Я сбегал столько раз, заставлял тебя ждать у самого начала. В руинах остались наши зашифрованные следы: столь дальнее от настоящего обещание беспричинно нарывает на слёзы и анемою.
Но ты и я окажемся под звёздным светом, под нашей запылившейся короной.
Вновь, словно мечта, выгравированная в моей душе, прошу, будь моей вечностью и позови меня. Позови меня, и я крепко обниму тебя, как обещал в наш первый день. И мы оба почувствуем, что это с нами уже когда-то было.
Словно дежавю.
***
— Вы серьёзно выцепили вражеского священника ради того, чтобы он отпел вас перед тем, как взойдёте на трон? — Да. Хисын замирает на этаже перед большими дверьми, ведущими в покои, которые ему не принадлежат; и так-то там прежде никто не жил — но не так давно многое во дворце изменилось. За один рассвет. — Но почему? — с тех самых пор, как объявили о смерти бывшего правителя и пригласили Хисына в покои, проводить отца, за ним повсюду следовал советник. Они провели все необходимые прелюдии, дабы начать готовиться к проводам и ритуалом погребения; в память о почившем короле по воде, вниз по течению Эсэ, спустят тысячи цветочных венков. С сегодняшнего дня официально начнётся длительная процессия, состоящая из прощания со старым королём, а затем приветствием нового; восхождением его на опустевший престол. На протяжении трёх дней после похорон местные будут проводить празднование, которое завершится церемонией с коронацией, когда перед целой площадью, полной людей из разных уголков Ёнина, виски Хисына раз и навсегда сдавит позолоченный блеск короны. Он сам верит, что в дальнейшем распрощается с короной и титулом в купе только в том случае, если вместе с ней с плеч слетит голова. Во время празднества жителей с нижнего Ёнина запустят в верхний город, откроют все ворота, будут раздавать бесплатный рис и подарки. В последний день начнётся фестиваль, во время которого в Небо запустят тысячи горящих фонариков (которые, если долетят до пограничных пунктов Анахана — окончательно сообщат им и всему миру о том, что в Ёнине новый правитель) даже, вроде как, должны устроить бал не только во дворце, но и на улицах по всей стране. Вот так быстро траур в виде сплавленных по реке цветов должен будет смениться обнадеживающей верой в лучшее будущее — сиянием огней в ночном небе. Фонарики, (что должны запустить в последний день столь обширной церемонии) — должны будут сообщить всем соседним и дальним поселениям, до которых долетят, о том, что мероприятие прошло успешно. А значит и застать Ёнин врасплох, на тот напав во время смены власти, пока трон будет пустым — не получится. К сожалению или к счастью, занять трон быстрее невозможно: три дня это ещё короткий период, ведь эсэйцы по-прежнему находятся на почве спящего вулкана и боятся нарушать вековые традиции, в согласии с которыми жили их предки. Три дня — по большому счёту мало, если сравнивать с другими периодами, во время которых может разразиться анархия, но они ощущаются весьма шатко. За это время нужно удержать свои позиции, потому как оно, пусть и короткое, может стать отличным шансом для затевавших государственный переворот — выползти наружу в самый неподходящий момент и выложить свои подлые карты. Хисын должен быть начеку ради сохранения собственной жизни и места, предназначенному ему, пока он дышит. — Анахан более древний и погруженный в церковь, а мы в духов, разве ты сам не знаешь, Су? — с почтения даёт понять, что помнит имя советника Хисын, обращаясь к нему напрямую. — Разве нам не хватало своих шаманов? — но старец, как и любой политик был бы на его месте, полон переживаний, а потому ищет в любом жесте будущего короля странности и неровности, чтобы поскорее исправить все ошибки, которые молодой правитель только собирается совершить. — Вы и так постоянно прибегали к их услугам. Однако подготовка есть подготовка — ни дать ни взять, а сделать то, до чего терпел чуть ли не несколько лет, Хисын намерен как можно скорее. Он спешит избавиться от компании советника, уверив того, мол, знает, что делает. — И к их услугам прибегну, и к его. Одно не исключает второе. На войне любые методы хороши, разве не так? Нужно брать помощь отовсюду, откуда её предлагают, — и плевать, что священник свою не предлагал уж подавно, оставлять его здесь в виде заложника выгодно не только с одной стороны. — Пусть он сделает, как умеет, а мои люди сделают то, что умеют они. Так я лишний раз подстрахуюсь. С мира по нитке: от нас земля, от их стороны — небо. — Но почему среди всех окружающих нас поселений… Именно анаханский священник? — Здесь бы я таких, как он, не нашёл. Да и если быть отпетым собственным врагом, не станет ли клинок его воинов более благосклонным? — Хисын верит в обычаи, традиции и во все отблески прошлого, до сих пор оставшиеся в отражении на эсэйской воде, те самые, которые почитали предки. Последние верили, что, если заставить хотя бы кого-то с вражеской стороны сделать подношение королю, вложить в его правление свои силы или помощь — то страна противников тоже смягчится, а возможно даже скорее проиграет; правившие до него сами были бы не против подобной затеи. В конце концов, на месте Двуречья когда-то была единая, целая река, а значит и ныне напряженные отношения двух разделившихся по устьям народов не более, чем ссора между братьями. Анаханцев, конечно же, братьями считать не приходится, но поскольку они, как и протоки двух разных вод, когда-то были едины — почему бы не попытаться обратиться к их духам за былым, давно забытым добром? — Это во-первых, — Хисын выпрямляется и заводит руки с широкими рукавами, в которых тонут ладони, за спину; и он никогда не звучит неуверенно, — а во-вторых: он близкий человек для сбежавшего командующего Анахана. Ли говорит всё это, потому что знает: асейский командир прибежит обратно в Ёнин, как миленький, стоит ему только добраться до своего дворца и увидеть, что самого драгоценного человека, за которым он последовал бы из одного ада в другой (наверняка священник был не последней причиной, ускорившей побег из-за решетки), нет на месте. И тогда он сделает всё, лишь бы вызволить своего ненаглядного из лап ёнинского хитреца, который своего шанса не упустит и извлечет как можно больше выгоды. Откуда будущий правитель это знает? Ещё во время общих переговоров (не всегда мирных), и во время жестоких боев, когда он видел Джэюна, как миротворца, отмаливавшего души своих людей — святой следовал за армией во главе с командующим Паком. Вопреки своей военной бесполезности, он никогда не был в конце строя, а как будто специально пытался держаться к воину как можно ближе, вот их взаимодействие и было видно издалека. Такие вещи тяжело с чем-то перепутать, особенно, когда видишь, как на целом поле брюнет на лошади оглядывался не так часто на правую руку, как на обыкновенного служителя церкви. И почему же? Выбирать из большинства вариантов не приходится. Забавное наблюдение, не