ventosae molae

Всё, что нужно для торжества зла — это бездействие добрых людей.

***

Причины начала самой короткой и кровопролитной войны, развязавшей на острове Матэ — до безобразия примитивны. Анахан понимал, что им будет не выгодно воевать с умеющими держать защиту противниками вроде ёнинцев и, не рассматривая их, как свою цель, не желавшие идти на крайние меры — асейцы переключили внимание. Направили его на отрезок земли в океане, который было даже не увидеть с суши — Матэ. Но не для того, чтобы его уничтожить. На остров анаханцы часто попадали ради переговоров, передвигаясь на ветхих лодках: выдвигали деловые предложения, не желая обижать местных жителей или брать что-то силой. Происходило это по инициативе командующего Пака, который хотел сохранить мир во всём мире как можно дольше. «Всё, что нужно для торжества зла — это бездействие добрых людей», — об этом так любил говорить Юн, наизусть проговаривая перед полководцем, чей меч поразил множество тел, одну из заповедей. Они много говорили с Паком о предстоящей войне, как и способах её избежать. И главным, по мнению священника, было следующее: — …Вас будет достаточно, я уверен. Потому что успел заметить, что вы никогда не бездействуете. А значит и злу в людских сердцах, пока живо ваше — не удастся восторжествовать всецело. — Ты считаешь меня добрым человеком? — Даже слишком. Пак молча, почти незаметно глазу улыбается. — Но это не значит, что меня одного и моих усилий будет достаточно, — брюнет тяжело вздыхает и откидывается на спинку мраморной лавочки, на которой они сидят вдвоём, под светом луны. — В конце концов, наш король имеет старые нравы и с самого начала склонялся к идее всеобщего уничтожения. — Вы сумеете его переубедить. А если не вы, то кто?.. Вас он послушает. Должен. Да, король Анахана куда больше выражал традиционную часть их культуры, а, согласно тактике предков — никто ни с кем нянчиться не намеревался. Вопросы решали молниеносно и без всяких «но». И пока командующий был воплощением классической анаханской внешности, король служил воплощением культурных обычаев головорезов из пустыни. Вёл себя более конкретным в тиранических проявлениях — сходу готовился вырезать всех матийцев, как только случайно узнал об их существовании во время первых спусков на воду, и забрать себе их блага, хотя сам уже много лет не выходил сражаться на поле боя. А вот командующий Пак, проводивший на гарнизоне дни и ночи, знающий цену каждому бою, к тому же ещё и имевший на своей стороне большую часть армии — настоял на своём: зайти в Матию нужно на дружеских основаниях. Аргументировал это тем, что только поддерживая хорошие отношения с островом они сумеют получать пополнение запасов в более длительной перспективе. А лучше «дольше и надёжнее», чем «много за короткое время, но быстро закончится». К тому же, островитяне умели делать судна, что казались куда более надежными и удобными в использовании для дальних плаваний, чем те доски с тряпками, которые складывали по пути от пустыни к воде анаханцы. Просить помощи в кораблестроении и хранении тех же кораблей на острове, в порту — чем не идеальная тактика выживания? На них, новых, можно было выходить в более глубокие воды, дабы ловить рыбу покрупнее. Да и живыми матийцы научили бы анаханцев своим ремеслам куда с большим толком, чем если бы головорезы из осушенной пустыни тыкались сами. За короткое время жители Мату и правда очень многому научили варваров — довольно быстро анаханцы начали вести себя, как будто сами с пеленок выходили в открытую воду. Пак помнит, с какой надеждой в глазах издалека на него смотрел священник, когда сам заходил в зал совета, где решалась дальнейшая судьба окружающих голодающий Анахан стран. Ни один из советов, как правило, не обходятся без участия глав армии, а полководец к ним относился — ещё как. Занимавший одно из наиболее близких мест к королю, Ана Шу прекрасно знал, за что держит кулачки Юн, оставшийся по другую сторону тяжелой, навесной двери. И мысль о том, что священник его ждет и верит в силу слова Пака, стало для мужчины лишь большим стимулом склонять крен не к войне, а к попытке сотрудничества, которое прежде было чуждо их стране. Но времена меняются, как и подход к внешней политике. На совете, вдохновлённый молебным и верящим в лучшее взглядом священника, Пак сумел отстоять свои идеи: жители острова должны жить, продолжать взращивать урожай и обмениваться им с анаханцами, строить корабли и ухаживать за ними в порту, попутно обучая своих соратников всем своим навыкам и ремеслам, которые могут быть полезны при выходе в море и добыче пропитания там, или, к примеру, рассказать о способах опреснения воды, — услуга за услугу. К моменту, когда Пак покинул зал совета и, довольный вкусом успеха, побежал искать священника, чтобы поделиться с ним их общей маленькой победой — нигде в окрестностях его уже не было. Только на месте, на котором он провожал Пака перед началом заседания, развевалась ткань полупрозрачной шторы; земной ангел, похоже, ушёл на службу петь свои песнопения. Время располагало. Паку оставалось только быть благодарным священнику молча (за то, что поверил в него и за то, что не позволил сдаться раньше времени), потому что да, у них, приверженцев столь мягких идеалов, двоих против целого зала — всё-таки получилось отстоять сторону света. За мир. Так Анахан с Матией и начали своё сотрудничество, подписав мирный договор. Матийцы, как и было запланировано — снабжали анаханцев кораблями, поставляли им еду в виде бамбука, запасов пресной воды, редких саговых зёрен, из которых можно было готовить сытные каши. А асэйцы, в свою очередь, производили дорогие ткани и украшения на заказ. Помогали шить сетки для матийской рыбы. И в то время верилось, что так, помогая друг другу — получится прожить долго. Одна из самых воинственных стран могла быть спокойна, зная, что у их мирных соратников нет ни жадности, ни амбиций. Впервые Анахан столько времени продержался без кровопролития. В воспоминаниях в порту чистый воздух, ярко сияет солнце, под которым блестит