тогда.
«— А кто это? — как бы между делом интересуется у Ынчэ Ли. Обычно он не задаёт подобных вопросов, но не в случае, когда у него есть причины, запрещающие промолчать. Самая главная из них — внешность паренька, который стоит перед ним как вкопанный, и даже не моргает. Потому что где-то его Минхо уже видел.Пограничник поднимает покрывало над телегой с трупами и первым в глаза бросается совсем молодое лицо, испачканное, измазанное, с огромной царапиной, на которую падает луч уходящего солнца — самый свежий мертвец, но всё равно ничем от них не отличается.
Саблезубая овечка уже не волк, пусть прокусывает плоть с большим треском и кровожадностью.
сейчас.
Вон, будучи в четырёх стенах, с силой запихивает какую-то тряпку достаточно яркого, но чуть выцветшего красного цвета, которую умудрился скоммуниздить во время уборки; их для мытья пола целая куча, поэтому пропажу не заметят. Дорвал остатки краёв, потому что знал: из своей комнаты ему предстоит дорога прямиком через лес, а блуждать там, имея не шуточный риск заблудиться — сродни самоубийству. Учитывая, как быстро придётся возвращаться назад, если он почувствует, что зашёл в дремучую гущу — повяжет туда рваные кусочки, а когда будет идти обратно, по ним получится ориентироваться более быстро, снимая по одному. Следов же за собой насовсем нельзя оставлять, но так дорогу потерять почти невозможно, удастся вложиться во время. На все случаи жизни дорога продумана наперёд, но. В любом процессе, в котором принимаешь участие, какой бы контроль ни имел — эмоции и чувства, возникающие в пути, ему практически не поддаются. И с ними остаётся только мириться. Особенно чувствовать себя благодарным за то, что закрывала собственным телом и выгораживала — невыносимо. Наивная девчонка не ведает, кому оказывает помощь и к чему всё это приведёт, а Вон, пусть и не имеет другого выбора, как принимать чужую руку доброты, не желает выпрашивать поблажки от ёнинцев. Успокаивает одно… Все, кто ему помогал, помогает и поможет в будущем — внесут свою лепту в сведение страны в могилу. Ынчэ сильно ошибалась, приписывая ему детскую непосредственность и безобидность, что ж. Но это не её вина. Благодарность никуда не исчезает, как бы ни хотелось её вытравить. По приходу из средины Вон терпел целую ночь, чтобы не пойти на глупость, ворочался в кровати и уговаривал себя не совершать ошибку: игнорировать то, что узнал, забыть о том, что подумал, и не делать то, что порывалась его воля. Но против всех этих убеждений он оказался слабее: совсем проигнорировать страдания врага, когда он кто-то вроде Ынчэ — не вышло. Особенно из-за того самого совпадения. Нет ничего хуже неизвестности, в которой пребывает девушка со своими страданиями— ему ли не знать? А коли око за око и зуб за зуб… Злом на зло, но и на не подкрепленную выгодой, чужую милость тоже придётся чем-то ответить — так всегда учили законы храма. Есть вещи, на которые Вон способен: хотя бы освободить девушку от неопределённости.Принести ей ранее сброшенное в реку тело, точнее, оставшиеся от него кости; хотя бы одну.
Вон бы смог, если бы удалось его найти после стольких дней плавания по течению Эсэ. Хочется чувствовать себя в расчёте и идти к цели дальше, как ни в чем ни бывало, и Вон решит этот вопрос. Ынчэ помогла ему перед пограничником. Теперь уж Вон должен крупно постараться, чтобы отдать ей должное — как и убедиться в том, что ничего ни с чем не перепутал. Увидеть собственными глазами, спустившись вниз. Проверить. Жаль, что, как у любого раба, на решение личных вопросов не хватает времени — придётся бежать тайно, рисковать, причём непонятно зачем. В попытке унять укол совести. Как же жаль, что её останки ещё покрикивают на дне желудка, будучи живыми и оттого заставляя тот скручиваться. Раньше Вон ощущал себя главный мучеником Вселенной, но что-то в нём пошатнулось, заставило почувствовать, что он не один в этой буре потерь — и это чувство ему не понравилось. Желающий сбросить с себя груз узнанной правды, мальчишка был настроен решительно. С утра он успел показаться на глаза в коридоре и в прачечной, его выход отметили, а позже, при переходе в другой корпус — те короткие минуты, пока его пропажи никто не заметит, сыграют в плюс. Осталось только спускаться по скалам достаточно быстро, к самой воде. Лишь бы успеть пройти почти двухчасовый маршрут за половину времени, как бы недостижимо этот замысел ни звучал. Ближе к Инанну высокое расстояние скал над водой в виде каньона переходит в равнину; там тело имело все