвратить? Можно ли потянуть время на как можно дольше?
Тайна, тайна… Та, которая будет раскрыта, старайся Вон или совсем на неё забей — если речь шла о его молвности, то помощь в сокрытии пригодится. Неясно, как библиотекарю удалось о ней узнать (
если удалось вообще и всё это не притянуто за уши, если Вон вообще правильно понял, что имел в виду старец), но матиец в любом случае нуждается в его совете. Не затем ли, чтобы дать Вону шанс спастись или избежать совсем пагубных проблем, мужчина осведомил его о будущем? Как минимум. И с каждым часом странник всё больше чувствует, что мог бы получить что-то вроде покровительства от того мудрого старого человека. Хотя бы из соображений о том, что он наверняка много знает: нужного и полезного.
Другой вопрос — откуда? Если представить, что библиотекарь, к примеру, промышляет шаманизмом в тайне от всех, и способен видеть будущее — то наверняка сумеет подсказать, что Вону стоит предпринять, дабы его не разгадали и он никак не попался, кому не надо.
Ещё одна причина для неоправданно рискованной ночной вылазки, помимо необходимости расставить все точки над «е» вместе с библиотекарем — в том, чтобы забрать сумку, подаренную Ынчэ. Там собрано всё наворованное по разным уголкам дворца, то, что мальчишка собирался взять с собой в Инанн; там нет ни одной ненужной вещи, а найти им всем замену не то чтобы просто. Сильно пахнущая мятная смесь, тряпки, ножик, повязки… Не хотелось бы, чтобы всё это пропадало зазря. Из-за того, что раб, на которого напали на кухне, привлек к себе слишком много внимания — у Вона, направлявшегося в низы, но резко изменившегося маршрут, не оставалось времени на раздумья, вот он и закинул сумку за ближайшую колонну.
С того момента ещё не прошло даже суток, а все сразу же разошлись по своим комнатам, поэтому надо бы забрать её прежде, чем кто-то из рабов наткнётся на неё во время первой же утренней уборки.
Тогда он уже вряд ли сумеет добраться до ныне своих вещей.
Библиотека почти у самой крыши — на высочайшем этаже; до неё идти и идти. Мальчишка почти добирается до относительно близкого к его комнате (
а она последняя в длинном коридоре) поворота, чтобы проскользнуть к маршруту, ведущему в заветное место встречи, как слышит шорох. Происходит инстинктивно и рывком, уберегающим его от непоправимого в последний момент — приходится резко развернуться и затормозить, впечатавшись в стену спиной, отчего из лёгких буквально выплевывается волна воздуха, которую Вон сдерживает в скукожившемся лице до последнего. Пока то не начинает краснеть, но, задержавший дыхание, он с трудом, но всё же сохраняет прежнюю тишину.
Вон, так и оставшийся на первом этаже дворца, едва ли успел остановиться, когда глаз словил два силуэта, стоящих в лунном свете. Оба не шибко высокие, длинноволосые и тонкие — не составляет особого труда догадаться, что у нужного рабу поворота перед лестницей, ведущей к верхним этажам, а значит и к библиотеке, стоят две девушки.
Они преграждают путь, пускай не целиком. С ещё одной стороны есть другая лестница, но до неё придётся идти дольше, что нежелательно. По пути к другой стороне находится множество нежелательных разветвлений и поворотов, за время прохода мимо которых у Вона будет куча других шансов кому-либо попасться. Хотелось бы, чтобы девушки поскорее ушли с дороги, — сделать всё, дабы не появилось необходимости пользоваться вторым ходом. Это будет опаснее в виду неизвестности: если здесь он наткнулся на двух представительниц прекрасного пола, то на кого может случайно попасть там, дальше?
Не факт, что во второй раз с реакцией повезёт точно так же, и он успеет увернуться, пока не стало поздно. Вон желает дождаться, пока они разойдутся, и в ходе этого совершенно не специально, не преследуя никаких целей по отношению к двум фигурам, начинает вслушиваться в их разговор:
— Что мы будем делать? — спрашивает одна из них. — Когда они узнают о…
— Нас? — слышится в полной тишине куда более знакомым тоном.
— Да… — и с этого расстояния притаившемуся за одной из колонн Вону пока ещё не совсем понятно, о чём они говорят.
К своему ужасу в двух плохо скрытых в ночи силуэтах он узнаёт обеих — в одной из них Сатху. И никакой путаницы быть не может: серые, на грани фиолетовых, волосы, всё то же структурно костлявое лицо с ярко выраженными скулами, чуть острый взгляд, худощавое телосложение и одежда, выглядящая в раз десять дороже, чем у стоящей напротив; с её-то лохмотьями. И в этой второй тоже удаётся разглядеть лицо — совсем не незнакомую себе рабыню, с которой прежде доводилось не раз контактировать (
путём жестов и кивков, но всё же). Вон знает
о Хо Юнджин достаточно деталей. Но чтобы настолько погрузиться в чью-то личную жизнь…
Девушки стоят в полуобороте, поэтому не надо как-то изворачиваться, чтобы разглядеть обеих и не сомневаться в увиденном. Но что они делают вместе, посреди ночи? У Юнджин есть…
Покрывающая её фигура, и эта фигура — та самая ответственная за всех во дворце рабов?
