ventosae molae

Но Сону — не первый и не последний человек, которому было суждено от всего сердца привязаться к другому просто по факту своего спасения. Была ли это благодарность за сделанное или что-то большее? Преданность на уровне души.

одиннадцать лет назад.

Тяжёлые цепи тянутся по иссушенной под лучами вечно палящего солнца земле, преодолевают сотни холмов, перевалов и безводные ущелья вслед за теми, кто их тащит, едва переставляя ногами. Периодически в них прилетают удары плёток, ещё сильнее усложняя поход, оставляя на смуглой, сгоревшей под лучами дня коже алеющие линии — у их обладателей нет морщин, но зато теперь появится куча шрамов. — Не отставать от заданного темпа! — гремит голос, звучащий никак не на всеобщем и не на родном, но похожем на него. Соседнее государство мало чем отличалось в культуре, и без перевода сказанное было возможно понять; язык казался лишь немного страннее собственного. Слова имели одинаковые иероглифы в корнях, похожую трактовку, но слегка различимую фонетику в силу территориальных отличий. Анаханцы считали, что это — диалект собственного, а не отдельный язык. Но данный спор уже не имеет значения, как и попытки что либо доказать, ибо сутки назад люди, которых волокут на север, потеряли главное. Свободу. Ни под кого не создавали отдельных завязей, цепь — одна сплошная и для всех, соединяющая измученные после долгого пути тела в единую линию. Охрана и армейцы в закрытых чёрных одеждах на контроле — приставлены к каждой двадцатке сплошной, следят за порядком, отлично защищая свою кожу от солнца и песчаной пыли, а наполовину раздетые рабы, которых от внешних угроз прячет только толстый слой грязи и чьей-то чужой крови (уже мёртвых родственников, приятелей и коллег по мечу) не могут похвастаться тем же. Вокруг по-прежнему пустыня, но они почти на месте. Дорога была длинной, хотя заняла не так много времени, как это могло бы быть, находись пленники в соседних странах, а не в той, которую анаханцам было привычно считать однажды отделенной, но все еще собственной территорией; особенно если судить по карте. Путь обошёлся не без жертв — от жажды, голода, травм, слабости и измучанности, некоторые тела валились замертво (а может они лишь теряли сознание в бессилии, будучи ещё живыми, но этого больше не суждено узнать). С ними не церемонились долго, не имея целей сохранить количество — было необходимо привести, вернув «домой» хотя бы кого-то живого в знак победы над дикарями, необязательно целую некогда живую сотню. Символ победы и возврата части своих людей себе, помеха их попыткам напасть — кочевники, когда еще были на конях, а Анахан не дрался их усмирить, прежде совершали многовато налетов. Интересно, от кого так сильно пытались защититься пленившие коренных жителей пустыни горожане? Называли их не только кочевыми племенами невежд, отбившимися от родной земли братьями-предателями, (преуменьшая их национальное самоощущение), дикарями, зверями; безжалостно вырезали всех их женщин, дабы перекрыть какую либо возможность продлить род, целенаправленно погубили крепких мужчин и не пожалели несущих за собой мудрость стариков, а в цепи заковали, чтобы пленными довести до главного из своих городов… Не добравшийся до совершеннолетия юношей и совсем маленьких детей мужского пола. Кого постарше, кого помладше — ни единого не получалось назвать хотя бы приближенным ко взрослому. Если судить только по внешности, самому взрослому было порядка семнадцати. Где-то ближе к середине строя, маленькая, испачканная в саже от погоревших палаток кочевников девочка спотыкается от ощущения того, что её ноги немеют. Пройдено слишком большое расстояние. Так далеко она зашла только благодаря тому, что её старший не менее перепачканный в саже брат, прямо сейчас идущий рядом, сам ещё будучи ребёнком, додумался на скорую руку, подручным домашним ножом, состричь ей волосы и объявить, что она — мальчик. Поэтому намеревавшиеся убить всех женщин анаханские войска и оставили её в живых, пропустив в ряды пленников. Девочка много и долго плакала, не желая прощаться со своими некогда длинными густыми волосами, но брату пришлось убедить её в этой необходимости, приведя в пример другую их старшую сестру, которая не успела избавиться от косы и тут же попала на лезвие врага. Чудом оставшаяся в живых девочка почти падает, но ещё стоит на ногах. Затем тело медленно покидает и сознание — ещё не мертвец, но уже и не жилец, потому что разбираться, без сознания она или действительно умерла, никто не будет. Любого, кто не продолжает движение — отстегивают из сплошной линии со стальными цепями и добивают, чтобы не тащить за собой висящие, как тряпки, трупы или ещё живых, но не дееспособных слабаков. Воспользоваться моментом отстегивания, притворившись мёртвым или бессознательным, как и закатить мятеж — здесь некому, ведь для подобного риска и изворотливости ума с телом возраст пленников не тот. Силы покидают девочку только сильнее, даже когда парень впереди строя подле неё дергает ту сильнее, ощутив вес на собственных плечах из-за того, что она отстает. А затем она всё же медленно опускается к земле, оседая — вместе с верой в лучшее, — с каждым новым шагом всё ниже и ниже. Благо, что один строй собран из трех линий, и идущий подле неё неравнодушный мальчишка это замечает. Но у него нет причин быть равнодушным, потому что она: — Вставай, Мисора! — кричащим шёпотом обращается к ней старший брат и изо всех сил пытается сдержать на себе, чтобы сохранить иллюзию того, что девчонка гораздо младше него полна сил, что она ещё на ногах и идёт вперед — по большому счёту это всё, что от них сейчас требуется, но и то даётся с огромным трудом. Мальчик крепко сцепляет зубы и ими скрипит, чувствуя, что его тело не выдержит даже столь незначительного веса сестры в движении, когда само обессилено. Знает, что долго он не продержится, а их в конце концов увидят, чтобы вытащить её из строя. — Ну же… — и в его голосе слышатся лишь нотки отчаяния, — если они увидят, что с тобой, они… Они не позволят тебе остаться в строю. Попытки сопротивляться истощению продолжаются недолго. Когда она всё-таки теряет самообладание и ударяется лицом в песок, строй продолжает двигаться, волоча за собой её ничтожный вес, и оттого царапая её щеки, трущиеся по земле, о мелкую пыль. Мальчик тщетно продолжает попытки спасти свою сестру, но, увы — её замечает подоспевший охранник. И, тут же отстёгивая из строя у него на глазах, слышит слово мольбы на языке кочевников: — Прошу вас, господин, — умоляет ребенок, продолжая выдавать сестру за мальчика, — он свалился от жажды, но он правда очень сильный! Если вы дадите ему совсем немного воды, он… Он встанет и пойдет! Я обещаю, господин, пожалуйста! — Разговоры в строю! — рявкает мужчина, когда отбрасывает бессознательную девчонку прочь от линии несущих цепи, а уходящему вслед за другими, по-прежнему пристёгнутому ребёнку только и остаётся, что проговаривать её имя про себя: — Мисора… — и бесконечно оглядываться, потому что их линия оказывается всё дальше и дальше от точки, на которую выбросили Мисору, чтобы с ней расправиться. Скорее всего, заколют копьем, как поступили со всеми другими — их участь похожа и совсем не завидна. В конце концов старший брат окончательно теряет её из виду, когда они уходят достаточно; может быть, и к лучшему в том, что так и не увидев момент «избавления от не нужного груза». Конон тоже давно мёртва — несмотря на юный возраст, её восприняли, как девушку пригодного для деторождения возраста. В силу того, что она выглядела старше своих лет, старшую сестру, как и остальных женщин кочевников, убили ещё на их стоянке во время резни. А теперь… Ещё и семилетняя Мисора. Родители, две сестры — у мальчишки не осталось никого в целом мире. Ему не удалось их уберечь, хотя едва это было возможно в возрасте, когда он сам нуждался в защите. Только собственный народ, от которого изо дня в день будет лишь убывать — всё, что осталось в его жизни. Это осознание бьёт по голове, да и всем остальным участкам тела — сильнее смирительных розг, но ребёнок все еще не принимает его, как что-то реальное. Мальчики не должны плакать — они должны собраться и защищать своё так же достойно, как это делают женщины их племени, ничем друг другу не уступать. Как делали — потому что их больше не осталось. Ни одной. Анаханцы вырезали всех, чтобы не позволить кочевникам продолжать свой род чистым. Его позорно перед собственными убеждениями наливавшиеся слезами глаза (при виде лежащей в песке без движений младшей, Мисоры, и представлений о её недалёком будущем) каменеют, стоит только получить затрещину со стороны. Мальчишку заставляют смотреть вперёд, прекратив оборачиваться на того, кого уже давно не спасти. Да… В этом строю выживет только самый сильный и выносливый. Возможно, в такой ситуации, где слово «надежда» само по себе бессмысленно и даже жалко — останется только она. Может быть, мальчику нужно продержаться ещё совсем чуть-чуть, не сдаваться раньше времени даже несмотря на то, что он остался совершенно один, потеряв семью. Его племя ещё частично живо, значит всё не так плохо, как могло быть, а когда они дойдут до Анахана все вместе — там, высока вероятность, их ждёт новая жизнь. Нужно объединиться и держаться за самого ближнего; так он думает только потому, что ещё не знает — это получится в последнюю очередь, ведь на друг друга кочевников сразу же натравят, чтобы окончательно подавить их веру в лучшее будущее и перекрыть шанс на восстание. Сопротивления не получится, хотя мальчишка ещё долго в это не поверит, мечтая поскорее вырасти, чтобы суметь ответить за свой народ: кочевники никогда не считали себя частью Анахана, они вовсе ничему не могли принадлежать в этом мире, а потому и просуществовали отдельно столько времени, будучи верны максимум пустыне. Побои продолжаются, темп чуть ускоряется, но не становится легче: и в начале, и в конце едва ли тащатся. Всё это длится до тех пор, пока, наконец, вместо жёлтого песка и мелких острых камней жёсткие переплетения, лишающие всякой свободы, не встречают каменную кладку. Её голой кожей чувствуют поврежденные стопы порядка чуть менее двух сотен ещё живых человек. И если от того, что цепи елозили по песку, лязг стали почти не доносился, то отныне, при трении об плитки — ездит по ушам. Зато теперь они — в Анахане. Мальчик, привыкший смотреть только себе под ноги и видеть под ними неизменный оттенок песков, силится медленно поднять голову. И перед ним вырастает огромный город, при первом шаге на границу которого видно, насколько остры верхушки дворцовых этажей. Похожи на кинжалы. Старшины кочевников всегда говорили, что пока вы живы и находитесь подле друг