Лисы могут выглядеть мило и даже очаровательно, но помни одну важную вещи: милые зверушки не травоядные — они едят падаль.
***
прошлое, после попытки казни и смерти всей деревни.
Как только глаза раскрываются, а бывшие двумя омутами зрачки сужаются, являя солнечные отблески янтаря — в этот же момент по ту сторону леса слышится звон колокола. И уже с трудом получается отличить: чудится это, или откуда-то действительно идёт звук, чем-то напоминающий сопровождение к похоронному маршу. Оно разрезает воздух, но преодолеть барьер не выходит; в уши как будто напихали хлопковой ворсы. Слышится только набатом стучащий пульс — вместе с ним собственный бесшумный вдох и оглушительно громкий, долгий выдох. Странно, прежде телу кислорода никогда не требовалось настолько много. Тем не менее оно, будто лишённое души (хотя ведомое только ею одной) упорно продолжает идти вперёд, вглубь зарослей, неведомо откуда черпая силы. Касается их ладонями, когда заставляет ветки, преграждающие путь, расступиться. Вот только они не просто ломаются или возвращаются на своё место, лишь пропустив путника — а превращаются в пыль. Иногда ребёнок переходит на бег, а иногда едва волочит ноги, но сердце пытается выпрыгнуть наружу, выламывая дуги рёбер вовсе не от резких движений. Ладонь приземлятся на грудь, а нога приставляется к ноге. Снова гулкий выдох. И этот голос, что навсегда останется только памятью.— «Не позволяй любви исчезнуть из твоего сердца, даже если его будет переполнять множество совсем противоположных явлений».
Там, где лежит ладонь и без конца резко вздымается грудь — всё ещё что-то живо, но сильно болит.— «Но как я должен чувствовать то, что даже не могу увидеть? Любовь одних людей к другим лишь причиняла мне боль. Они все защищали своих детей, мама — прямо как ты. Но их защита превратилась в угрозу для нас с тобой. Они тоже пытались спасти своих любимых, но посмотри, что сотворили со мной. Они сделали из меня монстра.
Разве… После этого любовь может спасти абсолютно всех? Даже тех, от кого испокон веков стремятся избавиться? Заслуживают ли такие, как я, её вовсе? Когда всё в этом мире работает лишь методом исключения: выигрывает только один, а проигравших не может не оставаться… Вряд ли есть место справедливости, о которой ты говоришь с самого моего рождения.
Если кто-то любит — кто-то другой, оставшийся позади и не получивший этой самой любви, неотвратимо страдает»
Что же здесь хорошего?.. Пока чужой голос звучит в голове так свежо и чётко, как будто его обладатель стоит точно по правую руку, под ногами мальчишки бывшая полностью зеленой трава, покачиваясь, медленно сгорает в небытие, увядая — хотя ни разу не была одолена пожаром.— «Потому что любовь — это не смерть. Ей, в отличие от всего остального, не бывает конца.
Это и есть жизнь, и она длится, сколько ты её чувствуешь — так чувствуй же вечно. По-другому мне и тебе не выжить. Понимаешь?
Никому и никогда не позволяй убедить себя в обратном»
Перед взором начавший по ранней весне зеленеть лес, который по пути к гуще напоминал совсем другой сезон (не ту зиму, которая царствовала ближе к деревне). К босоногому обугленному мальчику, испачканному в липкой, присохшей крови с головы до пят, измазанному во влажной земле, навстречу летят цветастые бабочки, взмахивая своими крыльями… В последний раз. Ведь светит им только пролететь мимо — как от былой резвости не остаётся ни следа. Они бьются крыльями о поверхность пустот, запутываются в воздухе, как будто он осязаем, и за него можно зацепиться в попытке спастись, но. В конце концов с трагедией во взмахах планируют точно вниз не на силе, а на оставшейся невесомости крыл — по направлению к холодной земле, которая больше не напоминает ничего из оттенков изумруда. От их крыльев остаются одни рваные, дырявые, истонченные кусочки и нечто, что когда-то было гусеницей — маленькие тельца, продолжая подергиваться в агонии, валятся на такую же усопшую (как будто она когда-то была живым человеком) почву. «Она — это единственное, что способно тебя спасти. Что способно спасти всех нас» — эти слова в тысячный раз звучат в голове и сопровождаются воспоминанием о том, как нежно мать гладит по голове, перебирая светлые волосы, от которых ныне только угольная стружка. Отрастут ли они когда-нибудь? Палёные остатки ворсы на голом черепе пахнут просто отвратительно, хотя едва ли Сону сейчас различает запахи. — Но если у меня не будет ни одного родного по крови… Если у меня не будет тебя… Кто меня тогда будет так чисто любить? Кого останется любить мне? «Я же не приучен знать кого-то ещё, кого-то кроме тебя. А меня? Кто ещё полюбит меня в этой жизни, мама? Кому я буду нужен? Кому предназначен? Как я… Дальше?»Как-…
«Как мне её найти? В ком? В чьих лицах я должен её рассмотреть? Эту твою любовь. Какие черты сделать особенными, когда всё вокруг одинаково?