шансы зацепиться. Вон, когда жил у воды и видел множество разветвлений рек в родных краях, помнит, что на похожих переходах горного хребта даже всю жизнь прожившая в воде рыба зацеплялась за мель, не способная побороть стык течения и выплыть в одну или другую сторону. Это было ловушкой для рыбы, а значит может стать ловушкой и для тела. Оно до сих пор валяется где-то там, ведь так? А может его вовсе вынесло в море, но не попробуешь — не узнаешь. Благо, когда спускались в средний Ёнин, Ынчэ показала ему тайные ходы, воспользовавшись которыми можно дошагать в самый низ, на ту сторону горы, с возвышения сразу за стену, и остаться незамеченным. Они там не ходили вместе, но Вон как-нибудь разберётся и сам, когда туда доберётся. После рассказа Ынчэ про свою родную деревню и собственного анализа про то, что течение реки ведёт именно туда — Вон считает, что сможет добраться к Инанну (вниз по тому самому течению) самостоятельно, без всякой карты, доверяя лишь своему чутью. Преодолеть бы спуск с Макхамы, но идти придётся чуть сбоку, а там тоже, как и ниже, сплошные деревья. Когда был младше, успел научиться выживать не только в воде, но и в густых лесах. Пока Вон истошно складывает необходимое, стараясь ничего не забыть и в этом процессе не накликать на себя беду в виде чьих-то подозрений, на столике возле него лежит полускомканная записка с кривым почерком. Вот только зачем это всё? Той встречи с пограничником и лекарем хватило, и Вон понятия не имеет, что творилось в их головах. То можно было списать на простое совпадение, но во всё остальное… Вон не уверен в личности брата Ынчэ до конца — его ли сбросил в воду при въезде в средний Ёнин? Но Вон всё равно не может нормально спать; хотя для бессонницы у него есть ещё куча других причин, помимо размышлений о жизни девчонки, что была к нему добра без причины. А лучше бы не была вообще — и никогда с ним не заговорила тоже. Так было бы проще и лучше для них всех. Собрать бы вещи, без которых не будет комфортно. И всё прежде, чем выдвинуться в местность, в которой никогда не был — все леса похожи друг на друга, однако всё равно неясно, насколько всё запущенно в местном, и насколько близко к диким животным расположены поселения людей. Есть ли вообще протоптанные тропы, или придётся шагать по густым зарослям из травы: прикормленные медведи, которых возможно встретить по пути, вдвое опаснее обычных, неискушённых вкусной едой. Познавший же лакомство хищник больше не согласится грызть ошмётки, оставшиеся после двуногих. Он захочет вкусить что поинтереснее. Вон с трудом выдыхает, надеясь, что ничего не забыл, когда запихивает в сумку маленький каменный ножик, который успел украсть почти в первый день работы на кухне. Немного масла для разгорания огня, если придётся его разводить и поддерживать, или, на крайний случай, отпугивать тех же диких зверей. Так же непонятно, насколько тёмные и холодные ночи за горой, у каньона: температура у воды может разительно отличаться за счёт повышенной влажности, а более тёплую одежду Вон ну никак не раздобудет в ближайшее время. Ментоловая мазь — последний штрих для собственной безопасности. Вон хорошо знает, как выживать в дикой природе, там, где доброты от местных ждать не следует; потому что среди её прелестей вырос — в полной отстранённости от чужой помощи. Одно неудобство жутко мешает — сегодня утром упал и сильно подвернул ногу. Но это обещает не быть сильно большой проблемой; только придётся немного постискивать зубы, потерпеть боль. Это Вон, вроде, хорошо умеет. Главное, знать успокаивающее заранее: даже сильное растяжение за пару часов должно пройти. Его решение ринуться за город, покинув дворец без предупреждения (если предупредит, кто его отпустит?) — не последнее сумасшедшее за сегодняшний день. На носу мигает витиеватое расписание, сложенное самим мальчишкой, и полностью перечащее тому, которое было предписано старшинами. План на день сильно отходит от установленного дворцом и, если бы кто-то вроде ответственной Сатхи об этом узнал — мало бы не показалось. Пускай рабам вовсе нельзя покидать дворец, а редкие исключения делают только в особых случаях вроде смерти, свадьбы родственников или беременности… Это не первое и не последнее правило, которое Вону предстоит здесь нарушить. Главное, сохранить свои похождения по запретным маршрутам в секрете: не попасться. А остальное не суть важно. «Уборка и смена цветочных горшков — прачечная, показаться кому-то на глаза там — подхватить сумку в своей комнате — к выходу у