вода и отражается небо, на котором ни одного облачка. Корабли, изготовленные из крепчайших матийских деревьев, пришвартованные у береговой линии, покачиваются в такт не сильным волнам. Вокруг стоят огромные бочки с вином да мелкие лодки, по которым спускали нововвезённые из Анахана товары; неподалеку отсюда располагается рынок. И на неизвестном языке где-то совсем рядом звучит: — Мама, этот дядя такой красивый… — Да, — и всё же, стоящая с чадом около якоря, мать немного напрягается, покрепче обхватывая руку ребёнка, чтобы увести в другую сторону, но дитя сопротивляется, прося подождать. Что бы кто ни говорил и какими бы близкими «друзьями» варвары ни были для островитян, местные жители, особенно родители девочек — напряжены без конца. — Я всё никак не пойму, — не унимается большеглазый ребёнок, глядя на маму снизу вверх с чистейшим интересом и отсутствующим страхом, потому как ещё не знает его определения, — почему анаханцы такие статные и высокие, а мы такие маленькие? — Ну… — тянет женщина, задумываясь, как бы лучше ей объяснить, но и сама понятия не имеет, что на это можно ответить: действительно, почему? — Такие выросли. — Я хочу, чтобы мой муж тоже был анаханцем! Вот прям таким же, как тот! — крича эти слова, звучащие, как приговор для всей её семьи, беспардонно тыкает девчонка, высотой едва ли достигающая локтя женщины. Получается указательным пальцем в направлении анаханца, а матери при виде и отзвуке этого кошмара приходится присесть на корточки, чтобы, как сама считает, с заботой, но чуть ли не в начальной стадии истерики заткнуть непутевой дочери рот, потому как только что она нарушила все возможные правила, и… Женщина оборачивается инстинктивно, чтобы проверить, как много людей их услышали — и почти сразу же встречается взглядом со стоящим поодаль мужчиной в чёрных одеяниях. Его выражение лица выглядит умиротворенным и несёт в себе ни намёка на угрозу, но, тем не менее, ситуацию лучше это не делает, и, смущаясь и теряясь пуще прежнего, юная мать, лет двадцати отроду, поспешно кланяется в знак извинений. Скорее всего, чужестранец ничего не понял, но дочь настолько откровенно указала в него пальцем, что можно было подумать, будто они специально его обсуждали. На одном языке, конечно, можно не говорить, но это не отменяет возникновения недопониманий: нежелательный взгляд уже был пойман. А не хочется ни обижать гостей, ни нарушать собственные обычаи. Командующий в Матие почти с самого начала подписания договора: ездит туда-сюда, с острова на материк, но пока ещё почти ничего не понимает на их языке. Старался запомнить алфавит, но у него, похоже, не наблюдается таланта к изучению языков — справедливо косячит даже на всеобщем, порой слыша шутки от военных дедов о том, что его речь бывает по-забавному увлекательной и немного странноватой любой раз, когда командующий говорит не на родном. Но у каждого таланты свои, правильно? Пак, тем не менее, находясь на острове дольше остальных, всё равно не может произнести ничего, кроме приветствия с ломаным акцентом (над которым смеются те самые матийские дети) и базовых слов благодарности. Пока мать пытается откланяться, стоя на тонкой полоске порта перед водой, подле огромных кораблей, и надеется уйти без последствий (хотя пока перед ней кто-то вроде Ана, никакие беды ей не грозят), ребёнок умудряется вырваться из на миг ослабшей хватки. И, ловко оббежав родительницу, сделать то, что могло бы заставить ещё совсем молодую женщину поседеть; белизна заполнила бы её голову до краев. Её глаза почти вылетают из орбит, ругательство (наполненное переживанием и попыткой защитить) в сторону отбившейся от рук, совсем маленькой дочери, застревает в глотке, а дрожащие пальцы так и не дотягиваются, замирая вместе с протянутой в сторону варвара ладонью… Крохотная девочка, преодолев те разделявшие их пару метров — очаровательно улыбается высокому мужчине, поднимая голову и являя замечательное личико с отколотым передним зубом. Мать хочет подбежать и забрать её, но будто бы чувствует, что уже поздно, а анаханец только погрузился в ещё более сильное недопонимание, и лучше не будет — так и продолжает сидеть на коленях, как будто пытается смириться; глаза прикованы только к торчащему держалу меча, что висит на поясе анаханской военной формы. Но, вопреки ожиданиям и непредсказуемости реакции варвара, как чужестранца, — Льва до самых ушей матийской девочки вызывает улыбку и в нём. — Вы будете моим мужем! — кричит малявка на родном, совершенно неясном для мужчины языке, и командующий, даже не понимая ни слова, не подает виду, чтобы её не расстроить. Пак лишь молча прикладывает указательный палец к своим губам, прося ее быть потише, чтобы не смущать мать, а затем протягивает руку в сторону женщины, веля малышке поскорее возвращаться туда, откуда прибежала. Его по-родному доброе и расположенное выражение лица запомнится ей надолго. — Ладно… — с легким разочарованием в голосе молвит девочка, топя ногой и думая, что её на самом деле поняли, а будущее замужество попросили сохранить в секрете. — Но мы ещё увидимся, красивый дядя! С этими словами она, радостная, вприпрыжку возвращается к побледневшей от страха матери, которая тут же её обнимает и, еще раз тысячу извинившись, пытается поскорее покинуть порт. Уже, наверное, и забыв, почему туда пришла. В народе напрягались и максимально отгораживали девушек от общения с анаханцами. Боялись, что это может привести к непоправимым последствиям смешения крови — мало ли, кто кому может взаимно приглянуться; после обнаружения беременности будет уже поздно что-то решать, а проверить, чистокровен ли плод — заранее не удастся. Духи будут злиться, когда увидят, что кровь пачкают. Хотя духи наверняка злились уже на этапе, когда узнали, что на их землю ступила чужестранная нога. Это было впервые, чтобы закрытые и варящиеся только внутри границ своей страны матийцы согласились на сотрудничество с кем-то. Король острова принял решение, что так для них будет лучше, к тому же, анаханцы обещали обеспечить защиту от других государств, которые