Может, всё это время ты скрывала от меня неотвратимое? То, что…
Ничего не имеет смысла. Ничего меня не спасаёт»
Ничего мне больше никогда не поможет. Даже когда кажется, что сердце было разбито и не заживало столько раз, что нанести ему новые травмы просто невозможно… Это зрелище невинных существ, что буквально пару секунду назад беззаботно кружили по воздуху, перелетая с цветка на цветок, а теперь пали замертво вместе со всей той царившей в лесу зеленью — разбивает оставшиеся частички души в мелкую стеклянную пыль. Это Сону виноват — он приносит разруху. Это Сону, остановившийся в центре леса, опустивший голову и крепко сжавший кулаки, медленно начинает осознавать, почему столько лет мать не выпускала его на улицу. Она никогда не была плохой родительницей, она никогда не поступала к нему жестоко, она никогда не была несправедлива. Она только и делала, что пыталась защитить его от самого себя. И стоит ему резко обернуться назад через левое плечо, а затем и догнать инерцию всем телом в надежде, что не все бабочки погибли, и что есть те, кто всё ещё куда-то летит — видит, что за спиной, по всем местам, где ступала его нога… Один только мрак. Полностью завядшие растения и почерневшая, как после пожара, земля. Тянувшиеся к Солнцу, ввысь, бутоны цветов опущены вниз, некоторые полностью опали, а некоторые продолжают терять листья на глазах; опадают, как в ускоренном темпе привычно длинной в этих краях осени. Это превращается в вопрос времени — часть леса остаётся позади, однако от самого леса ничего. Впереди он всё ещё зелен, но чем дальше ступает Сону, тем меньше после него остаётся. Постепенно и все молодые веточки и почки (а значит они только-только начали раскрываться) покидают свои прежние места, оставляя кроны голыми и иссохшими; те тоже, ослабнув, упадут после первого урагана, разломавшись на части. Он бросается ко всему, что видит начавшим расцветать. Надеется, что всё это не правда, что это какой-то ужасный сон — что смерть всех этих растений и насекомых вместе с ними не может зависеть от него. Что не бывает такого, чтобы от прикосновений и шагов обыкновенного человека погиб целый лес и… Столько людей. Он уговаривает матушку природу избавить мир от себя или себя от мира, который наградил (скорее наказал) его столь страшным проклятьем. Мальчишка сходит с ума — бежит к огромному дубу и видит, как тот превращается в песок, что уходит сквозь пальцы, когда он пытается к нему прикоснуться. Старается ухватиться кончиками пальцев, угнаться за россыпью, но вспоминает… Как замертво с засохших веток падали секунду назад бегающие наперегонки белки, на соседние участки земли с гулкими ударами приземлялись птицы, разбиваясь насмерть. Смерть догнала их гораздо раньше, чем они успели понять, что падают. Переубеждать себя бессмысленно — всё очевидно. Он больше не желает идти дальше, вглубь по-прежнему изумрудной гущи, что пытался догнать, чтобы покинуть оставшийся за собой Ад, который переносил на руках и стопах. Бегущий со смертью наперегонки, пытающийся её запутать, оставить где-то вдалеке, избавиться, убежав от того, от чего никогда нельзя — замирает в миг, когда за деревом видит небольшую когорту детенышей лисиц. — Нет… — медленно крутит он головой в отрицании, ощущая чудовищный страх, не позволяя своим ногами, под которым распространяется чернота, зайти дальше. — Пожалуйста, не надо… — и глаза начинает покалывать, потому что мальчик уже знает, что будет дальше. Когда казалось, что хуже быть не может — Сону обязательно натыкается на то единственное, что, как чувствует, его сердце ещё было способно продолжить любить. Забирают и это. Животные резвятся на пока ещё зеленой поляне, пока не замечают человека, которого, к своему горю, не будут воспринимать, как чужака. Лисица — символ, которому поклонялись в деревне, где он вырос. Сону — мальчик, которого многие из лисят видели через окно, когда он за ними наблюдал. Видели его же на полосе залесья, когда они смотрели друг другу в глаза на расстоянии и чувствовали единение душ, как будто Ким — всего лишь человеческая версия белой лисицы. Они ощущались частью себя — неотьемлемой, бессмертной, неизменной, но. За сегодняшний день изменилось уже достаточно вещей, чтобы хоть немного продолжить верить в то, что в мире есть невозможное, и. Когда малыши лисиц начинают приближаться к уже почерневшим местам, мальчик, на трясущихся ногах пятится в противоположную от них сторону, но к этому моменту маленькие животные уже успевают заинтересоваться и пожелать подойти к человеческому ребенку поближе. Сону этого старательно избегает, спиной уходя прочь на этот раз куда быстрее, чтобы они