ventosae molae

Дёргаться ещё сильнее и оттого выглядеть жалко во всей тщетности попыток освободиться, когда чужие руки крепко держат по обе стороны — данность. Может, быть разорванным разъярённой толпой — тоже его удел. Поэтому волки и лисы, с которых следовало брать пример, не высовывались, не заходили за полосу леса, не подходили к деревне вплотную; они что-то знали. Иначе стали бы такими же, как он сейчас: насильно выдернутым из родного и привычного, лишёнными права спокойно проживать свои дни. В его случае — тёплой кровати на холодную снежную улицу. На ней стоит весна, при которой сквозь замерзшую землю начинают прорываться первые ландыши, трава да зелень. В пределах деревни она почти вся серая и пожухшая, а вот в лесу отсюда видно, как всё зелено и цветно — сквозь снег скоро раскроются последние цветки, как будто там, в отдалении, самый короткий сезон этой местности наступает быстрее. Сону только тринадцать, и до дня рождения далеко, но его жизнь вот-вот оборвётся. Свяжут и отнесут на убой. А потом выбросят, как ненужный мусор. Будет съеден дикими зверями. Бёдра. Грудная клетка. Шея. Веревку на последней особенно сильно затягивают, перекрыв дыхание, отчего лицо синеет, а конечности почти не двигаются, пока мальчишку делают полностью неподвижным. Теперь, даже если он будет дергаться и вырываться изо всех сил — не сдвинется ни на один квадрат. Совсем скоро всё тело сравнивается с огромным деревянным столбом, возвышающимся над головой. Пальцы ног скукоживаются, пытаясь миновать неизбежное, пока пятки режутся о старые, колючие, угловатые ветки, из которых сооружен названный «пол», на деле являющийся не более, чем захламлённой сухим хворостом землёй. Отчего-то становится так жарко, но причину он не может понять сразу — боится посмотреть вниз. — Сжечь эту тварь! — и всё как будто не по-настоящему. Но вокруг не враги среди своих.

Это все свои, оказывается — враги.

— Мы уничтожаем не человека, не одного из нас — мы не берём грех на свою душу, а избавляемся от всех тех бед, которые дышали нам в спину на протяжении его проклятой жизни! — слышится голос того самого главы. Сначала он гремит над головой, позже — где-то внизу, потому как на деревянной конструкции в центре площади, привязанным к столбу Сону оказывается на возвышении. Сону морально остался бы выше, даже если бы продолжил лежать у них в ногах. — Он ел с нами из одних тарелок, пил из одного источника, он прятался среди толп наших людей, но этот монстр не достоин существования с нами на одной земле! Он её непременно отравит, осквернит! Самое страшное в этом всём — то, что никто даже не пытается ему помочь. Целая толпа людей, которые просто смотрят, оказывается перед Сону, будто в каком-то страшном сне. Мужчины, юноши, взрослые и дети, маленькие и большие, девочки и мальчики, старики и старушки. Просто вся, пусть не такая уж и большая, но деревня… Кто-то держась за сердце и прикрывая рот от испуга, кто-то прижимая к себе таких же детей, как Сону. Сону, такого же, как они — которого, с открытой раной, и стекающей с головы кровью, пачкающимся в её струйках лицом, приводят в самый центр площади и ставят к столбу. Ему зачитывают приговор за преступление, которым могло стать только само его рождение. А жители поселения в этот момент перешёптываются, жалея его трагическую судьбу, которую сами же такой и сделали своим безразличием. Сетуют за неё — как за свою собственную. Они склонны охать и вздыхать, вопрошая «да что же это такое?». Публичная казнь в их-то время, сжигание проклятого. Но в тот же момент принимают этот выбор, как единственный: убить кого-то вроде этого ни в чём невиновного ребёнка, объявленного дьявольским отродьем, и избавиться от проблемы. Только так сумеют уберечь деревню. Однако это место — не только их дом, но и дом самого Сону. Так с какой стати он должен отсюда уходить или подвергаться преследованию? С какой стати он должен здесь за них умирать? Ради чьего-то здоровья и процветания, ради какого-то там урожая и более тёплой весны? — Гори в огне — пламени таком же адском, как-то, из которого ты вышло, чудище. Забери с собой все свои и наши грехи, ведь существуют они лишь по твоей немилости. Он закрывает глаза, чтобы этого не видеть, хотя продолжает слышать. Люди радуются, как на свадьбе, подбрасывая шапки, ремни, брошки, заколки и другие мелкие предметы в воздух, чтобы поддержать процессию. Вопли в одобрение процессу, свисты, визги, среди который с трудом удаётся разобрать