« — Чтобы спастись, ты должен полюбить.
— Почему?
— Потому что нет ничего, что способно победить любовь».
***
древность, семь лет назад.
— Но действительно ли это так? — Её не способна победить даже смерть, — говорит женщина средних лет и, вздохнув будто бы с облегчением (словно легенда и заключительные строки передала все те слова, что она сама хотела бы сказать), хлопает обложкой, закрыв книгу. — Разве такое возможно? Если любовь — это всего лишь чувство? — спрашивает мальчик, прячущий свой покрасневший после посидки у раскрытого окна кончик носа. — В том-то и дело, — протягивает она руку, чтобы ласково погладить мальчика по блестящим, мягким волосам, что всегда были на пару тонов светлее, чем у его сверстников. — Что любовь — это простое чувство. Но не «лишь», а «аж». Она имеет власть. Куда больше силы за пределами человеческой, чем тебе кажется. Могущественнее любой другой эмоции: злости, обиды, желания отомстить, жадности, эгоизма и даже ненависти. — Тогда почему все они её побеждают? — Потому что мало кто может впустить её в свою душу, а не узнанной она угасает в ожидании. Как тлеющий огонёк. Если ты не подкинешь дров, чтобы его вырастить — он погаснет. А вот если сумеет разгореться до пламени… — То есть, ты хочешь сказать, что, если я хочу стать самым сильным, я должен любить всех и всё вокруг себя по умолчанию? — Верно. — Даже тех, кто не любит меня в ответ или специально обижает?! — не может скрыть возмущения ребёнок. — Да, — подтверждает женщина, — их особенно сильно. — Почему, мама? — Потому что так ты их победишь. Ещё никого ненависть не уводила по-настоящему далеко. Если твоё сердце будет липким и цепким на обиды, то оно соберёт с мира всю наносную грязнь, отравит само себя в последствии. А любовь очищает и учит отпускать. Ведь любя кого-то, ты делаешь одолжение не им, а самому себе. Поэтому впускай и оставляй в сердце только светлые чувства: не только к людям, а вообще ко всему живому. Ладно? — Ладно… — звучит куда более тихо и несколько обиженно, потому что до конца понять это непросто не только в его возрасте; порой взрослые люди не доживают до этого осознания. Тёплый дом из тёмного дерева остаётся сопровождением их беседе и скрытому в ней родному уюту. Распластанный по полу в виде ковра, мех — некогда медвежья шкура в центре гостиной, горящий в камине огонь и запах не так давно приготовленного на огне мяса. Ребёнок ещё слишком мал, чтобы сгодиться в охотники и принести хоть часть от него — пока ещё не касается перегородки макушкой, даже стоя на носках, не доедает и половину тарелки. Но у него впереди ещё есть время, чтобы подрасти: стать шире в плечах, выше на голову, сильнее и ловчее. Мужественнее — под стать мужчинам из его деревни. До момента, когда его тело окрепнет, мать верит, что сумеет быть рядом и помогать ему как можно дольше, пока он не отправится в свободное плавание. Пока не будет достаточно натренирован, чтобы не растеряться при встрече с диким животным. Закрывать правый глаз, натягивая тетиву до скрипа, слышать шелест листьев и малейшее изменение в окружающих звуках — любой шорох. Отпускать в последний момент, когда мышцы уже не выдерживают и сам не чувствуешь своих рук, а стрела всё равно летит по заданной траектории и попадает в самое яблочко; ни вдоха, ни выдоха до этого момента нет — всё замирает. Не отворачиваться от вида крови на чистом белом снегу и с той же хладнокровностью тащить мёртвое животное за ноги до самого дома, не глядя на оставленный за ним густой кровавый след — нелегко ни для кого, хотя тому можно научиться с годами. Матери хотелось бы, чтобы у сына получилось, потому что сейчас он кажется очень маленьким и слабым для встречи с медведем. Но встрече с жестокостью людей, к сожалению, не научишься никогда. — Я пойду, милый. Никуда не выходи, как и было обещано. Закончим охоту до вечера и я вернусь со свежей едой, — её слова, запомнившиеся далеко не одними из последних, хотя таковыми они и окажутся. — Тебя позвали на общий сбор? — Да. — Но ты ведь недавно там была! — Нужно ходить столько, сколько велят, — поправляет брюнетка одеяло, поцеловав в лоб на прощание. — Будь умницей и, пока меня нет, постарайся поспать. Так время пройдёт быстрее. К тому же, мальчики в твоём возрасте растут лучше, когда много спят, особенно дневным сном. Ты же хочешь стать таким же высоким, как… — Наш вождь? — глаза мальчика