не оказались следующими после бабочек, белок и птиц жертвами, но. Стоит только маленьким лапкам заступить за иссохшую, единожды отравленную полосу, оказавшись с ним на одной территории — как та же участь постигает и их. — Хватит! — кричит мальчишка, хватаясь за голову, и поскольку собственный крик слышится в пределах головы, ушные перепонки чуть ли не лопаются — приходится закрывать уши, пока падает на колени. — Хватит! Я не хочу быть монстром! Я не желаю оставаться монстром, которым ты меня сделала! Слышишь, проклятая Вселенная? Забери всё это обратно! — собственный голос в эти мгновения не различим и больше похож на рёв загнанного зверя. — Или хотя бы не позволь мне появиться на свет таким! Я не хочу… Я больше ничего не хочу! Спасите меня, кто-нибудь, — голос медленно идет на спад, а он, сокрушаясь в рыданиях, склоняет голову, касаясь лбом мёртвой почвы неподалёку о свежих трупов белых лисиц. Умерли все до одной. — Где искать вашу любовь, а главное зачем? Когда вокруг меня только тьма… Вцепиться дрожащими пальцами себе в лицо, желая его расцарапать — упасть на колени, чтобы больше не касаться голыми стопами к земле, ту отравляя. Но это не поможет: больше никому и никак. Если бы сама земля знала, насколько Сону жаль… Если бы знала, что он не желает ничего, кроме как лечь в густую высокую траву по утру и уснуть крепким сном, проснувшись среди такой же, не увядшей. Что он желает обнять её, прикоснуться и не принести разрухи, что мечтает вдохнуть её свежий запах, что отчаянно хочет прогуляться по полю и не оставить за собой никаких следов, ведь что он, как ни ничтожный перед природой человек?.. Он не хочет быть выше неё. Он не хочет быть опаснее неё. Он не хочет быть сильнее кого либо ещё… Он хочет просто быть — самым обычным, жить точно такую же человеческую жизнь, а не то, что досталось ему. Сону нужна была самая простая из существующих, но вместо того, чтобы получить свою собственную — он был заперт в клетке чьих-то решений, чтобы ломать чужие судьбы. Чтобы ни у кого больше никогда не осталось права выбирать: жить ему или умирать. Если бы мёртвая ныне земля знала об истинных желаниях его души, простила ли бы его жалкое ядовитое тело за случившееся? Он рыдает навзрыд, зарываясь в полностью умершую траву цвета мазута, на которой лежат совсем маленькие лисята — пачкает в ней лицо и руки, а от влаги на щеках грязь прилипает, как вторая кожа. Становится новой. — … Когда всё, что я вижу и несу за собой — это смерть?.. Мама всегда говорила, мол, чтобы победить смерть, застывшую на кончиках пальцев — нужно полюбить.«Когда полюбишь весь мир, то позабудешь о том, что с тобой что-то не так. И тебе не нужна будет помощь или подтверждения извне».
Но Сону так и не понял, что она имела в виду и насколько буквальным было это выражение. Так и не смог… К тому моменту уже поздно горевать — абсолютно весь лес у деревни Ёуу погибает, превращаясь в кусочки тёмной материи. Как будто посреди апреля наступает январь. И Сону задаётся только одним вопросом, зная, что его не будут слушать, но услышат: — Какой смысл в вашей любви, если она не способна спасти от смерти? Если она не способна прийти тогда, когда больше всего нужна? Туда, где в ней сильнее всего нуждаются? Там её никогда нет. Ни-ког-да. Но мёртвые лисы, которые когда-то были символом процветания и жизни деревни — врезаются в разум, и словно отныне становятся ещё и символом окончательно потерянной надежды. Всё закончилось. Деревни больше нет — от неё остался только Сону, но кто он такой? Сону, бежавший по лесу босиком и оттого полностью его убивший, сдаётся. Он мечтает привалиться к одному из завядших деревьев и, оперевшись на него затылком, закрыть глаза навсегда. И всё думает «почему же нельзя отравить самого себя?..» Ему кажется, что получится умереть с голоду, но, в конце концов, когда впервые в жизни испытывает самый настоящий — не выдерживая, принимает решение вернуться в деревню. Он считал, что, если (вместо варианта превратиться в труп под деревом) будет бежать, пока лёгкие не схлопнутся, не высохнут от учащённого дыхания — сумеет куда-то добраться. В новый мир, чтобы начать всё заново, с чистого листа. Такие мысли у Сону тоже были. Однако отныне, проскитавшемуся в лесу несколько дней и жутко истощенному, с нарывающими ранами и урчащим животом, ему сдаётся, что все дороги ведут только обратно в Ад, из которого, как ему показалось, сумел выбраться. Но нет. Инстинкты и тяга к жизни берут своё, заставляя его шевелиться, а не принять не свою участь и заставить молодое, полное сил к росту тело сдаться. Они вынуждают подняться и идти дальше. Ах, точнее — обратно. На те