знакомые голоса. И хоть каждый из них Сону уже когда-то слышал, все они кажутся чужими, но по всякому кричат его имя, как будто не боятся его произносить. — Ким Сону — сгори дотла. — Превратись со своим мором в уголь. — Пусть огонь выжжет из тебя всё! Раньше каждый из этих людей был ему проходимцем, оминавшим на расстоянии меньше вытянутой руки. Каждый из этих людей был к нему непростительно близко и остаётся ещё ближе, с не опущенными ладонями наблюдая за убийством. И среди них только один призрачный отзвук, поначалу меркнущий на фоне общего шума. Но не несущий в себе ни страха, ни отторжения — звучит, как придумка погибающего разума. Когда сознание окончательно отходит на задний план, пламя раззадоривается под собственным телом, а звуки вокруг него наоборот — тухнут, привязанный к столбу юноша может слышать только его, медленно крепчающий вопреки умолкающей реальности: — Сону… Этот голос. Хотя различать его благословение на фоне проклятий гораздо сложнее, чем казалось… — Сону! Сону ещё не знает, но лучше бы всё остановилось сейчас, на этом самом моменте. Сгори он или нет, совершенно неважно — лишь бы не видеть того, что случится потом. Лишь бы никогда этого не знать, потому что… Больше никогда не сможет ни забыть, ни прекратить себя в этом винить. Становится ещё жарче. В руки впиваются занозы от сухого столба за спиной, и подожжённый мальчик жмётся к нему в поисках спасения, пытаясь отодвинуться от жгучего пламени, но. Избитая грубостью сменяющихся сезонов, ставшая раскалёнными иглами древесина только единится с кожей, принося ему лишь больше страданий, ведь тонкими струнами врезается под ногти — забирается в трещинки в ладонях и тонкую линию вен на запястьях. Босые, исцарапанные ноги ощущают, как прижигается стекавшая по ним кровь, а сквозь пальцы проходит дым, поднимаясь вверх к небу и носу. Сону никогда об этом не узнает, но так на поле боя пахнут сломанные мечи. Так пахнут тела жителей поверженных государств, оставшиеся в стенах горящих городов. Порченный от плавления ни то собственного тела, ни то деревянной стойки, воздух — заставляет закашляться, нарывает горло. И совсем скоро отличить, от чего по лицу, которое даже не смогло выразить открытый гнев, а будто просто смирилось — текут слёзы: от густого дыма, выходящего из разразившегося под ним, связанным, огня, или всё-таки потому, что… Ему больно — во всех смыслах. Но этот голос, назвавший его имя, не может выйти из головы и позволить сдаться по-настоящему… Этот голос — как свет в конце тоннеля. Как его последняя надежда. Что-то тёплое, мягкое и родное, знакомое. Что-то, что доводит до слёз, ведь прокричать знающее события наперёд «уходи» так и не получается. Потому что в этот момент он ещё не ведает, но чувствует, кто на него смотрит из центра толпы. Сквозь лес из людей тщетно, ведь получается слишком медленно, пробирается женщина, которой не справиться и не растолкать столько слабохарактерных зевак, являющихся жалкой кучкой одержимого и легко верящего в бредни стада. Но она скорее умрёт, чем поверит в их слова. Чем сдастся, согласившись с чужими решениями; всю жизнь она твёрдо стояла на ногах и ни на кого не полагалась только для того, чтобы научиться принимать только собственные. — Пустите! — кричит женщина, толкаясь, но ей мешают пройти неосознанно, просто стоят, как вкопанные, даже не думая подвинуться, продолжают преграждать путь, словно так и надо. — Там мой сын! — звучит, обрываясь на полуслове, потому что отчётливый голос постепенно переходит в сорванный хрип. В это не верится. И, Боже, в момент она ещё не знает, что бывшее всего лишь предположением — сказанное ощутится правдой на собственной коже. Связанное тело, стоящее на возвышении, пока ещё не сгорело, но она может вообразить, каким запахом обернутся тлеющие угли, когда то, от чего они остались, является её ребёнком. Соа словно горит сама, словно испытывает всю эту боль и страх на своём теле. У оказавшейся чуть ближе к первой линии, глаза женщины наполняются ужасом: в стоящем невольнике, привязанном к столбу, как скот на забив — в центре горящего огня, который медленно подбирается к его телу… Она всё-таки узнаёт своего сына, а не просто на него похожего. — Прекратите немедленно! — срывается она на дикий, пронзительный крик. — Что вы делаете с моим ребёнком?! Отпустите моего сына! Он вам что, какая-то ведьма? Медведь из леса, которого можно забить заживо, не моргнув глазом?! Он просто ребёнок! Вы сейчас заживо сжигаете