загораются, как только он представляет, что может стать таким же потрясающим, как человек, который вызывает в нём восхищение с малых лет. — Ну, можно и не настолько… — Тогда, как дядюшка Чан или смотритель! — как примеры перечисляет самых высоких и крепких физически мужчин деревни. В этот момент ребёнок не может представить, что вырасти больше, чем на полголовы от нынешнего ему так и не удастся, на кончиках широких плеч вместе мышц окажутся лишь сомнительно торчащие кости, а ладонь, даже будучи сжата в кулак — не принесёт никому боли при ударе; но принесёт с помощью другой техники. Образ идеального мужчины, который он однажды нарисовал на основе своего окружения и требует от себя в настоящем, будучи ещё совсем маленьким — не будет достигнут никогда, но. Всё не так плохо. Ведь всё тот же идеал, которого не сумеет добиться сам, он продолжит искать в других. Сильных, властных и уверенных. Ну а пока: — Будешь, если уснёшь сейчас. Спи. Сону наслаждается очередным касанием к своей щеке — тому, как ласково зачёсывают за оттопыренные уши отросшие пряди светлых волос, а сам прикрывает глаза. И слушается маму, проваливаясь в сон почти сразу же, как поступает просьба. Счёт времени теряется, и непонятно, сколько его проходит прежде, чем женщина успевает собрать всё необходимое для охоты и приблизиться к выходу. Только лишь через едва приоткрытые, успевшие потяжелеть веки, сквозь сон Сону переворачивается на бок на кровати. И видит, как ни то в полутьме, ни то в полусвете, что отбрасывает огонь, мать надевает меховую тёплую одежду. Она собирает экипировку: валенки из меха, шарф, надевает животную шкуру, захватывает стрелы и маленькие ножики, а в завершении забирает с собой арбалет. На него Сону привык смотреть снизу вверх — в доме оружие всегда висело высоко и выглядело недосягаемым. Сегодня мама и другие жители деревни опять будут охотиться на кого-то из леса, потому что глава созвал всех здоровых обладателей атлетического телосложения. В таких сборах, как правило, так же брали участие и женщины: в оторванной от прочего мира деревне, где не особо много людей, не было принято делить кого-то по полу. Скорее происходило деление из серии «выносливый тип» и «даже на холм не взберётся», — что мужчины, что женщины могли становиться представителями обеих групп, вот и получалось так, что некоторые из прекрасного пола отправлялись на охоту, пока их мужья могли оставаться в тёплом доме. И ничего зазорного или постыдного в таком распределении ролей не было, просто эти роли были более подвижны, чем в других государствах, вот и всё. Им здесь, среди снега и хищников, надо было как-то выживать, не сдвигаясь с вершины пищевой цепи, а потому все таланты должны были стоять на своих местах; и делать то, что у них лучше всего получается. Жители Ёуу были отличным примером того, как человек учится приспосабливаться в невыносимых условиях, и, будучи в глубине дремучего леса, они имели не всегда понятные городским жителям правила и обычаи: по-другому вели домашнее хозяйство с бытом, по-другому одевались, по-другому питались, влюблялись и женились. В случае, когда на охоту шло оба супруга, за главных оставляли старших детей. Их на одну семью, как правило, было три-четыре человека. Мама Сону, Соа, несмотря на не самый юный в деревне возраст, обладала хорошим как для охоты телосложением, и ничем не уступала взрослым мужчинам, будучи боевой и уважаемой среди других охотников. Не слишком высокий рост, но достаточная жилистость, гибкость и отличное зрение, которое выдвинуло её на передний план в стрельбе по диким животным. Она очень хорошо, метко попадала в цель из арбалета или простого лука. Сону не привык волноваться о матери, даже когда она уходила на охоту, потому что знал, насколько родительница умна и осторожна. И он тоже однажды мечтает таким стать, ведь в их доме нет супруга и намного меньше детей, чем в остальных — всего один. Отец умер от болотной лихорадки ещё прежде, чем Сону научился ходить, потому как в поселении не было врачей: только люди, некоторые из которых методом проб и ошибок наловчились обращаться с ранами от нападений хищников, но так и не сумели научиться бороться с болячками. В свои тринадцать Сону, будучи единственным жителем этого дома помимо матери, получая всю её любовь в одиночку и еду в один рот (ведь всё принесённое в дом, включая внимание, автоматически