руины, на которые никогда бы не захотел приходить вновь, и не вернулся, если бы было можно. — Символ погиб, — шепчет он потрескавшимися бледными губами, будучи на подходе задымлённой деревне с кучей трупов, — значит и деревня тоже. Сону не остаётся ничего, кроме как пойти домой после неудачного побега в никуда, туда, где его никто не ждёт. Некому больше. По возвращению Ким ведёт себя, как ни в чём ни бывало. Как будто целое население не передохло, а половина площади не сгорела от не потушенного огня. Мальчик просто проходит мимо него, как будто сознание всё замыливает, и он ничего не видит, даже не ведёт глазом. Добирается до своей хижины на окраине, чтобы съесть остатки запасённой матерью еды — мяса и сывороток, фруктовых нагромождений, которые она скапливала к более холодной и затяжной зиме. Дома Сону даже обтирается, умывается и приводит себя в порядок, ходя на соседний ручей за хижиной, тот, что с талой водой — чтобы прекратить выглядеть, как ходячий кусок угля. Будучи чистым и переодетым во вкусно пахнущую, стираную ещё живой матерью одежду, он самостоятельно разводит огонь в камине, накидывает свою шерстяную куртку, которая до сих пор пахнет родительским теплом, и в целом ведёт себя, как будто ничего не случилось. Ложится ранним вечером и встаёт ранним утром, иногда выходит подышать на улицу, привычно запирая дверь, как и наказывала мать, чьё тело лежит где-то на площади. Так, какое-то время Сону живёт обычную жизнь, правда, в целой деревне оставшийся сам. Как будто его не окружает гора мёртвых тел. Все эти дни с площади тянет неприятной гарью, но не запахом разлагающихся тканей (из-за холода они довольно долго сохраняются в изначальном состоянии). Доедая мясо, сменяя свои дни одинаковой рутиной — едой, сном и снова едой, Сону включает ещё один важный пункт. Поскольку не сумел бы разрешить проблему за один раз в одиночку, будучи достаточно щупленьким и маленьким по комплекции мальчонкой, он старается поступить по уму и, использовав холодный расчёт палача, разделить нагрузку. Справиться получается почти за неделю. Охотники тащат медведей за ноги по голой земле, редко когда привязывая к саням. От диких животных, которых убивают на месте, которое они считали своим домом — на белом-белом снегу всегда остаются красные разводы: та самая сплошная кровавая полоса, которая тянется из средины леса до самого поселения. Сколько было удачных дней охоты, когда шёл снег без сильного ветра. Когда он падал и мгновенно таял в этих лужах крови, как они растягивались и увеличивались, как хрустел снег под сапогами убийц, готовых принести тушу огромного дикого зверя к своим родственникам и соседям. В тишине леса был слышен только этот самый хруст под подошвой и медленные, терпеливые шаги, потому как тащить подобный груз часто приходилось в одиночку, и понятное дело, что быстро не получалось. Мама Сону всегда переживала, что со своей комплекцией сын не справится и не дотянет тушу мёртвого медведя из центра леса до посёлка, но. Зря она волновалась. Не прошло и пару лет, но прямо сейчас, как медведя, тащит через всё поселение, как придётся, взрослого, крепкого, упитанного мужчину. К той самой хижине с конца деревни. И под подошвами сопящего мальчишки точно так же хрустит снег — и под телом бездыханного остаётся точно такой же след, сплошной развод на снегу, какой мог бы остаться после медведя. А затем их количество увеличивается. Одного за другим. Второго и третьего. Пятого, десятого…Старушку, молодую девушку, соседских детей, их родителей, вдов, одиноких охотников, примерных семьянинов… Всех, как сплошной мусор. Хватает за запястья своими маленькими ручками, и тащит. Вся кровь покинула тела ещё в момент смерти, но осталась на снегу протяжными линиями — никто в него не верил, но только посмотрите на Сону сейчас. Он тратит часы, но затягивает всё население деревни в свой дом, оставляя идентичные тем, что всегда появляются после охоты — следы от трупов, причем таких же животных. Ведь людьми всех умерших назвать язык не повернётся. Тащит за конечности и огромных мужиков, которые весят гораздо больше него, но за пару дней, что Ким специально начинал с трупов женщин и детей, тела успели чуть осесть, стали легче, выпустив некоторые соки помимо крови. На их месте осталось множество зловонных следов. Ким продолжает делать одно и то же почти семь дней, пока площадь совсем не опустевает. Пока красные разводы и дорожки, ведущую в их хижину на окраине, не превращают всё население в испачканную в красном мясную лавку. Дома стоят на месте, но в них больше никто не придёт. Сюда отныне осмелится сунуться только снег, который успевает замести