друга — ваша сила только крепнет: в течении жизни есть шанс становиться только сильнее, а потому, что бы ни происходило… Нужно просто продолжать бороться плечом к плечу. И уже здесь, в Анахане, даже невольником ребёнок обязательно выцепит возможность. Для чего только — пока ещё не знает. Как и не может предсказать, сколько точно кругов Ада ему, вместе со всеми его побратимами, предстоит пройти. «На своём примере я обязательно продемонстрирую, во что можно вырасти — потеряв всё. Это не сломит меня. Я обязательно покажу Анахану, кто такие кочевники — даже если мне не удастся отомстить сейчас, я обязательно стану достаточно взрослым, высоким и сильным, чтобы поставить всё на свои места»… Он был слишком мал, когда давал себе это обещание, подбирая объедки за старшими юношами и наблюдая за тем, как в общих душевых в дыру в полу смывается кровь с кусками кожи. Мальчик не понимал, как устроена жизнь: насколько много ошибок ему не простят даже в процессе обучения, насколько умны его враги, насколько слаб он сам, насколько наказуемо беспомощен, будучи со своими целями один на один, и, что самое важное… О том, что ему попросту не дадут ни времени, ни возможности дорасти до того человека, который он мечтал стать. Мальчишка из кочевников должен был умереть гораздо раньше, чем это бы случилось. Так же, как все побратимы из его племени. Племя головорезов… Разве может пасть настолько легко — оттого, что сначала вырежут взрослых, одного за другим, а затем и медленно перебьют всех молодых? Один из ныне сотни, от которой осталось едва ли пять десятков. Маленький, низкорослый, узкоплечий мальчик, похожий на утку, с пухлыми губами и впалыми щеками, обескровленно бледный и хрупкий — таким он выглядел, когда его отмыли по приезде в столицу, и казалось, что он будет в числе первых, кто погибнет на ринге. Ах, вот оно что… Вот, зачем им нужно было забрать с собой хоть кого-то с того пустыря, усыпанного трупами. Такие, как пленники, которых выбрали анаханские власть имущие — посмешище, да и только. А такие, как этот ребенок — не выживают, особенно, когда их ставят против взрослых мужчин; пленников из других государств, что, в отличие от детей из племени дикарей, имели гораздо больше мотивации выжить. Проблема была даже не в том, что захваченные подростки не были достаточно умелы, высоки и крепки в силу возраста, что они имели мало шансов на победу — а в том, что у них не было на это желания, пускай умирать тоже было страшно…. Не было тяги и стремления продолжать жизнь: возвращаться им уже некуда и не к кому, даже если бы выжили, а моральные устои касательно верности своим и единения с племенем у кочевников были очень сильны. Много лет подряд у них не имелось во владениях своей собственной земли — только люди, поэтому привязанность такого уровня выделяла их на фоне других. С помощью друг друга они могли выживать, а потому ближнему порой доверяли сильнее, чем самим себе: в привычках не было рассчитывать только на себя. Кочевники славились невероятной силы преданностью, потому что из ценностей были друг у друга сами, в передвижениях умеющие расставаться с лошадьми, с землями, с драгоценностями, что редко увозили за собой, с посевами, которые не успевали взрастить из-за новых перемещений, но с людьми — нет, ибо к новым горизонтам двигались вместе. У них были самые крепкие и сплоченные браки, жестокие казни за предательства, которые почти никогда не приводили в действие, потому как верность своим — их конёк. Так и должно было быть, чтобы существовать в жестокой пустыни. Где кочевники — там корни анаханской культуры, просто те, что присутствовали последними, немного от неё отделились. Не стоит уточнять, в каком состоянии они находились, выжившие после нападения и резни анаханцами, когда узнавали, что, даже победив некоторых соперников из чужаков, в конечном счёте каждому из них предстоит выйти на сражение со своими. Из двух победитель существовал лишь один, и намного проще было вставить клинок себе в шею перед рассветом, на котором должен был начаться бой, чем сделать то же самое во время, но по отношению к человеку, с которым ты, скорее всего, рос плечом к плечу и был близок. Очень часто дети кочевников сдавались еще прежде, чем вступить в бой. Ещё раньше часть умерла от инфекций, болезней, истощения и травм, мало совместимых с жизнью. Из выживших на том этапе и дошедших до гладиаторских лагерей, многие погибали ещё до выхода на ринг — накладывали на себя руки. Но он был не таким.

Нишимура много что видел: видел, как чуть ли не по частям выносили мальчика с одного с ним племени; как на их место выходили ещё живые и становились на крестик в центре поля, который рисовали кровью погибших, даже не оттирая трибуны от внутренностей. Что с ними делали на поле боя для достижения такого результата — страшно представить. Но подобные виды лишь укрепляли его веру в то, что так просто сдаваться и прощаться с жизнью ребёнок не желает. Вот так, спустя пару недель наблюдения за страданиями побратимов, их травмами и их же смертями, очередь доходит до самого мальчика. В яркий, солнечный день, когда жизнь, по идее, может только продолжаться. Учитывая, что в пустыне почти не бывает дождей — здесь каждый день такой, но солнце, пожалуй, делает атмосферу лишь более жестокой своей безжалостностью. — Внимание! — кричит ведущий боёв, встав в центр высокой подставки над трибунами и чуть жмурясь от прямых лучей. Всеми силами обращает на себя внимание переговаривающихся зрителей, после чего вытягивает перед собой список и, пару секунд присматриваясь, с чем-то сверившись гордо выдаёт: — К вашему вниманию, на сегодняшнем ринге — медведь. Самый настоящий, похищенный с ёнинских земель. Невиданные прежде события! Повторяю! Медведь против юного гладиатора! Чем закончится схватка? С нынешнего момента можете начинать делать ставки — принимаем новые ставки до начала поединка. Перед выходом соперников на поле боя принятие ставок закрывается! Повторяю… Один из мужчин, наблюдающий за объявлением с балкона для знати, хитро потирает отросшие мерзкие усики двумя пальцами и ухмыляется стоящему рядом с ним молодому человеку, солдату со смазливым личиком. — Господин Пак, вы только поглядите… Похитили медведя с чужих территорий, и всё ради того, чтобы устроить интересное зрелище. Разве вам не льстит такое внимание организаторов к интересу царских кровей? Он — один из организаторов, поэтому в ответ на свой вопрос ожидает услышать ничто иное, как восхищение оригинальной идеей и похвалу. — Я… Пожалуй, — но не получает желаемого от брюнета, когда тот почтительно, коротко кланяется, едва ли улыбаясь кончиками губ; но то из вежливости, а значит — едва ли искренно, — промолчу. Мужчина, почуяв подавленность по тембру чужого голоса, грудно смеётся — так, как умеют только богачи, которые никогда не попадут на ринг, на место тех несчастных юношей. Опустив голову молодой человек, чьи волосы в цвет неба глубокой ночью — видит, как открываются врата, сначала выпускающие не медведя, а того, кто будет ему противником. И каково же удивление солдата, наблюдающего за происходящим, когда он видит, как на крестик заступает нога тощего, крохотного по росту ребёнка, неуверенно, растерянно выходящего из тени и явно смущаясь громогласному свисту трибун. Наверное, они начинают закипать от того, что уже сейчас могут понять, какие ставки были выигрышными, а какие нет. Если бы не хорошее зрение, Пак бы, наверное, даже не понял, что участник шоу уже вышел на поле — настолько он крохотный. Сколько же ему вёсен?…Разве такие могут выходить на гладиаторскую арену? — Вы выпустили ребёнка на арену не для того, чтобы посмотреть, как он борется за свою жизнь, — брюнет поджимает губы, стараясь не переводить никуда своего взгляда; как бы ни скрывал своих истинных чувств ради приличия, в его зрачках всё предельно четко написано, что он думает о происходящем. — А затем, чтобы посмотреть, насколько жестокой смертью он умирает. — Вы — на своём месте, а они на своём. Такова жизнь, у каждого свои позиции. Не стоит пытаться натянуть на себя чужую шкуру, которая вам не принадлежит. — Но они тоже люди, так в чём же наша разница? — чуть помолчав, всё-таки не выдерживает молодой человек. Ему безумно жаль ребёнка, растерянно потирающего ладони на пока ещё пустом поле. Вряд ли он слышал, как ведущий представлял его будущего противника и пока ещё понятия не имеет, что вступить в поединок ему придётся не с человек, а с медведем. Пак не припоминает, чтобы организаторы гладиаторских боёв проводили подобные эксперименты раньше. Но что они хотят увидеть? Как мальчика из кочевников, даже не достигшего подросткового возраста — ест лесной хищник? Или на что они рассчитывают, коли иной результат почти невозможен? — Они анаханцы, которые жили неправильно, вот и вся разница. Они могут ответить за это, но не в виде наказания. Это лишь последствия: мы так показываем, куда завело их желание отделиться. Разве нет? — организатор вздыхает и продолжает свою речь, чуть посмотрев вдаль поля, на котором стоит растерянный пленник из кочевников. Признаться честно, подобная сердобольность и жалость ко всему миру со стороны молодого брюнета сильно раздражает организатора, особенно, когда следует в ответ на собственные рассуждения. Порой ему кажется, что Пак — не на своём месте. Не гоже быть столь мягкосердечным кому-то вроде командующего их великой армии: этот глупец должен был проявить почтение, даже коли его мнение разнилось — поддакивать и смеяться, когда ему сделали одолжение, пригласив на мероприятие на специальные места на балконах; а не стоять тут хмурее тучи, портя всем настроение. Пусть тоже сделает одолжение и повеселится, что ли. Улыбнётся хоть в пол зуба, а не жуёт свои губы в напряжении. — Понимаете ли, господин, — пожимает плечами организатор, всё пытаясь разбавить напряженную атмосферу, — Вам, как одному из потенциальных правителей, — а сам меняет взгляд на более хитрый, пока закладывает руки за спину, — следовало бы быть более жестким, потому что в нашем мире выживают только такие. Взгляд Пака, настороженно переметнувшего глаза на собеседника впервые за весь диалог — совсем меняется после этих слов, но, даже остро отреагировав и тут же с собой совладав, сдержавшись, он не может не уточнить, что: — Мне никогда не быть правителем столь великой страны, покуда мои честь и призвание — её защищать. А управлять ею будут те, кто имеет на это полномочия по рождению. Вы же сами минуту назад сказали, что у каждого своё место. Вот я и должен знать своё, а вы — своё, — хах, этот парень колется без ножа, как успевает заметить организатор. Последний на сказанное лишь сдавленно кивает, забавляясь с остроты чужого языка. Только