так ли? Но привычка Ли всё анализировать, держа глаза широко раскрытыми, а уши в остро, пригождается ему изо дня в день. Отношение между людьми, в особенности взгляды, могут рассказать куда больше слов; в итоге показать наблюдателю, как предстоит строить дальнейшую тактику. Так Хисын свою и построил. Можно было взять в плен и правую руку, убив остальных, но. Как для того, чтобы оправдать выбор, павший на священника Юна, причин у Ли много; жаль, что никому он не расскажет о третьей, по итогу самой главной. Планировалось же с самого начала, ещё когда он наказал Нишимуре привести с собой священника обманным путем. Держать подле себя Джэюна… Хисын забывается, ведь это не только о государственных интересах. О несколько личных в том числе, но он всё твердит об обычаях, мол, персональный священник из глубоко верующей вражеской страны ему нужен, чтобы его отмолили ещё при жизни, а правление обернулось освобождением и после смерти. Что касается пустившегося в бега командующего, которому священник наверняка вернее кого либо ещё… Удивительное дело, но у чистокровного анаханца, патриота своей ряды в первых рядах, командующего Пака, все его самые близкие люди — грязнокровки, который мягко называют полукровками, или вовсе чужестранцы, выросшие на территории их страны. Сначала Нишимура (да найдёт его труп свой покой, пережеванным в пасти рыб — командир Сон уже доложил о радостных для их армии новостях в виде смерти головореза), а теперь священник Юн. Святой всея пустыни, вот смехота, тоже не анаханец — цвет волос выдает. Насколько же странно это выглядит на поле боя, особенно для страны, где место есть только своим? «Свой» в центре, а по бокам… Наёмник, последний (а теперь и его нет) из племени кочевников справа, и неумелый в бою мужчина без роду и племени слева, абсолютно беспомощный и скорее сам нуждающийся в защите. Не поддающаяся контролю ноша и лишняя обуза, так? Сколько исключений из правил окружило Пака с обеих сторон; и как он может доверять этим двоим больше всего на свете? Во всяком случае, теперь никого по бокам от него не осталось. Хисын оценил особенность Пака, что заключалась в простом «доверяй всем, кроме своих», и вскоре похлопотал над тем, чтобы у Ана вообще не осталось доверенных лиц подле. С чего такое пренебрежение земляками? Уж не знает ёнинец, какой такой трагедии было место в прошлом полководца Анахана, раз он не желает ставить с собой в одну линию представителей собственного народа, а отдает предпочтение безбашенным дикарям и беспомощным блаженным. Может, он предпочитает безопасность сомнительного рода, а может — гораздо сильнее за жизнь Ана Шу, иронично, ранили сами анаханцы, ради будущего которых он сражается, как один из них; вот он им больше и не доверяет столь сильно. Впрочем, травмы и предпочтения Пака уже не важны, когда у Хисына среди всего, что уместилось в широких рукавах помимо таких же ладоней — еще и затесался козырь. Хорошо, что Хисын не такой, как полководец стороны Асэ (у них есть свой король, но чем становиться вровень рядом с ним, Хисын предпочтет рассмотреть, как главного противника, самого полководца — по умолчанию он будто бы влияет на большую часть принимаемых в их государстве решений, чем официальный правитель), Ли самый ёнинский из ёнинцев — никаких примесей, а только чистая, годами процеженная кровь рядом с собой. Никаких нарушений правил при вступлении в брак за династией не наблюдалось, как и в выборе, кого держать подле себя в армии. Как пример можно привести всё ближнее окружение Ли. Командующему Ёнина не посчастливилось долгое время прожить в бедности низов, прежде чем подняться наверх (в те годы сам Хисын был ребенком и не имел много доступа к армейским учениям), но корни его выходили из знатного рода пепельноволосых, а значит в нем это было еще прежде. Фактор близости и сама возможность сблизиться с Хисыном, как его ровня. Сону тоже, пускай его племя безымянное и его больше не существует, — те земли никому больше не принадлежали и ближе всего располагались к Ёнину, так что формально для Ли он не чужестранец: безымянный — да, но не чужой. А любому безымянному можно дать созвучное со своим народом имя. Любого, кто тебе не враг, можно сделать другом; особенно, когда у вас есть общая проблема. Не так ли? Поэтому, ныне, как последний прямой потомок, оставшийся в живых из своего рода — кто, как не Хисын, будет вести за собой страну? Никто не мог вообразить себе этого ещё лет пять назад, но у Ли буквально было написано на судьбе, что быть ему королём. «Отец покинул мир на рассвете, и, думаю, времени прощаться со своей привычной жизнью у меня осталось мало». «Мне нужен этот обряд», — так Паку, вернувшемуся с границы победителем, Хисын и сказал. Но командующий был настолько рад собственной личной победе, что, кажется, последующие слова даже самого наследника престола мало его волновали; отрезвил только тот факт, что король наконец мёртв, и теперь всё на плечах Хисына. И, соответственно, самого командира Ёнина — теперь он второй. И оба они, будучи на стороне друг друга спевшимися, в праве согласиться на войну, против которой ранее выступал уже покойной правитель; до сих пор он был серьезным препятствием, которое не давало действующей армии пойти на крайности. Короли в Ёнине на Эсэ не могли стоять в стороне, когда речь шла о разгромах. Безусловно, существовали державы, где правителями являлись люди, чья туша перевешивала их гордость, которые не умели держать меч и едва передвигались; в настолько плохой физической форме они были. Однако долго такие не правили — их свергали если не военные авторитеты собственной страны, то пришедшие из-за бугров пустыни наёмники, отчего исчезали и раздроблялись целые государства. Хисын не хотел войны, но понимал: коли хочет добиться своей цели, придется прекратить сопротивляться и вступить в открытый конфликт, а не поддерживать редкие кровопролитные перепалки. Отец придерживался политики «лишь бы защититься», но Хисын хочет изменить направление целиком: если не хотим пострадать сильнее, надо нападать первыми. Любая мощная держава была военизированной, так как на земле разрослась именно военная свита — долго оставаться на троне и управлять страной могли только те, кто когда-либо выходил на крупные сражения, возглавлял их и знает, на что посылать своих людей оправдано, а на что нет. Мальчиков с детства учат мыслить, как воинов — ещё прежде, чем отправляют учиться овладевать мечом. Делают всё, чтобы они понимали: устраивать битвы — это не передвигать молчаливые и безличностные пешки без чувств и эмоций по деревянной доске. На войнах гибнут реальные люди, у каждого из которых, скорее всего, есть своя история, свои надежды, люди, которые их, в конце концов, ждут. И чтобы ощутить это всецело на себе — приходилось выходить на сражения в первых рядах. И, дабы понимать, на что поведёт свой народ, объяви король войну — Хисын тоже не раз выходил сам. Именно