пока ещё не знают об острове, но, как только навели бы справки, могли бы навредить. Территория-то была нарасхват, вот ничего и не оставалось. Получить гарантированную защиту от кого-то — намного более быстрый процесс, чем учиться самим с нуля, особенно, когда с оружием и его применением никто не знаком. Соглашались со скрипом и пытались вести себя приветливо, но, всё же, после подписания договора о въезде первых анаханских послов, своих женщин матийцы самих никуда не отпускали. За не редким исключением, когда совсем маленькие дети и подростки во главе сбегали из дома, чтобы «удовлетворить интерес» и узнать, как выглядят жители пустыни, или. Чтобы посмотреть на самого запоминающегося из них. Наверное, многие девочки, когда прятались за бочками или якорями, думали, что это у них получается незаметно. — Вот я вырасту… И этот дядя будет моим, — решительно шепчет девочка, выглядывая из-за бочки с вином. Только начало их совместного с сестрой караула «заморских женихов». — В очередь становись! — кричит другая малявка. — Я вообще-то старше тебя. — Вонён, замолчи! — Я же сказала тебе, Вонхи, хватит ошиваться в порту! Взрослые нас наругают. — Сама-то меня не лучше. — Я уже, между прочим, достигла возраста невесты и… — Хочешь сказать, что тебе можно? Тебе всё равно не разрешат вступить в брак с анаханцем! — Замолчи! Девочкам действительно прямым текстом запрещали каким-либо образом взаимодействовать с анаханцами, даже просто говорить или здороваться с ними, подходить поближе — уж подавно. Вот малышки и смотрели на него издалека, но не могли оторваться. Всё же, для полководец Анахана, который ни разу не использовал здесь свой меч для того, чтобы причинить кому-то боль или вред, но всё ещё носивший его с собой — выглядел, как диковинка. Его бледная кожа и высокий рост, смоляные волосы… — Ты бы, между прочим, смогла бы согласиться на жизнь среди засушливой пустыни и скорпионов ради такого красавчика? Всё не так просто, как ты думаешь. Там вообще нет привычного нам: ни воды, ни загара… Одни песчаные дюны. Но там такое же звездное небо! — И что? Согласилась бы? — Да хоть обернулась бы червем — лишь бы с ним. — Как ты собираешься быть с ним в виде червя? — Когда у него появятся раны, а они появятся, ведь он воин — я послужу опарышем, копошащимся в любом из его порезов, — девчонка складывает руки в замок, переплетая собственные пальцы, и, мечтательно глядя в небо, выдает последний бред влюбленного: — который их обеззаразит все до единой. Быть червем не так уж и плохо, даже если я не заслужу его любви… Буду хотя бы полезна. — Возомнила себя нашим братом? — кривится от отвращения ее родственница. — Ну и пусть! Что такого? Девчонка постарше цыкает и закатывает глаза. — Ну и дура. — Сама такая же! Он, командующий малоизвестной на острове страны, сильно отличался от матийских мужчин, которые были почти одного роста с женщинами, все поголовно смуглые и щуплые, худощавые. — Он увидел нас! Он увидел… У меня сейчас сердце остановится. — Быстрее, быстрее домой! Сёстры смущаются и убегают прочь, пока давно приметивший их Пак поджимает губы, чтобы сдержаться и не засмеяться с детской непосредственности. Конечно же, никому из них он не станет мужем — сердце уже давно занято другим, причем ремеслом, а не человеком. Но наблюдать за этой островной свободой и свойственной ей беспечностью забавно, пускай он не понимает ни слова. Как бы ему хотелось сохранить подольше и побольше мира на этом участке земли; чтобы о нём знали только их люди. Но всему есть свои начало и конец — вслед за весной идёт зима. Мир не может быть вечным. Следующее воспоминание уже окрашено в совершенно противоположную палитру. — Ана Шу! — пока на фоне вместо синих и чистых оттенков только кровавое месиво, окрашенное в воспламеняющиеся красные тона, гул пожаров и погромов разбавляет крик знакомого голоса. Правая рука прибегает издалека, — с другой части острова, с горем пополам находит командующего и ломится к нему весь расцарапанный, испачканный в саже; еле прошел сквозь полуразрушенный дом, чтобы выйти на главную площадь, пострадал от осколков, но всё равно не стал менее весел. Едва ли доискался старшего. — Я получил донос от охранного поста. Они сбросили якоря дополнительных кораблей с обратной стороны острова. И… Их слишком много для того, чтобы уладить всё без потерь. Нишимура тяжело дышит, крепко сжимая в ладони меч, с которого по капельке стекает кровь, принадлежащая кому-то из тех, кто давно лежит на земле распоротым, вывернутым наизнанку. И возможно, что к этому времени их таких уже много, а не только кто-то один. — Я убил нескольких спустившихся со склонов ёнинцев, — объясняет Ники кровь на своем мече, — думая, что они пробрались на остров для разведки, но потом, когда увидел, — он вдыхает побольше воздуха после долгого бега, — там, за скалами, с новыми кораблями прибыла и высадилась целая армия. Не было смысла оставаться там и за что-то драться, поэтому я старался как можно скорее найти вас и объяснить… — Я… — Пак поджимает губы и скрипит зубами, крепко сжав кулаки. Пытается сдержать досаду, но. На его худом лице с ярко выраженными скулами от подступающей к горлу злости играют желваки. — Понял. Делаем то, что должны. — Так точно, — кивает Нишимура. — Я займусь западной стороной острова. С вашего разрешения направлюсь туда, где стоит центральный город. Там половина наших за закрытыми воротами. — Даю добро, но ответь мне перед тем, как уйдёшь. Нашим людям не давали приказов отдавать матийцев второй стороне, как и не позволяли обижать их, ведь так?.. — с остатками надежды вопрошает Пак. — Мне кажется, я видел, как некоторые из наших людей размахивали мечом не на тех, — и осторожно пытается подбирать слова. Однако на его немую надежду Нишимура отвечает нечто колючее, то, во что трудно поверить: — Нам отдали приказ убить абсолютно всех, кроме своих. Всех, кого видим. Поэтому, даже если вы видели всё своими глазами и ничего не перепутали — никакой ошибки теми солдатами совершено не было. — Что?.. Почему? — Король сказал, что это