подвального поворота — лес — обратно», — примерно так выглядит карта действий в собственной голове. По возвращению во дворец необходимо продолжить привычную рутину и обязательно показаться на глаза старшим служанкам ещё раз, чтобы у него было хоть какое-то алиби в промежутках между возвратом с повторной вылазкой, и, если кто-то спросит «а вы не видели младшего раба, немого Вона?» — чтобы им ответили, мол, да, видели буквально десять минут назад. Но десять минут в чужих головах растянутся. Вон сольётся с толпой и запутается во времени нарочно, чтобы запутались остальные. Одна скажет второй «и днём здесь был, и вечером точно; сейчас, должно быть, занят чем-то другим». Всё закончится на предположениях и, как надеется жрец, никто не станет проверять. Он, всё-таки, не единственный раб во дворце. Но на этом всё не закончится. Когда стрелка зайдёт за полночь, и дворец опустеет — пойдёт на очередной риск, покинув комнату, ибо… Сегодня, пока копался в свежем белье в прачечной, то раскладывая, обнаружил скомканную полумокрую записку с поплывшими буквами. Не имеющую адресата, но отчего-то всем своим существом кричащую «это тебе, мальчик». К тому же, в тот момент в отсеке помимо Вона никого не было. Понятия не имеет, кто и когда успел её подкинуть, но. Она гласила следующее:«Приходи в библиотеку после полуночи, дитя»
Подписка «дитя» в конце заставила поверить в того, кто мог её написать. Пускай ни об имени, ни о должности ничего не говорилось, Вон точно знал, от кого это. Не имел никаких сомнений ещё и потому, что, в последний свой визит к старику-библиотекарю, когда написал тому на листке, что ищет книги, связанные с ботаникой — тот оставил номер стеллажа на листке. И парень запомнил особенности чужого почерка. Как правило, у возрастных людей он сильно отличается, а у старика, ко всему прочему, ещё и тряслись руки. Этот почерк на записке выглядел под стать особенности. Мужчина, похоже, использовал одну из старых закладок для послания, потому как на обратной стороне обращения к Вону виднелись даты и номера книжных сборников, тысячи раз переписанные один поверх другого. Сама бумага была невероятно жёлтой и треснутой. Записки от старика, спрятанные в стиранном дворцовом белье… И всё-таки это новый уровень взаимодействия — уж не думал, что придётся пойти на него, будучи во всеоружии, на пике подозрительности и осторожности во вражеских стенах. Более того, Вон решился прийти, не подумав, что подкинуть послание с приглашением на ночное «свидание» мог кто-то другой. У командующего Ёнина вот явно не такой слог (не почерк, а построение предложений с используемыми словами), и нет похожих привычек выражать свои мысли. Надо дождаться, пока окончательно стемнеет — и попробовать сбегать отсюда до библиотеки, пока никто не видит. Но после полуночи. Не опасно ли это? Стоит ли откликаться на записку вовсе? Во всяком случае у Вона, помимо отсутствия времени — нет желания разбрасываться шансами, которые дарит ему судьба: а старик, вопреки своему разрежающему поведению, что-то знает, им явно заинтересован, и потому может быть полезен. По приходу из задуманного на день места и окончанию всех рабских дел — Вон сделает всё возможное, чтобы к нему попасть, прихватив с собой драгоценные, быстро заканчивающиеся листок и чернила. Как и было заявлено на свой страх и риск — после полуночи, во время, когда, так-то, запрещено покидать свои комнаты. Наконец Вон покидает свою комнату, чтобы промелькнуть незамеченным — направиться к Инанну. Сначала парень двигается по коридору успешно, оглядываясь в сторону поворота за одним из кухонных отделов. А затем, сделав только один шаг, но не успев метнуться мимо, замирает от звука грохота, дёргаясь. Посуда, которая падает в ближайшем помещении не по одной чашке или тарелке — а целой полкой. Вон, бывший на пути к выходу из дворца, в надежде, что с умеет спуститься к каньону и вернуться — на сегодня мысленно прощается со своим планом. Потому что только и успевает, что услышать, как зарождается будущий переполох, мимо которого пройти не получится. Вскоре множество шагов доносятся из разных сторон, явно приближаясь к нему навстречу.***