ребёнка, люди! Очнитесь! — но и сами уши как будто более не могут слышать, а потому она не способна оценить, в какой момент переступит ту черту, когда порвёт себе голосовые связки. Они треснут, как бывшие до упора натянутыми струны. Лопнут, как перетянутая тетива. Какие вы после этого люди?! «Опомнитесь!» Он же живой! — Ваш сын, — и когда кажется, что толпа обращает внимание на её вопли и попытки продвинуться вперёд, расступившись, — дьявол, — бабка в первом ряду рявкает это, почти что выплевывая звуки, и толпа позади резко начинает поддакивать, снова вернувшись к прежнему настроению. — Прекратите… — ещё не одолённая горем мать почти спотыкается, но не позволяет себе упасть на колени и, вернувшая себе равновесие, всё же прорывается в первую линию. Волосы, будучи короткими, спадают на лицо целиком, закрывает половину обзора, делая её донельзя растрёпанной и оттого выглядящей ещё более отчаянной. Но отчаяние не равно уныние, она не готова сдаваться. И Слава Богу, что не видит Сону, ведь родительница не вытерпит продолжать на это «просто смотреть», как делают все остальные присутствующие. Если посмотрит на него неподвижной, опустив руки и смирившись — проще свалиться на колени и разбить те в треск, чтобы от целых костей осталось только слово. Все жители деревни, наверное, просто не могут себе вообразить, каково быть ей и чувствовать то же. Каково понимать, стирая ноги в кровь от нечеловеческой скорости бега, когда узнаёшь, что твою родную кровинушку объявили врагом народа, и натравили на него палачей. — Ему же больно! Вы что, не видите, что творите?! — женщина продолжает кричать, вопреки сильному характеру и физической выносливости, испытывая полную беспомощность. Ужас от того, что никто даже не думает ей помочь, а наоборот — поддерживает всё это сумасшествие, как будто ничего зазорного в происходящем нет. И это устроили её соседи, которые столько лет смотрели в глаза и ели добытое, выращенное сообща. Люди, которых она знает всю свою жизнь и с которыми соседствовала, вела хозяйство, помогала и сама получала помощь. — Вам бы тоже так было… Вы бы кричали от жуткого жара! Он чувствует всё то же самое, что и вы. Монстры чувствуют то же самое, потому что они — люди. Она верила этим людям и жила с ними бок о бок, не затевая войн или обид. Чтобы теперь её решили обмануть, позвав на охоту, где «ловить было нечего»! Так быстро в деревню старшая Ким ещё не прибегала, побросав свои наработки прямо в лесу — любимые арбалет и лук со стрелами остались лежать где-то в центре леса, где поцвела трава. Так категорично правила она ещё не нарушала, ринувшись вглубь в поисках выхода в одиночку; изначально охотникам нельзя было разделяться ни на секунду, но родительнице, что своим материнским сердцем ощущала приближение неотвратимого горя — на это было плевать. Соа имела нехорошее предчувствие с самого начала утра, и именно поэтому долго не могла покинуть Сону; даже прочитала ему сказку днём и уложила спать, чтобы у мальчика не было соблазна покинуть дом по собственному желанию. Заперла дверь на все возможные замки, хотя прежде использовала их не целиком, но. Это, судя по всему, не помогло. Она приняла решение возвращаться чудом, потому что один из сопровождающий в походе не выдержал и разрыдался, признавшись в идее местного главы «избавиться от главной проблемы деревни», которой оказался её сын, Сону. Мать до последнего не верила в подобное, но прибежала сюда сразу же, как узнала. Жаль, что, как назло, всё предвидевшие подельники главы деревни подтасовали всё так, чтобы за «диким животным», в которым якобы нуждалось их поселение из-за продолжающихся холодов и предсказуемо плохого урожая, вынудили группу зайти как никогда далеко в лес. Идти оттуда было дольше. «Как ты имел право его тронуть? Это мой ребёнок, каким бы он ни был. Я растила его в своём животе три сезона. Он буквально часть моего тела: он соткался внутри меня, состоя из моих тканей, он произошёл из моих волос и ногтей, у него такие же волосы, нос и глаза. Он рос, питаясь моим молоком, — так как ты посмел поднять руку на моё, Дункан? Как ты посмел покоситься в сторону моего сына?» — злость на главу была бесконечно велика; и её было достаточно, чтобы не думать о последствиях, которые грозили ей самой. Уменьшать население деревни не было в интересах управителей, и именно поэтому они не собирались убирать Соа; жаль, но она понимала, что не примет такой расклад, даже если за борьбу против вождя положит свою