безотказный план в случае внепланового нападения. Если начнем пытаться отделить одних от вторых, запутаемся и потеряем время. Нас будет легче обмануть, если не перемолотим под своими лезвиями всё, что попадается на пути. Разве вы с этим не согласны? — Согласен, — вздыхает Ана. — Мне жаль, — выдаёт правая рука, прекрасная понимая его настроения. — Ничего не поделаешь, — не принимает его сожалений старший. Потому что знает: ничуть Нишимуре не жаль. Наёмник за любой кипиш, где только можно отпустить себя и махать мечом, сколько влезет, и порой с подобными вещами остаётся только смириться. Такова его природа, и сейчас наёмник в приподнятом настроении, ведь оказался в месте, где обстоятельства позволяют ему быть как рыбе в воде. Это нормально — радоваться такому, вот только Пак не может разделить энтузиазма напарника, всегда и всюду готового к кровавой резне. С ёнинцами он бы с удовольствием подрался на нейтральном или их собственном поле боя. Не на Матэ, который не имеет к их конфликту никакого отношения. Приказ отдан не им и не Нишимурой. Король обычно долго молчит, но раз он уже утверждает что-то твёрдо — поспорить с ним не сумеет ни один гражданин Анахана. В конце концов, должно быть какое-то отличие во власти между вторым и первым в стране человеком — слово Ана закон, но никогда не будет впереди царского, пока он сам не займёт трон. А занимать трон у него не было планов, поэтому до победного придётся слушаться властвующего короля. И идти даже на такие неоправданные зверства — да ещё и по отношению к людям, которые им верили. Придётся дать своим людям добро на убийство всего, что движется, без сдержек — а значит и подставить самих безоружных, беззащитных матийцев. На протяжении долгого времени всё было хорошо и продолжало бы быть нормально и дальше, но и там ёнинцы отличились. Как только узнали, что жители пустыни плавают в море — сначала на своих мелких лодках, а с каждым новым возвращением на суднах гораздо больших габаритов, когда они поняли, в чем дело… Дружбу Анахана с островом Матэ Ёнин воспринял, как угрозу. И мигом решил её пресечь. Эсэйцы посчитали, что Анахан на острове не за продовольствием, и отстраивает корабли не просто так — всё за тем, чтобы приобрести стратегически удобную для нападения точку и захватить Ёнин, когда те того не ждут. На кой черт им довольствоваться малым, когда можно заполучить целую страну, а не жалкий кусок земли, правда же? Какой бы ни была истина, подвоха ёнинцы ждали всегда и отовсюду, без всяких намёков. Так уж получилось, что Анахан был гораздо дальше от береговой линии, а Ёнину до туда рукой подать; морская вода начиналась за горой Макхамы, а вот от пустыни было ещё шагать и шагать. Напасть на Ёнин по воде было невозможно прежде, ведь в пустыне не сделаешь корабли и не притащишь их незамеченными к береговой линии. Но вот держать военизированные судна, медленно обустраивая их на Матэ, перетаскивая и храня там всё самое лучшее из своего арсенала до лучших времен, а потом воспользоваться… Разве всё с точки зрения подлых анаханцев не было очевидно? Ёнинцы не задумывались о том, что корабли анаханцы заказывали для дальних плаваний и ловли рыбы. Нападение с острова можно было бы заметить с башен, но вот с воды… Никто не хотел сюрпризов или других неожиданностей, а установить блокпосты на вулкане и смотреть оттуда было невозможно. Сам остров Матэ ближе к востоку, — поэтому напасть оттуда посреди ночи, незаметно сплавив все корабли на воду, те, которые хранили у союзников-островитян, анаханцам было бы удобнее. Так ёнинцы и подумали. Поэтому решили уничтожить не только засевших на острове асэйцев, но и самих матийцев — был отдан приказ перерезать всех до единого. Ёнин, как рай на земле — зелен и прекрасен, а Анахан просто построенный город на пустыре в пустыне. Но первым всего было недостаточно в своей жизни, к тому же, имея достаточно — ёнинцы были одолены страхом что-то упустить, потерять, пока жителям пустыни терять было нечего; именно это заставляло их делать категоричные решения, менять что-то во внешней политике кардинально. По этой причине, накануне всё обсудившие друг с другом принц Ли и командующий Сон, сообща приняли решение напасть на Матэ, как на потенциальных помощников асэйцев. И заодно вырубить всех тех анаханцев, кто находился, по их мнению, в засаде на острове: не важно, создавали они там оружие, перетягивали лодки в одну кучу или ещё что-то. Когда ещё пустыня была сплошным расстоянием и никто не сидел на острове поодаль, можно было как-то расслабиться, но не теперь. Угроза есть угроза, а рисковать ни Хисын, ни Сон не стали бы, находясь столь близко. Пак пробирается сквозь горящие завалы, пытается помочь людям, которых видел во время торговли и переговоров, вывести хотя бы некоторые их семьи из домов. И даже периодически натыкается на успевшие стать знакомыми для себя лица, но живых среди них — нет никого. Одни только трупы. Завалы бездыханных, лежащих на земле тел, море крови и раздавленных копытами привезенных с материка, на кораблях, лошадей. Раскрошенные черепа уже живых, упавших с высоты — сотни образовавшихся на ровном месте братских могил. Да, Пак не должен был обращать на это никакого внимания, ибо получил абсолютно иной приказ и наоборот — должен был убивать каждого из них, и всё же оставалось то самое «но». » — Почему мы должны убивать их вместе с ёнинцами, если обещали защиту? — Король отменил договор. Он дал обещание, он же его и забрал. С такой армией ёнинцев нам не справиться в нынешней численности. Если матийцы выживут, их возьмет в плен обе стороны — ёнинцам прибавится. Мы этого не желаем. Оставшимся на сгоревшем острове всё равно не выжить. А те, что попадут к нам, скорее всего будут обозлёнными и захотят отомстить за несдержанное обещание, и сделают это рано или поздно — даже если у них не получится, они принесут неудобство. Выжившие после такого как угодно могут повлиять на государство. Разве вы сами не понимаете? Мне самому это не в радость.

Но приказ есть приказ, он появился не из воздуха и не из личных желаний».