— Я же просила тебя не волноваться об этом, — выражение лица Сатхи заметно грустнеет, когда она, пытаясь успокоить стоящую перед собой рыжую девушку, с лаской, недопустимой как для ответственной и подчинённой, оглаживает её скулу. — Я позабочусь о каждой возникшей проблеме. Им как минимум не поверят. Вот скажи мне, что их слово против моего?
Уж не ожидал жрец, что простенькая на вид рыжеволосая будет достаточно хитрой и подкованной, чтобы организовать себе защиту в лице хрупкой, но влиятельной Сатхи. Другой
женщины, которая во чтобы то ни стало будет на её стороне и ни к кому не уйдёт.
— Я понимаю, но… — Юнджин выглядит слегка растерянно, когда опускает голову и изо всех сил отводит глаза куда-то в другую сторону, пока старшая наоборот — пытается обратить их обратно к себе, прося не избегать; но рабыня как будто пытается оттолкнуть женщину напротив своими стенаниями и неуверенностью в их совместном будущем. Вону остаётся только смутно хмуриться и приоткрывать рот при виде этого. Его мало чем можно удивить в плане жестокости, но когда речь заходит о чьих-то симпатиях… Этот случай показался ему неожиданным.
Сколько там лет разницы и статуса между ними? И почему ничего из этого не стало для них пропастью?
— Знаешь, я думаю, — мечтательно произносит старшая, — что ради тебя, Юнджин,
я бы даже смогла убить.
— Сакура… — трясущимся голосом, в шёпоте, молвит младшая; и Вон готов покляться, что никогда не видел свою знакомую, которая была выше и крупнее многих по структуре тела, такой беззащитной и маленькой на чужом фоне. Из знакомой троицы Ынчэ и Чэвон, Юнджин казалась наиболее боевой и схватывающей на лету. Вон боялся раздеваться перед ней на медицинском осмотре, но парни с их телами, похоже, совсем её не интересуют, когда существует кто-то вроде Сатхи.
Когда её саму девушка без роду и племени, служащая во дворце, называет по настоящему имени, а не в согласии с уважительным псевдонимом — и может слышать, как точно так же называют её.
Рука Сатхи, на чьем лике всё же отразился возраст, не пройдя незаметно — так и остаётся на юном лице служанки, когда, даже несмотря на высокую платформу деревянных башмаков, возвышающую её над другими, остаётся ниже Юнджин — ответственная за рабов приподнимается на носки и тянется ближе к стоящей напротив неё девушке, чтобы, прикрыв глаза…
Юнджин она томно, в согласии с приглушенной яркостью луны — целует.
Глаза Вона расширяются, и он едва ли умудряется прикрыть себе рот рукой. Звук не норовит вылететь, но шок излишне велик как для того, чтобы остаться смотреть на это совсем не подвижным. Он пятится, чувствуя, что чужое ночное свидание, скорее всего, затянется надолго, а потому ждать расчищения пути к ближайшей лестнице ему не стоит — никаких шансов пройти мимо них незамеченным нет. Более того, если каким-либо образом попадётся сам, то беды не миновать. Сакура, то есть Сатха, только что буквально высказалась на тему того, что за Юнджин и сохранение её покоя во дворце могла бы убить. Так вот, Вон не готов стать её первой жертвой.
Они
любовницы, так ведь?
Придётся идти к противоположном направлении или вовсе возвращатсья к себе в комнату — не хотелось, но ладно — Вону всё понятно. Надо поторопиться и срочно взять пример с Юнджин. Жизнь здесь, оставаясь дрожащей тварью до самого конца — и долго Вон в подобном темпе не протянет. Не удивительно, что она пробыла здесь столько времени и не заработала себе никаких проблем. У каждого своя тактика, а Вону следует объединить таланты множества людей в себе одном, раз он желает их победить. Если сила Ынчэ в том, что она незаметна и буквально умеет сливаться со стенами, становясь частью мебели, на которую никто не обращает внимания, а потому и не отыгрывается в плохом настроении — то по Юнджин видно, что на её стороне есть влиятельная личность. Учитывая, сколько времени она зависает в медицинском секторе и ограничивается проверками болячек, будучи такой же рабыней, как остальные — в глаза бросается, как полезно иметь покровительство. Её возлюбленная фактически облегчает работу. Вон не должен был этого видеть, но пазл сложился сам. И он лишний раз убедился, какой пример должен брать, если не хочет пропасть здесь, так и оставшись очередным рядовым прислугой. Проще подвергнуться всему, чего боялся, чем постоянно этого ожидать, прячась под колючим одеялом из соломы.
Срочно нужно во что-то вырасти, разузнать много скрытого и наладить связи так, чтобы стало возможным дергать за нити — быть гораздо выше дворцовых сплетен, даже если сам в итоге станет самой горячей из обсуждаемых тем. Ведь собаки лают, пока караван идет. На уровне, к примеру, того же командующего — сколько у него недоброжелателей? Сколько сплетен вокруг? Что даже отличить правду от лжи почти невозможно, но ему от этой молвы ни горячо ни холодно.