поэтому он не понаслышке знает, как следует беречь собственных людей — их жизни на вес золота: все эти военнообязанные, которые сразу же бросаются в глаза, стоит только покинуть пределы дворца — показываются с обыденной стороны, и. Уж совсем никак не хочется представлять отцов целого семейства сначала стоящих с ровными спинами в военных погонах, а затем и лежащими с искривленными от травм позвоночниками в телеге, полной трупов. Большая часть из них туда и пойдёт, и поскольку воспоминания о Матэ, где вовсе поклонялись пяти стихиям (а потому никакие духи их бы не защитили) ещё свежи — Хисын не торопится обрывать тонкую нить жизни, обрезая ту ножницами собственной жадности. Лишать столько сыновей и дочерей своих отцов. Но если не выдержать момент правильно и вовремя не суметь оценить обстановку и ударить сильнее, а не продолжить тщетно отбивать атаку — сыновья и дочери потеряют не только своих отцов с матерями впридачу, но и собственную жизнь; вместе с ними государство лишится будущего. А здесь уже как посмотреть: что станет на весах тяжелее… Весы теперь вечный спутник Хисына — ему предстоит принимать абсолютно любое решение самому, и, пускай так уже было прежде, отныне сбросить что-либо на покойного отца не получится. Теперь он остался совершенно один — и не имеет права облажаться перед своей армией, потерять доверие командира. После всех тех лет, что дрался плечом к плечу с Соном, когда только обучался жизни на поле боя. — Да, но… — А теперь, с вашего разрешения, — Хисын делает короткий поклон головой, прежде чем протянуть свою руку с длинным бурым рукавом (пока что без росписи, но подготовленный для него наряд к коронации будет значительно отличаться в уровне красоты и в мелких деталях), из-под которого даже не видно пальцев — к ручке дверей, больше напоминающих огромные ворота. Кто должен жить по ту сторону покоев, коли они столь роскошные, но в них не живёт ни Хисын, ни кто-либо другой из приближённых? Место даже находится на одном этаже с комнатами таких высокопоставленных лиц, как командующий Ёнина и дальние родственники самого Ли. Хисын наконец добивается ухода длиннобородого советника, но ещё какое-то время как вкопанный стоит перед дверью, за которую держится, как за спасение перед будущим, но так и не рискует войти. А может просто не спешит. Из-за полустеклянного узора, за которым не видно ни силуэтов, ни лиц, ни теней — заметен только просачивающийся до сюда из панорамных окон свет. — Хм, — хмыкает Хисын, чуть принаклонив голову и улыбнувшись самому себе. — Не могу поверить, что этот момент всё-таки наступил. Он, ощущая, что не сумеет и дальше позволить груди вздыматься ровно, задерживает дыхание и мысленно останавливает время, прежде чем наконец-то потянуть за ручку и избавиться от последнего препятствия, вставшего перед ними: на фоне остальных трудностей, которые нужно было пройти, чтобы наконец оказаться друг к другу лицом к лицу, да ещё и наедине — это пустяк. Хисына в миг ослепляет солнце, что бьёт из окон точно в глаза, но, как он понимает, ничего не ослепит его сильнее, чем то, что он увидит после того, как приоткроет пощурившиеся веки, тщетно ища спасение в заслоняющем свечение ребре ладони. Невысокий силуэт, стоящий возле лозы, вросшей в стену, идущей от довольно крупного горшка с растением. Свет потрясающе красиво падает на его чуть взъерошенные (после долгого утомительного по пустыни пути) волосы, подсвечивая те так, словно они, точно древесная смола, прозрачные, переливающиеся золотом. Хотя, на деле, они чуть темнее закатного солнца: туда же ресницы, напоминающие собой нечто эфемерное. В этой приосаненной одёже с крестиком на пол груди он действительно выглядит как первое пришествие Бога на землю. Стоит, склонив голову, ни на что другое не обращая внимания — ни на звуки шагов, ни на скрипнувшую где-то позади дверь, ни на выдувающий рёбра сквозняк предстоящих, а может уже случившихся, точно неотвратимых перемен — и держит себя за недрогнувшие от звука чужого присутствия пальцы, те перебирая, будто какую-то пряжу. Осанка его далеко не идеальна и не ровна, наверняка сгорблена под весом обстоятельств и не простого выбора, который его вот-вот вынудят совершить, но. Вопреки всему, вряд ли он хотя бы на секунду позволит себе испугаться. Страх никогда не возьмет верх над Джэюном, пока сердце чувствует, что всё ему дорогое живо, пусть и находится далеко. А что уже случится с ним самим — не самое главное. — Священник Юн? — окликает его по имени будущий правитель, становясь всё ближе и совсем не смущаясь тому, что стоявший в помещении мужчина, наверное, так и не поспал ни минуты, хотя прошел десяток часов, переместивший их в послеобеденное время; а из-за усталости не сумел вовремя обратить внимания на то, что кто-то тихо вошёл в эти роскошные покои, отныне предоставленные только ему. Глазами Ли проводит полные тарелки фруктов и мяса, мысленно делая вывод, что к еде священник ни разу так и не притронулся, остановив своё внимание исключительно на цветах с подоконника, всех до единого одинаковых цветках анемона — гордость удержала или же он молчаливо объявил голодовку, требуя свободы? А кажется, до сих пор ничего себе и не требовал. Интересно, считает ли себя простым человеком с потребностями, чаяниями, надеждами и желаниями сам священник? Или все это ему чуждо? Словно по-настоящему блаженному. Услышав голос, величающий отрывком собственного имени, это далекое от миловидного (потому что его внешность, в отличие от Сону, ассоциируется с мудростью и более зрелой, а не юношеской, красотой) создание, стоявшее в лучах солнца, вздрагивает. И всё же обращает взгляд на выходящего из тени серебряноволосого мужчину. — Ты ведь священник? — переступая границу от тьмы в свет, глядя на чужую растерянность, (когда и его самого освещают искрящиеся полуденные лучи, которые в данной обстановке стали бы осязаемые и словно смогли бы пробить грудь, точно мечи), Хисын, впервые пронзенный чужим взглядом, переспрашивает нечто, на что и так прекрасно знает ответ. А потому Джэюн даже ничего не успевает ему сказать, как правитель твердит: — Раз священник… Сделай то, что умеешь. Отпой меня. То, зачем, впрочем, и пришёл сюда лично. — Простите? — первое, что анаханский святой отвечает ёнинцу, и, по иронии, Хисын хотел бы ответить прямолинейно: «не прощу — за всё то, что ты сотворил со мной и с моим разумом, за всё то, что сделал со мной, просто существуя где-то вдали». За такое же не прощают — вроде бы и священник, но сумел помутить чужой ум, словно настоящий колдун: вряд ли работники храмов знают о приворотах на крови, о любого рода порчах, и этот бы тоже сомнительно, что пошел на подобное, но. Порой у Хисына нет других объяснения: к нему тянет, как будто правителя уже давно сглазили, причем именно на плоти этого якобы святого. При таком раскладе от его святости останется только слово — а что оно стоит? У Хисына к нему