Нишимура уверял, что и сам не в восторге от происходящего, но Пак видел, как у него горели глаза. Он был из тех солдат, которые, какой бы пост ни занимали, взялись бы за самые жестокие приказы не из безысходности — что-то в разрухе и убийстве невинных или виновных их вдохновляло, ими руководило и вело далеко вперед, не позволяя прогибаться или погибать. Пак тоже был такой. И такой до сих пор. Но несправедливость и нарушенное слово он не терпит ни в каком виде. А вот для бывшего наёмника любые перемены сквозь боль и крики людей, любой хаос — верный, безотказный двигатель. Правая рука был рождён во время революции, и даже после её окончания, когда мутный песок осел на дно и позволил воде снова выглядеть прозрачной, а стране стать стабильной, нёс ту самую революцию в месте с духом войны. В себе. И за собой — до конца — таким вот был его талант. Он появился на свет, чтобы менять мир, и ненавидит, когда тот останавливает, или же что-либо его сдерживает. Но, придётся говорить честно, и сдержать-то был способен только Ана. Тоже до поры до времени — где-то головорезу нужно было отрываться на полную катушку, и такая возможность наконец-то к нему привалила. Кто такой командующий, чтобы пытаться остановить напарника перед приказом, который полностью соответствует с его настрою? Порой Паку кажется, что из Нишимуры куда более годный воин, ведь он не способен на сострадание в той же мере, в которой на него способен старший, когда всё взвесит и испытывает жалость. К врагу бы никогда. Но матийцы — не враги, и вот, в чём беда. По сей день командующий отчетливо помнит, что правая рука был готов бороться с обеими сторонами: и с островитянами, и с ёнинцами. Понимавший, что не сможет помочь целой стране, Пак, в отличие от целиком ледяного Нишимуры, пытался сделать хотя бы малое — спасти хоть кого-то. Он тащит на себе ещё живых (одних из немногих оставшихся) ребёнка и женщину в бессознательном состоянии, чтобы не позволить им угореть, задохнувшись в дыму горящей церкви. Подожгли даже её. Он помогает им усесться о стены, чтобы справиться с приваленным балками выходом, просто подождать и обещает, что сделает всё возможное, дабы им помочь, но. Когда командующий уже оборачивается, прежде никем не тронутая, чудом уцелевшая и спасённая им женщина валяется в луже крови, с перерезанным горлом. Не только своим, но и детским — с ножом, который так и продолжает держать в руках. Она, спасённая, решила убить себя и отобрать жизнь у собственного ребёнка. Зачем?.. Пак не успевает прийти в себя, когда понимает, что ему нужно двигаться дальше. Что этот город не спасти. Теперь, когда сами его жители не готовы бороться дальше — ему придётся взять себя в руки и возглавить собственную армию, чтобы. Его добить, не позволив мучиться хотя бы таким путём. Со своим рангом полководец Анахана, ведущий своих людей сквозь пожар, на Матэ был не единственным. Командующий Ёнина по ту сторону вражеских блокпостов, к слову, этот Сон — тоже там присутствовал. И он был не так прост, каким кажется. Там, на острове, в день «х», когда всё пало, и ранее, во время показных боёв, анаханец уже встречал его прежде. Однофамилец умён, непредсказуем, мало контролируем в бою и готов принимать самые разные решения, превращая их в приказы для собственной армии, так ещё и в сговоре с Ли Хисыном на пару ничем не брезгует. Вместе с будущим королём их тандем усиливается вдвое, как при преступном сговоре. Это чувствуется — вдвое возрастающее напряжение. Вместе они хитры и отлично оценивают собственные и вражеские силы — правильный и дающий свои результаты тандем, а не раздор внутри власти; они друг за друга костями лягут. А вот у второго Пака, в отличие от ёнинца, с королем своей страны не такая идиллия — с правителем Анахана скорее разлад во взглядах, и, будь воля короля, он бы скорее сам превратил Ана в кости, чем за него лёг. До сих пор полководец Анахана жив и цел только потому, что имеет достаточно поддержки из других источников, и его не посмеют тронуть царские наёмниками; как пытались сделать это много лет назад, и даже повторили попытки относительно недавно, когда Пак был чуть более молод, чем он есть сейчас. Ещё раньше король пустыни сказал, что они должны именно «отвоевать» и «захватить остров», когда сам Ана никому не желал смерти и не хотел такого разворота событий. А теперь анаханский предводитель всё же добился своего, увидев, что придерживаться плана Пака не выйдет до самого конца. Уговор был уговор, и не сработал план «А» — пришлось перейти к следующему. Потому что король Анахана тоже знал: противник у них, что надо. Их силы, когда командующий Ёнина в строю и присутствует на поле боя, не сваленный с ног болезнью (о которой анаханцы не знают) — равны. Без него, Пак Сона — Ёнин ничто. Как бы умен и холоден разумом ни был Ли Хисын, Сон старше и опытнее, он знает, как бывает на поле боя, потому что видел его и любую из погод гораздо больше лет. Он достойный противник. Пожалуй, именно из-за его существования анаханский Пак не может называть победу своей страны очевидной, а желает попробовать сразиться в честном поединке, чтобы помериться силой. Только бы между ними не было никаких колдунов — и бой был бы честным. В день, когда полководца Ёнина не было на поле боя — анаханцы победили бы, но появился Ким Сону. И всё же, с Сону или без него, не такие уж они и безнадёжные, эти эсэйцы: когда действом руководит командующий Ёнина — задача для пытающихся одержать победу