посмотрите на него… Пак всегда говорит так, как от него того ожидают верхушки. Напоминает им, специально провоцирующих на громкие и рискованные фразы, что далёк от трона и не желает становиться к нему ни на шаг ближе — знает то самое, своё место, о котором они уже не единожды говорили, и не подходит ни на шаг ближе. Может быть, именно поэтому так рано взобрался и хорошо держится на позиции командира в армии. Но ничего-ничего, время всё рассудит. И его очередь отвечать за свои решения тоже придёт — жадность Пака однажды обязательно проснется, даже если с летами, с возрастом. Организатор думает об этом, явно пропуская в воздухе нотки недолюбливания, потому что от их диалогов всегда витают разряды напряжения, хотя вслух он говорит по-другому: — Что ж, ваше право, — кивает мужчина, — но не стоит делать вид, что у вас никогда не было таких амбиций. По крови вы имели все шансы… — Я предпочту больше не говорить об этом, — перебивает его Пак, чтобы поскорее закончить этот разговор, который обещает привести совсем не к чему-то хорошему. Дальний родственник не должен стремиться к чужому престолу. Место Пака — в армии, и точка. Потому что он из тех, кто готов идти только на требующиеся меры, а не убивать людей чисто из развлечения, как собрались этого ребёнка. Способные на подобное — вот, кто стоит на вершине треугольника иерархии. Сам же Пак, несмотря на военные достижения и счётчик убийств на своей душе, в глубине и правда излишне мягок: он был за справедливость и вообще не считал, что гладиаторские бои — это что-то приемлемое, когда их проводят вот так. Другое дело, когда невольникам, чья жизнь по идее кончена, дают настоящий шанс вернуть её себе по праву: защититься и, став любимчиком Богов, чуть ли не избранным — заслужить свой билет. Выбиться на верха, и своим везением да усилиями добраться из рабства до места в составе армии. Заполучить лучшие условия жизни, гражданство и даже заработать — таким должно было быть и было гладиаторство в их стране изначально, выполняя роль второго шанса, таким и было, а затем… Превратилось в нечто, где оказаться в победителях изначально не представляется никаких возможностей. Где скучающие люди просто смотрят на то, как ты медленно или быстро умираешь. Из-за неспособности наблюдать за страданиями невиновных, на таких мероприятиях по возможности командующий старался не присутствовать вовсе. Так и поступал, но на этот раз его пригласил сам король, как многообещающего командира армии — с намёком, что права отказаться нет (если он, конечно, не хочет проблем в иерархии), и вот, пожалуйста — в первый же визит на шоу перед ним ребёнок на поле боя. Что эти придурки ещё придумают?.. Была бы воля Пака, он бы вовсе сюда не приходил, однако теперь придётся даже если потуплять глаза в пол, наблюдать словно на одном уровне с остальными веселящимися гостями — за мучениями ни в чем не виновных созданий. Пак осознает, что избавиться от кочевников было нужно и это произошло к лучшему для Анахана, но. Дети… Дети не устраивали войн и были слишком малы, чтобы в них участвовать: дети кочевников не воровали анаханское золото и не совершали налёты на крайние деревни, а потому Пак правда не понимает… Порой убийство — это высшая милость. Так молодого брюнета учил астроном, и если сначала Пак возмущался этому выражению, со временем он на собственном теле прочувствовал, — это правда. Живым быть периодически бывает гораздо больнее, чем упасть в забвение смерти. Сам не падает до сих пор лишь потому, что на земле его держит слишком много обязательств и обещаний. Возможно, люди здесь считали, что мальчишка на арене, как представитель рода головорезов, что-нибудь придумает, но реальность кусалась больнее всех. В силу возраста и неопытности он оказался беспомощен. Почему им, детям кочевников, вообще сохранили жизнь, сюда притащив? Затем, чтобы потом публично вырезать остатками, показав другим анаханцам: смотрите, что происходит с однажды отбившимися от наших. Дали им в руки клинки чисто за тем, чтобы посмеяться над неловкими и заранее провальными попытками? За истерикой и испугом в глазах тех, кого не успели обучить, и кто никогда не сумеет стать таким же достойным воином, как их чуть раньше погибшие родители и учителя? Порадоваться тому, что одержали победу над последователями самых сильных бойцов, когда противники столь малы? Сердце сжимается и бьётся в муках, как будто Пак ощущает себя на месте детей кочевников, переносит всё на себя, а всё потому, что он знает… Это нечестно и несправедливо. Ощущается примерно как убийство невинного ребёнка во сне, просто потому, что он был твоим соперником в достижении места за троном, а убийство во сне — это частая практика в их стране; в остальных, может быть, тоже, но Пак коренной анаханец, поэтому не ему судить о других. Может быть, брюнет задумывается об этом и жалеет несчастное дитя потому, что сам когда-то был столько же беспомощным и беззащитным (но его, в отличие от других, смогли защитить в то время — нашлись неравнодушные люди, тот же астроном Джэха, который скрыл мальчишку из вида жадных до власти мужчин, пока занял его астрономией, позволил им потерять интерес к маленькому Паку…), может быть потому, что ещё не забыл об этом — молод, моложе остальных здесь присутствующих, а в таком возрасте ты еще не шибко далёк от ползающих малых, а потому не забыл себя в таком амплуа. Все же старцы помнят себя только у власти, с силой и победами, раз способны получать удовольствия от наблюдения за чужими мучениями. Командующий вот никогда не радовался чужой смерти и не наслаждался ею — даже на поле боя. Часто ему было жаль, и он чувствовал себя виноватым, хоть и делал то, что должен, выступая за свою страну. Каждый командующий, вопреки своим грехам на чужих землях — чувствовал боль погибающих народов; мысленно боясь, что однажды такую придётся испытать и его родине. Вторые ворота с противоположной стороны, с которой должен выходить другой противник — медленно поднимаются. Хищник выходит не сразу, пока мальчик всматривается в темноту, слыша, как из неё доносится утробное рычание и эхо от стекающей на пол слюны. Он ещё ничего не знает… О предстоящем сражении объявили во всеуслышание ещё до того, как он вышел на ринг, поэтому в курсе того, что случится с минуту на минуту — только все зрители, но не боец. Единственный плюс щуплого мальчика в том, что он быстро переставляет ногами и на протяжении какого-то времени способен к бегству — но как долго это продлится, если ринг круглый, а убегать бесконечно невозможно, как и добежать до какого-нибудь выхода? Все двери перекрыты. Вот, та, что была у него за спиной — закрывается, от удара об песок поднимая пыль в воздух. Перед тем, как увидеть, кто предстанет перед ним спустя секунду — мальчик коротко оборачивается, чтобы увидеть, что дороги назад перекрыты, а затем… Видит его — медленно переставляющено лапы бурого медведя. Почти в тот же миг, разворачиваясь по своей оси, срываясь с места, ребёнок упирается в закрывшуюся за его спиной перекладину, начиная истошно по ней, сделанной из ржавого дерева, стучать. Разбивает кулаки чуть ли не в кровь, до торчащих из кожи занос вбуриваясь в поверхность, но все его попытки тщетны. Кажется, он кричит что-то неразборчивое на языке кочевников, но не нужно знать все языки мира, чтобы догадаться: просит впустить себя обратно. А когда понимает, что всё-таки никто его не пощадит, а его ждёт нечто ужасное… Он медленно оборачивается, услышав топот лап с длиннющими когтями, которые поднимает мелкие камушки в прыжках, заставляя те перекатываться по земле от топота. К мальчишке приближается медведь, и Пак затаивает дыхание: что сделает в следующий момент? В кармане у ребёнка только раскладной ножик и связка сырого мяса, которую он вряд ли понял, зачем придется использовать, потому как никто заранее не предупреждал его о схватке с медведем: организаторы заранее просекли, что гладиаторы накладывают на себя руки, если заранее узнают, с кем им предстоит драться — а шансов на победу нет; именно поэтому ему перед боем ничего не сказали. Даже того, что именно он следующий в очереди выходить на ринг. Просто по подъему с утра притащили на выход, с кровати подняв за шкирку. Мальчишку из кочевников специально дали мясо, чтобы медведь видел в нем наживу, а потому с первого момента выхода на ринг представлять интерес для хищника он уже не перестанет, но, будь Пак на его месте, примерно знал бы, как поступить. Медведь ведь в любом случае уже учуял запах — сырое и кровоточащее, а потому, чтобы перестать быть наживой самому… От мяса надо срочно избавиться, выбросить его прочь из своих рук, чтобы не ассоциироваться с этим запахом так прочно. Но выкинуть не куда попало, а обязательно в сторону трибун: оно не столь тяжелое, но что-то весит, и если вложить силу, то добросить его до зрительских сидений удастся. Зрителям медведь ничего не сделает — из-за перекрытий перед рингом не доберется, а вот мальчику удастся выиграть время и не подвергнуть себя ещё большей опасности. От кровавого сырья нужно избавиться таким образом, чтобы медведь не сумел его съесть, потому как, оправдайся учуянный заранее запах крови и съешь хищник хотя бы кусочек… От ребёнка он уже не отстанет — не просто поиграет и отпустит, а озвереет в виду разгоревшегося аппетита. Затем мясо маленькому кочевнику и вложили в карман — это было сделано специально, для провокации добычей, чтобы у медведя точно появился к нему интерес. Мало какой бы взрослый солдат додумался, как ему справиться с неуправляемым хищником, чьи законы далеки от человеческих — не каждый бы воин, одерживающий победу за победой на поле боя сумеет побороть существо, которого не водится в его краях и с кем он не имел дело. Жестоко и необъяснимо дурацки… Ставить неокрепшее дитя в такую ситуацию, которая показалась бы неподъемной даже для подготовленного. Организаторы, попади они на его место сами — в первую же минуту упали на колени перед дверью и молили бы себя выпустить, но на колени мальчик с арены так и не встал; перед анаханцами, похоже, не стал бы. Это всё потому, что он знал: его всё равно не отпустят, или потому, что… Несмотря на маленький возраст и обречённость — имеет внутри нешуточный стержень? Балкон, на котором находятся приглашенные из армии гости, включая неравнодушного к чужой беде брюнета, находится достаточно высоко, чтобы можно было настроить зрительный контакт с бойцами внизу, но. Пак наблюдает за мальчиком внимательно, будто бы передавая подсказки ребёнку на расстоянии, мысленно, потому что не может выкрикнуть, но мальчишка слишком мал, чтобы мыслить, как взрослый, тем более — как опытный воин в лице Пака, который не единожды бывал за