нездоровое притяжение: то, при котором невозможно обойтись без жертв. Пусть же Юн возрадуется — в погоне за ним Ли уже погубил как минимум сотню человек; шел на неоправданные риски ещё во время продлений выдержки линии фронта, которые не требовалось совершать — ему нужны были переговоры. И мимолетные встречи, потому что обсуждать что-либо на поле боя Ли соглашался только с ним. А те люди, что так же умерли от стрел в последний раз? «— Что будет с моими напарниками?.. — Это решать не мне». Лжец. Говорил ли он про судьбу? Хисын мог много чего решить, но. Мог ли он хоть раз изменить свой выбор, если при взгляде на Джэюна казалось, что это только начало падания пешек, всех тех жертв — при взгляде в эти глаза можно было бы погубить целые государства? И от нахождения рядом с ним казалось, что, вопреки желанию сохранить как можно больше жизней, на Земле в итоге их станет ничтожно мало; за ещё не успевшим произойти взаимодействием тянулся многослойный шлейф пропахшей страданиями смерти. Тысячью смертей, которым еще только предстоит засыпать эти земли. Прежде голова священника была опущена, но теперь же он, совсем не боясь зрительного контакта — её поднимает вместе с бездонными карими глазами. Хисын ощущает, как в его грудине с места сдвигаются глыбы льда; зрачок сам по себе медленно округляется, как когда расширяются глаза матерей, которые смотрят на своих детей. Испытывая какую-то неописуемую… Привязанность просто по факту их существования. Без всяких прочих на то причин — это-то и пугает. Вражеского «блаженного», коим в своей голове и перед советниками Юна кликает Хисын, обожать не за что, но. Всё равно как-то получается, а поэтому именно от него хочется: — Отпой меня, — повторяет Ли ни то свою просьбу, ни то приказ, подходя совсем близко, когда смотрит на священника Юна сверху вниз; из-под длинных полуопущенных ресниц, которые никогда не вьются и не тянутся к небу, а просто заслоняют на него обзор. Он, после своего широкого шага (и всё же не лишённого изысканности походки члена королевской семьи) — замирает перед Джэюном в считанных секундах (между ними сейчас едва ли вместился бы один сжатый кулак), но тот даже не поводит веком: не дрожит, не пятится, не отходит назад инстинктивно. Священник словно живёт по самому беспечному в существующих реалиях принципу «будь, что будет», хотя это недалеко от правды, учитывая, что такие, как он, чаще всего обращаются к принципу: как скажут Небеса. Как будто желание выжить во чтоб это ни стало и банальный инстинкт самосохранения у него отсутствует. Впрочем, наверное, именно поэтому он рискует сказать нечто, звучащее как отказ — в сторону человека, от которого напрямую зависит его жизнь, дальнейшее будущее и перспектива вернуться домой по крайней мере в виде трупа: — Живых не отпевают… — звучит на всеобщем, когда Юн мягко ставит Хисына в известность о том, что он, должно быть, сошёл с ума, раз такое просит; и сам Шим с ним разговаривать на эту тему не намерен, ибо если анаханская церковь сказала «нет» — значит «нет». Слово же какого-то чужака, пускай он сам король в своей стране, а оба они находятся на её территории — святому не указ; потому то для Шима он не Бог и не король родины, а значит никто, и это читается в его глазах. Эта смелость и уверенность в собственной правоте подкупают — подобный подход заставил бы даже варваров его уважать. Только перед этим священником склонили бы головы все. Просто потому что допускают: человек с такой силой духа не столь прост и невинен, каким кажется. Шим мог бы за себя постоять, а если даже не так — за своих родных точно. Это он сейчас и делает, думая о самом себе в последнюю очередь. Да, зря Хисын постоянно склоняется к каким-то описаниям из серии «такие, как он» — ибо… Таких больше нет. А потому Хисыну здесь нужен был именно он. Звучит, как помешательство. Вот только то, что движет Ли — и правда своего рода безумие. Иногда ему кажется, что стоит поскорее жениться, чтобы не забивать голову другими, не имеющими отношения к стране людьми. Нет, чтобы в ней просто не осталось места для посторонних мыслей — однако в Ёнине существует обычай, согласно которому король должен провести ритуал. Слухи, разошедшиеся вплоть до краёв суши — не врут ни в чем, разве что преувеличивают. Но для этой правды и преувеличений покажется мало. Поклонение духам природы действительно присутствует. И если коротко о главном — всё ради задобренная Макхамы, вулкана, чтобы тот смог спокойно проспать ещё как минимум сотню лет. Духи в писаниях требует не только соблюдения традиций перед коронацией, но и после неё. Для этого Хисыну нужно взойти на трон после смерти отца и править минимум три весны, после чего… Принести в жертву первую королеву. «По древнему ритуалу, чтобы вулкан спал ещё сотню лет — в жертву нужно принести супруга или супругу (человека, которым дорожит или любого, с кем согласился связать судьбу, обвенчавшись), с которым ты разделил ложе в первую брачную ночь и «наделил» семенем, после церемонии бракосочетания, в жерло вулкана. А данном случае пол не важен, потому как первой половинке короля всё равно не суждено выжить и родить потомство: а вот уже второй должна быть жена, которая выживет, освобождённая от ритуалов смертью прежней половинки, и сумеет родить здорового наследника в мирной стране», — об этом писали даже в детских книжках, а потому Хисын, знавший об этом с самого раннего возраста, и после тридцати октябрей не спешит жениться или кого-то любить, как мужчина. Говорят, что лучше всего закон сработает, если отдать кого-то, кто тебе небезразличен, поэтому столько лет Ли сохранял сердце холодным: даже когда испытывал какие-то чувства, не позволял людям к себе приближаться дальше расстояния вытянутой руки. Может, именно этот подход уберёг его от многих проблем, способных привести к смерти: некому было доверять, а соответственно не от кого было принимать яд. В дворцовые интриги с женщинами он, если и играл — не позволял им переходить черту и довольно быстро избавлялся от тех, кто силился заполучить власть через него. Вынуждающие Ли обстоятельства не позволили бы остаться надолго живыми ни его близким и любимым людям, ни самому себе — такова была горькая правда. А потому проще было не заставлять никого проходить через подобное, коли традиций было не избежать. Слухи о зверских обычаях относительно мирного Ёнина на Эсэ (они не считались варварами, в отличие от безумия анаханцев) никогда не были просто слухами. Они расползлись вплоть до обратной стороны пустыни — настолько жуткими и пугающими казались, в один счет переплевывая другие жестокие народы и их традиции. Наверное, объяснять, почему в брак Хисын, который ничего не смеет поделать с обычаями, не спешит — не стоит, так? Слухи о колдовстве, шаманизме и, самом главном в обсуждениях чужестранцев — жертвоприношениях — не были такими уж беспочвенными. Если так подумать, что ещё может заставить вулкан