анаханцев всегда усложняется. Ещё на Матие всё их противостояние стран Двуречья дошло до того, что своё поле боя они разрушили. А там не было никаких ёнинский колдунов. Была только равная сила, состоящая из двух Паков по разные стороны баррикад, которую демонстрировали без зазрения совести. А ещё там была чудовищная жестокость. Потому как при виде Сона и Ана забыл о том, по чему грустил прежде — был готов сравнять ёнинского командира с землей, сразившись с ним любым из доступных способов. Да хоть на голых руках. Свист стрелы раздаётся в воздухе, и свой путь заканчивает, протыкая людское плечо. И что же тот, кто её получает, делает следом? Схватившийся за её основание, он не валится замертво, не кричит и не корчится от боли. Мужчина в плаще и отличимой от других солдат расцветке одежды — сцепив зубы, со смертельно равнодушным взглядом, молча ломает острую часть, после чего с хрустом выдергивает лезвие из своей кожи. А затем идёт дальше — без оглядки резать всех, кто попадается ему под руки: и мирных, и военных. Главное, что чужих. Это был пепельноволосый Сон — во всех смыслах прямая противоположность, параллель черноволосого полководца из Асэ. Ана точно знает, на что способен его однофамилец, потому как прекрасно видел, каким монстром тот становится на поле боя. Раньше ёнинскую армию было принято недооценивать, но та стычка, так и не закончившаяся ни для кого победой — показала, насколько далеко эсэйцы продвинулись. Ничем не хуже собственных воинов — да, это о Соне. Он выглядит уравновешенным издалека, но всяко лишён сострадания, как только хватается за меч: под лезвие в таком случае идут все — и женщины, и дети. Ана Шу намного более болезненно переживает убийства невинных, далеких от армии людей; старается делать всё, чтобы до этого не доводить, хоть с чётко признанным и обозначенным «врагом» не менее беспощаден. Но та ситуация… Она выжала из него всю жизнь и покой, одарила неимоверным чувством вины, от которого, как ему кажется, будет сложно когда-либо отмыться. Войны не начинаются по вине кого-то одного. Но именно эту, на Матэ — Пак считает полностью своим промахом. И оттого ноша тысяч мертвых душ на плечах с каждым днем лишь тяжелеет. Всему виной однажды вложенная в сгоревшую землю доброта и тот факт, что её приняли, рискнув. И тут же за этот риск поплатившись. Поставили и проиграли всё: командующий не сумел оправдать надежд — он взвалил на себя ответственность за целые две страны, и теперь удивляется, что не смог её оправдать. Для Анахана он всегда герой, ведь всё равно, вернувшись в роль варвара, воспользовавшись своим умом, не позволил Ёнину взять своё во время той бойни, но остров сохранить так и не удалось. Для всех живых он герой, а для себя и мёртвых из Мату — навеки мерзавец. И с этим невыносимо жить дальше с ровным дыханием: он помнит столько погибших, но те, что жили на острове, показались особенными… Всех убили с особой жестокостью, оставшиеся — покончили друг с другом сами. Пак помнит, как тепло к нему относились матийцы, и что ни при каких обстоятельствах не желал причинять боль народу островитян. Однако, как только ёнинцы подло напали и прямо на Матию: и на анаханцев, и на матийцев, асэйский король отдал приказ не «защищать своих союзников», а разбить всё, что находится на острове, чтобы не промахнуться и не ошибиться. Маршрут был перестроен резко и беспощадно: либо оставить целиком на своей стороне, либо уничтожить до последней щепки, до последнего деревца. Матийцы фактически построили жителям Двуречья корабли, на которых они приплыли их убивать: что ёнинцы, что анаханцы. Но не победил никто — просто уничтожили ни в чем не виноватых, мирных жителей острова. В итоге, понявшие, что черпать ресурсы, помощь и пополнение продовольствия им больше негде, анаханцы, что само собой разумеется — переключились на Ёнин, хоть и избегали открытого конфликта всеми возможными силами. Идти на другие государства было чертовски далеко, а довольствоваться грабежом мелких деревень, не принадлежащих к чему-то конкретному — не обещало решить проблему надолго. Оттуда начались первые крупные нападения на границу стороны Эсэ. Где-то с прошлого сезона. И полководец Анахана до сих пор винит себя даже не в том, что Анахан вернулся к своим варварским истокам, а к тому, что не вышло оправдать надежды: в том, что не сумел додержать свою политику миротворца до конца, довести её до победного. В том, что не смог защитить жителей — ни взрослых, ни маленьких граждан. Что не сумел не осквернить те земли пролитой кровью, и что на его глазах умерло столько невинных, ни разу в жизни не державших оружия людей. Винить себя — не выбор, а то, что только получается принять и смириться, потому что даже при всём желании в одиночку Пак не мог остановить эту огромную в плане числа жертв войну, развернувшуюся и закончившуюся на том маленьком острове слишком быстро. Мертвы все до единого. Священник был рядом даже после его возвращения с острова, когда Пак был растерян настолько, насколько прежде доводилось быть только один раз в жизни. Это был второй — когда глаза были пусты и блестели, как будто вот-вот нальются слезами, потому это нечестно. Потому что это не то, чего он хотел, когда приехал, как чужак, впервые для заключения договора, и сказал местным жителям: вы можете нам доверять. Вы можете доверять мне. Кто же знал, что даже сделать всё от себя зависящее окажется мало?

Что же было после падения Матэ и возвращения Ана на родину?