Сатха велела не показывать в коридоре до следующего дня, пока не найдёт надругавшегося над рабом насильника, но Вон… Он принимает решение, что нужно срочно уходить отсюда как можно дальше — не к противоположной лестнице, а вовсе прочь; возвращаться в свою комнату, на этот раз сдавшись перед походом к библиотекарю. Что бы он ни хотел передать Вону, так сильно рисковать парень не может, раз точно знает, что Сатха не спит и вряд ли собирается спать ближайшее время. Судьба дает ему шанс развернуться, пока ещё не поздно. Пусть лучше старик скажет матийцу, что хотел, утром или днём — в любое другое время, когда им выдастся свободная минутка для разговора. Всё обдумав, собирающийся удрать и снова задраиться в своей комнате, Вон разворачивается на носках, но.
Увы и ах, удача на его стороне сегодняшним вечером лишь наполовину — пол под обувью надрывно скрипит, а стоявшие за поворотом вдвоём, девушки мгновенно оборачиваются.
— Кто здесь?! — рявкает Сатха, а Юнджин порывается пойти разобраться, когда старшая её останавливает, мягко схватив за край рукава. — Я решу это. Возвращайся в свои покои.
— Тогда… Увидимся позже.
В какой-то момент кажется, что теория о том, мол, он якобы шел за водой, должна быть хоть чем-то подкреплена — к примеру, кувшином или любым другим сосудом с жидкостью. Да, по крайней мере возвращаться он должен с направления подвала, где стоит большинство стаканов и прочего — иначе кто поверит в эту глупую ложь? А мысль о том, что получится, глядя в глаза ответственной, сыграть в отравившегося или того, кому не здоровится — тут же скатывается к уверенности, что ни черта не получится. Такие, как Сатха, мгновенно раскусят ложь. Приходится как в последний раз, на полной скорости перебирать ногами, но пока бежит, Вон понимает, что до необходимого ему поворота, который мог бы вернуть в свою комнату — излишне много шагов и совсем нет времени. К тому моменту, когда Сатха завернёт за угол и окажется посреди линии, с которой всё от начало и до конца видно — его силуэт тут же попадётся ей на глаза, и тогда бежать будет уже бессмысленно.
Поэтому ему не остаётся ничего, кроме как смириться с мыслью: добраться к себе же, обратно в, как понимает сейчас, уютную кровать, в ближайшее время не получится. Вот юноша и решает довериться судьбе — броситься в ближайший угол, который совсем скоро оказывается ступеньками. Они мелькают под ногами, как будто Вон летит, находясь вне своего тела, и совсем скоро всё вокруг медленно начинает светлеть. Он решается не спускаться до победного, а, чуть пройдя ближе к нулевым и минусовым этажам, притаиться на лестничном пролёте. Переждать, пока Сатха кинется куда-то в неправильную из сторон, отдышаться, а через время выйти обратно, наверх, и рвануть к себе.
Получается спуститься не в самый низ, но на пути к подвалу, который, вроде как, ни с чем бы не перепутал. Чем ниже по ярусам оказывается, тем ярче факелы, как будто провидение само куда-то его загоняет: не от одной проблемы, так к другой. Вон всё же соблюдает собственный план и забивается куда-то в угол на сгибе поручней, молясь, чтобы в эту сторону никто не шагал. Один из факелов висит прямо над головой, и мальчишка может поклясться, что даже несмотря на то, что расстояние между огнём и его головой приличное — жар он может почувствовать.
В месте, до которого он успевает спуститься — много свободного пространства и разветвление, ведущие куда-то вдаль: есть шанс пойти ещё ниже, а есть возможность остаться здесь. Служанки постоянно молвились, что здесь где-то в окрестностях держат политических заключённых — именно в последнее время за решетку подвальных этажей попала какая-то важная в военном деле личность. Подоспевшая к Вону возможность заставляет обратить внимание на себя и напоминает, что ещё раньше планировал изучить и нижние ярусы замка, которые Ынчэ просто не смогла бы ему показать — вряд ли она сама имеет право туда спускаться.
Может, всё дело в том, что рабам запрещают покидать свои комнаты после полуночи, чтобы за это время дворцовые приближённые осуществляли какие-то свои грязные делишки, которые не смогли бы скрыть днём, из-за количества глаз, что их могут видеть? — это имеет под собой основания. Во время, когда дворец максимально пуст и в распоряжении тишина, да побольше отрезков коридоров — что бы Вон делал, имей право безнаказанно по ним разгуливать?
Устраивал бы тайные свидания? Проводил тайные сделки? Зачищал дворец от шпионов, потому что всех обнаруженных вне своих комнат можно было бы заподозрить в государственной измене или шпионаже? Проверял бы так своих людей на верность? Или же во дворце действительно водились горные духи спящего вулкана, которых стоило бояться даже стражникам у царских покоев?
Кто эти духи?
Недолго думая, Вон смотрит то за поворот у глиняных стен с трещинами, то на ту самую лестницу, идущую вниз. Хочет ещё подумать, прежде чем рискнуть и попытаться разузнать, кто мог бы быть заключённым и может ли представить для него какой-то интерес, но. Не успевает Вон и сделать шаг в правильную сторону, как слышит, как не особо шумным эхо разносятся признаки чьего-то присутствия — кто-то бежит по лестнице и прямо сейчас находится где-то в паре пролётах над Воном, самой его головой; сверху не только слышится легкий топот, но и видится мельтешение. Некто, скорее всего спускается, а значит, если раб встанет, как вкопанный — столкновение с очередным ночным посетителем коридора, то есть нарушителем, неизбежно. Логика возвращает к тому, с чего начали: согласно легендам, помимо простых ослушавшихся в ночном дворце
можно наткнуться на всё, что угодно.