некоторые следы. Ким считает, что должен уничтожить все тела — не без причины. В последний момент, рвущийся жить, как никогда сильно, он переходит к рациональному, к своей темной стороне, которая отключает человеческую: начинает мыслить и приходит к выводу, что уйти, оставив всё на своих местах, нельзя. Иначе люди из других, относительно недалеких поселений, однажды сюда, на скотомогильник, всё-таки доберутся, и в этом не будет ничего хорошего. Ёуу — это кусок голой земли в центре стыка лесов, и других народов вокруг не сыщешь, но Сону помнит, что у них в краях уже иногда затесывались странники и путники-чужестранцы со стороны болот. У них тоже есть свои государства, и они вряд ли захотят иметь по соседству что-то сомнительное. Если сунутся сюда опять и наткнутся на вид, в котором осталась площадь, то могут заподозрить нечто неладное. Затем и начать охоту на ведьм, в поисках устроившего нечистое колдуна: на телах умерших ведь нет никаких порезов и видимых повреждений, поэтому войной это не покажется. Люди быстро всё поймут, и Сону, если не затрет след, не успеет далеко уйти, скрывшись. Увы, пока ещё будучи ребёнком, свою силу он так и не научился контролировать, чтобы суметь намеренно на кого-то её направить. Она всегда появляется неожиданно, без зова — и не останавливается, когда её просят. Поэтому он решает подчистить останки, и перетягивает все разом в свой дом, захломляя его трупами. Швыряет односельчан ближе друг к другу и почти никогда не закрывает двери в гостиную, где все они лежат; игнорирует мерзкий гнилостный запах. На улице они так не воняли, да. Упорство всё же приносит свои результаты, и Сону довершает начатое, собирая всех у себя в доме, включая мать. По отношению к ней он оказывается самым мягким, как и должно быть — помогает бездыханному трупу с раскрошенным черепом усесться в кресло, за которым она сидела, когда читала ему сказки. Её он приносит бережно сюда последней — не хотел, чтобы она лежала и процесс гниения ускорялся, вот и оставлял сохраняться в морозе как можно дольше. Получается положить её руки на поручни так, как бы она положила, если бы просто уснула. Целует в лоб напоследок, как принято целовать мертвецов, уложенных в могилу. Но именно ей не гоже лежать в сырой, холодной земле. Пусть лучше она останется принадлежать родному месту навеки, и ни один червь её не сожрет — так надо, ведь их общий с родительницей дом скоро тоже исчезнет. Как и все остальные. Сону оставляет её на любимом месте, кончиками поцарапанных и опухших от ежедневного переноса тяжестей пальцев, прикрыв бывшие выпученными от болевого шока веки. Труп Дункана, который стрелял в Соа из арбалета, Сону тоже выделяет, как особого гостя — заваливает его в самый низ, чтобы получился эффект «давки», который пережил сам мальчик. Гора оказывается лежать у разведенного Кимом камина. За прошедшую неделю, когда закончились собственные запасы еды, Сону ходил по чужим домам, ни один из которых даже не был как следует заперт. В некоторых местах были и другие трупы, не вышедшие на площадь в день казни, но их тоже постигла смертная участь: сила Сону при потере чего-то столь любимого, как кормилица — не выдержала, и показала верх своих возможностей, что добраться даже до тех, кто находился вдалеке, но в той же деревне. Он собирает чужую еду и ещё какое-то время питается ею, хотя знает, что рано или поздно придётся покинуть это место насовсем: другие остатки быстро догниют без правильного хранения, и Сону предстоит отправиться на поиски новых мест, пригодных для жизни. А пока, за время, что он лазил по чужим обителям, нашёл в доме у вождя разведенное масло, которое он подготовил, чтобы поджечь самого Сону. Его мальчишка и берёт с собой для лучшего горения — но, признаться, тащить в одиночку целую бочку с этой смесью гораздо сложнее, чем любой из трупов. Этим самым маслом, уже у себя в хижине, Сону обливает всё, что видит, включая останки людей. Вдалеке, напоследок найдя свой маленький стульчик, который однажды сделала для него мама собственными руками, Сону смазывает его в жиже и, поднеся к огню, использует, как факел — бросает его на вершину мгновенно воспламеняющихся тел односельчан, чтобы те мгновенно обняло пламя. Они покрываются непроходимым слоем огня, а Сону медленно отступает назад на одних пятках, видя, что до матери это дойдёт в последний момент — когда пожар охватит уже весь дом, а Сону его к тому моменту уже покинет. Чтобы суметь не смотреть на то, как пожар поглотит не только весь дом, но и родного ему человека. Сейчас, со стороны, всё скорее смотрится так, будто она разглядывает не горящих недругов, сидя на своём