Как ему удалось не сойти с ума, с учетом того, что никому он так ни разу и не признался в том, что гложет его душу? Перед другими людьми он оставался уверенным, не несущим на себе ни капли вины — только крови и победного гула. Перед всеми он играл роль, которую от него ожидали, как от полководца, но. Один человек был исключением. «Луна светит ярко, как и много лет назад. Точь-в-точь, как тогда. Примерно настолько же бессильным он чувствует себя сейчас, спустя более чем двадцать лет. Что же это… Роковая ночь собственного бессилия повторяется один в один, но теперь он не на балконе, а в саду — маленьком кусочке живой природы, которую с большим трудом удалось сохранить в центре дворца, у молельни с благовониями. В других же местах все цветы просто умирали от засухи, а здесь собрались все запасы воды: чтобы хотя бы довольствоваться малым. Почти всё то же самое, что много зим назад, когда он плакал на коленях у астронома. Но теперь он не маленький Сонхун, у которого на глазах рушится жизнь и семья из-за смены действующей власти, которую принялись подчищать, вырубая живые остатки, не только корешки, но и отростки. Он не слабый, испуганный мальчик, который боится засыпать наедине с тишиной ночи в собственной постели, потому что каждый раз боится и ждет, что к нему придут палачи. Он не тот ребёнок, кого надо убить, задушив подушкой и распоров грудь. Не тот, от кого надо избавиться, как от того, в ком течет кровь потенциального претендента на престол. Он теперь на совсем другом месте, с которого его никто не столкнет — и на нём Ана стоит уверенно. Почему же до сих пор болит с той же силой? Будто и не проходили те годы, не пролетали один за другим. С тех пор утекло во всех смыслах много воды, изменилось достаточно вещей. Почти до конца иссохла полноводная прежде Асэ, и теперь он тоже — полководец анаханской армии. Ана Шу, который в возрасте своих тридцати трех выстраданных на крови и молоке декабрей, в праве менять достаточное количество вещей. И этих вещей слишком много для того, чтобы простить себе все новые ошибки, появляющиеся в результате принятых решений. А принимать их может только он, почти всегда. Сколько решений — столько вины за каждое из них. Всё равно кому-то пришлось бы расплачиваться за те, которые не сделать было просто нельзя. Пак знал, что так будет, когда видел гроб с его телом. Знал, что болеть не перестанет, и что скучать по нему, желая увидеть — он так и не научится тоже. Что проститься придётся, но отпустить — никогда. Так оно и получилось: что в одиннадцать, что в тридцать три… Рядом очень не хватает астронома, который мог бы вразумить и объяснить что-то из серии «ты не виноват, а мир жесток, и так, чтобы настроить вас друг против друга, в миг сошлись наши с тобой любимые звёзды; но и среди них виноватых не сыщешь». Так жалко понимать, что даже став настолько взрослым — ему всё равно не удалось перерасти ни горе утраты, ни научиться избавляться от чувства вины, приобретенного в ситуациях, в которых нельзя было по-другому. Это впиталось с молоком матери, из привычки перекочевало в характер. Но всё-таки в день, когда старая драма повторяется в похожих местах — двоится ещё кое что. На смену одним приходят другие люди. И вместо астронома, что умер много лет назад, когда Пак был ещё подростком — преодолевая густые кустарники и даже не пытаясь поправить взъерошенные колючими зарослями волосы, успокаивать полководца приходит совсем молодой юноша. Их глаза встречаются почти сразу, хотя Ана наблюдает за ним куда больше, чем то же позволяет себе священник. — Вы слишком много на себя взваливаете, командующий, — садится он рядом, стряхивая с плеч собранную ими же пыль, и ставит принесенную с собой корзинку, содержимое которой прикрыто розоватой тканью. От него пахнет церковными свечами, немного ладаном, древесиной с лавочек из храма, краской с них же, выпечкой и мылом — привычно, и оттого успокаивает. А от астронома пахло книгами, металлом от циркулей, чернилами и сушеными ягодами, которые он почти не ел, но держал рядом с собой, пока выписывал новые сведения и наблюдения о звездах. Ароматы у него с Юном совершенно разные, но эффект на Пака они оба производят практически одинаковый: с обоими хочется засидеться до поздней ночи. До сих пор, сквозь сон-воспоминание — помнится, как священник стоит в саду в своей длинной чёрной тунике, как на пол груди у него сияет крестик. Пак ворочается, пока о видит нечто столь чудесные — день, в который не против вернуться за хотя бы одним разговором. — Вам, наверное, неспокойно. Можете молчать, сколько захотите, — Юн подвигает к нему корзину с булочками и чуть приподнимает ткань, предлагая отведать немного. Ана, наверное, ничего не ел всё это время. — Шим… — говорит он молебно, будто прося себя не жалеть, но это только потому, что не чувствует, что этого заслуживает. Всей этой доброты. — Но я всё равно знаю: вы сделали всё, что могли. И ни в чем нет вашей вины. — Я сделал неверный выбор… — всё-таки открывается перед ним командующий, вздыхая. — А их было так много? — Ну уж точно побольше одного. Выбор есть всегда, и я… — Дело не в том, что выбора не было, и я не пытаюсь успокоить вас для галочки, просто…. Бывают ситуации, когда верных для всех сторон решений просто нет, и в любом случае кто-то пострадает. Вот вы — разве смогли бы выбрать чужую страну вместо своей родной? — Никогда. Это же всё равно, что предать семью. — Вот видите. В том-то и дело. Есть вещи, которые нельзя оминуть, даже когда вы никому не желаете вреда. Вы, Ана, правильно говорите, что выбор есть всегда. Просто порою оба из них… Далеки от идеальных. Поэтому подумайте об этом ещё раз, когда я уйду, и не корите себя за то, что именно вам суждено выбирать то, из чего выбрать правильно невозможно. Вы попали в такую ситуацию, где кому-то не повезло бы в любом случае. И, я больше вам скажу: то, что вы остались верны Анахану — самое правильное из существующих в мире решений. Уверен, что вам ещё много раз в жизни предстоит сделать точно такое же. Вселенная поставит перед вопросом, но… Шим поворачивается к Паку, снова встречается с ним глазами, которым есть, что сказать, но их обладатель молчит. Как в эти минуты молчит и сам Юн, но недолго. И, как будто имея в виду имя полководца, но так по нему и не обращаясь, священник продолжает, похлопав по месту подле мужчины, но к нему не прикоснувшись: — Я верю в вас, и я знаю, что, какой бы ни была ситуация и насколько бы сильно ни было искушение, что бы ни стало на весы с собственной страной и её гражданами… Она всегда будет перевешивать для вас. Потому что вы такой… Всегда делающий только верные решения человек, хотите того или нет. Вам это уготовлено самим Богом. Даже если что-то второе, каким бы его ни выдумал бес, очень вам приглянулось и отозвалось сердцу— вы будете на стороне истины, на стороне Анахана. Я же прав? В этот момент Шим говорит, сам не ведая, что случайно предсказывает будущее в вопросе нового выбора — самого сложного в жизни полководца, но пока ещё им не встреченного. До встречи недалеко. Но и не нужно им пока что об этом знать. Пусть Пак ответит легкое и самоуспокаивающее: — Да. Как и всегда. Тот разговор состоялся после возвращения с Матэ, и благодаря ему Паку стало гораздо легче. На корабле, держащем путь домой, он был опустошен, ибо ещё и уверовал, что Шим его не простит за ошибки. Да, ошибался именно в этом, потому что его поняли, приняли, — снова оправдали и поделились мудростью. Сейчас Ана уверен в любых вопросах, сумев себя простить за то, что не мог контролировать. Теперь всё нормально с состоянием души — осталось только решить насущные проблемы, дабы двигаться дальше с высоко поднятой головой. На истинный путь в самые переломные моменты жизни помогли встать два важнейших человек, ставших ценнее собственных родителей. И, как оказалось, были связаны друг с другом гораздо теснее. Они с Шимом не были знакомы с пелёнок, но росли вместе. Семнадцать лет — не просто цифры, а длина чьей-то целой жизни. » — У меня есть сын твоего возраста. Я обещаю познакомить вас, когда пойму, что мой путь в твоей жизни подошел к концу, а мой младший готов выйти из места своего заточения. Там он наберется знаний и вскоре станет гораздо лучше меня. — Разве он сумеет вас заменить? — Он ведь моя кровь, а водопад течет вниз. Считай, что он — лучшая часть меня, и ему досталось всё самое чистейшее. Но всему своё время; он и сам пока ещё не созрел достаточно для встречи с тобой. Как и ты с ним» И он правда заменил отца после его смерти. С Шимом командующий встретился, когда стал гораздо старше. Одногодки — всё сошлось, пускай обошлось без личных представлений — астроном не соврал об этом, как и о том, что видел в мальчишке своего второго отпрыска.