« — Значит, он один из немых рабов? — Верно. Раз девушка так сказала… — Нам нельзя спешить, но и особо медлить — тоже. Наблюдай около недели и встреться со мной позднее, чтобы ещё раз это обсудить, выдать вердикт. Я уверен, что если он имеет какое-то отношение к перебежчику или сам им является — тебе не понадобится много времени, чтобы это понять. Чутьё подсказывает мне, что копать надо именно под него, но отсутствие шрама на его лице не дает мне покоя…» К так называемому Вону придётся присмотреться: пересчёт тел, свидетельства младшего Юдая о том, что видел что-то странное… Многие вещи сходятся. Кроме одной: Шрама нет. Минхо не знает всех подробностей, которые могут дать подсказки, но вот у Хана есть пару мыслей насчёт того, как лицо раба могло так очиститься. Сону награждали за мазь… Которая, якобы, исцеляет всё. Что, если сбежавший преступник воспользовался той самой мазью, уже будучи во дворце? Получается, что Сону мог знать о пересекшем границу? Но что их тогда связывает? — Хммм… — вслух мычит лекарь, сидя в углу коридора. — Нет, всё же, нельзя во всём обвинять Ким Сону. Верно. Лично мальчишка ничего ему не сделал, никогда не был высокомерен или зол. Он скромный, милый и добрый человек, поэтому, по большому счёту, нет причин ненавидеть его за поведение или поступки, обвиняя во всех грехах человечества — Хан это понимает. Что, если раб каким-то образом узнал про мазь ещё до награждения? Да даже если после него, награждение всё-таки было публичным. Отметая точно неправильную версию про то, что Ким Сону покрывает какого-то перебежчика… Возникает ещё две: Ким мог искать человека, на котором тестировал изобретённое лекарство, и под руку подвернулась самая часто встречаемая во дворце величина — раб. В их случае тест заключался в нанесении мази на царапину — так лекарь и замазал рану перебежчика. А ещё третий и самый высоко вероятный вариант: сам перебежчик, попав во дворец, мог и без всяких взаимодействий с Сону, без его разрешения, что-то вынюхав, выкрасть и использовать мазь. И здесь сроки не важны: он мог (не) случайно узнать о ней ещё раньше, чем Хисын объявил достижение Сону. Так его шрам и исчез, нет? Вполне объяснимо, и никакой магии. Потому что, судя по рассказам Минхо, за исключением пореза на лице, с парнем из телеги его внешность была идентична. Ещё и учитывая, что сам Кога сказал, как видел «вылезшего из повозки». Совпадает же 1 в 1. Конечно, раб мог справиться сам. Перед Сону всё же совестно за плохие мысли. Хан честно не знает, что на него позавчера нашло. Многие растения могут влиять на психику странно, но и они никогда не достанут изнутри то, чего в человеке совершенно нет: никакие вещи в мире не возникают на пустом месте и не берутся из ниоткуда. Раньше бы, в полной трезвости, он вряд ли признался себе в том, что Сону вызывал в нём приступы ревности к успеху и чувство негодования. Напротив, только проявлял мудрость в обуздании себя и верности убеждению: «ты, как старший, должен учиться правильно разделять чувства с работой, держать себя в руках». А когда что-то и приходилось испытывать, Хан сам себе в этом не признавался, топил эмоции. Ведь совсем не важно, что возникает у тебя в голове, пока ты в состоянии умело это контролировать, не позволять выходить наружу или оборачиваться чем-то большим. Даже если одурманивание стало для самого себя открытием — продолжит владеть собой, как раньше. Закопает обиды на Сону и несправедливость мира подальше. Он же взрослый человек. И обязан понимать, мол, раз некоторые достижения до сих пор не догнали его в жизни — ещё не время; всему оно своё. Он нормальный старший коллега и полностью отдаёт себе отчёт в том, что так злиться неправильно. Нет-нет, Хан совсем не плохой. Надо бы сосредоточиться на куда более важных делах, отвлечься, и, к примеру, сделать то, что обещал Минхо. Узнать личность пересекшего границу, как оказывается — только полбеды; не всё же так просто. Новая проблема заключается в том, что, даже если Минхо и Хан точно знают, кто перебежчик — им нужно ещё как-то сообщить об этом ответственным. Причём так, чтобы те поверили им с первого раза. Необходимо неоспоримое доказательство, которое приведёт раба к его снятию с дворцовой работы и аресту. Если найти недостаточно убедительное, то всё закончится на том, что Минхо накажут ни то за «халатность», ни то за неудачную попытку навести суету, обвинив его в том, что он, наверное, планирует государственный переворот. Иначе зачем лишний раз лезет на рожон, пытаясь кого-то подставить? А не отвлекает ли он внимание от чего-то ещё? Звучит странно, но опасение вполне реально — у порога коронации, то есть смены нынешнего короля, все стоящие у власти очень чувствительны и во всём друг друга подозревают. Потому что период «межсезонья» в правительстве самый скользкий и сомнительный — в те короткие минуты восхода Ли Хисына на престол может