молчать дальше, помимо человеческого безумства? Ради мира они шли на подобный хаос. Жениться на ком-то, чтобы сначала забить ножом, читая молитву, а затем скинуть жертву в кратор с застывшей (или не до конца) лавой — событие, на которое всё равно придется пойти, но Ли оттягивает то до последнего. Такова его судьба, и здесь речь совершенно не идет о выборе — его Хисын уже сделал, когда не решился отказываться от перепавшего на его плечи престола; непосильной ответственности, множеств лишений и окончательной потери свободы, которой он и так не шибко обладал, как рожденный при дворе. Его будущее расписано, как по главам в священной книге: рождение, обучение, становление королем. Много упущенных деталей, ведь, чтобы добраться туда, где он сейчас — Хисыну пришлось пойти на многие вещи, которые отводили его от сюжетной линии «чистоплотного, идеального короля». О чистоте не могло идти речи — только голый расчет и холодная продуманность. Возраст вступления в брак и летовые границы, не пересекая которые нужно успеть связать себя семейными узами и явить государству наследника, наступает на пятки. Тридцать первая осень дышит Хисыну в затылок, но. О наследниках переживать не приходится, как он думает — ведь на случай подмены себя на троне, в отсутствии официальных детей, всегда есть бастарды. Те, чье рождение незаконно, ибо произошло вне брака — а у Хисына они есть. Множество матерей были в тихую сосланы на рудники, в нижние города и подземелья Ёнина, и никто в их признания о ночи с принцем бы ни за что не поверил, посчитав сумасшедшими: только сам Ли знал правду и в любой момент имел возможность выдернуть из крайней бедности детей, которые приходились ему, по правде, скрытыми от лица народа сыновьями. До поры до времени, пока не понадобятся — в тех низах они и останутся, скорее всего сами не знающие, что матери не посходили с ума, а говорили правду, твердя, что «мой сын — произошел от юного правителя Ли». Для многих наложниц ведь успех забеременеть от короля, вот и пользуются. Конечно же, с кем поведешься, того и наберешься — а он ничем не лучше командующего Сона, с которым проводил сутки на поле боя, когда еще ни перед кем не демонстрировал интереса к трону, но набирался опыта в военном деле, когда его братья уже начали потихоньку умирать один за другим при загадочных, не выясненных обстоятельствах. Только вот признавать или нет этих детей в роли наследников можно по своему желанию — Ли сделает это только в случае крайней необходимости, а обратного никто не докажет. Потому что ни одной из их матерей уже давно нет на территории верхнего Ёнина. Жутко то, что его не интересуют ни дети и их родительницы, не потенциальные жены и любовницы, коих всегда достаточно — на всё один ответ. Он. Стоящий прямо перед и глядящий только с одним вопросом в глазах: а не сошли ли вы с ума раньше времени, молодой правитель? Но Хисын понять его может, в конце концов, со стороны священника просьба отпеть живого тоже звучит безумством. Но что куда большее безумство, он даже не догадывается. Ли тянет к нему, как будто он сам не свой — похоже на одержимость бесами, хоть и перед ним стоит святой, а как можно упоминать в одном предложении с ним хоть немного отошедшее от церкви слово? Однако ничем иным это не кажется, вот и получается называть вещи своими именами. Как будто будущего короля приворожили ещё на расстоянии; мало ли, какие у варваров тактики. Но правда это или нет, Ли не уверен, что хочет, чтобы это заканчивалось — не существует ничего, что могло бы отшатнуть от самой сути этого человека. Слишком далекий от государственных дел, слишком чистый от этой приземляющей всех прежде летавших в небесах мечтателей. Он не был переговорщиком по своей сути, но его речь была настолько чистой и правильной даже на чужестранных языках — всегда содержательной и убедительной. Он вызывал уважение и дикий интерес. Хисыну хотелось просто говорить с ним часами, но на такое не было ни крошки шансов. А теперь они у него появились. — Готовясь к трону, я готовлюсь ещё и к смерти, — Шим выдерживает столь близкое расстояние к чужаку с равнодушным лицом, а продолжающий глядеть на него Ли не сдаётся, желая взять своё, но не силой или угрозами. Удивительно, но перед Джэюном он не применяет даже свою излюбленную тактику в виде хитрости и манипуляций с тонкими намеками, не давит на него, а по-честному пытается объяснить, почему ему столь важно, чтобы именно Юн провёл необходимый обряд, да и зачем он вообще понадобился живому человеку, будучи уготовленным только для почивших: — Позволь же мне завершить подготовки правильно, поняв меня. Это не приказ, а просьба. Хотелось бы по-хорошему: чтобы Джэюн пошел на уступки и согласился с ним как с человеком, а не с правителем, имеющим власть — в противном случае всё было бы до слёз просто; Хисын и без того привык к тому, что получает всё, стоит лишь захотеть и сказать об этом вслух. А со священником хочется по-человечески. Без титулов, а как между кем-то по-настоящему близким друг к другу: как если бы звучали строчки древней песни «я подарю тебе цветок, потому что этот сад наш, а не мой». Как если бы Ли смог стать ему дороже какого-то там командующего Ана. — Вы… Но ничего, он понимает, что на сближение понадобится время; ничего в делах личных не происходит быстро, а на данный момент Хисыну достаточно и того, что Шим стоит перед ним. Пришёл сюда из самого Анахана, не зная, что его ждёт… Хисын не желает делать так, чтобы это было «что-то» плохое. По крайней мере, не собирается. — Время перед коронацией самое скользкое, самое сомнительное и опасное — за ближайшие три дня может случиться всё, что угодно, включая внезапную смерть, — но разве уже не приключилось достаточно? — До тех пор, пока она за мной не пришла, я хочу знать, что всегда буду к ней готов. Для нас, ёнинцев, как ты успел заметить, — выдерживает недолгую паузу Ли, водя зрачками по чужому лицу в попытке лучше его изучить, раз уже оказались вблизи, — быть похороненными в согласии с традициями: на своей земле и отпетыми — необходимость. Джэюн про себя отмечает, что это правда: не зря ёнинцы тратят столько времени и сил, чтобы возвращать тела своих умерших солдат, подбирая их целиком или вовсе разбирая по кусочкам с полей, являющихся по-прежнему точками действующего огня. Невзирая на опасность, возвращают домой всех до единого: частями, которые только можно с собой забрать, чтобы они не валялись в сухой и одинокой земле пустыни. Хисын поступил до пределов щедро, и, в отличие от сбежавшего командующего, вместо холодной и промозглой темницы с тараканами и дворцовыми крысами, выделил его дорогому священнику целую комнату — шикарные покои, где можно было играть в догонялки с призраками прошлого (настолько они были просторными) и с распластанными конечностями валяться на широкой кровати, напоминающей собой королевскую. По Ану было видно, что ему здесь не рады, но вот по такому