доставалось ему) отчего-то чувствует, что должен отдать сторицей. Вот заранее и требует от себя больше, чем мог бы потребовать среднестатистический третий ребёнок через два дома от их крайнего. Хочется включить в себя одного качества от всех своих воображаемых братьев и сестёр, которые могли появиться на свет за компанию, хоть и с отрывом в пару лет, но так и не решились на это — жить за нескольких человек. Правда, родительница сильно ограничивает его в растущих амбициях. Как будто чрезмерно, как для будущего продолжителя охотничьих обычаев, опекает. И причины этого найти сложно. Сону всегда было грустно, что из-за подобной закрытости и нелюдимости, которую вокруг него будто специально защитным кругом чертит мать — у него нет друзей. Всё выглядело, как будто воображаемый круг на самом деле создан для того, чтобы защитить от окружающих именно самого Сону. Но, как оказалось — это окружающие таким образом были защищены от мальчика, которого, толком ничего не объяснив, просто вытеснили из общества; отдалили от социальной жизни, сделав затворником ещё со смешного возраста. И пока дети из соседних домов с малых лет играли в войнушку, Сону словно по умолчанию доставалась роль павшего ещё в походе, потому что до самого игрового боя он как будто не доходил — ни в каких активностях он не участвовал. Другие мальчики из его деревни выделяли целый день на то, чтобы наточить из молодых, с трудом оторванных веток, свои игрушечные мечи, собирались в стайки, — Ким сидел дома. Они играли вместе, падали, царапали ладошки с коленями и снова поднимались, пока их щёки краснели из-за активных движений, а из их рта выходил белесый пар, — он, будучи бледный, как поганка, потому как почти не двигался, смотрел на них через щель приоткрытой двери; окно-то выходило на лес. Падать на выпирающие косточки, дорывая с трудом сшитую матерью или отцом одежду, или получать в глаз самодельным мечом (который, будучи создан из молодых веток, в отличие от легко ломающихся сухих — весьма болезненно елозит по коже при ударе), хотеть чувствовать всё то же, что дворовые дети, на самом себе — сомнительное желание, но они. Они! Плакали и снова смеялись, переживая не всегда безболезненный опыт, но разделяя его друг с другом и чувствуя себя «частью чего-то». Чувствуя себя живыми и юными. А у Сону такой возможности ни разу так и не появилось, словно он уже родился мертвецом. И как здесь волей не волей получилось бы не почувствовать себя изгоем? Те пару раз, что удалось пересечься, сверстники сторонились, игнорировали и, можно сказать, даже пытались убежать в другое место. Причина, по которой Сону был настолько послушным в настоящем, заключались в том, что в прошлом он уже пытался ослушаться и видел, к чему это привело: в тот день полная людей деревня опустела, потому что местные жители увидели, как Сону идёт по дороге, пытаясь подойти поближе и поздороваться. После этого он убедился: у запретов матери есть свои причины, и всё это не потому, что она пытается его чего-то лишить — она напротив, хочет, как лучше, и лучше кого либо ещё знает, как обеспечить Сону комфорт. Столь напряжённые отношения же были и с соседями: некоторые не так давно похлопотали и поставили заборы перед своими грядками, а другие просто подбирали своих маленьких детей на ходу и почти демонстративно хлопали дверью каждый раз, когда видели, что Сону приближается к их участку, собираясь просто пройти мимо. Сначала мальчику казалось, что так к нему относятся только потому, что его папа болел болотным недугом, более известным, как малярия. В деревне не было ни одного лекаря, умирали с лёгкостью, поэтому лучшим лечением была идея «не заболевать». И, мало образованные дети с их родителями, боялись, что мальчик мог получить это по наследству, но каким-то образом нагнать мор и на них. Но нет: папа просто числился за армией соседнего поселения и во время похода на болота был укушен насекомыми, переносившими дрянь. В будущем, лет так через семь, Сону обязательно вырастет, став лекарем, и уделит очень много сил изучению именно этой болезни, чтобы смириться с тем, что отца так и не застал — будет тратить время и силы, посещая госпитали чужестранцев и встречая больных в местах очагов, где были недавние вспышки. Жить в стенах своей мазевой мастерской, мечтая создать способную исцелить всё, и вести бесконечный отчёт — о болотной лихорадке. Имея с