Дыхание перехватывает, грудь сжимает в тиски при резком скачке испуга, который заставляет метнуться в сторону.
Вон в очередной раз делает выгодный прыжок в противоположную от ступенек — подобно воде, словно в нём совершенно нет никаких костей, вовремя утекает за тот самый поворот на одном из минусовых этажей перед лестницей. В тот же миг с головой и пятками тонет в глубине пожирающего отблески тёмного угла. Пытается не дышать совсем, задерживая дыхание
(ещё сильнее, чем пытался при виде двух любовниц), наблюдая за тем, как фигура невысокого светловолосого парня в дорогой дворцовой одежде, не напоминающей ни одеяния стражи, ни одеяния вельмож — пробегает мимо. Именно его шаги Вон слышал секунду назад, над головой. И именно они, испугав его вторыми после встречи с Сатхой и Юнджин, прибили гвоздями не к выходу и не к попытке узнать побольше информации. Не сделали ближе к своей комнате, а загнали сюда — в вообще противоположный от неё угол… Вот же…
Трудно представить, кем может быть человек, спускающийся с и без того низких этажей ещё ниже, как и предположить, что он собирается там делать. В руках пронёсшегося мимо на бешеной скорости
(причём он бежит явно не от кого-то, а за кем-то — есть такое ощущение преследования цели, а не избегания) заметна какая-то сероватая, кажется, шерстяная ткань, но и дать ей какое-то название или соединить с тем, зачем она могла бы пригодиться в темницах — сложно. На заключённого пробежавший мимо силуэт тоже не похож, но сразу понятно, что он принадлежит молодому; не стражнику и не охраннику, в его руках нет ни намёка на оружие, а только, зачем-то, перчатки на обеих. Вон не успел разглядеть лицо, ибо ракурс открывал только спину и полуоборот, когда мальчишка завернул за очередной пролёт. Поэтому единственный шанс определить принадлежность ранга — это увидеть на ком-то похожу одежду позже и делать вывод уже по ней. Хотя сдаётся, что где-то уже Вон это видел. Ведь этот человек, не будучи стражником — точно так же, как сам раб, по-любому не имеет права расхаживать по дворцу после полуночи.
Уж тем более подле зоны с темницами — глубоко под землёй, а значит и самим дворцом. Вариант о том, что это может быть дух из легенд — отпадает. Живее всех живых, из самой обыкновенной людской плоти с кровью и, пожалуй, чересчур обнадёженными смыслами в движениях. Куда так спешить?..
К кому?
Не то что бы Вону было интересно — ему бы как-то со своей собственной шкурой справиться, вернув её хотя бы в относительную безопасноть. А то пока что, чем дальше он заходит и чем сильнее желает вернуться к своей комнате — тем недостижимее она становится. А что дальше? Случится что-то, из-за чего он сам забьётся на самый низкий из этажей, где наверняка только черепа и кости умерших пленников?
Пополнит их количество своими?
Зато всё это кажется никому не нужным накручиванием
(что вполне естественно после того, как чуть не попался аж дважды) — выдохнуть с облегчением наконец получается, потому как опасность оказаться замеченным кем-то из дворцовой знати счастливо миновала ныне раба, которому не место среди тёмных коридоров ночью. Парень прикрывает глаза, чуть расслабив напряжённые мышцы, потому как необходимость бежать или отбиваться от кого-то ненадолго отпадает. Опускает голову, прикрыв глаза, чтобы перевести дыхание в успокоении, и ощущает, как ниже становятся прежде вздёрнутые в напряжении плечи.
Странно только, что в довольно влажной, а значит в любое время года самой по себе прохладной лестничной проходке ему по-прежнему, мягко говоря, подозрительно жарко; не всему телу, а только части. В углу, где со стены капает ледяным конденсатом, — чуть ли не печёт даже на таком расстоянии, а особенно сильно пятно тепла ощущается именно на маленьком участке.
Задней стороне шеи.
И понять, что вся причина кроется в том, что в чувствительную кожу Вону просто
дышат через приоткрытые уста, разгорячая воздух подле кожи, а значит и стоя к нему телом к телу, вплотную — приходится, когда становится слишком поздно куда-то сбегать.
***
Когда две маленькие ножки замирают перед решёткой темницы, руки разочарованно опускаются, падая по швам, как у тряпичной куклы или пугала в центре поля — дверь перед лекарем плотно закрыта на ключ.
А внутри никого.
Интересно, насколько сильно он опоздал? Если бы очнулся от кошмара и пришёл хоть немного раньше, успел бы застать узника на старом месте до того, как его увели, скорее всего, сами стражи? Сону слышал о том, что держать пленника в виде самого командующего Анахана (
а ведь это — второй человек в своём государстве) дольше дозволенного — чревато. Потому что если с ним что-то случится, то никаких сдерживающих варваров стен не останется. А потому и сам Хисын ни за что не станет подвергать страну такому риску, как сорвавшиеся с цепи пустынные дикари, которым закон не писан — вернёт им ту самую цепь так скоро, как только возможно это сделать. Хисыну не нужны
их земли,
им нужны его, однако пока удаётся отбиваться, оставаясь при своём, Ли надеется не развязывать войны, не давать лишнего повода. Мёртвым командующий может стать тем ещё. По этой причине момент, когда его отправили бы обратно домой — оставался лишь вопросом времени. Сону это знал.