случиться всё, что угодно. От государственного переворота до выхода реки Эсэ из берегов. Перебежчик, наверное, сам того не ведая, выбрал просто идеальный момент для пересечения границы… Когда он окажется последним, чем озадачатся управители города. Но лекарь сделает всё возможное, чтобы успеть обнаружить доказательства вовремя и помочь Минхо, потому что перебежчик, пусть наверняка думает, что ему не повезло — не на тех нарвался. С самого утра, поселившийся в коридоре, как призрак, Хан, ждёт удобного момента, чтобы обратиться к Сатхе за списками с рабами. Так советовал Минхо, но по ходу приближения к покоям ответственной энтузиазма становилось всё меньше. И вот, уже стоя у самой её двери, Хан понятия не имеет, пойдёт ли она ему навстречу, или начнёт задавать вопросы. Сумеет ли он сам придумать что-то годное в отговорку, Хан не имеет понятия. Зная дотошную и подозрительную Сатху, которой чуть за тридцать, её лишенный всякой наивности железный нрав… Ответственная может выдать что-то из серии: «информация о моих рабах под охраной, и она принадлежит только мне, так что шёл бы ты отсюда». Слишком предсказуемое развитие событий как для того, чтобы лезть напрямую, преждевременно зная, что ты со своими скользкими идеями обречён. Поэтому травник даже не пытался подойти к вопросу по-честному. Поскольку Хан лекарь, они не имеют огромной статусной пропасти, но Сатха имеет норов, и ещё она старше — все вокруг неё ходят на цыпочках. С хорошо придуманными причинами смотреть списки или не очень — откажет из принципа. Поэтому Хан не нашёл ничего лучше того, чем просто… Не украсть, а одолжить именной документ. О продаже и покупке рабов. Такого хватит, а потом так же молча и незаметно, как и одолжить, его удастся вернуть на место, засунув в письменный стол ответственной. Увы, выполнить отнюдь не так элементарно — вместо занятий своей привычной работы и экспериментов с травами, Хану приходится караулить Сатху, пока та не выйдет наружу, оставив ему шанс и сквозь пальцы утекающее время, в течении которого он должен будет найти нужное. А это занятие — себя дороже. Никогда бы не подумал, что однажды пойдет на подобное безрассудство, но сейчас поджидает удобного момента, как миленький. Всё время, что Хан дежурит около приоткрытой двери и периодически шугается шагов в окружении, прислушиваясь к звукам — Сатха сидит на месте, за столом, как каменное изваяние: что-то пишет и никуда не уходит, как будто в ней не ночевало ничто человеческое. Это видно через чуть приоткрытую щель, к которой всячески оказывается чуть ли не вплотную приложен подглядывающий ханов зрачок. Ни жажды, ни чувства голода, ни желания облегчиться у этой жуткой женщины нет. Даже появляются сомнения: человек ли она вообще? Хан и то покурить почаще бегает, а она только сидит и сутки напролёт пишет, работает, составляет бумаги. Наверное, всё дело в предстоящей коронации, банкета в честь нового короля: составляет план и расстановку слуг по дворцу (тех, кто более умелый в стирке — в прачечную; тех, кто покрепче — перетаскивать тяжелое; тех, кто покрасивее — выносить закуски в зал с гостями), чтобы справились в кратчайшие сроки, как только дату празднества объявят официально. Сейчас об этом, конечно, как и о преждевременной подготовке — молчат, но все имеют в виду. Любой день может стать «ключевым» и вознести Ли Хисына на престол, поэтому к нему пытаются подготовиться заранее. У рабов будет просто куча работы… И лучше бы Хану хотя бы собрать сведения, откуда прибыл интересующий его человек — до момента, пока Вон не сольётся с другими жителями дворца в занятости. Тогда уж точно никто никого выискивать не станет, внимание сместится. Все будут заняты: жители празднованием, а охрана защитой дворца, и даже на документ с доказательствами никто не отреагирует. Надо спешить. Доказать возможно. Если нет никаких записей о том, откуда он прибыл… Всё станет вдвое подозрительнее. У некоторых рабов есть пометка «неизвестно» или записана какая-то очень далёкая страна, как могло бы быть, если бы они наврали в надежде, что ответственные могут не знать то место из-за «далекого расположения». Если увиденный мальчишка не из какого-нибудь Инанна или близлежащей деревушки вроде Ёуу, как Сону — вот оно. В конце концов, удача, видимо, улыбается Хану. Потому как, наконец услышав шаги, он прячется за одну из колонн. Прибежавшая, вся запыхавшаяся и чуть ли не спотыкающаяся служанка врывается после первого же стука и зовёт не успевшую возмутиться Сатху за собой, толком не в