жизнь. Поняв, что осталась совершенно одна против толпы, желающая защитить собственного сына — она совершает роковую ошибку для своей будущего, ставя на нём крест, но, как мать, по-другому просто не может. — Вот значит как… — на дне её зрачков выкипающим источником бурлит разочарование, но голос стихает, стоит только остановиться. Она понимает — никто ей не поможет. Они не просто смотрят. Они поддерживают. Вздохнув, она делает неожиданное: не отступает, не поддаётся ни страху, ни горю. Сону, если бы был в полном сознании и видел из-за дыма хоть что-нибудь, невероятно гордился бы своей мамой. Радовался бы знанию о том, что она бы никогда и ни за что его не бросила бы. — Можете не помогать — я сама всё сделаю, — она разворачивается к толпе лицом, как будто становится перед возвышением и пытается закрыть Сону своим телом. Пускай ничего не выходит, она не теряет ни толики от своей уверенности. Потому как знает, что правых и виноватых искать не придётся, ведь всё и так очевидно: — Вы — не люди, а животные. И дьявол, которого вы так боитесь и пытаетесь избавиться, видя в каждой картине и неровном жесте мимо проходящего… Дьявол, за которого вы принимаете каждого встречного, — она вытягивает указательный палец вперёд, продолжая плакать, но не срываясь в истерику, а держа себя в руках крепко, как в ежовых рукавицах. Просто вода из глаз течет сама от принятия главного: будущее для их семьи больше не наступит. И как прежде тоже уже никогда не будет. С в дрожи вытянутой рукой она тыкает не личностно, а во всё население Ёуу разом, выказывая своё презрение, — этот дьявол уже давно во всех вас сидит, вот и мерещится всюду. Потому что присутствуй Бог в Ёуу хотя бы отчасти, ходи он по нашей земле по сей день — он бы не позволил тому, что сейчас происходит, — повышает голос женщина, чтобы все в миг утихшие её услышали лучше, — случиться. В конце концов, не выдержав того, что тратит время впустую, скидывает покоившуюся на плечах охотничью шубу прочь, чтобы та не загорелась. И с этими словами разворачивается, чтобы в следующую секунду наброситься на горку хвороста. Растопыривает ладони, дабы было, за что схватиться, не соскользнуть и не сорваться вниз; высота не столь велика, но на трясущихся от страха за сына ногах преодолеть её не столь просто. И всё же, не боясь обжечься, она наваливается туда, на место, из которого нарочно убрали лестницу, как только отнесли Сону наверх — всем своим телом, и пытается разгрести остатки, чтобы добраться к своему мальчику. «Моя родная кровинушка… Как кто-то мог вообразить себе, что может поднять на тебя руку?.. Если бы… Если бы я могла — я бы убедила их. Я бы не позволила им», — больно от того, что всё это время была права, как будто знала наперёд, чем всё закончится, а потому оберегала Сону с излишком рьяно. Но ведь не ожидала, что этот момент придёт настолько быстро. Напряжение присутствовало уже давно, но Соа верила, что в запасе у них есть ещё хотя бы несколько лет — до совершеннолетия Кима, и что сам процесс, во всяком случае, не будет столь жесток. Изгнание есть изгнание, и оно не бывает приятным — но по-прежнему не имеет ничего общего с убийством. Не знала же она, что им вовсе не позволят уйти. Если бы только всё было нормально: ребёнку исполнилась бы семнадцатая весна, и жители деревни, после очередного сбора, приняли бы решение выдворить его, как достигшего самостоятельных лет… На тот случай у матери был план действий: вместе со взрослым сыном перебраться в относительно близкий к ним Ёнин, получить гражданство, прислуживая кому-то в виде среднего звена. До нижнего города и полей, где нужны крестьяне и прочая рабочая сила — двое суток пешком, а там бы как-то разобрались. У Соа даже был специальный жмут заранее заготовленной одежды и сухого пайка, которые можно было бы подхватить на плечо вместе с арбалетом и мгновенно покинуть дом. Надо было бы найти в месте прибытия работу по силе и доживать свои дни, не разлучаясь, но что теперь? Всё рушится, сгорает в огне вместе с телом. Старшая Ким ставит ногу в крепких сапогах поверх горящей горки, дабы туда забраться, и в кратчайшие сроки добежать до Сону — поскорее развязать его. Отпихивает хворост и раскалённые ветки, обжигая руки, позволяя обжигу в виде полосок остаться на коже навсегда, но почти успевает достичь сына, — а это главное. — Кто это? — позади шумной толпы, в уголочке, в котором пространство кажется куда более молчаливым, глава деревни переговаривается с