ней личные счёты, он будет знать от и до. Но даже сейчас, в возрасте, когда не имеет ничего общего с медициной, Ким знает: иначе, как быть укушенным комаром-переносчиком, заразиться было бы невозможно, поэтому окружающих можно было бы успокоить этим доводом, но. Причина была не в этом. С возрастом всё только ухудшалось. Поэтому у белой вороны, Сону, была только мама, которая во всём его защищала и оправдывала: ни разу так и не позволила себе разочароваться в сыне или упрекать жизнь в том, что им что-то не додала. Мама всегда была благодарная и понимающая, верящая в то, что никакие вещи в мире не происходят просто так. Этому её, вроде как, научил папа, когда ещё был жив и они планировали ребёнка. Она, оставшаяся вдовой и матерью-одиночкой в итоге, успокаивала сына разговорами вроде того, что состоялся выше, пыталась научить Сону бороться с печалью и одиночеством — мудростью и уединением. Находить всему на свете ответ, то, что смогло бы поддержать его и стать светом в кромешной темноте, в которой он бесповоротно бы оказался, став совсем взрослым. Она делала и продолжает делать всё зависящее, чтобы Сону не держал подле себя никакой ненависти или обиды на людей за то, что вычленили его из своего общества. Потому что, если он примет такие их сценарии, это будет значить, что они победили… А этого позволить нельзя. Она учила всему, чему только могла, прося заменять недовольство на «и такое может быть», а «я не такой, как они» на красноречивое — «в том, что собачки играют друг с другом, а ты котик, нет ничего плохого; дождись, пока встретишь своих кошек». Мол, не лучше и не хуже, а просто другой. И оказался не в том месте. А «я ненавижу их» подменялось на «я люблю именно тебя». Главной точкой опоры для самой Ким Соа стала мысль о том, что любовь всех спасёт. Не будучи глубоко религиозной, она молилась над трупами убитых животных, прося их прощения и благодаря за жертву. Прощала людей, которые наговаривали на сына, пускай продолжала отстаивать свою позицию, не позволяя выдворить его из деревни или разлучить свою маленькую семью. Мама стояла на ногах очень крепко, как будто всё это время прожила с ребёнком, не будучи одна. Но по её мнению одна она никогда и не была. «— А если все люди, которых я люблю, умрут — разве это не будет значить, что смерть победила любовь?» — Сону всегда это интересовало, ведь было сложно поверить в то, что нечто, к чему невозможно прикоснуться и чего нельзя увидеть своими глазами, может иметь такое влияние и неуязвимость перед невзгодами; как-то в голове не укладывалось. Но мама и на это находила ответ. «— Но ведь даже после смерти любовь к ним никуда не денется… Они уйдут, оставив тебе частичку себя и забрав с собой частичку тебя. Но у тебя обязательно что-то останется — и это не ты будешь беречь воспоминания о любимых, а они будут беречь тебя: питать смелостью и поддерживать дух ещё очень долго, если вовсе не всю оставшуюся жизнь».«В конце концов, любовь — не о волнах: это совсем не то, что приходит и уходит. Коли она является настоящей, то все мосты за ней сгорают вместе с дорогами назад. Будучи сама собой, любовь не знает, что такое исчезнуть, пускай рискует забыть своё имя. Но ведь обязательно найдутся те, кто тебе о ней напомнит».
Почему спасением по её мнению не мог стать Бог или попадание в рай после смерти? Почему она верила, что его можно найти при жизни, просто полюбив? Что-то в этом было, какой-то свой взгляд, услышать который в своём жалком возрасте Сону был просто не готов. Но ни сейчас, ни потом — Ким ни разу так и не осознал всецело, какой смысл носили эти слова (про всеспасающую любовь), и что они были сказаны не бездумно. Сону, будучи отделён от общества, очень привязан к матери и испытывает детскую любовь только к ней. Но это нормальная реакция: ни одна лисица не потянется во двор тех, кто бросал в неё камни. Сону успел изучить поведение зверьков издалека и зарёкся никогда их не обижать, но. Жители Ёуу не зарекались не сохранять того же равновесия по отношению к Сону. Ну и к чёрту их всех, противных. Для него главное, чтобы мама оставалась рядом, и он убеждён, что так оно и получится. Ещё никогда Сону не сомневался в том, что после каждого захода родительница возвратится в дом и продолжит воспитывать и лелеять его, как ни в чём ни бывало; как будто опасность в виде дикого зверя из леса или кого-нибудь на ступень