кресле — а какую-то картину. Так, собранная в стенах одной обители деревня, и сгорает в пламени до остатка. Сону приходится покинуть родные стены раз и навсегда, поджечь оставшиеся хижины и, снова отойдя за полосу леса, стоя на месте, на котором однажды стояли любимые им лисы (которых тоже более в этих лесах не водится), издалека наблюдать. За тем, как огонь уничтожает не только всех жителей деревни, но и следы, оставшиеся от людей. За тем, как в его деревянном доме горят и рушатся стены. За тем, как складываются, словно карточные — постройки других домов из поселения. Как всё прошлое, настоящее и будущее превращаются в пепел и труху. Чтобы никто и никогда не узнал, что здесь существовало что-то, кроме него, потому как для единственного выжившего оно так и есть. Маленькую тайну о Ёуу будет знать только он — унесёт её с собой в могилу, и некому будет больше про это рассказать. Сердце болит за мать, чей силуэт, сидящий в кресле, продолжает виднеться в окне с расставленными врозь шторами — внутри помещения по ту сторону которого бушует пламя. Но все они валяются на полу, как черви, а она аккуратно сидит над ними. Выше, увереннее, красивее. Ким Соа — запомнится, как особенная и самая лучшая родительница. Сону никогда не пожалеет ни о чем, кроме того, что её больше нет, и что он не сумел побыть с ней подольше: мама никогда не увидит, сумеет ли он вырасти лучше. Получится ли у него, подобно фениксу, возродиться из пепла, в котором закончилось детство и нашла свои пределы наивность. Она никогда не сможет убедиться: а получилось ли у сына найти счастье в своей новой жизни? Будет ли она у него вообще, или всё закончится здесь? И дошёл ли хоть куда-то, покинув деревню? Деревню, которая не смогла согреть мальчика, поэтому он решил её сжечь, чтобы согреться самому. Но Сону дойдёт. Ещё очень много куда. Всё это потому, что он — монстр. А всех монстров, проделавших долгий путь, обязательно убьют герои.Но никогда не в начале повести.
***
— А-ха… — уста жадно хватают воздух, но как будто это не воздух вовсе: словно Сону рыба, выброшенная на сушу, и ради продолжения собственных мучений ему позарез нужна вода. Воду дают, но только затем, чтобы оставить его в сознании, когда снова выкинут на поверхность. Он жмурится, пытаясь прийти в себя, но к моменту, когда сознание немного становится на место, а тело прекращает казаться парящим в невесомости, Ким обнаруживает себя в сидячем положении, обнимающим подушку. Приходится протереть оба века, чтобы увидеть — ничего в комнате с момента, когда он, усталый после работы в военном госпитале, заснул на закате, не изменилось. Свеча по-прежнему горит, подрагивая и оставаясь золотистым отблеском на стенах однотонного цвета охры. Лекарь периодически подрывается посреди ночи от подобных кошмаров, но в последнее время что-то обострилось — оставлять свет в комнате, где только он один, стало чем-то привычным. И дело не в монстрах, которыми пугали с глубокого детства; Сону-то не знать, что люди похуже тех самых призраков и духов из былин. Без свечи просыпаться, не зная, где потолок, а где стены и пол, без возможности заземлиться — гораздо хуже. Мальчик обнимает колени, утыкаясь подбородком в возведенную на вершине них, острых, подушку. Всё приснилось, но ничего из этого не было придуманным. В моменты, когда всё вершилось так, как будто Ким разучился бояться — самое необходимое и жестокое за него как будто делал кто-то другой: его руками, но не он сам. А потом, когда время прошло, принеся за собой осознание — Сону понял, что это было слишком. И не сумел смириться с произошедшим, не смог принять это до такой степени, что мозг просто отключился. Но как бы не так: сны не позволяли столь огромному пласту его биографии кануть в лету незамеченными, не позволяли забыть, а как будто хватали за шею и, погружая в удушье, кричали: «смотри на меня, смотри на свою правду, Ким Сону. Она тебя определяет и тебе, как и от своего имени, никуда от неё не деться». «Ты сжег тех, кто хотел сжечь тебя. А люди так не поступают с другими людьми. Жертва позволяет себе умереть, чтобы остаться априори невинной, а не согласные на смерть сами превращаются в несущих насилие» Факты о прошлом не позволяли остаться милым и невинным до самого конца, хотя в Ёнине именно таким себя и ощущал. За спиной, в защите Ли Хисына, с его одобрением и заботой было легче справляться. Сону забыл о причинах, почему не боялся пожара когда-то давно, когда довёл его до тлеющих угольков, и почему больше всего на свете страшится столкнуться с огнем снова сейчас. Наверное, во всем замке точно так же со светом ночуют только узники темницы — там полный