Но всё равно как-то не верилось, что миг прощаться наступит скорее, чем он успеет вдоволь наговориться с тем, кто его по-настоящему слушает.
Что это произойдёт настолько быстро.
До рассвета несколько часов, а будущий король уже наверняка выдвинулся на границу для осуществления обмена. Значит, сегодняшним вечером, если всё пройдёт хорошо, Хисына можно ждать с тем, кого отдали взамен. Вспоминается тот разговор…
Неужели Сону наконец-то узнает, о ком говорил Хисын, как
о самой желанной вещи? Скорее всего речь, всё же, шла
о человеке. Сону догадывается, но краски у его мыслей размыты.
Загадка — кем может быть тот, кто в глазах правителя Ли стоит наравне с самим командующим? Однако к собственному удивлению, сжимая края покрывала, что принёс для командующего Анахана, долгое время мёрзшего в этой промозглой клетке — Ким замечает существование в груди чувства, что оказывается гораздо сильнее любопытства и нетерпения в ожидании возвращения Хисына. Эта странная тоска, которая клубится змеями и заставляет ладони привычно прижаться к груди, дабы проверить стук — почему-то сердце, тарабанящее ритм, если бы умело говорить…
Сказало бы на человеческом языке: «
мне печально, что ты с командующим, скорее всего, больше никогда не встретишься, хотя даже не успел попрощаться».
***
Никто не ставит ладоней на рот, не пытается утащить вглубь коридора, где их никто не найдёт;
потому что и так в подобном месте — уже не найдут.
Это Вон сам пришел в этот угол — и всего-то навсего оказался в нем не один. Совпадение да и только; никто его не преследовал.
Однако менее страшно от расстояния, что оказывается гораздо ближе ожидаемого — не становится. Вон только и успевает, что почувствовать странности в не свойственных закрытому лестничному проходу движениях воздуха, прекратить скидывать непонятную тягу ветра на своей шее на сквозняк, после чего заподозрить неладное, резко развернуться и ужаснуться: перед ним действительно
стоит человек.
Боги, лучше бы на его месте действительно оказался пресловутый горный дух. Иногда Вону кажется, что сам дьявол не столь страшен, как может быть
он.
Одетый в ночную рубашку, а не ставшую привычной глазу форму с экипировкой, будто всегда готов к бою, а сейчас совершенно безоружный и открытый на вид — по нему и его распахнутой, из-за до самой середины расстёгнутых пуговиц, груди, не сказать, что нечто в его образе пугает, но да. Пугает. Заглотнутый в немоте воздух, не вышедших обратно из лёгких — тому доказательство; Вон не пытается задохнуться, он просто больше не может вдыхать, а просто сцепляет челюсти, будучи готов к тому, что прямо сейчас с ним покончат… Мышцы каменные и вряд ли готовы на бег, а глаза сначала летают из стороны в сторону в попытке обнаружить хоть какие-то рычаги, ведущие к спасению, но нет. Они как будто играют в салочки с секундами, вот только время неудержимо, а молча пялиться в никуда до самого конца не получится: мальчишка ведь притворяется немым, а не слепым.
Может, с самого начала стоило выдавать себя за незрячего?..
Тем не менее, зрачки довольно быстро фокусируются вновь и поднимаются на чужие — своего рода дополнительный риск, потому как смотреть в глаза любому, кто выше тебя по статусу… Правила выучены, а толку от того ноль — Вон не рождался рабом, а потому поклонение не в крови.
Это ему должны поклоняться.
Однако в момент, когда глаза встречаются и ни один из обладателей не отводит свои — все спасательные шлюпки рассыпаются на части; отступать некуда и уже некогда. Пугает сама ситуация. В третий раз Вону всё-таки не удалось ускользнуть, пускай ему посчастливилось не попасться в первый и второй. Ночной гость с лестничной площадки, ведущей вниз к подвальным помещениям
(такой же, как и сам Вон), с интересом глядит сверху вниз, ухмыляясь — не тянет руки и поймать не пытается. Однако. Это только потому, что Вон для него уже пойман — куда бы ни бежал и с какой бы скоростью ни пытался стартануть, руки этого мужчины дотянутся везде. Как загнанное животное: перед броском и попыткой спастись обычно замирает и жертва, и хищник, но прекрасно понятно. То, что для кого-то из них происходящая стойка смирно всего лишь игра, а для кого-то — жалкие секунды перед тем, как попрощаться с жизнью. По крайней мере, в своем превосходстве мужчина напротив уверен.
Оно и не странно, когда он — сам Пак Сон.
Вот так один из кошмаров, что снились ежедневно вплоть до сегодняшней ночи — становится реальностью.