подельником, который помогал организовывать процесс. — Это Соа, известная как главная охотница в деревне. Мама нашего злого рока. Не узнали её? Они считали, что лес вокруг зеленеет, а в пределах деревни лежит снег и ничего не растёт не из-за климатических особенностей, а из-за того, что здесь живёт Ким Сону, и может они были правы. Но почему не наказали им просто уйти? Нелюди — верное, но слишком слабое для них слово… Даже не дали семье шанса спастись. — О, да, я вспомнил её. Какая же жалость, что именно она его мать… — Терять такого бойца, конечно, ужасно. Она вряд ли нам такое простит, хотя время должно залечить раны. Но почему вы спрашиваете? Названный Дунканом ухмыляется, приподняв только правую сторону губ, и произносит очевидное правило: — В природе, как и у любых животных — нет ничего хуже матери, защищающей своё чадо. — По животным проще судить людей — их мир ничем от нашего, по сути, не отличается, — соглашается мужчина, коротко кивая: — Ничего не поделаешь, потому как закону природы по-своему жестоки, а мы — её часть. — Верно. Вот она, пока жива, и не позволит случиться непоправимому. Но… Пока жива — ключевое слово. — Что вы собираетесь?.. — не сразу понимает, к чему клонит глава. — Совершенно не важно, — тихо-тихо проговаривает главный, по чьему виду трудно оценить, что он собрался делать. Но Дункан говорит это, схватившись за оружие, чтобы тут же резко пройти мимо своего подельника, куда-то решительно вышагивая. Его уверенная походка с заданной целью-мишенью не сулит ничего хорошего; так уверенно и расслабленно шагают лучники перед тем, как прицелиться. — Сону! — тем временем кричит мама, спотыкаясь и падая по пути, но, достигнув связанного сына, первым делом хватается не за заплаканное лицо мальчика, который от шока не может выговорить ни слова (даже когда узнаёт её лик), а за верёвки позади столба. Она всё ещё способна мыслить рационально и сохранять холодное спокойствие, чтобы суметь хоть как-то ему помочь. Хотя что физически, что морально горит вместе с ним. — Всё будет хорошо, — твердит она, сама без возможности прекратить плакать, но не останавливаясь ни на секунду, не бросая попытки развязать своего ребёнка. Родительница, хоть и с опозданием, но наконец находит решение для ткани, которая к настоящему моменту вызывает у неё всё большие накаты паники; никак не развязывается и не расходится под давлением и резкими рывками. Она, поняв, что просто драть сухие верёвки ладонями — не выйдет, наконец вспоминает о запасном оружие, забывая о брошенным в лесу, и выуживает из кармана раскладной ножик, которым в следующую же секунду режет по верёвкам. Наконец Соа освобождает руки, а затем и бывшую привязанной к столбу шею. — Мой бедный маленький мальчик… Мой Сону… Зарыданный, чуть обожжённый, но так и не успевший получить серьёзные травмы, Ким медленно поднимает голову. Щёки не румяные, а чуть обугленные. Или это просто сажа, или ожоги — сложно сказать. Но глаза его горят по-прежнему ярче всего, перебивая грязную от испарений кожу; сияют, полные воды, переливающей за грани. Смотрят на мать, как на спасение. Слыша своё имя последними, что произносит родной по крови человек, Сону обещает себе, что, несмотря ни на какие законы, ни на обстоятельства — ни за что и никогда от него не откажется. Потому что имя будет единственным, что у него останется после… Матери. — Мама… — мгновение отталкивается от шёпота, когда мальчик начинает медленно понимать. Что только что произошло? Почему капельки крови, отдаваясь блеском в отражении янтарных зрачков, ни то замирают, ни то безумно медленно летят по воздуху, увеличиваясь? Почему они пляшут, как черти, перед самым лицом Сону? Почему они никуда не уходят? Почему они становятся только ярче и насыщеннее? Почему ускоряются?! Откуда они, чёрт возьми, вообще взялись?! Время наконец возвращается в привычный ритм. Нет, оно ускоряется в сотни крат, с астрономическим отрывом. Сону резко зажмуривается в последний момент, когда те самые красные шарики оказываются непростительно близко. Стоит, от испуга сжимая кулаки и челюсти, когда следом чувствует влагу на обеих щеках, сомкнутых веках и переносице; те самые капельки всё-таки замирают, найдя своё место на его лице. Сону ещё не знает. Сону не хочет знать. Сону никогда и ни за что не захочет. Он разобьёт все зеркала, если увидит это. Он перережет себе их осколками горло. Он разорвёт себе связки, чтобы никогда больше не заговорить. Он убьёт себя на месте, потому что. Теперь