расположенному отношению будущего короля вражеского народа совсем не скажешь, что Юн хотя бы на йоту был похож на заложника. Но как раз никем иным он здесь быть и не мог. По приезде во дворец Юну совсем скоро стало понятно, что Ана здесь нет. В его покоях тоже не оказалось ничего, кроме горшков с цветущим анемоном. Ветреницей. Как понял священник, командующему удалось сбежать, пускай это произошло слишком поздно, чтобы до их делегации вовремя дошли вести, которые чисто в теории могли бы позволить не влипать в такое количество неприятностей (если смерть всего отряда, включая правую руку, конечно, можно так мягко назвать); да и как они бы смогли дойти, когда те уже были в пустыне? Шанс пересечься по пути в разные стороны и спасти своих людей, которые так-то шли спасать его, у командующего был ничтожно мал, если вовсе не отсутствовал — вот и не случился. «Может, это вы сами подстроили налет, чтобы не отдавать нам наших людей?» — пускай о смерти Нишимуры Шиму доподлинно неизвестно, после этих слов на переговорах сразу стало понятно, что ничем хорошим обмен не закончится, а обе стороны попытаются схитрить; увы, их не успела первее. «— Прошу вас… Не убивайте правую руку», — в конце всего священнику было уже не суждено узнать, что происходит между оставшимися на горизонте. Всё, что он мог сделать — это продолжить говорить в попытке изменить решение наследного принца Ли, вот и доносился его дрожащий голос наскоку, а Юн, связанный, ощущал, как никуда не денется, пока сидит на коне перед будущим королём Ёнина, и как его грудь упирается в собственную спину. Удивительно, но, похоже, в её глубине всё-таки билось сердце: ощущение чужого сердцебиения через свои лопатки поселило в Шиме надежду на то, что, коли что-то в чужой груди теплится, Хисын не настолько бессердечный и его будет возможно переубедить, однако. Он отвечал только так: » — Я и без того был достаточно великодушен, раз из уважения к навыкам позволил ему сражаться за свою жизнь. У других ваших солдат такой роскоши не было». Юн не видел собственными глазами, что там случилось, но послевкусие от неизвестности, как и ответ Ли Хисына — не склоняли ни к чему позитивному. Джэюн умолял сохранить жизнь своим людям, включая Нишимуру, но, похоже, умерли все без исключения. Те солдаты, с которыми делили сухой паек и ночевали под открытым небом, чередуясь местами в палатке и у костра. Люди, с которыми он провёл столько времени и даже нелюбимый им правая рука, с которым всегда было сложно находить общий язык… Сейчас, получается, у Джэюна больше нет такой необходимости — он мало этому рад. Увы, даже такой ценой с Аном они фактически разминулись, не сумев друг на друга вовремя напороться. Вот так один заложник перешёл в другое место, пока у ёнинцев появился новый. Получилось совсем не так, как планировалось, и Шим отказывается верить в то, что это хоть отчасти напоминает ему начало конца, потому что нет. Не всё так просто. Скорее всего, сам Ана ещё не знает, что за ним вышла делегация и, когда он доберётся до Анахана (а это займёт ещё какое-то время, даже если он на лошади) — ему сообщат о том, что Нишимура выдвинулся со священником и другими солдатами, но они так и не вернулись. Всё выглядит печальнее некуда, конечно, и священнику даже представлять не хочется, как же сильно разболится тоска в груди у Пака, но. Джэюн, до сих пор крепко сжимающий крестик на своей и чувствующий, как, в пути по пустыни, на расстоянии такой же сжимает сам полководец в своей ладони, прижимая тот к солнечному сплетению и наверняка глядя в небо — точно знает: Пак с ним сейчас так общается и обещает, что за ним, рано или поздно, придёт. Командующий точно жив и доберётся домой, потому что Шим чувствует: если с ним что-то случится, он ощутит себя так, словно его грудь распороли лезвием, но до сих пор подобного чувства в тело не поступало. Надежда есть, и. Раз ему действительно удалось отсюда сбежать, то, что они не сумели встретиться в ёнинском дворце — наверняка к лучшему. Потому что здесь бы они друг другу не помогли бы никак, кроме морального и душевного, а от Ана сейчас нужны решительные и активные действия; в таком Джэюн будет только мешаться под руками. Ничего страшного, Шим как-нибудь переживет и пару недель в неволе, даже если им суждено затянуться на месяцы. Он доверяет командующему и знает, что тот поступит правильно: имея в виду в первую очередь своё государство, но и никогда не забывая о своём священнике. Поэтому… — Разве тебе не страшно будущее, перед которым ты сейчас стоишь? — пытается прервать его раздумья Хисын, чтобы, наконец, обратить внимание на себя и получить ответ на не единожды озвученную просьбу. Просьбу такого рода, что она в любой момент сможет стать приказом — он сумеет воздействовать на Шима, как только захочет, но по-прежнему не спешит ускорять процесс и переходить к абсолютно категоричным методам. Почему-то ему хочется добиться не самого результата, а процесса, в ходе которого расположение священника… Окажется у собственных ног. Войти ему в доверие, и… — Ничуть, Ваше высочество. Шима ничего не пугает, покуда у него есть вера в другого человека, который никогда в жизни не будет способен его предать или променять на кого-то другого. — Для каждого ёнинца, будь он старый или молодой, высокий по статусу, просыпающийся и засыпающий на вершине горы, — терпеливо продолжает внушать свою правду Ли, — или же проживающий свою жизнь в её лоне, камне, на рудниках… Важно, чтобы он был прощен за те грехи, которые совершал в прошлом и ещё совершит впереди. Вот и я не исключение. Более того, я хочу, чтобы меня отпел именно ты. Мой враг. Слышится волнительное: — Я могу спросить вас?.. — Попробуй. — Наш командующий, он… — Сбежал, — понимающе довершает предложение Хисын, не смущаясь тому, что они отвлеклись от темы; поговорят о другом и все равно вернутся к главному, потому что Ли не забудет о том, чего хочет. — Вам нельзя его убивать, поэтому взамен на вашу просьбу, я хочу попросить вас… И он ещё смеет торговаться? С самим без трёх дней королём Ёнина? Всё же бесстрашный или совсем… — Да что ты говоришь, — звучит не как насмехательство, а совершенно спокойно, как будто вслед за Хисыном, который нёс несусветную чушь про «отпой меня», священник Юн ответил ему той же монетой с бредом в виде «не убивай своего худшего врага, потому что он мне друг». Но при этом Ли не отреагировал резко или со злостью, с которыми должен был накинуться на него любой другой уважающий себя правитель, чье самолюбие задели подобной просьбой-условием. — Какие ты можешь привести причины? А вдруг он действительно мог бы это объяснить? — Просто… Они есть. Своих нынешних врагов тоже нужно уметь ценить, ведь на их место в любой момент может прийти кто-то гораздо хуже. Поэтому я хочу попросить вас не вредить ему. — Этого пообещать тебе я не смогу, к сожалению. Попроси что-нибудь другое, и я всё сделаю. Могло бы показаться, что Хисын пленит священника Юна для того, чтобы шантажировать командующего, и в этом есть доля правды. Но Джэюн ему нужен сам по себе — это личное, которое совпало со всеобщей выгодой, поэтому Хисын позволил ему быть. — Мне… Ничего другого не нужно.