состоянии объяснить, что её сюда привело, но причитая о «случившемся с коллегой несчастье» в пределах дворца. Хану, конечно, тоже становится интересно, что у них там случилось, но не это сейчас главное. Главное то, что Сатха следует за позвавшей на помощь девушкой, и от спешки не успевает закрыть дверь на ключ. Возможностью удастся воспользоваться. Хан пробирается на её рабочее место, сразу же припадает к столу, согнувшись в три погибели и воровато оглядываясь, потому что женщина может вернуться в любой момент, как и в незакрытую на замок дверь заглянуть любой проходящий мимо. Мало ли, кому ещё может понадобиться эта комната? С трясущимися руками Хан открывает и закрывает ящики один за другим, перебирает документы, чтобы найти один из самых свежих. Сатха, наверное, совсем недавно закончила работу над перечнем, упорядочив многочисленных рабов по возрасту и моменту попадания во дворец. Как только он находит необходимую дату и осторожно вытаскивает один из листов, которые ответственная ещё не успела перевязать нитками, создав переплёт, Хан аккуратно укладывает найденное к себе подмышку. Свернув в круг, как художники сворачивают рисунку, дабы те не мялись. И чуть ли не водой выплывает из комнаты, точно так же беззвучно закрывая за собой дверь. Оставив в ней маленький зазор — такой же, какой был, когда оттуда выбежала ответственная. Списки Сатхи с последним завозом удаётся проверить уже по возвращению в собственные покои, которые он так же закрывает на всевозможные замки, почему-то боясь, что во время чтения его кто-то потревожит. Как и думал: в тот конкретный «день жатия» из средины завезли порядка двадцати немых рабов, что не так много, потому как в другое время привезли намного больше. Но учитывая, что список идёт в порядке убывания, с конкретной «площади Рёхэ» за тот день их меньше всего, потому что на это название лекарь никак не может наткнуться. И вот… Глаза Хана загораются, когда ладонью он проводит по имени, во время написания которого, судя по всему, Сатха перерасходовала чернила: получилось слишком жирно, пачкано и габаритно. Она наверняка материлась себе под нос при виде кляксы на последней букве, но из-за полностью заполненной обратной стороны листа так и не вырвала его, не решилась переписывать. Совпадение? Или сама судьба своими чернилами подчёркивает это имя, переводя на него всё внимание?«Вон»
«Родная страна — за западом». Так и думал. В связи с дальним расстоянием указано расплывчатое название. Но точки над «е» расставляет не это, а то, чего Хан не знал прежде: с Рёхэ в день жатия… «Выбравший и одобривший: командующий Ёнина, Пак Сон» То, что после очередного приступа лихорадки командующий пошёл на площадь именно в тот день. От того, что ему по-прежнему не здоровилось, был не в настроении, вот ему никто и не понравился из предложенных. Не стал даже смотреть на остальных, а сходил чисто для «галочки» перед Хисыном, через «не хочу». Хану не дано знать этих подробностей, но он видит перед собой результат. Из-за плохого настроения на аукционе полководец выбрал непривычно мало — всего одного человека. И это был Вон. Подпись «Рёхэ», площади, которая была ближе всего к стене и трупам Юдая — стоит только напротив его имени. — Всё понятно с тобой, Вон, — цыкает Хан, не имея больше ни толики сомнений. Решение идти к Минхо с этой записью, как с доказательством, принимается в то же мгновение, и уже самому совсем не хочется медлить. Сколько времени этот человек умудрился провести в верхнем Ёнине, никем не подозреваемый и не пойманный? С ума сойти. Почему Хан так уверен, что беглец не затесался среди людей с аукциона, которым отказали? Хотя бы потому, что на довольно маленькой территории даже сравнительно большого среднего города Кога его больше ни разу не видел. После того дня ещё проходили аукционы, но и туда беглец не являлся, раз глашатай не может припомнить. Он бы за тем, кто от него убегал, обязательно погнался бы снова, — вывод Хан делает, зная его характер. Показать этот документ смотрителям города, дальше добиться повторной беседы с Юдаем, получив разрешение дворца и приведя к нему раба на опознание перед охранниками границы, и всё. Победа в кармане. С этой частью списка лекарь пойдёт к пограничнику, чтобы назвать имя, преподнести «причины полагать, что», и Минхо сразу же свяжется по его вопросу со дворцом, будучи точно уверен. И наградой для него станет «не отстранения с должности». Тогда-то они уже проверят записи сторожил площади и увидят, что никто из владельцев не приводил его