каждая частичка его лика окрашена в красный, будучи гораздо более свежим оттенком, чем подсохший ручеек, тёкший из собственного виска. Крапинка… Следы от брызг, застывшие дурацким рисунком. Вразброс, как будто за место на его лице борются двое: жижа смерти попрохладнее и нечто от неё же погорячее. Кровь и огонь, их оттенки… Теперь эта кровь… Измученные кусанием губы дрожат в гримасе ужаса, как будто тело осознаёт случившееся быстрее головы. Принадлежит не ему. Раздавшийся позади выстрел тоже доходит до ушей сквозь непробиваемую ширму — толщу воды, где различимы только гулкие, растянутые во времени отзвуки. В ушах жив один лишь пульс, и он вот-вот оглушит Сону. Тук-тук-тук, тук-тук. Сердце выпрыгивает из груди, а затем замирает, казалось бы, навсегда. Как будто это в Сону выстрелили, но он поймёт. Не раньше, чем догоняющий настоящее звук — нечто проделывает дыру быстрее, чем отголосок успевает донестись до разума, и. Ким даже не успевает посмотреть ей в глаза. Время разорвано, как и складывающаяся из него цепочка, а потому и стоявшая прямо напротив Кима мать, закрывавшая своим телом от толпы, исчезает не сразу. Но она становится всё дальше и дальше; почему-то то и дело отдаляется, и Сону хочется протянуть руку, чтобы её поймать. Сону хочет взвыть, прося маму вернуться на место, к нему; она же хотела его спасти, и у неё почти получилось. «Почти», потому как совсем скоро её тело валится замертво — стрела проходит через висок. Нет. » — Видел ли ты когда-нибудь, как животные, имеющие потомство, яростно его защищают? Ни один хищник не сделает того же ради себя одного. Медведь разорвёт в клочья любого, кто тронет его дитя. Он не побоится стрелы, ляжет всем телом на целую толпу тех, кого побоялся бы одиночка». Где-то неподалёку, вдали от толпы, названный Дунканом с лицом победителя медленно опускает арбалет. Пусть время переметнётся назад. Пусть Сону, зная, что будет впереди, схватит её за плечи и отодвинет оттуда, пускай поможет ей увернуться, да хоть закроет своим телом — умирать не хотелось, но в сравнении с собой для неё ничего не жалко. Это Ким должен был быть на её месте… За свою семью хоть жизнью, хоть телом, хоть душой — ляжет всеми костями, потому что у него больше ничего нет. Он не научен любить что-либо ещё. У него в сердце нет места для кого-либо другого. Сила удара заставляет женщину потерять равновесие и свалиться вниз. Она падает на каменистую землю, а от удара об один из валунов череп вовсе раскалывается. Нет… Нет… Нет… Сону забывает, как звучит собственный голос — настолько долго и бесконечно кричит: Вселенная становится настолько оглушающе громкой, что в какой-то момент просто погружается в тишину, и. На этот раз навсегда. Сону кажется, что он по-настоящему оглох, потому что больше ничего не слышит. Так ревёт раненый зверь, когда хищники едят его заживо, откусывают куски. В этот момент Ким забывает о том, что людей, как существ, вообще возможно любить. И, видя, как к нему кидаются те самые люди, но не для того, чтобы помочь — а для того, чтобы докинуть дров, Ким спрыгивает с возвышения с другой стороны, больно приземляясь на босые ноги и тут же режет их о какие-то осколки. Ноги подкашиваются от неудачного приземления, а кровожадная толпа пользуется заминкой, желая довести дело до конца. Однако он этого не знает — не слышит, как к нему бегут. Но за эти короткие секунды он успевает подскочить к упавшей с другой стороны матери, чтобы увидеть то, что ему не следовало. Крови много и ещё никогда он не видел, чтобы она была настолько густой и не совсем той красноты, которую себе воображал, думая об охоте и яркости её следов на белёсом снегу. Череп, подобно упавшей с высоты вазе (которую Сону однажды нехотя разбил в детстве), раскрошился ни то от прошедшей через висок стрелы — на поражение с первого раза, ни то от удара об камень, лежавший на земле, при падении трещина разрослась. Кусок валяется отдельно от головы, оттуда вываливается содержимое. Её глаза по-прежнему открыты, но. — Мама… — шепчет он сбитым голосом, не зная, что она ему уже не ответит. — Мамочка… — касается к плечу, чувствует её выпирающие кости, пытается заставить её прийти в себя, пошевелиться, подскочить на ноги и ринуться отсюда прочь вдвоём, как она того и хотела ещё какие-то пару минут назад. — П-пойдём… М-мы должны идти. Нам надо уходить. Вставай. Ну же… Мама… У н-нас н-нет в-времени… — но ничего не происходит. Женщина продолжает лежать на холодной земле, не двигаться