границей и видел разных тварей. А потому его сигналы не имеют шанса дойти. Кочевник слишком напуган, чтобы унять в себе страх перед зверем и охладить ум, а потому… От испуга он делает роковую ошибку — бросает мясо в медведя, и всё начинает идти тем самым сценарием, на который рассчитывали организаторы Аша; так называется самая крупная гладиаторская арена. Прикормленные медведи не видят границ и их уже не остановишь от разыгравшегося голода — стоит только дать вкусить плоти, они пойдут за добавкой и будут искать её до тех пор, пока не сожрут всё, что хоть немного движется. Пак сильно прикусывает губу и прикрывает глаза, мысленно про себя сокрушаясь над тем, что с минуты на минуту подойдёт к концу очередная жизнь. «Неужели всё здесь и закончится, так и не успев начаться?..» — единственное, о чём может думать мальчик, стоящий перед доедающим мясо в другой стороне арены животным. — «Раз такова моя судьба… Пожалуйста…», — он жмурится, чувствуя, как дрожат губы, пока желают, не имеют шанса проговорить молитву вслух, — «…коли в этой столь жалкий и беззащитный, пусть в своей следующей жизни я стану настолько сильным человеком, что буду способен убить всех, кого захочу — даже целую армию». У людей есть привычка полагать, что они особенные, что во время ненастья станут исключением из правил, но правда заключается в том, что этот мальчик — такой же, как сотни его погибающих погодок. Его ничего не отличает: так же остался выжившим после налёта анаханцев, так же потерял семью и друзей, так же пешком добрался до границ, не наученный особым техникам и не имеющий самого высокого роста, и нет в нём ничего особенного. Ничего, что бы, выделив на фоне остальных, показало, что он заслуживает жизни больше, чем кто либо ещё. Они все заслуживали её одинаково, но многие уже погибли. Он не избранный, не мессия — и уйдёт вслед за всеми такими же, кто уже пал. Он не особенный и не талантливый, и он всегда об этом знал — обычный. Посредственный. Но почему именно сейчас это вызывает в нём столько всеобъемлющей злости? Почему именно в момент, когда вот-вот попрощается с жизнью, Ники, который никогда не пытался быть впереди других — жалеет, что умрёт похожей смертью? Жалеет, что не сможет спасти ни сам себя, ни уговорить кого-то себе помочь. Если бы он только мог — перерезал бы их всех, забрал бы в могилу с собой. Глаза судорожно бегают по толпе зрителей, чьи лица едва ли удаётся рассмотреть в силу хорошего зрения, но они всё равно все смешиваются в одну кашу, одинаково ожидающие его следующих движений — боятся ли за ребёнка по-настоящему, или же они все просто желают поскорее увидеть развязку боя «медведь против человеческого ребёнка»? Взглядом он пытается оценить обстановку: с людей на трибунах переметнуться на стоящего перед ним хищника — пока ещё они на далеком расстоянии, но это легко исправимо. С другого конца поля слышится рык медведя, доевшего кусок в считанные секунды и тут же возжелавшего добавки. В уши как будто напихали вату, а всё равно, помимо всех прочих звуков, собственное дыхание, оказывается, становится совсем оглушающе громким, но до сих пор маленький кочевник успевал только выдыхать. А теперь до боли в переполненный лёгких вдыхает в последний раз. Мальчишка вытягивает тот самый нож, который ему удалось выиграть перед тем, как выйти на поединок — против медведя он ничто, зубочистка, которую если перекидывать на человека: как игла в палец или укус пчелы, но никак не стрела в грудь или меч в шею, что могут покончить с жизнью. Даже если ребёнку удастся пырнуть медведя, как пример, в глаз — это вызовет только отсрочку, а после животное станет ещё злее и мальчишка закончит ещё печальнее, чем должен был изначально. Его в любом случае разорвут. «Если в любом случае всему суждено закончиться так… Я по крайней мере сохраню за собой право выбора, — роскошь, которую себе перед смертью так и не смогли позволить люди моего племени». Умереть вот так легко или хотя бы попытаться, зная, что у тебя всё равно не получится? Подобные игры разума выводят на эмоции. Однако, вопреки ожиданиям, ребёнок достаёт нож не за тем, чтобы трагично отбиваться от медведя этой зубочисткой, пока зрители будут с интересом за этим наблюдать, а… Глаза смотрящего за происходящим Пака расширяются, когда он видит то самое — замешкавшуюся искру в чужих чёрных зрачках. Понимающий, что со своими габаритами ему не справиться с медведем (да с ним имея такое оружие не справился бы даже взрослый), мальчишка принимает роковое решение. И, набрав полные лёгкие воздуха, последний раз попрощавшись со светом, который виден людям в верхнем мире — замахивается ножом в сторону собственного тела, готовый спуститься на самое дно. Лезвие летит точно в нижнюю часть живота, и мигом её протыкает. И без того перепачканная ткань майки, доставшаяся ему от кого-то неизвестного — позволяет огромному красному пятну по себе расплыться. Поскорее бы потерять сознание и не видеть всего того, что будет происходить дальше. Полный дрожи от боли выдох. Поле погружается в полную тишину. Со зрительских трибун, спустя недолгую заминку, слышатся крики и свист — ребёнок не падает после первой попытки себя покалечить, но сил вытащить нож трясущимися руками ему не хватает. Он не валится замертво, не теряет сознание, но душераздирающе пошатывается в агонии, пятясь назад, пока, в конце концов… — Господин Пак, вы видели это, он… — звуча без толики сочувствия, а скорее с азартом зрителя, обращается к стоявшему рядом с ним на зрительском балконе военному один из организаторов, и стоит ему только повернуться — на месте знакомого брюнета видит только… Пустоту. А когда поворачивается обратно на арену, наконец становится понятно, почему трибуны замолчали. Выхватывая лук и стрелы из рук стоящих перед началом трибуны охранников, Пак замирает лишь на секунду, чтобы прицелиться, и. Заставить медведя, приближающегося к ребёнку на приличной скорости — притормозить, отвлекшись на себя. Как минимум на то, что стрела попадает ему в шею, в открытую во время рыка пасть и, в последний момент, когда командующий медлит сильнее всего, прицеливаясь последней из запаса — всё-таки долетающей в глаз. Мелкие стрелы не убили бы медведя так просто, однако. Без этого жеста Пак бы не успел добраться на арену к ребенку, пока бы не стало слишком поздно, а теперь, выигравший время, оставив лук со стрелами, прежде спрыгнуть в самый низ с приличной высоты — хватается за держало с острым наконечником, на котором от ветра мотылялось знамя. Вытаскивает только часть с острым концом — она ему и пригодится. Песок под ногами поднимается, пока командующий спускается на арену толком без спроса и мчится на хищника, не пытающегося атаковать — какое-то время координация потеряна, а болевой шок делает своё дело. Этим Пак, мысленно извиняясь перед животным, которое лишь действовало согласно природе и тоже мало в чем виновато, являясь здесь очередной жертвой — умерщвляет его ударом по шее. Так палка, прежде служившая держалом для знамени, а не оружием, и протыкает слой шерсти с толстой кожей. Получается попасть в область артерии — Пак понимает это потому, с какой силой оттуда хлещет кровь; шанс был один на миллион, но и причина подобного риска проста — командующему бы все равно не дали бы так легко умереть и подстраховали бы солдаты с трибун, если бы он не справился. Никто не ожидал, что такое вообще возможно, — гладиаторские бои кто-то сорвет. Паку еще предстоит объясняться перед высшими чинами, почему и зачем он сделал, но он найдет способ оправдаться. Сказав, что этот раб нужен лично ему — живым. Животное валится побежденным, но не настолько покалеченным, каким могло бы быть, будь на месте командующего другой умелый солдат. Он не желал причинять боли никому из них — ни животному, ни ребенку, но всё-таки отнять жизнь одного из них пришлось. Нишимура, валявшийся в смешанной с кровью грязи, поднимает своё перепачканное лицо с единственно чистыми глазами, зеркалами души — и обращает их к смотрящему так же на него, прямо. Тем, что принадлежат анаханцу с фамилией Пак. Пальцы крепко сжимают держало ножа, воткнутого в собственный живот, продолжая дрожать вместе со всем бледнеющим телом — крови в нем остается всё меньше; губы бледнеют, воздуха катастрофически не хватает — ребенок все-таки обнаруживает себя без сил, в какой-то момент, сам толком не поняв, в какой, не устоявшим на ногах и упавшим на грязную землю. Прямо как его сестра, Мисора, во время своего пути в Анахан. Как бы она ни старалась ради брата, выстоять не получилось — людские тела имеют многовато ограничений, пределы человеческой выносливости достигаются быстро. И этот мальчик достиг своих. С него ещё не хватит, но сил идти дальше уже не осталось. Как же он хочет в родное племя, к своим… Как же скучает… По сестрам, по семье, по друзьям — а сейчас, как на зло, как бы сильно он ни хотел, их лик не удается представить перед глазами настоящим. С ними будто бы не удается попрощаться даже перед смертью. Рики взвывает ни то от боли, ни то от мысли об этом, пока крепко жмурится, но к нему уже направляется пара тяжелых военных сапог, поэтому, помимо мертвого медведя — на этом огромное песочном поле он совсем не один. Крайние минуты перед потерей сознания кажутся последними мгновениями жизни, и именно потому запоминаются столь ярко, оставляя память об этом чувстве оправданной надежды, которую мальчик уже и не питал — на-все-гда. Дитя чувствует, что его чуть приподнимают, придерживая за затылок отрывают от пола, и всё думает, что умрёт в руках единственного анаханца, который не желал ему зла — и подобная перспектива сдаётся менее печальной, чем предыдущая. В обхвате чужих рук захотеть вернуться домой получается только сильнее — в них Рики находит свой покой раньше времени. Пока существуют неравнодушные люди, подобные этому брюнету, чьи руки перепачканы в чужой крови и держат крепко, но без целей добить, а с желанием помочь — мир, наверное, не потерян. Рики счастлив уже тому, что перед смертью успел увидеть, как его защищает кто-то, кто должен был считаться врагом. В попытке спасти раненного по собственной воле, но не клыками и не когтями медведя, мальчика, единственный уцелевший на ринге с мёртвым хищником и раненным ребёнком — Пак отдаёт приказ позвать врачей, но Ники уже не разбирает его слов, отключаясь, даже когда его трясут за плечи, прося остаться в сознании. От прочности слипания ресниц чудится, что он уже встретил смерть — и дышится как-то на удивление легко, и боль наконец отступает. Но новая жизнь в этот момент только начинается — а значит, больно будет ещё долго.

***

четыре года назад от настоящего времени, спустя семь лет с первого попадания Нишимуры в Анахан.