меридиан солнечных часов требуется освещение, дабы наблюдать за пленными. Кстати об узниках в темницах… Сону почти что с размаху отталкивается пятками от матраса, чтобы плюхнуться на простынь спиной и почувствовать, как по чистой, пахнущей стираным бельём наволочке рассыпаются пряди густых белесых волос. Глаза бегают по потолку вовсе не как те, которые сомневаются перед принятием важного решения — а как будто перед ними уже горят вспышки, видимые только умалишенным. Потому как придумали себе что-то без детального обдумывания; так могут только прокаженные, не способные себя останавливать перед совершением ошибок. Но разве это может быть ошибкой? Когда он буквально единственный… Однако слова Хисына не дают покоя: «Он — один из людей, кого ты мог бы разве что возненавидеть, знай всю правду». «…Признался перед нами в очередной куче военных преступлений, которые совершали его люди. Пытался угрожать, что сделает с нашим Ёнином то же самое, что уже проворачивал прежде на Матэ, когда нападёт со своими войсками. Знаешь, сколько девочек и мальчиков на захваченном острове они изнасиловали? С его разрешения» «О, Сону. Он тоже там был. Я лично помню, как анаханец вёл своих людей в атаку, будучи во главе, и каким образом они отдыхали в перерывах»«В конце концов, каждый вояка, каким бы симпатичным он ни был — просто мерзкий мужчина, будь он рядовым или командиром. Тебе ли не знать? И в условиях, когда некому его наказать — позволяет себе, что угодно. Просто в нашей армии есть кодекс чести и порядка, а в их — он отсутствует».
Как и слова хисынового отца, короля.«…Не обижайся на моего Хисына, когда увидишь чёрствость в свою сторону. Люди, как он, нуждаются в ком-то, кто поможет удержать чашу весов в равновесии».
«Ты же знаешь, как я благодарен тебе за всё то, что ты сделал для Ёнина… Я всегда буду ценить тебя, что бы ни происходило вокруг, будь то мир или хаос. Можешь рассчитывать на моё доверие. А доверяющему тебе, мне важно, чтобы ты знал и помнил о моём главном желании».
Не менее весомые. Ли хотел, как лучше, — Ким знает, а ещё хочет так думать и дальше. Поверил ли Сону в слова Хисына о командующем Анахана и его истинной личине? И обещал ли ему не приходить к полководцу по-честному? Возненавидел ли варвара искренне? Что ж, он… Правда пытался. Изо всех сил пытался, но. Кажется, так и не смог в это поверить: ради собственного же блага Сону не стоило верить в то, что командующий является плохим человеком. Если всё, к чему Мидас прикасался, согласно легенде, превращалось в золото — всё, к чему прикасался Ким Сону…Превращалось в пепел или, по крайней мере, нечто неживое. Сны Сону отражали реальность и всё уже случившееся в его жизни — люди умирали из-за него толпами, тысячами, а под несознательную раздачу попадали ещё и ни в чем не виноватые животные с растениями. Мальчик никогда не желал зла, но его руки были пропитаны смертью — на его шее весели сотни невидимых цепей, которые нужно было куда-то тащить, постоянно себя обвиняя, причем заслуженно, ведь именно он всяко становился последним, что видели целые легионы. Хороня себя заживо. Именуя только надгробной подписью «монстр», потому как ещё ни одному человеку не удавалось не поддаться увяданию. Сону знал о себе достаточно, чтобы оттаять, как лёд по весне, когда встретил исключение. Первый и единственный живой человек, который был неуязвим перед этой силой… — Командующий, — пока смотрит в потолок, уже чуть более слышно, но не для стен, а для самого себя шепчет Сону, сильно прикусывая ноготь на указательном пальце, который грыз от нервозности всё это время. Смерть живёт внутри самого тела Сону, и на протяжении всей его жизни она даёт понять, что рядом будет всегда. Что, зная об этом, Киму стоит ценить каждый момент «сейчас», ведь завтра может не быть. Что у него нет ни права на ошибку, ни возможности упускать шанс, каждый из которых может оказаться последним. А что, если он сам завтра умрёт, не будучи бессмертным? А что, если они с командующим больше никогда не увидятся? И Сону так и не сумеет узнать, каково это: когда в тебе видят в первую очередь человека, а не рогатого приспешника дьявола. Что, если вот так просто смерть придёт за командующим как-то иначе, пускай не от рук Сону? Он ведь защищен от воздействия силы, а не бессмертен. Он человек. Просто человек, а значит не вечен — его присутствие переменно. Сегодня он есть и Сону обманывается тем, что у него ещё много времени для разговоров с ним, для визитов в темницу и совместной тишины — а завтра его уже нет. Был и нет. Как и первого человека, который, в теории, способен спокойно прикоснуться к Киму. И быть лесом, который