и не дышать. А Сону прекрасно ведает, что это значит, ведь по рассказам местных охотников не раз слышал описание их «первых походов» и удивление по поводу забитого хищника, который порой умирает, не сомкнув век. А потеряв много крови, порой, ещё какое-то время продолжает двигаться или, даже будучи смертельно раненным, вскакивает на ноги, пусть это происходит на последнем издыхании, и животное обречено на гибель от потери крови, но. Сону отказывается это принимать: состояние шока поглощает и лишает какой-либо мыслительной гибкости, анализа и критичности. Сейчас не до них. Сейчас Сону только до того, чтобы поскорее привести женщину в чувства, чего бы ему это ни стоило — и увести за собой в лес. А потому он, елозивший по холодной земле в поисках каких либо подсказок и помощи, которых, конечно же, там не нашёл — дрожащими кистями, поднятыми с грязного пола, тянется к куску выпавшей жижи на нём же, но чуть левее. Чтобы собрать полную ладонь грязно-бордовых, испачканных в огневой саже сгустков, и попытаться затолкать их обратно — внутрь головы. Может так она придёт в себя? Конечно же. В этом вся проблема. Дурак, не подумал сразу. Потерянную кровь надо восполнить, и тогда всё будет нормально. Правда же? Он не успевает даже как следует поговорить с ней, не то что попрощаться. Сону звал маму, но она не успела его спасти, а за попытку поплатилась ценой собственной жизни. И как после этого в мире может существовать справедливость? Для жителей Ёуу — не быть ей никогда. Это решит сам Сону, когда ему будет всего лишь тринадцать. Понявший, что мать успела разрубить основное переплетение веревок, мальчик успел их перетереть и, не успевший сгореть, выпрыгнул из огня вслед за упавшим с возвышения телом родительницы, но не сумел сбежать в лес по одной простой причине. Он не смог бросить её одну в таком состоянии, хотя, будь она жива или теряй сознание медленнее, а не мгновенно, как теперь — на последнем бы издыхании прокричала: беги, Сону! «Беги и не оглядывайся!» Вот только подсказать ему главное она так и не успела, вот Сону и остался лежать над ней в ожидании чего-то. В попытке помочь той, которой уже нельзя. Кусочки мозга выпадали из своего верного места, оттуда, куда Сону с надрывом, тщетно пытался их вернуть, тщательно собирая с пола, потому что так и не позволил себе биться в истерике. Этим он характером в мать — прежде, чем отдаться горю, он пытался хоть чем-то помочь. И не желающий принимать, что ничего не получается, он заталкивал куски внутрь разбитого черепа снова и снова, пачкая руки, но ничего ими не чувствуя; даже того, что касается к внутренностям близкого человека. И не зная, что бежать уже поздно. В тот же миг его стремятся поймать, чтобы снова вернуть к столбу. Одна из женщин, стоявшая в толпе, тоже мать, и защищает своих детей по-своему, поэтому она не находит ничего лучше, кроме как прореветь: — Не давайте твари сбежать! — голосит чуть ли не ультразвуком, и, сходя с ума от страха, верит, что единственное, что может сделать, внеся в процессию свою лепту — это наброситься и навалиться всем телом на хрупкого низкорослого мальчишку, прижав того к земле. — Он обладает дьявольской силой! Это она и делает, поваливая мальчишку в другую от лужи крови сторону, и тем самым заставив его оторваться от матери. Блондинка, видимо, не нашла другого выхода, ведь сама слишком мала габаритами, чтобы оттащить и удержать его силой одних своих рук. Идея не то чтобы действенная, ведь из-под веса совсем уж хрупкой женщины Сону выбраться в состоянии. Вот только, понявшие, что риск всё ещё не устранён, — за ней повторяют все, кто здесь стоял. Сверху девушки один за другим нагромождаются ещё люди. — Она права! Не позвольте ему её использовать! — толпа быстро подхватывает волну страха и мгновенно звереет. — Свяжите ему руки! Закройте кожу! — Хватайте за руки! Не прикасайтесь. Именно за руки! Перекройте их любой тканью! — Он сопротивляется! Мир вокруг исчезает, когда на мальчишку набрасывают ткань, перекрывая лицо и как будто пытаясь его задушить, но Ким как-то выпутывается, и в итоге людям удаётся только связать ему руки, придавив своими телами. Но на двух-трёх ничего не заканчивается. Поддержка защитников деревни крепчает, ведь теперь поучаствовать в казни собственноручно здесь готов каждый. Сону понимает, что едва ли может видеть небо, а лёгкие и вовсе не способны на вдох от давления. Он вот-вот задохнётся под подобным нажимом. В последний момент перед этим Ким, сам