Вызволить его из рабства так быстро не получилось. «— Я не понимаю, зачем вы его спасли, командующий», — твердили другие голоса. «Даже будучи ребёнком, он поступил так, как подобает взрослым в их племени — когда понимают, что загнаны в угол, у них принято умерщвлять себя с честью, а не падать от вражеского клинка. Наверняка в своём возрасте он мало что смыслит в бою, но подобные принципы он впитал вместе с молоком матери. Разве это не говорит о нём, как о том, кто имеет крупный потенциал по рождению? Поэтому и спас. Мне нужны не только высокие и сильные воины в армии, но и духовно смелые», — ответ им на это был один. Говоря это, командующий ещё не знал, как Рики вымахает, — тот рос словно не по дням, а по часам. Пак настоял на том, чтобы мальчишку обучали самообороне и выпускали на ринг к противникам, от которых он в теории может отбиться. Так просто отпускать невольника, фактически раба, организаторы отказались, — особенно после случившегося. Пришлось пойти на компромисс и уговорить их позволить совмещать тренировки Рики с тем фактом, что мальчик продолжал бороться среди гладиаторов, но, Слава Небу, больше не с медведями. Ники продолжал расти в неволе, совмещая всю накапливаемую злость с терпением, которое познавал во время уроков с мечниками. Он был единственным таким — с правом обучения. Спустя семь лет после их первой встречи Нишимура не только остался тем смелым мальчиком, которым запомнился, но ещё и стал намного сильнее, чего мало кто из скептиков, которые отговаривали командира от покровительства над ним, ожидал. Трудно поверить в то, что отныне юноша, считаясь последним выжившим кочевником — занял своё место в рядах анаханской армии, не считаясь ниже по статусу и не притесняясь. Какое-то время над ним подтрунивали из-за возраста, но, несмотря на национальность, он быстро прижился; всё благодаря таланту и быстрой обучаемости. Всё ещё по-смешному молод, но больше не слаб. Похоже, тогда ценность Рики Пак аргументировал тем, что мальчишка очень смел, раз сумел вонзить себе в брюхо нож. «Не считаете ли вы, старшина, что именно такие люди нужны на поле боя? Он способен пожертвовать, а нам остаётся только сделать так, чтобы его жертвы шли за нашу родину», — примерно так это звучало. Командующий предложил сделать всё, чтобы перетянуть человека на свою сторону, уговорил всех, давя на то, что подобные Рики будут полезны в конце концов. Тем более в его-то возрасте, когда он словно пластилин и из него можно лепить всё, что захочется, а со взрослыми с устоявшимся мнением так бы не получилось. И он оказался прав в том, что из Рики можно слепить ту фигуру, которая окажется выгодна анаханцам несмотря на его кочевническое происхождение. Однако по итогу Нишимура стал полезен не так государству, как представляющему его человеку. Пытавшегося свести счёты с жизнью на ринге с медведем, когда всё закончилось, Нишимуре оказали медицинскую помощь, а вскоре, когда он восстановился, началось его обучение. В лета, когда он сам был ещё меньше меча, но по итогу со спасителем они мало контактировали. Не то чтобы из-за этого Рики хоть на миг его забывал. Тренируясь на одном из крупных полигонов он всегда проверял, всех опрашивая, а не появится ли там в то же время командующий, и когда он действительно приходил — мальчишка внимательно наблюдал за ним издалека. В дни оценивания способностей, показательных боёв, демонстрации силы и техники, личных сильных сторон — он всегда достигал вершины с мыслями о том, что за ним, на креслах оценивающих старшин, наблюдает в том числе и он. Ана. Наверное, он гордился тем, как вырос спасённый мальчик. Но о случившемся на гладиаторской арене они так и не разговаривали — словно кто-то вечно держал дистанцию. Из-за схожести внешности с коренными анаханцами, проживший в Анахане большую часть своей осознанной жизни, мальчик окончательно потерял размежевание «кто я», потому как мало кто сходу понимал, что он «не свой». Не знавшие его историю, люди воспринимали парня, как анаханца (особенно, когда он был в чёрной военной форме), не уделяя особого внимания той черте, которая его выдавала. Чуть заплывшим узким глазам без двойного века. Именно так он, почувствовав себя не чужим, начал отпускать свои мысли о желании мести: всё сработало так, как хотели те, кто согласились оставить его в живых. Старые обиды забылись. Воспоминания о прошлом в кочевнических поселениях, как и о том, что с ними сделали анаханцы — притупились и померкли, потому что им на смену пришли хорошие ассоциации. Некому уже было что-либо доказывать, нужно было продолжать двигаться вперёд — жить здесь и сейчас. А всю накопившуюся за время пребывания в гладиаторской зоне злость мальчишка вымещал в своём деле — оттого довольно быстро стал известен, как один из самых жестоких солдат в бою. Называли маленьким монстром, но в хорошем смысле. За то его технику и оценивали высоко — он не медлил и не знал жалости перед целью. Его аппетиты в погоне за победой только росли, и в итоге Нишимура вовсе перестал смотреть на тех, по чьим головам идет. Здесь он рос, его кормили и поили, дали кров, перестали унижать, да и появилась возможность что-то кому-то доказать своими усилиями. Вот так мечта всех перерезать в Анахане пусть не сразу, но медленно гасла. Сошлось на том, что, поскольку живых кочевников больше нет, а идентифицировать себя одним из них, забыв культуру и чувство единства — бессмысленно, когда у тебя появился новый дом, где тебя ждут, где ты нужен и в перспективе можешь стать важен. Вот так новой мечтой Рики, в конце концов, стало войти в состав элитного королевского подразделения, чтобы воевать с командующим плечом к плечу. Однажды ему сделали хорошее предложение, которое могло бы помочь там оказаться. Сегодняшний день был расписан от и до, как и предыдущие, но на этот раз Ники наказали дежурить во дворце; периодически его туда перенаправляли, меняя с другими солдатами местами. Власть имущие, включая короля, закатили какой-то банкет, созвав ещё и гостей из далёких государств, а потому защита была усиленной. Высшие чины предпочли, чтобы на стрёме порядка стояли лучшие из лучших, вот Рики, оказавшись в их числе, и стоял почти весь день в коридоре с высоко поднятой головой.

Говорят, что во время празднеств внимание ослабевает, и именно этим пользуются подосланные: в праздники велика вероятность того, что кто-то сумеет пробраться во дворец, слившись с толпой из каравана гостей; они преодолевают огромный путь на специальных дорогих повозках, за которые при желании можно было бы зацепиться и непрошеным гостям. Впрочем, рассказывать о способах проникнуть во дворец, когда всеобщее внимание рассредоточено — лишний раз не стоит. Пересменка закончилась почти в одно время с банкетом, во время которого во дворце было излишне громко и весело. Кто знает, может, опьяненные и желающие продолжения веселья, даже посреди глубокой ночи, люди покидают свои комнаты для организации тайных встреч? В таком случае Ники не стоило бы лезть куда ни попадя и разгонять представителей высоких чинов, потому как их желание продолжить развлечение само собой разумеющееся, но перепутать их ночную деятельность с кем-то другим тоже не шибко хотелось бы. Нишимура, делая последний обход во время, когда все приглашенные и коренные жители дворца должны были ложиться спать, чует неладное, и, заметив шорохи в ощущении присутствия кого-то, кого здесь быть не должно, напрягается. Пытаясь разведать обстановку, спускается вниз по крутой лестнице. В этой местности, учитывая, что он хорошо знает дворец — крутые повороты и много углов, где можно было спрятаться, а потому на душе не спокойно. В свои тринадцать Рики гораздо выше, чем в годы, когда ему было семь, конечно, и у него есть шанс вырасти ещё, а всё равно иногда кажется, что этого всего недостаточно. Что до сих пор существует излишне много людей, которые сильнее него, а Нишимура не хочет, чтобы так было — и будто бы пытаясь не только защитить дворец, а что-то себе доказать, спускается всё ниже, готовый поймать нарушителей. На случай, если во дворец действительно кто-то пробрался. Помимо приглушенного свечения рамочных, стилизованных подсвечников, его не встречает ничего — никаких теней. В недоверии тишине парень, напрягаясь только сильнее, покрепче сжимает ручку оружия, что носит с собой, как охрана, готовясь отбиться в случае чего, но. Не успевает её использовать, когда сзади — тот, кто намного выше и сильнее, и всё это время скрывался не впереди, а следовал по его пятам — укладывает руку на рот, без особых усилий утягивая за собой в темноту.