Учитывая, что в Ёнине, как и в большинства стран, к коже относятся трепетно, стараясь не допускать на ней ни изъяна: пятен, поцелуев от солнца, родинок, родимых пятен и всяческих повреждений… Судя по нему, на вид чуть больше тридцати
(что мало для количества изъянов на его лице — и когда только успел?..), но огромный шрам на левой щеке, царапины на шее, белесые полосы у бровей выдают в нём… То, что Вон уже видел на площади, и заставляют повторить прежний вывод. «
Солдат от рождения, уже рождений с остротой лица, резкостью взгляда, и со шрамами, как с родимыми пятнами» — проносится в голове. «
…Оттого по всей своей сути наиболее жесток». Будь он обычным дворянином, скрывал бы лицо под шляпами и платками, но вот для воина подобные шрамы — гордость. И ими принято хвастаться. Командующий Ёнина никогда не будет отводить лицо от второго, стоящего столь близко. Он мужчина, который никогда не будет стесняться своих изъянов, считая их медалями и трофеями, выгравированными на лице, а значит всюду остающимся рядом с ним, чтобы напомнить о сотне побед. Особенно при этом освещении подсвечиваются те белые разводы — сколько из тех, кто их наносил, оказались мертвы? Все, не так ли? Вон на них, те самые трофеи, нехотя засматривается. К тому же, в ухе блестит нечто новое — серебро рассыпается четырьмя равномерными проколами. Оберег? Какую нечисть мужчина собрался изгонять, и главное — из кого?
Из самого ли себя?
Лучше бы Сон был просто рядовым. Умереть от рук рядового было бы так же просто?
— Потерялся? — с неприкрытым любопытством интересуется командующий, а вот разум при звучании этого низкого грудного голоса заставляет инстинкт самосохранения забить в бубен, и паренёк окончательно теряет контроль над собственным телом.
Почему-то перед ним такая реакция всегда играет в Воне с особой силой. И почему так — не объяснить.
Сон покинул свою комнату в это время и направился именно в темницу не просто так — а именно за тем, чтобы следить за Ким Сону. Уже не первый день: слежка стала чем-то вроде рутины, потому как с часами доверия к похожему на лисицу пареньку не прибавлялось. Конечно же, даже после разговора с Хисыном, рассказа о похождениях лекаря к анаханцу и даже награждения, при котором Ли дал намёк и слегка припугнул Сону — Пак не доверял этому скользкому врачевателю. Может, будущий король и дал ему дополнительный шанс, не желая пилить ветку, на которой сидит, но. Это совершенно не значило, что точно так же старался оставаться расположенным к Сону Сон. За парнишкой, обещавшим не делать глупостей и якобы поверившим в то, что Хисын наговорил про анаханца — надо было следить, командующий Ёнина ощущал это чуть ли не прямой своей обязанностью после работы на полигоне, и вот, сразу же убедился, что не зря. Проснулся за пару часов до запланированного выдвижения в сторону границы, где должен был состояться обмен, и не прогадал, когда почувствовал: перед походом на границу было бы не плохо пройтись по старому ночному маршруту до темницы и обратно.
Лекарь Ким же ходил так почти через день.
А последний вечер перед обменом, перед тем, как анаханец покинет, может быть, мир, а может — для начала, пока что только дворец … Идеальное время для предателя, чтобы попрощаться с тем, с кем крутил какие-то козни. Пак притаился за этим самым углом, где из всех лестничных пролётов не повезло спрятаться Вону, чтобы подкараулить Сону. И сделать неутешительные выводы не просто о неверности, а во лжи в верности, но. Попал на раба. Какая поразительная вылазка в ночной дворец, какая занимательная новость — вы только поглядите.
Пошёл за медью, а нашёл драгоценный камень.
— Судя по ночной рубахе, заходить так далеко в подвалы у тебя не было планов. Я прав?
Оправдывает его. Зачем?
Когда почти все вещи перед глазами, как разложенная колода карт — они очевидны.
Вон хочет кивнуть, но не может совладать со своим телом — оно живёт отдельной жизнью. В конце концов оно, ощущая дискомфорт от столь близкого расстояния, пытается отстраниться посредством одного единственного шага назад, видя в отдалении хоть какое-то мнимое спасение, но…
В голове всплывает всякая жуткая жуть, которой с ним (
не) по секрету делились говорящие служанки — о том, как воины, празднуя какую-нибудь победу по возвращению домой, могли просто прийти и забрать любую девушку (
а практика показывает, что подобный обычай распространялся не только на девушек…) с собой — и делать с ней, что только вздумается, на протяжении целой ночи. Помнится тот самый раб, которому тоже, скорее всего, досталось от какого-то рядового. Потому что после победы и даже по прошествию большого количества времени, памятью о ней им было позволено не только золото и почести, а всё… В случае, если жертва не выдерживала столь длительных пыток и умирала, пока ею владели — избавившись от любого раба, солдат не попадал под военный трибунал, оставался безнаказанным; потому что только вернувшийся и изголодавшийся по близким человеку утехам имел право на многое. А командующий — вообще другой полюс.
У него вся власть мира в этих стенах. Они — это и есть он.
Следовало понять это с самого начала, но как бы это осознание могло спасти?
Мысли превращаются в настоящий муравьиный хоровод: когда мелкие, но очень упорные насекомые испытывают свой талант в худшем проявлении. Не умеющие сдаваться и делающие всё «слишком» — идут друг за другом, думая, что куда-то двигаются, когда на деле образуют не более, чем замкнутый круг. И продолжают хождение, пока не умрут. Вот и думы от перепуга роятся, спутываются и, сталкиваясь друг с другом, заставляют тело напрягаться ещё сильнее — а оно не умеет сдаваться. Вон чувствует, что, возможно, отбиваться в случае нападения стал бы бессознательно, но до самого конца, даже зная, что это бесполезно и может привести только к более печальным последствиям.