на аукцион. Если у человека нет хозяина, то у него есть гражданство, и его признают свободнорождённым, сохраняя все права. А из рабов гражданства нет ни у кого, поэтому все они имеют хозяев или поручителей. Посему, проверив списки, можно выйти на прежних владельцев, у которых они были до момента покупки на аукционе. Пусть принять участие в аукционе может любой человек (не только бесправный раб), а даже свободный, решивший выбраться из бедности, продавшись — в отличие от свободного, своё гражданство перебежчик доказать никоим образом не сумеет. Как и тот факт, что у него был хозяин, способный его оправдать. Проверить просто. Хан уже было собирается выходить, накидывая сумку, продевающуюся через голову. предварительно аккуратно успев уложить в неё свёрток с документом. Приближается к двери, как вдруг… — Далеко собрался? — слышится точно из-за спины, и замирает в полушаге от выхода, так и не донеся одну ногу до пола. Оборачиваться страшно, но Хан тут же это делает, и. Полностью трезвый, парень пугается ни на шутку. Комната абсолютно пуста. Прямо как в тот раз. После странного эффекта от растения, Хан обещал себе, что больше не станет курить. Ошибаться нормально, а вот повторять ошибки — нет. Когда повторяешь одно и то же снова и снова, почему-то ожидая другого результата — вот тогда-то ты становишься полным идиотом. Только Хана жизнь учит на «ура», и больше курить, после жёсткой головной боли и отходняка, длившегося целую бесконечность, он не будет; прислушается к совету Сону не притронется к растению. Но. — Как обстоят твои дела? Голова уже меньше болит? Голос, готовый прийти на помощь, возвращается на былое место всё равно. Мужчина почти что давится воздухом с повторным отзвуком, до умопомрачения пугаясь осознания о том, что здесь он не один. О, и что ему не показалось ни в этот, ни в прошлый раз — тоже. — Кто ты такой? — сцепляя зубы, Хан двигает желваками от напряжения, и, пока задает вопрос, незаметно тянет руку к тумбочке, стоявшей у самой двери. На ней ваза с цветами. — Горный дух. Он ведь не курил в этот раз. — Откуда тогда галлюцинация… — шепчет парень себе поднос, до конца не веря в то, что нечто столь странное происходит именно с ним. А сам тем временем краснеющими пальцами сжимает скрипящее от силы нажима горлышко стеклянного сосуда. Собирается использовать его, как средство для защиты? — О, нет, я никакая не галлюцинация, — заверяет голос. Это окажется бесполезно. — Кто?! — но рявкая это, травник всё равно с размаху запуливает полупустую вазу, чтобы та прилетела в пустоту. Она в тот же миг разлетается на мелкие кусочки, разрываясь от удара об стену. Треск стекла остаётся звоном в ушных перепонках, но, твою же мать… Этот голос до сих пор громче всякого оглушающего свиста, пускай собой напоминает скрип ржавой двери, будучи глухим, низким, потёртым и перекрытым, словно у утопленника. Едва ли можно приравнять его к принадлежащему человеку. Он совершенно не ассоциируется ни с чистым ручейком, ни с эпитетами вроде «прозрачный», «милозвучный» или «нежный». Скорее полная противоположность. Но каким-то образом он будто гипнотизирует. — Тот самый, который с тобой разговорил, — но сущность на чужой бросок никак не реагирует; даже тон голоса ни чуть не меняется. — А ты не помнишь? Я бы на твоём месте такое не забывал: записывал все выводы наших диалогов. В конце концов, именно они приведут тебя к желаемому результату. Успеху. Хан, отпустивший вожжи спокойствия вместе с полетевшей в стену вазой — судорожно крутит головой из стороны в сторону, но оказывается на грани истерики, потому как ничего не находит. Выйти наружу так и не решается, боясь оставить эту комнату в таком положении и зная, что ему придётся сюда вернуться — ещё больше, чем столкнуться с говорящей тварью, происхождение которой неизвестно, лицом к лицу. — Выходи! — орёт Хан. — Не могу, прости, — делает вид, как будто ему жалко, существо, хныча. Будто издевается. Хотя нет, не будто. — Ты пока ещё не сделал достаточно, чтобы я стал видимым, так на что жалуешься, милый? Хочешь меня увидеть? Придётся мне помочь. Хан не знает, что это ответить, ведь всё перед глазами вновь начинает идти ходуном. Если в комнате нет ничего пьянящего, а травник трезв и чист, как капля росы, не бравший в рот и одного листка подожённого дурмана — откуда же этот эффект? Глазницы расширяются от ступора, пока он продолжает не верить ни им, ни собственным глазам. Пугающая неизвестность и продолжающее только нарастать давление вызывают в лекаре нечто