по-прежнему местами истекающий кровью — успевает снять платок только с одного кулака, которым связали его руки вместе с веревками. Удаётся только наполовину, протянуть ладонь с торчащими двумя пальцами в сторону, чтобы положить часть голой кожи на землю, запуская ту, грязную и сырую от собственной крови, стекающей с головы, под ногти. Уже когда ему перекрывают кислород. Получается до скрежета, до боли, до тех самого скрипа зубов и вырванных от нажима ногтей, ломающихся об почву. Вселенная возвращается в привычную скорость, а вслед за сумасшедшей девкой на него наваливаются и все остальные; его, крохотного, придавливает огромное количество взрослых женщин и мужчин. Ким кричит из последних сил, чувствуя, как его вот-вот в прямом смысле слова раздавит. Предвидев, с каким треском сломается грудная клетка, расплющив органы под весом давления взрослых людей. В таком случае получилось бы только молиться о том, чтобы потерять сознание до того, как Ким выплюнет свои же кишки. — Не дайте ему уйти! — Придавите! Придавите его! Ещё! Помогайте! Он жмурится от жуткой боли и прокусывает губу в ощущении чудовищного удушья, ломающего кости веса, когда всё резко… Замирает. Люди прекращают двигаться и на него ложиться, пытаясь удержать на месте, а Киму кажется что так происходит только потому, что он закрыл глаза от страха — его разум его обманывает. Глаза, оказывается, всё это время были открыты и продолжали видеть происходящее перед собой. Просто всё успевает якобы погрузиться в темноту из-за тел, которые оказались сверху него. Совсем скоро помимо тяжести Ким начинает ощущать ещё кое-что — какую-то жижу, стекающую дальше. Он всё ещё на улице и вокруг день, но темнота не проходит, — ею оказывается перекрытая чужой одеждой, кусками ног и рук, потому что падали на него чуть ли не с разбегу и в разброс, кто на кого, масса живого груза. Только в нос ударяет запах железа, а кровь, коей оно оказывается, не принадлежат ему, как он думал поначалу. Сону казалось, что его раздавит и он откашляет кучу собственных органов, но жизнь поступила иначе. И мертвецом оставила не его. Крови оказалось слишком много, до той степени, что в ней получилось бы искупаться, будь здесь резервуар для жидкости. Вот Сону и искупался. И он ещё не знает — но до последней капли она выходит изо рта каждого жителя деревни, все тела которых более не дышат; и тех, которые навалились на него, пытаясь раздавить, и тех, кто стоял поодаль, на это глядя. С высоты неба это выглядит, как клубок сцепившихся муравьёв и замертво свалившиеся единицы поодаль. Сону чудом находит в себе силы, чтобы, выбираясь из-под сваленных друг на друга тел, протянуть руку к свету и свежему воздуху через верхний из трупов. Достают только кончики пальцев. Сквозь литры крови и запах пота, смешанный с грязью земли и гари. Скидывает последние, едва ли выбираясь из-под новоиспеченных мертвецов, как из-под завалов домов, чтобы, отползая подальше и едва ли отдышавшись, понять: Каждый житель деревни Ёуу, поселения снежных лисиц и охотников — мёртв. На дрожащих коленях, не в состоянии выпрямить ноги, Сону ползет по умытой кровью, безжизненной земле, с которой больше никогда не сойдёт снег, чтобы добраться до матери вновь, а добираясь… — Мама…— чуть ли не плача, хоть он уже достаточно взрослый, чтобы понимать элементарные вещи: что мёртвые — мертвы, и воскресить их невозможно, собирает всё то, что выпало у женщины из черепа опять, как заколдованный. Продолжает повторять одно и то же бессмысленное и душераздирающее действия, будто сломался. Все куски мозга, который валяется разбросанным по этой бренной земле должны вернуться на место, и тогда мама встанет и пойдёт, как ни в чём ни бывало. Ведь так? — Поднимайся… Ну же… Мы должны уходить, помнишь?.. Я же уже сказал тебе. Почему… Почему только я должен тебя слушаться, а ты меня нет? Сону в таком шоке и отчаянии, что абсолютно тщетно и трагично надеется, что, собрав содержимое головы и запихав всё обратно внутрь, оживит свою родительницу. А на деле только снова пачкает руки и в последствие, увидев, что ничего не работает снова, а все попытки глупы и напрасны — смотрит на свои дрожащие, залитые кровью ладони. Его почерневшее лицо, полностью пропитанное чужой — ещё лучше. — Тогда я должен уйти один… — он сжимает кулаки прежде, чем, поднявшись на волне опоясывающего ужаса, на хромых, едва ли переставляющихся ногах, рвануть прочь отсюда. — Я должен… Я… Пойду в лес. И останусь там навсегда.