Отныне тело привязано только инстинктами: бей или беги. Мужчина перед ним опасен, потому как его действия всегда непредсказуемы.
Стоит только младшему пошатнуться назад в отступлении, как мужчина подаётся вперёд и резко хватает его за предплечье силой такой, как будто подобный перенос с одного места на полностью ему противоположное ничего не стоит — отдёргивает мальчишку в сторону, буквально перемещая по воздуху и оттого меняясь с ним местами на сто восемьдесят градусов. Впрочем, наглядно показывает Вону, что случилось с его жизнью: прежней она не станет уже никогда.
Отныне командующий оказывается стоять под тем самым факелом, от которого мальчик почувствовал жар первее, чем от чужого дыхания себе в шею.
— Ах…
Однако Вон от такого неожиданного жеста вскрикивает, крепко щурясь в надежде, что после этого глаз больше не откроет никогда в жизни. Но всё равно представляя худшее — как будто его прямо сейчас подхватят под колени, перекинут через плечо и унесут в логово, как добычу, чтобы мучить его несчастное тело целую ночь. А учитывая физическую силу, которую только что в очередной раз зачем-то решил продемонстрировать пепельноволосый командующий — Вон в его способностях сомневаться не в состоянии.
Мужчине приходится переместить одну ладонь на его плечо, а палец второй уложить тому на рот, зацепляя пересохшие губы, но тем самым показывая знак молчания:
— Тише. Сейчас, всё-таки, ночь, и если ты не желаешь быть застуканным кем-нибудь из старших, сохраняй молчание, — звучит буднично, как будто только что
ничего особенного, выбивающегося за рамки привычного
, перед собой Сон не обнаружил. — Я не желаю причинять тебе вреда. Мальчик из корпуса немых, ах, Вон?
Парень с опаской кивает.
В ночи, в освещении факелов, когда дрожащие тени гуляют по лицу с четко очерченными скулами, как бродят черты по закоулкам души, по кривым, резким, словно высеченным из камня ножами, линиям — он выглядит не привычно. Как-то иначе: взгляд не полный агрессии или скуки в поисках развлечения, а томный. Чуть сузившийся разрез и напротив, увеличившиеся, чернеющие зрачки, как будто то самое развлечение он уже нашёл.
Точно так же Сатха смотрела на Юнджин, когда Вон завидел их граничащую с напряжением, но не очевидно плохим, беседу в коридоре.
Глаза самого Вона тоже расширяются, но не из-за странного чувства, скручивающего органы, как можно было бы скрутив руками, выжимать стираную ткань. А от того, что парень замечает, в чем была истинная причина этого прикосновения. Прямо на оголённую часть плеча командующего, с которой, как назло, в неподходящий момент сползла ткань, оголив сухожилие между шеей и ключицей, всей его оливковой кожей — стекает смола.
Раскалённая.
Приземляется расплёскивающейся каплей и мгновенно жжёт бывшее чистым место. Пак кривит лицо, ощутив, как капли жгучего масла-смазки из-под факелов приземляются на кожу, а внутри осознающего произошедшее Вона всё трещит по швам: на этом месте должен был быть он. Это он стоял ближе к факелу в такой же ночной одежде.
И это он мог обжечься.
— Твоя кожа выглядит нежной и чистой, не обезображенной шрамами, — всё-таки произносит вслух командующий то, о чём они оба подумали, бросая очередной оценивающий взгляд (
и может даже сглатывая слюну — или же это просто Вон все так, перепуганный, демонизирует) — может ты всего лишь раб, — ох, это звучит как соль на рану, но рождённый свободным матийцем, Вон проглатывает, потому что сейчас ему не до этого; он продолжает внимательно слушать речь, переходящую на глубокий, едва ли слышный, хриплый полушепот с каждым новым словом, — для рабов подобное — редкость. Так что заботься о своём идеальном теле, как следует, потому что в будущем оно может
сыграть тебе хорошую службу.
Что он имеет в виду под хорошей службой? Стоит ли расценить это, как намёк? А разве командующие типа него вообще способны разговаривать намёками, когда они, как правило, в отношении всего в своей жизни метят точно в цель — и кидают слова, как и действия, стрелами? Получается-то всегда на поражение. Вот и Вона его слова могли бы поразить, проткнув душу насквозь, но, почему-то, мужчина осторожничает и медлит. Стоит ли снова обращаться к той самой игре, при которой хищник подыгрывает жертве перед тем, как сожрать её с потрохами? Он тоже подыгрывает перед тем, как сорвать с него одежду? Издевается? Или…
Пытается таким образом проявить сочувствие? А разве сочувствие не является начальной стадией, ведущей к более ярким проявлениям симпатии? Интересно, как похожий путь, приведший к покровительству Сатхи, начался у Юнджин: как они познакомились, как позволили себе заступить за черту и в итоге сблизиться. Что нужно сделать, чтобы пройти точь-в-точь такой же? Если бы перед ней Вон смог признаться в своей разговорчивости, то очень хотел бы попросить совета, но нельзя. Никому нельзя доверять.