не увянет просто потому, что Сону присутствует с ним в одном времени и пространстве. Сону так сильно боится смерти, которой наделён. Сону так сильно боится не того, что она придёт за ним (ведь тогда его уже не будет, чтобы её встретить, а значит вместе с тем не будет и страха), а того, что она заберет любую заново родившуюся в его жизни надежду, как делала это всегда. Стоило только почувствовать себя хоть немного счастливым… И она вновь всё раздавит, дабы уничтожить в пыль, вырвет с корнем. Сопротивляться ей мог только Ана. Истерика от испуга, что всё будет упущено в любой новый миг накатывает с чуть большей силой, когда сон прокручивается перед глазами повторно — будто специально, и тогда у Кима не остаётся объяснений, чтобы не делать подобных глупостей, когда причины пойти на худшее перевешивают. Он обещал Хисыну не делать бессмысленного, он обещал не приносить вреда, клялся в верности королю и всему Ёнину, но. В прежде тихом коридоре остаётся только скрип двери и подавленный щелчок, когда комната лекаря опустевает. Сону просто обязан его увидеть, потому как командующий, каким бы страшным человеком ни был сам — первый и последний на земле, перед которым и из-за которого Сону, наконец-то, не будет выглядеть только монстром. У него появится новый лик. Новый шанс. Новый зов. Ведь даже для родного, как брат, Хисына — Сону то самое чудовище, разве что управляемое. И в этом вся соль — разница, по которой Ли его принимает, а не боится. Но от этого так горько; расстояние всё равно сохраняется ощутимым: старший Ли знает правила поведения с чем-то столь опасным и просто поступает правильно, их придерживаясь. Командир же Анахана как свет в конце тоннеля, он говорит (как успел заметить Сону) всё, что придёт ему в голову, и особо не напрягается, порой специально провоцируя Кима. Но оттого он искренен, прям и честен. Анаханец не боится столкнуться с гневом лекаря-чудовища, потому что ему от него ни горячо и ни холодно. И само существование командира — как что-то, что вселяет давно забытую веру в лучшее. Потому что с ним, как бы далеки по статусу ни были, наконец чувствуешь себя на равных. Чисто по человечески — а значит рядом можно быть настоящим, без притворств и не сдерживать эмоций, боясь подавить чужой организм чарами. А Сону такого очень не хватало в жизни — пожалуй, больше всего прочего. Вот он, вспоминая, насколько холодно в темнице, видя перед собой сохранившийся кусок одежды анаханца (так и не смог от него избавиться), которым тот помог перебинтовать кимову рану — по пути в темницу с собой захватывает плед. Давно пора бы отплатить хотя бы этим. После падения деревни Сону полностью обнулился: теперь у него новые увлечения, система ценностей, окружение — и только душа всегда остается прежняя. Ранимая и мечтающая о том, чтобы всё просто было хорошо. Он наделен способность сжигать мосты, как феникс начинать с нуля без оглядки и сожаления, и в том это проявилось. Отпустив старое, включая обиды на весь человеческий род, он обязан попытаться заново — стать ближе к тому, с кем что-то может выйти. Что-то человеческое. Анаханец заставил Сону вспомнить, как тяжело жить с силой, впервые не оценил её по достоинству, а воспринял, как проклятие — он стал первым, кто напрямую признал, что завидовать нечему, а Сону надо только обнять и плакать. Даже если Сону, соглашаясь с теми жуткими фактами, и не играл роль перед Хисыном, даже если с ним согласился в один момент — противиться комфорту рядом с командующим до самого конца бы не смог. Посопротивлялся бы и снова к нему. И, может быть, в их истории всё было бы проще, поговори они по душам ещё хотя бы разочек. Попрощавшись, как следует, потому что предчувствие скорой разлуки не врало. За этим Ким и пришёл в темницу, подвергая себя непомерному риску снова, ведь обещал Хисыну, что больше не будет — но.Сону видит, что опоздал, потому что пленника здесь уже нет.
В комендантский час, когда любому запрещено покидать пределы своей комнаты, посреди ночи попавший прямиком в темницу лекарь (как объясняет сам себе — увидеть человека, который позволяет почувствовать себя простым смертным) — далеко не единственный, у кого сна ни в одном глазу. — О боже! Параллельно пробуждению Ким Сону от ночного кошмара, который оказался не более, чем пересказом реальности, в другом крыле замка на окраине Акрополя — с койки подрывается такое же худощавое и миниатюрное тельце. Содрогаясь в слизком, липком, но парадоксально — холодном — поту. Как, всё-таки, хорошо, что Вон живёт в своей комнате один. Иначе кто-нибудь, услышав, как он разговаривает во сне и вскрикивает — прознал бы самый главный его секрет.