Совсем скоро сжатые в кулаки ладони смягчаются и превращаются в прямые линии. Нишимура не может поверить своим глазам, как и в то, что ему совсем нет нужды отбиваться. Желание разукрасить кому-то лицо и проткнуть плоть кинжалом (в крайней случае) вместе с боевой стойкой кардинально сменяется на открытость и распростертые объятия. Так клинок выпадает из рук, а Рики из реальности, когда изо всех сил обнимает скоро, без всяких слов и лишних объяснений, стянувшего с себя тёмную маску чужака. Который оказывается ему вовсе не чужим человеком. — Рёхэй, ты… — на придыхании, едва ли успевая дышать, твердит Нишимура, — живой?.. Я…Я не верю своим глазам… Медленно руки, владелец которых был вовсе не удивлен такой реакции (скорее бы удивился, если бы её не было) — опускаются на лопатки младшего и принимают всю накопившуюся за эти годы тоску. — Как… Просто… Как? Рики был уверен, что все люди из его племени мертвы — абсолютно все, ведь на месте стоянки племени убили всех, часть умерла от инфекций, оставшийся в столице Анахана десяток добили за время проведения гладиаторских боев, а предыдущая доля от сотни просто не выжила, но. Прямо сейчас перед ним горой намного выше самого себя оказывается старший мальчик из родного племени, с которым дружили с детства. Разница в два-три года, а он внезапно стал выглядеть, как настоящий мужчина, но удивительно было не это. А то, что он вообще жив, когда Рики был уверен, что кочевников на земле больше нет. Долгое время он был убежден в том, что остался последним, а теперь, наравне с облегчением… Его переполняют странные, смешанные чувства, словно груз не свалился с плеч, а стал ощущаться на них лишь тяжелее. Не галлюцинация ли возникла перед ним в конце долгого рабочего дня? — Пойдём со мной туда, где нас никто не увидит, — юноша помогает чуть отдалиться, чтобы, держа того за плечи, взглянуть ему в глаза своими радостными. Слезятся у обоих — в конце концов, после долгой разлуки, когда все были уверены в смерти друг друга, встретиться… Сродни чему-то большему, чем просто чудо. — Я должен показать тебе ещё кое-что, что тебя порадует. — Что может порадовать меня сильнее тебя?! — искренне не понимает Нишимура. Уже того факта, что жив его друг детства, Рёхэй — было достаточно, чтобы сойти с ума от радости, но там, куда его вёл старший, Нишимуру ждало ещё больше неожиданностей. Таки и Юма. А с Рёхэем их целых трое… Словно Ники снова вернулся в детство. Все в закрытых одеждах, видимо, в попытках слиться с темнотой окружающих их стен; пробрались во вдовец тайно. В капюшонах, мантиях и с повязками, закрывающими лица — неудивительно, что до того, как все они не сняли свои маски, Нишимура, единственный в форме охраны, их не узнал. В таком амплуа они, правда, немного похожи на тайных царских палачей, которых Ники пару раз видел по случайности, но этому наблюдению он старается не придавать значения. Где палачи, а где его друзья? Они же пришли за Рики! — Давно не виделись, Нишимура! — во все тридцать два улыбается один из двух парней, к которому его привёл поймавший в коридоре Рёхэй, а второй передает то же настроение, пусть чуть более сдержано. Тем не менее, Ники обнимает их всех. Боги… Как же давно Нишимура не слышал звучания родного языка. После долгих попыток принять реальность, не как самый приятный за долгое время сон, всех общипав за предплечья и снова запустив марофон теплых объятий, брюнет наконец немного успокаивается. В этой стороне дворца, где они собрались, в подвальных помещениях никого не должно быть, а потому и тревожить их не станут. — Но как вам удалось… Выжить? — вспоминая всё то, что пережил сам с подачи жестоких варваров, Нишимура пытается сообразить, как было возможно такое, что аж целые трое кочевников не просто выжили, а где-то прятались незамеченными всё это время. — Нам удалось отделиться от общего конвоя, нас вели одними из последних, — отвечает ему Таки, — так получилось, что выбрались по-отдельности, когда проходили по городу. Когда вели последнюю линии уже в Анахе, а предпоследнюю отстегивали, чтобы отвезти в лагерь гладиаторов. Тогда, когда нам уже отстегнули наручники и усадили в повозку — кто-то из пристегнутых сзади попытался поднять взбучку, а мы воспользовались моментом отвлечения охраны. Так нам, вовремя отстегнутым, и удалось сбежать, вместе найтись и какое-то время прятаться на фермерских зонах. Наверное, нас спасло то, что кто-то в конце другого стоял решил не молчать, но сейчас его судьба неизвестна… Скорее всего, мертв, но у нас тогда не было времени смотреть, чем все закончится. Повезло, похоже, и в том, что когда кочевников брали в плен, — эти трое попали в цепи вместе, а потому и всю пустыню прошли плечом к плечу, и сбежать смогли, когда наручники отстегнули, все вместе, не потерявшись. Вот она — настоящая сила сплоченности кочевников. — По большому счёту, это просто была одна огромная удача для всех троих, — поджав губы, кивает Рёхэй. — Если бы не она, вряд ли бы мы выбрались. — Получается, вас так и не довезли до гладиаторских лагерей? — с волнением смотрит на парней Рики, которому тоже так сказать посчастливилось, но не так, как этим троим, потому что он не смог остаться на свободе, но приблизился к ней сейчас. Если не учитывать того, что организаторы гладиаторских боев так его полноценно и не отпустили, ссылаясь на то, что зарабатывают на Нишимуре многовато золотых, а потому еще какое-то время участвовать в боях Ники придется; хотя бы иногда. С другой стороны — там он научился жестокости и тому, как себя отпускать перед врагом, чтобы голыми руками забить его до смерти. И возраст этому больше не помеха. Потенциала для того, чтобы повалить целый народ — в нем спит много, но в том-то и дело, что пока ещё спит. Рики всё ещё никто в этой стране. — Нет, не довезли. Оттуда бы мы вряд ли бы выбрались. — Но если вы смогли выбраться на подходе к самому городу, — размышляет Нишимура, — то может быть такое, что были ещё другие. Выжившие?.. — К сожалению, — качает головой Таки, — никого. Из того, что мы видели, по крайней мере. — Мы пытались искать, — вставляет свои пять копеек Юма, — облазили весь город и пробовали высмотреть хоть кого-нибудь с характерными чертами, ловили ушами любые слухи про кочевников, но не слышали ничего, кроме того факта, что «вымерли все», а из гладиаторской зоны ещё в самом начале вынесли последние трупы. — Как вы меня нашли? Если не имели доступа к гладиаторам? Там, конечно, кроме меня никого не осталось из кочевников, но всё же. — Я думал, что ты умер, как и остальные, если честно… Поэтому мы тебя не искали, — пожимает плечами Юма. — Мы как-то выбрались вместе и до конца держались только друг друга. — А потом, — переглядывается с остальными парнями Рёхэй, — до нас дошли слухи про мальчика, который добивается впечатляющих результатов в армии и на гладиаторском ринге одновременно, несмотря на свой маленький возраст. Говорили, что у него самые высокие оценки на военных сборах, с мечом он не расстается, но про этом на арене гладиаторов может убить голыми руками. Почему-то именно Таки, — улыбается парень, — по историям показалось, что почерк твоих боёв принадлежит кочевникам. Поэтому он уговорил нас прийти на пару боёв и военные смотрины, чтобы взглянуть на тебя лично. — Так значит… Вы знали обо мне всё это время?! — Всего лишь несколько месяцев, — согласно кивает Таки, — я сразу же понял, что оказался прав. — Мы тебя едва ли узнали, — стучит по груде Юма, — так вырос, что ещё какое-то время спорили, Нишимура это или нет. Рики едва ли сдерживает улыбку. Получается, что в числе той толпы, которая наблюдала за ним во время боевого экзамена, затерялись и эти парни в капюшонах? Его люди… Его люди умерли не все — они живы. Хотя бы трое из них, но это уже не ноль. Рики больше не один, и описать то счастье, которое он испытывает по этому поводу, до конца осознав, оказывается мало возможным. — Но подождите. Как вы трое оказались во дворце, если я вас здесь прежде ни разу не видел? Вы же не принадлежите армии? — Как тебе сказать, — чуть напрягается Рёхэй, видимо, пытаясь собраться с мыслями перед тем, как поделиться важной информацией, — у нас во дворце есть свой человек и он нам помог. Мы на него… Работаем. Хах?.. — Мы согласились друг с другом на том, что придем сюда за тобой — при условии, что всё тебе объясним и позовем с собой. К нему. — О чём ты? Какой человек? Что объяснить? — Ему нужна наша помощь, а нам — твоя. Мы должны наконец воссоединиться, именно поэтому я сделал всё, чтобы позволить нашей встрече состояться, — кивает Рёхэй, в парни поддакивают по бокам, — а не смотреть на тебя издалека. Мы все долго ждали этого момента. — Да. — Верно, — кивают Таки с Юмой, пока на них по очереди переходят глаза Нишимура. — Мы уже давно работает во дворце с подачи того человека и хотим, чтобы ты присоединился к нам. О ком вообще речь? Разум Нишимуры становится всё неспокойнее из-за происходящих за столь короткое время потрясений, от того, сколько всего он не знал столько времени; что другие кочевники, пусть их столь мало, живы, и что они знали о существовании Ники и наблюдали за ним со стороны какое-то время. Но почему же не подошли сразу? Зачем выжидали удобного момента и мучили одиночеством? Конечно, Рёхэй скажет, что были причины и что так надо было, но Ники хочется знать всю правду. — Параллельно с работой на этого мужчину мы, если честно, всё это время готовили кое-что поважнее — и ты был заключительным аккордом в нашем плане... Плане мести. А вот и она. Та самая правда. От количества вопросов Рики настолько перегружается, что не отдает себе отчета в том, что последние слова его друга детства несколько… Странные. А Рёхэй тем временем продолжает гнуть свою линию под сплоченные кивки товарищей по бокам:

— Мы… Наконец вспомним, кто мы такие, — пока они втроем стоят перед Нишимурой, а он один напротив, будто бы забытым по ту сторону вражеских баррикад, — поступим в лучших традициях наших предков. Но таким образом они будто дают ему шанс перебраться обратно — туда, где он должен быть — на правильную, свою сторону. Рёхэй говорит загадками, хотя имел в виду тот факт, что некоторых кочевников с давних пор нанимали государства, чтобы те расправлялись с королями и другой свитой, потому как местные жители боялись отвечать за содеянное, подвергаться риску попасть на казнь. А кочевники уходили так же быстро, как и приходили — только сверкнув клинком. Вот и орудовали по ночам в чужих дворцах, не имея своих. Рёхэй намекает на то, что их работа заключается в традиционнейшей из их профессий — работе наёмника, который рубит головы в ночи, под заказ? Это нормальная практика — государству откуда-то же надо брать тайных палачей, которые приходят только по отдельному зову. Они могут быть из самых разных мест, а появляться только после заката. С давних пор из-за этого их ещё прозвали наёмниками. Не всегда кочевники получали продовольствие и золото через нападения — многие государства нанимали их за щедрую плату, чтобы всё прошло максимально тихо и незамеченно. Но Анахан не пользовался подобными услугами, и потому частенько они совершали налеты, лишенные контакта. Теперь всё изменилось. Теперь некто во дворце, кто замыслил совершить государственный переворот — решил вернуть традицию и воспользоваться умениями последних выживших из детей кочевников, случайно на них наткнувшись и воспользовавшись удобством, чтобы вернуть их к своим же корням. Прибегнуть к их помощи, как к помощи наёмников. — Но что мне надо сделать?.. — не спешит отказываться от этой идеи Ники, не веря, что она может быть настолько плохой. — Этот мужчина, который собрал нас и позволил сотрудничество, Экоф, сказал, что поможет нам подняться по службе, когда мы поможет ему убрать одну важную шишку, которая мешает. — Ты правда считаешь, что мы должны вмешиваться в такое? А если это вызовет… Последствия в виде войны? — Но разве это не то, чего мы все желаем для Анахана? — Что?.. В этот момент Ники впервые начинает понимать, насколько же огромной за эти годы стала пропасть, которая разделила его с выходцами из его же племени. Всё это время он даже не знал, что они живы, а теперь, когда появились вновь — больше не знает, что их связывает. Оказывается, за всё это время он успел привязаться к Анахану, а вот выросшие примерно из того же возраста юноши усердно пронесли свой гнев и жажду мести через все эти годы — сохранили прежними, если не взрастили ещё сильнее. И они вернулись более сильными, не для того, чтобы жить счастливо на новом месте, как Нишимура, а чтобы заставить всех ответить за случившееся — то, что они потеряли. — Но, на самом деле, Нишимура, дело в том, что мы всё ещё принадлежим сами себе, не тому мужчине, который пользуется помощью наших клинков, — объясняет Рёхэй, — и мы помогаем не Экофу, а себе в первую очередь: он думает, что пользуется нами, но на самом деле это мы пользуемся им. Просто наши интересы в обвале Анахана совпадают — вот и всё. — О чем ты грворишь? — Вычеркнув из дворца правильные пешки, мы сделаем хуже ненасытному Анахану, — но разве Анахан настолько же, насколько для Рёхэя, ненавистен для Ники? Почему тогда он так реагирует на эти слова? К своему ужасу Нишимура медленно осознает, что это уже давно не так, как у его людей. — Следующим будет король, — тем временем продолжает парень напротив младшего. — Поднимется огромное восстание, а по Экофу я лично вижу, что он не сумеет управлять государством. Так наступит анархия, затем — неминуемый развал, когда некому кроме нас будет прийти на замену. Но нам это будет уже не нужно. Ни анаханский трон, ни сам Анахан. Главное, чтобы он оказался разрушен — его запасы растаскали хищники или люди из других государств. Сначала Нишимура встречает предложение Рёхэя и кивающего позади Таки с сомнением, но вскоре постепенно начинает вспоминать, кто он и что такое, откуда он пришёл и… Что идёт не туда. Больше не туда, причём уже давно. Как же, всё-таки, бывает странно человеческое сознание, а одно просто выместить другим. Рики слишком просто задвинул на задний план то, что с их народом сделали анаханцы, фактически его уничтожив. Расслабился. Но тот факт, что хоть кто-то из кочевников, помимо него, жив — немного переворачивает сознание. — Экоф имеет огромное влияние в сфере гладиаторства, как один из организаторов, и если ты поработаешь на него какое-то время — в виде благодарности он заплатит тебе не только монетами, а поможет выкупить себя целиком. Подарит свободу, о которой ты так долго мечтал…— ещё и это в добавку. — Правда?.. — Да. Так он и соглашается, не чувствуя, что прав до конца. В сердце всё ещё бушуют сомнения, потому что его жизнь разделяется на две части: до прихода в анаханскую армию и после. Первая твердит, что он всё ещё кочевник, тот самый ребёнок, раненный чужой жестокостью и желающий отомстить. А вторая — о том, что его вырастили здесь, и что сильнее он стал только с подачи врагов, что он привык к ним, о, Боги, почти как к родным, но, в заключении всего этого… Потерял себя. — Не переживай, Ники-я, — заметив его стенания, приободряюще хлопает по плечу Рёхэй. У кочевников к именам такое же отношение, как у анаханцев: по имени — либо семья, либо супруги, либо никто. — Но почему ты зовёшь меня по имени? — спрашивает Нишимура. — Потому что теперь мы, поскольку всё, что осталось друг у друга… Семья. Нас теперь в целом мире всего четверо, в конце-то концов, — и лицо друга, пока он говорит это, сияет добром и расположенность; в нём Нишимуре легко узнает своё прошлое, словно оно никуда не девалось, а всё ещё у него есть, никем не отобранное. И вместе с ним появляется то самое желание… Всё вернуть — или же ответить за потерянное. Желание, с которым он прибыл в эту страну, ничего не имея за душой. Поэтому, должно быть, как бы горько признавать это ни было — пришло время возвращаться на своё место. И… Мстить от имени своего племени. — Всё в конечном счёте у нас будет хорошо, — убеждает его Рёхэй. — Не зря же мы прошли столь долгий путь навстречу друг к другу. Любая дружба и любая близость, что были в Анахане — не истинные и не настоящие, потому что Рики из других мест. Он этому не принадлежит, зато… Рёхэй снова ему улыбается, но у Ники, улыбающегося им в ответ будто бы неуверенно, что-то предупреждающе колется в груди. Словно словам старшего о том, что всё будет в порядке… Почему-то не суждено исполниться в полной мере.

***

Это происходит уже не впервые — какое-то время прошло с тех пор, как Рики работает на некого Экофа и приходит вместе с парнями к заказанным пешкам во дворце, от которых нужно избавиться. За время гладиаторской жизни Ники стал очень жесток, а потому был полезен в подобной работе. И поначалу всё идет, как по маслу, но. Сегодняшняя вылазка — особенная, потому что на этот раз собранных из выживших кочевников наёмников отправляют на «самое важное из возможных заданий»; по крайне мере таковым его обозначил Экоф. Под покровом ночи они пробираются в назначенные покои, все поголовно одетые в одинаковые мантии — не отличишь одного от другого, и, пока видны только острые линии глаз без двойного века, Рики будто бы на уровне чувствования может разделить, кто из них Рёхэй, кто Юма, а кто — Таки. На данный момент сам парень самый младший из их четверки, но не уступает в полезности. Четверо на одного — примерно так выглядит задание, оставляя заказанной жертве мало шансов на спасение. Парни готовились к этому моменту довольно долго и, даже подключив к себе Нишимуру, какое-то время ознакамливали его с планом, отрабатывая тактику во время встреч, свободных от армейских тренировок Ники.

Предупреждали, что их мишень — человек, сам связанный с армией, а потому стоит быть особенно осторожными: скорее всего, у него легко нарушаемый сон, чувствительный слух и боевая готовность, которая имеют силу даже спросонья. Было необходимо действовать настолько молниеносно, заранее отработано и сплоченно, чтобы без лишних промедлений устранить любые его реакции на атаку. Своё сыграл бы эффект неожиданности, тем более, мимо прошли все праздники — они специально дождались момента, когда люди потеряюь бдительность и прекратят тревожиться в ожидании подвоха. Был выбран самый непримечательный день. А Экоф сделал свою часть работы, устроив с этим человеком ужин в преддверии последней в его жизни ночи — напоил вином, чтобы сон был чуть более крепким и пришел скорее, а координация нарушалась легко. На ужин позвал в виду какого-то, вроде как, застарелого конфликта из-за боев на арене, — якобы с целью примириться. Подтолкнул напиться в знак примирения, и вуаля — почва для становления нападающего жертвой, а живого тупом успешно подготовлена. Теперь только четверке наемников осталось сделать своё дело — таким вот подлым и хитрым был организатор, желающий устранить всех соперников. Так они, неслышно пробравшись в покои какого-то мужчины, перекрыли выходы со стороны окон и дверей в считанные секунды, чтобы напасть, задушив одеялом. План был таков: накрыть чем-то мягким, чтобы перекрыть звуковые волны, не позволив ему позвать на помощь или подать голос, разбудив спящую на посту охрану, и в ночи заколоть лезвиями. Одеяло бы или подушка от них не защитили бы, но максимально обезопасили палачей от перспективы быть пойманными за делом и сделали всё так, как надо — тихо и быстро. Видимо, этот человек очень сильно мешал Экофу в исполнении собственных амбиций на престол и власть во дворце. Мерзкий мужик, который никогда не подавал виду о том, что ему хоть что-нибудь интересно при свите, вдруг переобулся и решил действовать исподтишка, устраивая заговор мало помалу, но и это — совсем не то, что должно интересовать исполнителей его плана, когда они сами преследуют собственные цели. Во дворце к этому времени уже и так творится непонятно что, осталось только завершить последний штрих в виде этого заказанного человека — Экоф говорил, что тогда, с его смертью, вся стройная система посыплется. Непонятно, чем конкретно ему мешал заказанный мужчина, которого Ники пришёл убивать вместе со своими побратимами, потому что, как было понятно по покоям — к наследникам он вряд ли принадлежал. Кто просил о заказном убийстве Нишимура понял, потому что Рёхэй назвал его имя, — это был тот самый организатор боёв, и с ним изначально не хотелось иметь ничего общего в виду собственного отношения к арене (именно он был тем, кто когда-то выпустил на неё медведя и Рики одномоментно), но раз кочевники сказали, что действуют скорее в собственных интересах, чем в его, пришлось наступить себе на горло и согласиться. Но кого именно собирались убить — он не знал и знать не желал, ведь верил своим друзьям без оговорок и был готов последовать за ними. Главная же черта для кочевника — преданность… Рики было необходимо довести дело до конца, чтобы тот, кого они собираются умертвить, не сумел помешать Экофу спровоцировать государственный переворот. Потому что только тогда Анахан ответит за все свои грехи падением. Но когда он увидел его — их мишень — все внутренности будто раздавило пустынным камнепадом. Нет, но… Почему из всех людей — именно он? Рики хватается за черты его лица только мельком, когда видит беспокойно спящим в своей кровати. Белую кожу с россыпью родинок, отросшие чернильные волосы и аккуратные линии. Совсем скоро человека с такой внешностью не будет в живых, но именно в ней Нишимура так не вовремя узнает командующего — в тот же миг его мужественные черты исчезают под слоем подушки, которая приземляется на его лицо. Вот так… Просто?.. Нишимура должен выполнять свою часть плана, к которому они пришли сообща и множество раз повторили, отточив, но, почему-то, вопреки ожиданиям и намёкам Рёхэя на то, что Рики встал, как вкопанный, всё нарушая — замирает на месте. Младший не может двинуться, пока на его глазах настолько просто отнимают жизнь у кого-то, кто никогда не был пустым местом в его жизни. Но остальные наёмники следуют плану беспрекословно, ибо понимают: командующий Анахана должен умереть сегодняшней ночью — и ни днём позже. Понимая, что Рики по всей видимости сдрейфил, Рёхэй ловит надрывный взгляд остальных и берёт всё в свои руки — следом же, желая помочь Таки, держащему подушку, сам залезает на постель, оголяет лезвие из своих ножн, чтобы, замахнувшись, ударить командующего, загнанного в ловушку, точно в сердце, пока они двое крепко держат сопротивляющегося брюнета, пытаясь того задушить, а Юма стоит на стрёме у окна, пока Ники замирает у двери. Но вместо того, чтобы прорезать тонкую простынь и вонзиться в кожу — меч встречает не кожные покровы над сердцем, а точно такое же лезвие. Сталь напарывается на сталь. От неё же и отбивается. Нишимура, сам не понимая, что творит, как будто его тело решает за него само, как будет правильнее — наваливается всем весом, чтобы столкнуть Таки и Рёхэя, державшего мирно