Если Сон не пытается сделать судьбу Вона ещё более болезненной, а действительно видит его кем-то, кому необходимо заботиться о своей коже, теле целиком, считая, что оно может стать полезным, то… Да, и правда, зачем кому-то говорить рабу, чтобы он заботился о своей внешности? Разве не для того, чтобы потом воспользоваться результатами стараний? Ведь никому не хочется целовать пересохшие губы или гладить оголенную кожу, на которой грубые рубцы с ожогами; пускай командующий понятия не имеет, что на Воне всё заживет меньше, чем за день, — всё-таки Вон способен испытывать боль. Причем, несмотря на способность быстро восстанавливаться — её он испытывает даже сильнее других людей, будучи более чувствительным; та самая кожа просто не успевает погрубеть, чтобы прекратить ощущать мелкие ранки или более крупные порезы. Притупления не происходит. Поэтому и тот факт, что его спасли от болезненного чувства ожога — имеет смысл.
Пак пытается позаботиться не по доброте душевной — а о чем-то, что получится использоваться в будущем. И если Вон может ему понадобится потом, то.
Сон тоже ему пригодится.
Ведь речь совсем не о службе в армии Ёнина, не в попытках получить гражданство, но вот что касается грязных способов подняться по лестнице иерархии во дворце — зависит от количества людей, перед которыми раздвигал ноги, или, всё же?.. От статуса человека, когда опустился на самое дно и
сделал это перед одним, а не сотней, но качественно?
Не количество, а качество, верно?
Как же грязно — Вон чувствует, как воздух становится липким, и если бы здесь пролетали мухи, они бы застыли прямо на месте, как в дёгте
(сейчас ощущение, словно именно им дышать и приходится: по легким плавает вязкая жидкость), напрасно пытаясь вырваться: той самой смолы от факелов, заставляющей замереть на месте без вдоха и выдоха, по самые гланды; по крайней мере так ощущается застрявший в горле ком.
Тело реагирует недоверием — а ему стоит верить первее, чем собственным глазам. В животе-то у Вона уже давно роится целый пчелиный улей: тысячами жал цепляют изнутри. Жалят безжалостно.
И трупами остаются там же.
— Это воинам в гордость иметь изуродованное тело, потому что живым нам оно служит трофеем, — говорит командующий прямо на ухо, чуть нагнувшись, чтобы сократить оставшееся расстояние. Сделать его, наконец, уже совсем неприличным. — Воинам порезы и ожоги в самый раз, — обжигает дыханием, растягивая слова на слоги, — особенно, когда выжили после серьезных боев и продолжают бороться. Однако ты на такого не походишь. Ты нужен для
другого, я уверен.
Да?
Для чего же?
Последнее Вон пропускает мимо ушей, потому что от страха, что может на него сокрушаться, проще умереть; а здравый рассудок ещё надо как-то сохранять. Зато он цепляется за другую часть речи.
«Ты нужен…»
Но, похоже, полководец, резко замолчавший и будто без веской на причины прекративший оценивать чужую внешность, остановив себя на половине разглядываний — вовремя замечает одну важную деталь, перекручивая то, что услышал секунду назад.
И понимает, что в принципе не должен был слышать ничего,
потому что…
— Подожди-ка, — Пак ехидно хмыкает с неверием в происходящее, после чего принаклоняет голову, как будто только что узнал смертельную, государственную тайну.
Из двоих способен произносить звуки здесь только один.
— Ты только что вскрикнул,
так?
Но так оно и есть. Будет ли Вон выглядеть идиотом, если начнет отрицать очевидное? Не мог же заверещать от неожиданного прикосновения факел над головой?..
Или человеческим голосом затрещать огонь?..
Всё бы ничего, пока они стоят и пялятся друг на друга, но прокручивая произошедшее секунду назад — Вон сам понимает, что только что сделал, пускай не отдал себе отчёт сразу. Как и думал: при прикосновении к огню рука отдёргивается, при падении стараешься сгруппироваться, при громких звуках закрыть уши — это не поддаётся контролю и происходит само собой, как и произошло то самое.
Он вскрикнул.
Он подал голос от неожиданности, когда в его напряженном теле уже третий раз за короткий промежуток времени заговорил испуг оказаться пойманным — и когда его, ожидавшего подвоха, по-настоящему схватили за плечи, не уследил за собой.
—
Говоришь, что из корпуса немых? — звучит несколько игриво, как будто Пак подхватывает совершенно не свойственное ситуации настроение, тем самым только ещё больше сводя остановившийся сердечный насос Вона с ума: и вместо того, чтобы убить раба на месте за жуткий и непростительный по меркам дворца обман, решает пошутить с ним. По крайней мере, так он звучит. Его голос. Совершенно не серьёзно, будто бы забавляется, поражённый чужой смекалкой: — Как интересно… А я думал, что перевертыши встречаются только в сказках для детей. И как же тебе удалось обмануть ответственных, дорогой оборотень? — Сон ещё один делает шаг вперед, когда казалось, что больше некуда; пока Вон успевает только пятиться. Однако наступление свершится в такое же количестве шагов, как и отступление.
Один шаг Вона назад — два шага вперёд от этого человека.
А точно ли он человек, когда произносит не своим голосом, меняющимся на спаде в предупреждающую серьёзность:
— Как удалось обмануть меня?