похуже, никогда не угрожала её жизни. Ким верит, что быть по-другому не может — так было и так будет всегда. Сону прикрывает глаза повторно почти в тот же момент, когда входная дверь хлопает, но впущенный в помещение сквозняк не охлаждает помещение и не гасит огонь. Тот продолжает гореть внутри полутёмного помещения, пока по ту сторону стекла мороз снова рисует свои узоры, заворачиваясь изгибами ледяных волн, а мамина невзрачная с виду, но до безумия интересная книга с легендами лежит на маленьком деревянном столике, что гораздо ниже кровати. Это женщина сама и выпилила, будучи мастерицей на все руки, умеющей работать с деревом и вообще всем, что ей подвернется. Столик идеально подходил не успевшему сделать подростковый скачок росту Сону. Ким мирно проваливается в куда более глубокий сон, ощущая привычные ему уют с комфортом, оставленный матерью напоследок невидимой дымкой, не способной рассеяться. Он поставит себе воображаемое время, оставшееся до возвращения матери, и скоротает часы в бессознательности. На этом этапе он счастливый и не подозревающий о том, что ждёт его по пробуждению, через несколько часов. Но время всё-таки проходит, пускай не до такой степени, чтобы можно было застать возврат кормилицы. Сону слышит привычный скрежет отворяющегося замка, который в том же темпе всегда неуверенно открывала мать по ту сторону; так она старалась его не разбудить громким скрежетом проворачивания щеколды. Ким, не успевший заметить, что она пришла как-то подозрительно быстро как для дня охоты — сквозь сон и не думает вставать или просыпаться, а просто изнеженно ворочается на кровати, прячась под одеялом почти с головой. В момент, когда дверь открывается. Обычно Соа спешит закрывать её сразу, чтобы не напустить в помещение много холода и не позволить Сону, не часто выходящему на заснеженную улицу, простудиться, однако, в этот раз, она как будто долго стоит у порога, глядя на своего сына несколько оценивающе. Это странно… Ведь мама никогда не смотрит на него так. Мальчик, почувствовав дошедший до него поток прохладного морозного воздуха, ёжится и, сильно жмурясь в плёнке сна, тихонечко мычит что-то из разряда: — Мама… Мне холодно, — начиная дрожать, как будто в него засовывают тысячи иголок, вызывая дёргание конечностей, — закрой дверь скорее. Уже давно улица не ощущалась настолько холодной. Получается сонно и обессиленно, но Киму обязательно окажут помощь в том, чтобы очнуться. Дверь оказывается открыта слишком долго, но Сону не открывает глаза, будучи безумно сонным, даже в момент, когда по гостиной рассеивается дым от потухшего в холоде камина и звучат шаги на слух куда более тяжелой обуви, чем мамина, да и вообще женская. Само количество ударов подошв об пол как будто бы намекает: число ботинок превышает одну пару. И даже если представить, что… Но мама никогда не водила никого в дом, пока там находился Сону. На улице апрель, весьма морозный в их краях, пускай на изгибе леса уже начинают цвести ранневесенние по их меркам растения и зеленеет трава. Переход из дня в вечер опускает ладони на отчего-то обескровленную землю поселения Ёуу — воздух прозябает, но посеревший горизонт показывает, что начинает смеркаться. В помещении наглухо задернуты все шторы — мама позаботилась, чтобы дневные лучи не мешали мальчику спать. Но Ким крепко жмурится, боясь увидеть темноту, стоит только распахнуть глаза. Не привык спать без свечи даже днем, и жутко боялся вставать, чтобы зажечь её повторно, когда она тухла. Но случается, как он думает, худшее — комната погружается в кромешный мрак, который изредка прерывает только слабое свечение снега с улицы; он блестит, как капельки сонливости, застывшие в уголках глаз, не слетевшие от взмаха ресниц. Дверь скрипит, от сильного ветра мотыляясь туда-сюда, открытая нараспашку, сквозняк пробирает до костей и ухудшает ситуацию; одеяло более не служит оберегом. Во втором весеннем месяце здесь ещё довольно промозгло для ношения лёгкой одежды. Нужен мех на плечах да валенки на ногах, но чтобы заставить себя выбраться из-под одеяла и пойти закрыть дверь самому, одевшись, как мать на охоту — нужна энергия целого мира, которой у полудремлящего Кима не найти. Есть силы только продолжить изнеженно кутаться в тепле, как маленькая личинка, собравшаяся стать бабочкой; но по каким-то причинам не имеющая достаточно удачи, чтобы до этого момента