«Если когда-нибудь соскучишься по мне — просто найди моего сына. Я оставляю его после себя, а дальше уже неважно, куда я пойду. Пусть моя поддержка будет запечатана в нём и будет ждать тебя в его голосе, мыслях, привычках и каждом дне, который он проживёт с тобой бок о бок, будучи верен. Я накажу ему это, как свой личный завет.

Только так я никогда не оставлю тебя одного. А прийти к нему или нет — решать лишь тебе.»

Так командующий Анахана и пришёл к Джэюну, только случайно — судьба привела. К сыну единственного человека, который мог называть ему по имени, потому что помимо того, что был отцом священника, заменил отца самому Паку. Как и было обещано, мудрым был не только отец, но и его сын. Джэюн говорил не менее разумные вещи: «Я считаю, что луны не может быть две на небосводе. Но ведь возможно такое, что одна там, в высоте, а вторая — ходит по земле?» Даже их слова… Они были так похожи. Как будто все свои знания перед тем, как отправить Шима ещё маленьким в монастырь — отец успел вложить ему в голову.

«Пусть ты сам станешь луной для себя. Отражением таким же, как настоящая — и никогда не почувствуешь себя потерянно».

Познакомить их лично так и не успел — астроном умер. Но Паку до сих пор не верится, что случайно пришёл к его сыну, в церковь, сам — и таким образом почти мгновенно узнал в нём отца. На это понадобился где-то один вечер. Шим помогал ему тем же, что астроном — наверное, их доброта и чистота передалась вместе с кровью. Интересно, в их роду, до сих пор горой стоящем за святым Юном, все были такими? Во всём дворце только одна маленькая обрезка с травой, на которую тратят всю воду, и будто бы в сердце анаханского командира точь-в-точь такая же расстановка — воды мало, доверять некому, нужно расходовать желание быть искренним с чувством меры — и в этом маленьком саду, оазисе в центре пустыни, место находится только одному человеку. Ему. Как отец, как сын… Юн протягивает свежую выпечку и Пак не может от неё отказаться, хотя ещё утром в рот не лезло ничего. Сейчас тоже не полезет, но он, по крайней мере, согласится подержать её в руках и вдохнуть её запах. А запах вкусной пищи, приготовленной драгоценными людьми — уже заставляют почувствовать себя лучше. Паку не терпится вернуться домой, чтобы поговорить с ним снова. Уж слишком долго держал столько всего в себе — никто не способен заменить ему священника Юна. Никто, как он думал, не был способен заменить ему астронома. Но эти двое не так далеко ушли друг от друга. К тому же, один из них сдержал обещание — Паку больше никогда не будет одиноко. Командующий опирает щеку о холодную стену и, представляя крепкие семейные объятия, которые были ему мало знакомы даже с самыми родными — улыбается. Вот бы все это не было только воспоминанием, и когда он вернулся бы — увидел прежние картины. Места, где его всегда любят и прощают, когда он выглядит смелым и непобедимым, но на сердце несёт неимоверной тяжести крест. Вся она заключена в том же, который висит на шее. Именно он всё прощает, именно он отпускает грехи. Ана сжимает его в ладони, сильно жмурясь — будто загадывает желание пропасть в родную церковь, хотя на деле снова обращается к звёздам. К тому, кто уже на них вернулся. — Я не позволю ему себя потерять. Ты можешь не волноваться. Пак проснется ото сна, в котором ему снова снится, как его гладят по волосам и кормят свеже выпеченными в духовке, церковными булочками. Потому что… Наяву никто не позволял прикоснуться к себе и подарить любовь, которой в Паке скопились целые дюны — её внутри было больше, чем песка в пустыне. Он из неё состоял, пускай никто этого не знал. — Джэха, — шепчет командующий на придыхании, чтобы мысленно обратиться к астроному, — верь мне и береги своего сына, пока он где-то там без меня. Скоро всё встанет на свои места. Я вернусь. Обещаю. Пак к нему, священнику, обязательно возвратится, ведь привык считать, что может закончиться свет, но их верная связанность — ни за что. Почему-то всему этому стройному потоку мешает одно — вклинивается мысль о том, что Пак мог бы оставить в Ёнине, когда окончательно его, мирный, покинет, а вернется уже с войной. Сначала кажется, что оставлять мужчине здесь нечего, ведь ничего он не приобретал, но. — Ах… Он. Точно. Удивительно, всё-таки, что полководец Анахана и сам не понял, как случайно угадал родину Сону: сам не отдавший себе отчета, назвал его мальчиком из деревни Ёуу. Теи, что сравнил с лесным зверьком, хотя даже не упомянул исконного места обитания тех лисиц. — Оставлю этим землям одну снежную лисицу? Жаль, конечно, что скоро придётся проститься и с ним. Это ощущается, как один из тех самых тяжелых выборов, которые Паку только кажется, что он может сделать, когда на деле всё предрешено заранее: — Делегация с вашей стороны наконец-то прибыла. Готовьтесь на выход, — поздней ночью к нему приходят со словами: — Пора на обмен. Пока-пока, Ким Сону? Береги себя. Потому что священник Юн всегда был прав, говоря, что ничто и никогда не перевесит собственную страну на чаше весов. Сону действительно жаль оставлять одного в этом мраке, и он этого не заслуживает, но. Там, вдалеке, Пака ждут другие люди — и они гораздо важнее.