животное: инстинкты из тех, которые диктуют «бей или беги», только вот всё дело ухудшает то, что никого не видно. Не получится ударить, а бежать от невидимой сущности, по всей сути, бессмысленно — она не из рода человеческих и догонит тебя, где угодно, достанет даже из-под земли, коли ты ей приглянулся. Наверное, именно поэтому существо реагирует столь спокойно, пускай не озвучивает совершенно очевидные вещи: «ты всё равно от меня никуда не денешься, так что подожду, пока ты перепсихуешься наедине с собой достаточно, чтобы продолжить наш диалог; и у тебя нет варианта быть против». Хан выдыхает с дрожью по всему телу, начиная от головы с грудной клеткой и продолжая самими пальцами на ногах, которые впиваются в прутья вязанной обуви. Надо, пожалуй, сходить в церковь потом, когда выдастся свободная минутка. Можно даже заглянуть туда по пути к Минхо. Или, чего лучше, пригласить священника в собственные покои, если во дворце позволят. Хотя, нет… Надо освятить весь дворец, забить его ладаном на каждом шагу и заставить всех от рабов до короля читать молитвы по изгнанию нечисти. Но не позволит лекарь твориться подобным припадкам с собой и дальше. Он, вздохнув ещё раз, обещая себе выдохнуть весь страх за этот последний раз, попытавшись совладать с непонятно откуда взявшимся волнением — собирает волю в кулак и меняет страх на агрессию. Рывок, и он кидается к шторам, под кровать, нараспашку открывает двери шкафа и даже добирается к маленькой тумбочке. Но всё как в тумане. — Не там ищешь, — слышится у самого уха, и Хан аж подскакивает, но когда оборачивается, снова никого подле себя не обнаруживает. — Не старайся, ну же, ты не найдёшь меня, — продолжает тварь одновременно быть к нему непростительно близко, но и настолько же далеко, потому что, сколько бы раз ни дёргался на звук, никого вокруг нет. Комната совершенно пуста. Он готов крушить её до победного, лишь бы добраться до существа. Хан не придумывает ничего лучше того, чтобы попытаться запретить своему мозгу себя обманывать, хотя у того нет повода. Он старается искать лучше, прочесать все углы, веря в то, что в комнате прячется просто какой-то на голову отбитый, но талантливый игрок в прятки, он же шутник, пробравшийся в его покои во время отсутствия. Хотя сама дверь всегда заперта, это не объяснение. Он начинает искать по углам — его тело само бросает от самого крайнего к самому близкому, с левого на правый, к противоположному. Хан шныряет по комнате, как на голову повернутый, точно сошедшая с ума мартышка в клетке, но так ничего и не находит. А голос незнакомого существа всё равно продолжает быть слышен, как и его довольный смех. — Послушай меня, и прекрати заниматься глупостями. Сядь, — последнее, в особенности на фоне все его предыдущих, равнодушных реплик, звучит слишком уж властно и мощно. Хана не просто настигает полное отчаяние. Он не может ни заставить его замолчать, найдя и вытрясая из воображаемого придурка всю дурь, ни успокоить самого себя, убедив в том, что ему кажется. Потому что нет. Больше не кажется. От свалившегося на голову страха, от этого «сядь» аж колени в трясущихся ногах подкашиваются, как будто кто-то положил огромную землянистую, перепачканную в корешках и плоти оставшихся червяков лапу с когтями на плечо. И, пока ещё не травмировав, сильно на него нажал, заставив усесться — выполнить не просьбу, а приказ. Хану больше не до шуток и не до подыгрываний, потому что всякое трезвому явно не померещится. Он собой больше не владеет. Наверное, потому, что никакой галлюцинацией это и не было, как он надеялся прежде. Нет, травник был буквально уверен. Примерно так же уверовал в противоположное теперь. Хан под необъяснимым давлением из ниоткуда тряпичной куклой плюхается на край кровати от ощущения дрожи и полного бессилия на фоне чуть ли не «стихии», а тварь продолжает: — Вот так, молодчина. А теперь позволь тебя поздравить — ты встретил свою судьбу, — торжественно объявляет создание. — Кого?.. М-Минхо?.. — даже в этой ситуации пограничник — первое, что приходит на ум. О нём, наверное, Хан будет думать даже перед смертью. — Какого такого Минхо? — игриво отрицает дух. — Нет же. Не будь таким жалким и не думай о не нужных тебе вещах. Свою судьбу ты встретил впервые. Присмотрись к воспоминаниям получше. Не заставляй меня подсказывать. — Я не понимаю… — Немой мальчишка, — звучит, как колокольчик, засунутый в ушные перепонки. — Как там было его имя? Оглушительно. — В-вон?.. — Ах, Вон. Да. Я про него. Именно он — тот, кто тебе нужен.