дожить. Пальчики сжимаются на приятной телу ткани — недавно родительница выстирала покрывало в сверкающей синевой, прозрачной реке, одном из разветвлений Эсэ. А уже в следующий момент это самое одеяло вырывают из не успевших ухватиться за него покрепче рук — грубо отнимают от тела. От неожиданности Ким вскакивает, но не успевает долететь босыми пятками до пола, как некто сильно ударяет по голове. Один миг, один звон, но никаких миганий в глазах — только полная мгла. И он уже не может прийти в себя целиком даже при нахлынувшей волне, слои которой состоят из попыток тела себя защитить и шепчут единственное доступное — «беги». Всё кружится, а когда ребёнка, чудом не потерявшего сознание с первого раза, но жутко шатающегося, отрывают от края кровати, последнее, что мальчишка видит в своём родном доме через раз, потому что зрение возвращается вновь, мутнея, и всё повторяется — капли крови, оставшиеся на белых простынях. Процесс моргания как будто растягивается на долгие часы, и Ким не может совладать с тем, что картинка перед ним затормаживается и ходит ходуном. Несмотря на то, что тьма чередуется с моментами просветления, а зрение то возвращается, то покидает его вновь — мальчик может понимать, что это. Прямо сейчас, пока ноги становятся ватными и его поднимают над полом, на который сразу же уронили, не ожидая, что он забрыкается и свалится с лежбища, Ким сквозь мигание видит, как густая бордовая струя стекает, роняя капли не только на постель, а ещё и на деревянный пол; включая шкуру, оставшуюся после забитого однажды медведя. Всё идёт кругом, но он может цепляться за мелкие, врезающиеся в судорожно ищущий спасения рассудок, детали. В голове сразу же всплывают мысли об охоте и представления, которым он всегда уделял отдельное внимание: воображал, как сходил бы в лес с арбалетом впервые, возмужав, и с трудом, но сдержал бы слёзы при виде впервые убитого животного, поборов собственную сентиментальность. Эти брызги, подобно краске, могли упасть на белый снег точно так же, как падают на пол сейчас. «Надо же», — думается Сону в лёгком восхищении при виде крови, но восхищение длится не долго, ибо. Это волокут не забитое животное и не молящийся над его телом с благодарностью богам охотник. Это волокут Сону. Увы… Красная струйка течёт именно из его головы — прокладывая дорожку по виску прежде не знакомым жжением, и пачкая относительно светлые волосы в оттенок жуткой, колючей боли; как будто в тело теперь не всаживают иголки, а в виски вбивают целый жмут гвоздей. На дне желудка зарождается паника, но каким-то образом Ким не позволяет себе растеряться до такой степени, чтобы сразу потерять сознание. Хотя это могло бы освободить его от необходимости видеть происходящий с собой ужас собственными глазами, тело не сдаётся до последнего; как будто в нём просыпается одно из тех самых лесных животных, жадно борющихся за жизнь даже за гранью, которая уже не позволит спастись. Если позволит себе отключиться, не сумеет сделать ничего — а такого допустить не может. И эта тяга к жизни удивляет пришедших по его душу мужчин: они не планировали, что им ещё будут оказывать хоть какое-то сопротивление — а здесь такое; невиданно. Ожидали увидеть щупленького парнишку, с которым справятся с первого удара по затылку, но слегка не рассчитали его тягу к жизни. Убить его просто на месте было бы возможно, причём куда проще и быстро, но нельзя, потому как тогда обряд очищения не засчитается. Его надо зачитать прилюдно, ещё живому. Сону пытается вырваться и даже делает выгодный рывок, ведь по сравнению с нападающими (он не знает их лично, но много раз видел в пределах деревни, поэтому может сделать вывод, что они не чужаки из залесья) он гораздо меньше и изворотливее. Шаг вперед, ещё один — Ким что есть силы отталкивается от пола, выскальзывая из рук, спрятанных в перчатки. Возможно, если бы кожа терлась об кожу, он бы не смог выпутаться так просто, но мужчины боялись открыть ладони, а покрытие сверху них скользило. Ким этим пользуется, чтобы решающий рывок позволил ему оторваться и выбежать из собственного дома прочь, наружу впервые за долгое время — и лететь, куда глаза глядят, даже не чувствуя своих ног. Ну и плевать, что ватные, лишь бы двигались. Скрыться в сторону леса или… Нырнуть в ледяную реку, с которой ещё не до конца сошел лёд. Но и он покажется всяко мелкой проблемой на фоне