А жаль, потому что хотелось бы, чтобы он по собственной воле остался с Ёнином; да, Хисын знает, что хочет невозможного, но всему своё время. — Почему ты так держишься за эту страну, когда в любой момент можешь перейти в более благоприятную местность? — Как вы можете такое говорить, когда толком не знаете ничего об Анахане и его культуре? — Позволь тогда меня тоже тебя про неё расспросить. Шим коротко кивает. — У вас, — ухмыляется Хисын, чуть наклоняясь к мужчине, пока держит руки уведенными за спину (будто доверяет Шиму и не ждёт от него подставы, но её и не последует: на всё же воля Божья; Джэюн будет думать только так, а Ли пользоваться этим мышлением), — насколько мне известно, на анаханском языке, — а затем ещё и ещё, — есть два очень похожих по звучанию слова: «Шу» и «Ши». Их используют, как ранг, и прикрепляют к имени, хотя, порой, цепляют вовсе вместо него. У вас ведь имена не имеют такой ценности, как в Ёнине? — Верно, — поджимает губы священник, — имена совершенно не важны, и порой люди сознательно отказываются их произносить. Возможно, оставляют только для самых близких, но такое редко случается. — И даже в семье человека могут звать по рангу? — По новоприобретённому, как жениха до брака звали бы «моя душа», а супруга «любимым». — Так значит быть чьим-то любимым — тоже звание? — Верно. — И какое звание может быть у возлюбленного человека? — Ахэ. — А у того, от кого хотел бы, но не можешь отказаться? У вас есть и такое слово? — Хисын умело сводит всё к главному интересующемуся его вопросу. В помещении повисает неловкая тишина, хотя она, возможно, сопровождаема только попытками Джэюна не напутать значение слов, объяснить их чужестранцу, который не является носителем этого языка и не впитывал его с кровью матери — тонкое различие вплоть до звучания. Джэюн ведь позиционирует себя, как анаханца — и свой язык он знает. — Так есть или нет? Но почему-то Юн не спешит отвечать. — Что-то вроде рока? — Да, но не обязательно злого. — Нейтральная судьба и злой рок — это одно слово, но у нас есть и то, что используется для описания чувств людей. — Какое? Я говорю, как о том, от чего хотел бы, но не можешь отказаться? Наконец-то к этому получается подвести: Хисын получает ожидаемый ответ и успокаивается, когда мозаика замыкается. — Шим. Это слово звучит так. Ли кивает, не уточняя, почему это спрашивал, а Джэюн не пытается заискивать. — Но ведь и тебя так называли, — переходит ближе к сути правитель; он слышал, как командир называл его таким образом ещё во время первых переговоров, а потому и свел свой вопрос про культуру к попытке разузнать, в каких отношениях эти двое и что значат подаренные друг другу прозвища. — Слово анаханское, а ты — не совсем. Это ведь не часть твоего имени? И не простое совпадение. Чудо, что Хисын хотя бы не задаёт глупые вопросы про то, откуда священник Юн родом: может быть он и родился в Анахане, но вот предки его — выходцы из совсем другой земли; таких черт лица, как у него, Ли не видал часто, а может быть и вообще нигде не сыскал бы. Высокая переносица, довольно крупный, но гармонирующий с лицом нос, огромные, печальные, но в то же время поразительно отважные, смелые глаза; вьющиеся прядки пушистых, весьма светлых как для человека со стороны пустыни выгоревших волос, смуглая кожа. Но совсем не оливковая, как у хисынового народа — её цвет больше отдаёт блеском песков. Но сам Юн весь как будто вышел из райской рощи. Одним из её цветов. Его глаза похожи на спокойную гавань, до которой Хисыну никогда не доплыть в своём шторме с без устали бушующими волнами, но, по крайней мере, держа его подле себя — Ли чувствует, что сумеет узнать, как звучит вода, когда она ни на кого не держит зла. — Шим, значит, — проговаривает он почти неслышно, шевеля губами: в воздухе летает пыль, подсвечивающаяся в линиях света, падает на длинные ресницы священника, что, в отличие от Ли, подворачиваются вверх, к небу; пока один его глаз сияет охрой, а второй — темнотой веков. В этом человеке мудрость, переданная предками, а ещё имя, толком и именем-то не являющееся, однако созданное и подаренное ему кем-то из настоящего. — «Близость или любовь, которая приносит неудобства». Примерно такой перевод иероглифа. Это, выходит, как прозвище. — И это не твоя имя? — Верно. Имя — Юн, фамилия — Джэ. — Шим, — пытается распробовать Хисын, не спрашивая, кто именно ему подарил: — как же может быть такое, что любовь приносит неудобства, — о, Хисын знает как, отлично знает, вот только интересно, что такого священник придумает в ответ. — И почему кому-то дают иероглиф с таким значением? — Потому что когда кого-то любишь — становишься уязвимым. Иероглиф лишь показывает, какое место ты занимаешь в жизни человека. Он не описывает меня, как меня. Он складывает руки пряча ладони в длинные чёрные рукава, и становится в позу, в которой обычно стоял в своём анаханском храме во время исповедей и песнопений; Хисын ничего на это не говорит, потому что этого он и хотел почувствовать себя прихожанином утопленной солнечным светом богадельни. Поговорить с кем-то, напоминавшим ему ангела, один на один. — Любовь делает по-настоящему сильным, — блеск отскакивает от правого глаза, залитого янтарём, и прячется где-то на дне левого, напоминающего собой болота близь Ёнина, оба на контрасте, — но она же обезоруживает. Я, как священник, вынуждаю людей открыть своё сердце, чтобы отпустить их грехи. Поэтому, даже ощущая себя благодарными — рядом со мной они уязвимы. Как же мастерски он выкручивается. У Хисына дрожат кончики пальцев и совсем никому незаметно проваливается вниз адамово яблоко, когда он шумно сглатывает, но подает вид исключительно уверенного, потому что здесь именно он власть (и никак не бесправный священник, целиком и полностью завладевший его разумом). Словно Джэюн лжет, хотя всё, что он только что сказал, описывая происхождение своего прозвища, чистая правда в первую очередь о ситуации, в которую… Попал будущий правитель в преддверии коронации. Вот это настоящая беда для человека, у которого будущее расписано посекундно: когда издать первый закон, когда вступить в брак и заделать ребёнка; никому в государстве не важно то личное, что его касается. Не важно, кого он любит и хочет видеть рядом с собой, есть только должен это и должен то, но. — Поэтому можете считать это чем-то вроде рангов. Священники часто получают подобные прозвища, раз никого не зовут по именам. Словно провожая свои последние дни мнимой, легко выветривающейся, словно шлейфы каких-то горных трав, свободы — Ли позволяет себе притащить сюда кого-то вроде Джэюна и даже с ним столь просто заговаривать: не как заложник с держащим