спавшего мужчину и атакующего, с брюнета. Таким образом командующий выигрывает время, чтобы выпутаться и скинуть с себя простыню с подушкой в сторону, когда ему в первый глаз уже летит кинжал другого наёмника — чудом он успевает от него отвернуться, когда, протыкая откинутую подушку, нож выпускает в воздух лишь перья, а командующий кое как встает на ноги, шатаясь от не сошедшего после вечера опьянения. Противоречивость эмоций заключается в том, что Рики должен радоваться встрече с братьями по происхождению, что счастье от того факта, что он не последний живой — должно быть сильнее чего-либо ещё, но при всём при этом… С самого первого дня их воссоединения он чувствует, как вместо подъёма души его только разрывают противоречия, потому что быть счастливым, словно белое полотно без пятен — оказывается невозможно. Они все давно утоплены в крови, зато полотно может быть красным — без белых разводов. Преданный он до сих пор, ибо такова его природа, но юноша больше не уверен в том, кому именно. Тем, о ком давно забыл, считая мёртвыми, или же тому, кто был с ним столько времени и с кем он был мысленно в ответ? Чувство вины скребется когтями о лёгкие с нешуточной силой. Сдаётся, что, какой бы выбор Нишимура ни принял в эту ночь — любой будет неправильным, просто с разных сторон. Ники больше не будет прежним для своих побратимов, не сумеет остаться тем, кого они хотели видеть много лет назад, пускай он был безумно рад встретить их снова… Быть с ними в будущем он, скорее всего, не сможет — уж слишком разными они стали с момента последней встречи; Рики изменило многовато вещей. Будто тот мальчик в нём жив только отчасти, и не имеет той же власти над собственным телом, которую имеет новая версия головореза. Словно Нишимура уже смятый лист, которому велят расправиться полноценно, а он не может. И за это себя винит. Винит перед своими людьми и перед другими — теми, что их надолго заменили. По идее, Ники должен быть верен кочевникам, раз уже они пришли, чтобы его забрать, но… Что-то в нём за эти годы перевернулось так, что никуда идти он больше не хочет. Из-за этого он и не сможет убить командующего, который сохранил ему жизнь, подарил шанс на многообещающее будущее. За эти годы Ники стал ему обязаннее и вернее сильнее, чем кому-либо ещё. За эти годы Нишимура… Стал анаханцем?.. Рики валится на пол вместе с Рёхэем и Таки, пока растерянного брюнета, до конца не очнувшегося от сна, но успевшего подняться, увернувшись от кинжала пришедшего в себя быстрее Таки, перехватывает Юма, принявшись душить командующего со спины — прочной лентой от пустого держала меча. Так они оба отступают к стороне окна, пока брюнет тщетно пытается отбиться, задыхаясь. Нишимура, завидев это, всё ещё лежащий на полу с ударившимся головой при неудачном падении Рёхэем — хватается за выпавший из рук Таки меч, и, с криком: — Ана! — успев привлечь внимание бегавшего глазами в поиске оружия для защиты командующего, кидает лезвие тому в руки. Рики не простит себя ни в одном случае, ни в во втором, но надо делать выбор. И он делает свой. Дороги назад не будет больше никогда. Хотя, чего уж греха таить — её не было уже давно, просто понять это получилось только теперь, при реальной ситуации. Решение даётся через страдающие вопли, раздавленные на стенках рассудка, но оно даётся всё равно. — Что ты творишь?! — подлетает к нему Рёхэй, пытаясь вразумить, когда оба они валяются на полу брошенными кукловодом куклами, а Нишимура подбрасывает защищающемуся анаханцу оружие. Всё это время они столь отважно боролись за падение Анахана, надеялись на то, что не позволят себя использовать, просто чтобы… — Прости меня, Рёхэй… — потому что Нишимуре правда жаль, что стало слишком поздно для того, чтобы поступать как-то по-другому. — Чёрт тебя подери, — ругается себе в зубы парень на это в ответ, шипя, — что с тобой происходит?! Возьми же себя в руки наконец! — и со всей силы, с явным чувством обиды, с которой им предстоят разобраться позже, отталкивает Нишимуру, как безвольную тряпку, так и не сумев его вразумить, после чего, срываясь: — Я сделаю всё сам, — направляется на помощь отбивающемуся напарнику, что пытается покончить с командиром, из рук которого достаточно быстро выбили лишнее. Это удалось таки, в процессе чего он неудачно напоролся на лезвие, ранив себя сам, но таки сумев обезоружить ослабшего и плохо держащего из-за головокружения удар анаханца. Спать командующий ложился пьяным, ибо не смог бы отказаться от выпивки в случае, когда к нему идут навстречу ради примирения конфликта, и, наверное, как и планировал Экоф, это играет главную роль в потерянной координации; всё перед глазами плывет. Командующий кое-как справляется с Таки, отчего тот теряет сознание, но почти сразу же к нему поспевает Юма. В нормальном состоянии Пак, скорее всего, легче бы отбился, но не сейчас, когда в поле зрения всё идёт кругом. Ники не удивится, если окажется, что Экоф не просто споил (сомнительно, что командующий согласился бы выпить настолько много по свое воле, да еще о с кем-то вроде этого сомнительного организатора), а что-то подсыпал ему в вино накануне: Пак едва ли стоит на ногах, а потому Рики приходится, осознав, что он не сумеет справиться сам, принять более серьёзные меры. Всё закручивается слишком быстро, и сорвавшийся с места Нишимура уже не может отличить, где чьё тело — где собственное, а где его побратимов, потому что на их фоне он видит лишь пытающегося защититься командующего. В голове всплывают кадры из тех времен жизни, которые он провел ещё в своих передвигающихся по миру поселениях кочевников — беззаботные деньки его дружбы с этой троицей. И всё это словно превращается в пыль; обещания — тоже. И пока Рёхэй надвигается с собственным лезвием на командующего… «Когда всё закончится, Ники-я, — говорит совсем уж по-братски тепло, называя по имени, как родного и по крови, и по происхождению человека, хотя так у них не принято, — мы уйдём в другое место. Анахан разрушится, а мы станем наконец-то свободны. И мы будем вместе — главной ценностью у друг друга. И никто нам, кочевникам, как и было всегда — больше не будет нужен». Под звучание его слов в собственной голове Рики, доставая кинжал из запасного кармана мантии, следует за ним по пятам. Когда время снова останавливается… «И в конце концов у нас четверых всё будет хорошо — вдалеке от этого проклятого Анахана» — да… Вдалеке, но гораздо дальше, чем они все рассчитывали. Рука словно наливается свинцом — а может это потому, что именно она, замахиваясь, держит кинжал, который в конечном счете попадает Рёхэю прямо в спину. А может быть потому, что… Нишимура уже ничего не знает. С одним Юмой командующий всё же справляется, выталкивая его, стоявшего к оконной раме спиной и крепко державшего шею в захвате — туда же. В реальность Нишимуру возвращает лишь звук стекла — того, как оно крошится о землю, разбиваясь при падении с высоты вместе с чужим телом — телом выпавшего кочевника. А возможно из реальности это выбивает только сильнее, особенно, когда медленно до Ники начинает закрадываться сомнение, что, всадив кинжал в спину Рёхэя, он больше не замечает дыхания с его стороны. Всё в миг слишком сильно затихает — кружащийся мир достигает одной единственной точки и застывает на ней. Это конец. Кочевников больше нет с его подачи, теперь Нишимура точно совершенно один в этом мире. Этого ли он хотел? Конечно же нет, но… Ники замирает наедине с еле выжившим командующим, и они оба смотрят друг на друга — один ошарашенно, а второй смиренно опустив голову в попытке осознать, что только что сделал, и не пожалеть о своём выборе, пока вокруг валяется два тела не состоявшихся палачей, к числу которых Рики отказался причислять себя, приняв волевое решение. Палачей, которые когда-то были его друзьями, но время ранит не тем, что меняет людей, потому как все они прежние — а тем, что отдаляет их друг от друга. И Рики от них ушёл достаточно далеко. Пак чувствует, что решение ему далось нелегко, пускай сквозь тяжелое дыхание соображать получается с трудом, как и оценить, что в дальнейшем собирается делать наёмник, поэтому выпускать подобранные за секунды оружие командующий не спешит, крепко сжимая ручку кинжала. Однако, с чувством позора перед павшими от собственного клинка людьми своего народа, Нишимура снимает повязку, оголяя полное сожалений и чувства вины лицо, что прежде было не видно — перед командующим. Рики не знает, зачем он завел всё далеко. Почему он убил Рёхэя? А если бы они немного поговорили, то… То… Всё случилось как-то само: мозг, как и привык на гладиаторской арене — отключился, позволив животным рефлексам сделать своё. Нишимура не соображал… Но, в то же время, сделал осознанный выбор. — Ты… — его глаза расширяются, когда в наёмнике Пак узнаёт того самого мальчишку, которого спас от медведя на гладиаторском ринге. Он не спешит приближаться к младшему, ведь толком не понимает, должен и от него защититься, или же… Почему Нишимура убил тех людей, вместе с которыми сюда пришёл?.. Разве… Так должно было быть? В ответ на чужую заминку Рики, почувствовав, что ему дают шанс себя проявить, только спускается сначала на одно колено, а затем и на другое. На коленях либо перед матерью, либо перед Небом, так? Однако, поскольку в жизни Нишимуры не видно Неба, а его мать давно мертва — придётся выбрать другого человека. Раз уж у кочевников нет другого выбора, кроме как быть кому-то верными, а он — жалкой частью своей души всё ещё человек из пустыни... Головорез... Юноша, встав на колени, опускает руки перед собой и делает традиционный поклон, являющийся проявлением почтения перед старшиной. Тем самым обещая, что останется на его стороне. Потому что только благодаря этому человеку он всё ещё жив. И больше, похоже, не сможет покинуть Анахан. Он не видит, но слышит, как из рук командующего выпадает лезвие, которым он защищался. Больше нет причин держать оборону, — человек, которому было проще всего убить, на его стороне, и брюнет сам же способствовал его появлению. Командующий спас его, когда не мог никто, а Нишимура просто не сумел бы остаться в долгу и не спасти его в ответ. Что бы ни сделал, Рики оказался бы предателем — просто для разных людей, вот, что ранило больше всего. Стать тем, кто вонзает нож в спину близкому человеку — худшее, что можно для него придумать, но жизнь, как и обещала, сделала больно каждому из тех, кто был жив. Решив поставить Ники в обстоятельства, в которых пришлось выбирать между двумя одинаково ценными полюсами, но за эти годы Нишимура многое про себя понял — пришлось принять тот факт, что он больше не тот мальчик, которым был, когда его только доставили в гладиаторские загоны Анахана. Он сильно изменился и не вернулся к себе прежнему, даже когда увидел своих побратимов-кочевников: даже в одну и ту же воду, как оказалось, не зайти прежним. Изменилось всё в Нишимуре, но не вокруг. Ники признаёт, что никакой он не анаханец. Но отнюдь не заслуживает и названия полноценного жителя пустыни. Он потерял всё. Последний, оставшийся от сотни. Нишимура против всех — он совсем один, но. Не навсегда. Потому что кочевники, обладая большим и зависимым сердцем, не умеют жить без людей, которым будут верны: будь то супруги, члены семьи или друзья. Достаточно лишь одного якоря. И Нишимура свой нашел, чтобы его залежавшаяся преданность, наконец — обрела оттенок служения, ради которого она существует.