происходящего позади. В какой-то момент наполовину оглушенный ребёнок чувствует в своем теле силу целого мира и полностью уверен в том, что вот она — свобода. Всё вокруг такое беспросветно тёмное, и ни то в мире исчезли все цвета, ни то Сону в один миг просто разучился их различать: только красный, железный привкус на радужке и всё оттенки черного отделяют его от полосы света, к которой он тянется. Ещё немного… И он дотянется до неё, находящейся в дверном проёме — вот же, ну же — уже тянет руку. Вытягивает дрожащие пальцы в направлении выхода, почти достигает проёма, в котором качается, ударяясь об петли, дверь, кончики среднего и указательного впереди, когда… К сожалению, первого удара оказалось достаточно, чтобы заставить всё перед глазами кружиться. И Ким пробежал намного меньше, чем ему казалось, не способный правильно оценить расстояние и скорость своего же передвижения — близкий к нему выход оказался чуть ли не миражом, который от повторного приступа тупой боли сделал дверь ещё дальше, чем она была прежде. Эта путаница смещенного зрения и уходящей из-под ног земли заставляют потерять ориентир, и. Вот он уже валится на пол повторно, потеряв координацию в пространстве и равновесие, чтобы хотя бы просто устоять на своих подкашивающихся двух — вместо того, чтобы убежать. Ударяется подбородком, упав на живот, и больше не может найти в себе сил встать; вот к нему и подбегают повторно. После же две пары крепких ладоней, хоть и не превращаются в кулаки, но менее угрожающими от этого не становятся — обхватывают его за обе руки и ноги, подрывая с более жесткого покрытия, чем было тёплое и налёженное место. От такого шока и повторного удара, но на этот раз другой стороной лица, Ким едва успевает продрать глаза, перед которыми спросонья всё сначала было заплывшее, а теперь ещё и стало расходиться вспышками от удара — в сочащуюся из раны кровь попадает пыль и мелкие занозы. В тело ударяет страх и адреналин, когда он слышит мужские голоса у самого уха, а руки сильнее и куда грубее сжимаются на его щиколотках и запястьях, пока их оба обладателя приговаривают: — Хватай за обе ноги! Держи его крепче! — Знаю, он будет брыкаться. — Осторожнее, — но это сказано не в плане «будь осторожнее с мальчиком, а то ему может быть больно», потому как подразумевается «будь осторожен сам, потому как беззащитный ребёнок в твоих огромных руках гораздо опаснее». Сону готов заорать, что есть силы, хотя толком не понимает, что происходит — ничего хорошо интуиция ему не сулит. Звуки, как на зло, не выходят изо рта по первому мановению: он оглушен и не может прийти в себя. Но и на вдохе, во время которого он инстинктивно пытается набрать хоть немного воздуха для выхода более громкого звука, чем тонущий в шёпоте и разрывающий горло вой — ему тут же затыкают рот, засунув туда заранее подготовленный жгут и, пару раз уронив на пол из-за повторных попыток вырваться, но так и не отпустив конечности, обхватывают их поудобнее. И с легкостью пуха поднимают над деревянным покрытием, не позволяя никак прикасаться к земле более. И ни за что зацепляться тоже. Они идут в ту же сторону, в которую Сону бежал, пытаясь избежать непоправимого — пусть пока ещё сам не знает, чего. «Я устал это терпеть. Предложи Соа сходить с нами на охоту, чтобы отвлечь. В это время и похитим её сына, в их доме ведь всё равно никто больше не живёт: ни старух, ни мужчин. А с одним ребёнком, пусть даже столь опасным, уж как-то справимся сами. Только пусть помощники и все участвующие закроют руки, и следят за тем, чтобы кожа не касалась к его, иначе закончат, как половина наших полей. Весна, в конце концов, тоже сильно запаздывает из-за его присутствия. Хватит с нас этих ужасов. Деревни нужно освобождение от злого рока, от этого жуткого мора, смерти растений и болезней жителей. Думаешь, что потом не станет ещё хуже?» — таковым был разговор ответственного с тем самым главой деревни; некогда человеком, которого Сону ставил себе в пример, глядящий на него издалека с восхищением. Хотел вырасти таким, как он, но, как получается — не дай Боже стать таким же бесчеловечным и не способным на сострадание. Пускай он выступал из интересов поселения и желал лучшего в угоду большего количества людей, не боясь скинуть с балласта всего одного… Посчитав Сону проклятым и приносящим им только болезни да разруху, он предложил сжечь тринадцатилетнего