взаперти, а как… Старые друзья. — Но это если вы, конечно, не о глупой предопределенности, когда любить кого-то может быть неудобно. — Так разве любить в принципе может быть удобно? — очень кстати уточняет правитель, предполагающий, кто дал прозвище священнику на самом деле. — А разве любовь спрашивает у вас, какой вы хотите её видеть? Слова для этого, во всяком случае, уже кто-то придумал. Значит не спрашивала, потому что в таком случае ни один здоровый телом и духом человек не пожелал бы такого ни себе, ни своему врагу. — То есть твой ранг — ранг неудобств? — Он лишь лишнее напоминание о том, что я проводник Бога, а не состав из плоти и костей, предназначенный для любви. Это не для меня. — Даже так… Значит, для тебя всё людское чуждо, а ранги, получается, ценнее имен, раз ты называешь себя кем-то неудобным вместо того, чтобы величать по матушкиному имени? Почему же? — Потому что всех нас в конце концов поглотит время — от кого-то не останется даже костей. Чего уж там говорить об имени… Так считают в нашей стране. — И ты с этим согласен? — Разумеется, повелитель. — Но зачем, в таком случае, люди используют их при жизни в других, отличиях от Анахана государствах? — Они хотят что-то значить. И абсолютно каждый почему-то наивно верит, что какие угодно имена могут быть стерты с лица земли, но только не его. Однако, в конце концов, этим и заканчивается. — Считаешь, что твое сотрется точно так же? — Да. — Сколько бы много ты ни сделал для страны? — Абсолютно верно. — Так в чем тогда смысл быть ею столь верным? — ловко подлавливает его Хисын. — И что касается ваших рангов? Скрыт ли какой-то более глубокий смысл в них? — Потому что ранги — это то, что было и останется с нами, пока мы верны державе. Ранг — это ровная мера того, что ты успел сделать к настоящему моменту, за жизнь: и высчитывает меру приложенных стараний, как торговцы на рынке высчитывают золотники и серебряники… А уходя, мы уходим вместе с ними, с нажитыми достоинствами, как с выросшими за определенное количество лет костями — под землю. Но про подвиги и победы помнят, а про тех, кто их совершил — не всегда. Думаю, что в таком случае имеет смысл называться чем-то, что ты сделал на время своего существования. — Однако значение тех же Шу и Ши в корне другое, отличается, — скользит по темам мужчина, пытаясь подвести Джэюна к какому-нибудь кризису восприятия собственной жизни, многое переосмыслить в привычным укладе: — Оба говорят о рангах, но первое — о военных, а второе — церковных. Правильно ли я полагаю, что в Анахане не прочерчивают никаких размежевательных линий между святым и падшим? Что тогда для вас геройство? Хисыну хочется верить, что каждая страна имеет свою культуру и обычаи по каким-то причинам, и, может, для какого-нибудь мудреца или старца без амбиций было бы правильно это уважать. Но полное принятие значит отказ от борьбы, а Хисын волен бороться, пока ещё жив. Ведь каждый правитель в своем уме будет больше всего ценить собственное государство, возвышать его над другими, а не играть в мир да святость — в противном же случае подданные, которые жаждут того же, просто свергнут неугодных. Убийство королей ведь совсем не ново. Хисын не отступит ни на секунду, однако глядя в смелые глаза смуглого священника, (наверное, храмы были без потолков, а службы в вечно солнечном Анахане проходили весь солнечный день), на его отважное отстаивание своего мировоззрения — хочет хотя бы попытаться его выслушать. И вот, опять дар Джэюна говорить и быть услышанным покоряет людские сердца. В его руках не сыскать оружия, потому что оно всегда в голове — начинается и заканчивается на кончике языка. Остротой. — А с чего вы взяли? — осмеливается отвечать на это впрямую, не заикаясь и не сдерживая искр в глазах, Джэюн, наконец отступная назад по мере того, как Ли к нему приближается. — В Анахане смерть ценится ровно столько же сильно, сколько жизнь, а потому даже верующие люди не могут отмахиваться от палачей, которые, в конце концов, обеспечивают им защиту. Это палка о двух концах, понимаете? Всё же Джэюн хорош — и безоружным умело отбивает все попытки давления. — Понимаю, — по-прежнему с некой позиции «спуска до уровня глупца», искренне умиляется и кивает ему правитель, подыгрывая. Ли осознает, что все это не всерьез, а эта беседа ничего не изменит в его собственном жизненном укладе — как только она закончится, дверь хлопнет с закрытием, а Хисын и священник разбегутся по разным помещениям, все закончится. Как будто разговора о столь разительных отличиях (и их весьма не безосновательных причинах) и не было. Словно это был сон. Только вот один из тех, что снятся однажды, а помнишь всю жизнь. Ибо что-то в груди в ответ на доводы священника плавится без всяких игр разума, без всяких словесных вызовов развлечения ради — а неконтролируемо и по-настоящему. — А защищать кого-то в наше время, не пачкая руки в алый — странная задача, потому как невыполнимая. Вам ли… Не знать. Спустя пару минут священник Юн зажигает ладан и довершает все подготовки для отпева живого — Хисына. Он садится на колени, готовый зачитывать молитву, но перед этим решает спросить кое-что: — Вы знаете, что в захваченных городах, — глядя на Хисына снизу вверх, когда тушит свечи, — принято предлагать священникам покинуть территорию, чтобы спастись? Воины делают это из издевательства, зная, что многие жрецы падут вместе с храмом и ни за что не согласятся на предложение — не воспользуются единственным шансом остаться в живых. Но все равно предлагают. Жестоко, не так ли? Ощущение дежавю продолжает преследовать в течении всего этого разговора и нарастает лишь сильнее: что, если это действительно снилось Хисыну и однажды он, заполучив подобный сон, увидит ещё и своё будущее? Тогда он не удивится тому, что даже во время кровопролитной войны, что отнимет множество жизней — в нём найдётся место живому священнику. — Как есть… Ничего не поделаешь. Джэюн грустно улыбается. — Мне вы не дали ни шанса на отступление. — Ты сам решился отправиться на границу. — А если сегодняшний раз был последним, когда я пошёл на уступки и нарушил правила… Что, если я больше не захочу делать то, что вы меня просите? — он смотрит всё тем же мягким взглядом без единого намёка на угрозу, но всё же исподлобья. Хисын подходит ближе, чтобы, присев рядом, схватить его за подбородок и поднять выше, заставив того обратить всё внимание на себя, а не силиться смотреть сквозь, словно ищет в этом месте без святых святого духа. — Рано или поздно захочешь, — чуть ли не по слогам, но с неописуемой нежностью, мало свойственной моменту, шепчет Хисын, борясь с желанием провести по его губам указательным и большим пальцами; почувствовать, насколько они мягкие и приятные наощупь. Сколько же раз это ему уже снилось… — А если я сбегу? — Тогда ты умрёшь. — Тогда… — спустя мгновения Ли не поймёт, почему священник так говорит: — Можно я умру сейчас? «