мальчика заживо, как сжигают ведьм. Разве это не жестоко? Так и разрешил давно назревшую проблему, стоявшую поперёк горла. Ещё раньше было достаточно много зазывал, которые предлагали использовать довольно конкретные методы и ни с кем не нянчиться, предлагая «покинуть лес по-хорошему» — надо было найти кардинальный подход. Поэтому глава с самого начала знал, что обвинений в жестокости или протестов, если не брать во внимание мать Сону — его меры не встретят. Жители напротив, даже поддержат, ведь, пусть сознавались не все — почти любой из них думал или обсуждал между собой, что было бы неплохо избавиться от мальчишки с крайней в деревне хижины раз и навсегда, методами посложнее или методами попроще — не суть важно. Им всем хотелось, чтобы его не было, потому что подросток напоминал собой коробку Пандоры, которая вот-вот бы рванула, но и до сих пор принесла им достаточно бед, которые жители более терпеть были не намерены. Вот, как предполагал глава, и мужчины-охотники подключились, согласные позвать Соа на охоту вместе с собой, чтобы отвлечь её от своего претворения плана в жизнь. Разъяренная мать на многое способна, так не стоило создавать ситуацию, в которой ей пришлось бы защищать своё чадо. Даже на медведей не охотятся, когда где-то рядом есть их дети: потому что бой будет насмерть всех присутствующим. От одной Соа вся деревня как-то смогла бы отбиться, но на что было создавать лишний шум? Когда можно было устроить всё тихо. Мать отвлекли, увели как можно дальше специально — и она ни о чём не подозревала, ведь никаких предпосылок не было. Всё шло, как обычно: сбор, вылазка в лес, якобы случайный «заход вглубь, подальше», чтобы вернуться быстро не вышло, даже если бы она что-то почувствовала на расстоянии. А теперь, оставшиеся в деревне вытягивают её сына из теплой постели, чтобы сжечь на маленькой площади, поставив его в хворост. Хворост, уложенный на землю, с которой ещё не до конца сошёл снег. Подло, низко, мерзко и жестоко так поступить с семьей, состоящий из двух человек — матери и сына. Они же всё, что у друг друга есть. Но следовало бы понять: что глава, что его подельники, что согласные с ними всеми жители поселения… Подобным образом все они поступают не из ненависти, а из страха и сопутствующего ему желания сохранить место, ставшее единственным домом. Из-за того, что некоторые люди после контакта с Сону мёрли от болезней, как мухи. Пускай не сразу, пускай не было того, что кто-то падал замертво в тот же момент, смертоносное наполнение как будто скапливалось по мере взаимодействий и прикосновений к коже: организм отравлялся медленно, но верно, даже когда мальчик не желал никому вреда. Поэтому фраза «он не хотел» не сумела бы послужить оправданием — никого не интересовало, что он думал и чувствовал, ведь люди теряли своих родственников и посевы. Это происходило от момента его рождения и только набирало обороты. Да, вот так — это касалось не только посевов и урожая. На этот раз Сону обвинили даже в том, что приход весны сильно задержался. Пока Сону брыкается, пытаясь кричать, он уже оказывается за пределами дома — на холодной улице, и изо рта идёт пар. От разницы температуры внутри дома и снаружи связки чуть ли не надрываются, здорово ухудшая возможность громко кричать. Сону кашляет, а мужчины, уверенные в собственной правоте и правильности принятого сообща решения, чуть ли его не роняют повторно, умудряясь порвать ночную рубашку, в которой он спал. В последний момент, когда его ловят. Кожу и открывшиеся участки лижет мороз. — Блядский отпрыск, заткнись! — рявкает он, норовя ударить мальчишку ещё раз или уронить его с большей высоты. — Ноан, я же не схвачу на себя эту заразу, пока его буду держать?! — Поэтому мы в перчатках, идиот! Не касайся к его голой коже своей голой, — рычит мужчина и покрепче сжимает шиворот надорванной рубахи, чуть ли не душа Кима, пока того несёт. — Помогите! — несмотря на холод и мгновенно стрельнувшую, точно трещина, боль в горле, мальчик кричит, едва ли выплёвывая жгут, когда зацепляется за корень какого-то дерева, замедляя мужчин. От заминки и рывка Ким чудом избавляется от мешавшей выговорить хоть что-то ткани во рту: — Мама… Мама! Но это не шибко ему поможет, потому как, даже если его отлично слышат от края до края поселения — на помощь прийти просто некому. Они, все жители, позволяют абсурду происходить.