Please, stop your hope in the light

      Все тело сковал нечеловеческий холод. Кажется, пошевелиться было просто невозможно. Сколько она уже здесь провела времени? День, месяц, год? Столетие? Столько не живут. Или все-таки живут? Думать было почти невозможно. Затылок ныл, как будто она сосчитала им все ступени длинной хогвартской лестницы.       Хогвартской? Что это такое?       Боль.       Вокруг была сплошная тьма. Даже когда она открывала глаза до предела, вглядываясь, пытаясь увидеть хоть что-то, хоть свои пальцы, она не могла ничего увидеть. Только руки, которые пока еще не совсем закоченели, говорили: «Мы здесь! Мы живые! Ты чувствуешь!»       Только с каждым мгновением в это приходилось верить все меньше и меньше. Ледяные пальцы темноты хватали за горло, заставляя беззвучно кричать в надежде на спасение.       Но спасения не было.       Рядом были только темнота, тишина и мысли о том, что вот так все заканчивается. Что вот она — смерть. И после нее только ничто.       Все вокруг, все люди, все лгали, бессовестно лгали, обещая, что там воздастся за страдания, за добродетель. Там уже ничего не будет. Пустота. И мысли о том, что ты ничего, совсем ничего не можешь сделать. Теперь — навсегда.       Темнота тошнотворно забиралась внутрь, выворачивая и заставляя дышать часто-часто, — разве после смерти так дышат? — уничтожая все светлые мысли. Да и как может быть свет там, где сплошная тьма, где нет песчинки, крупинки, которая могла бы взорваться тысячей ярких мгновений, воспоминаний, которая бы уничтожила мрак и холод, которые, как на цепи, держали ее здесь?       Тупая боль билась в висок, отдаваясь редкими и глухими ударами в груди. Это было сердце? Оно все еще жило своей жизнью, или его имитировал рассудок?       Любая, даже маленькая мысль отдавалась колоколом в голове, поэтому долго думать не получалось. Урывками, между сном и явью, ей казалось, что кто-то есть рядом, но, когда туман рассеивался, она оставалась опять наедине со своими мыслями, каждая из которых, звеня, билась о стенки сознания, накрывая новой волной боли.       Шла бесконечность. Тягучая, словно трясина, в которую она попала как-то раз, когда…       Боль.       Шла бесконечность. Тяжелая, будто бой в…       Боль.       Шла бесконечность. Пьянящая, как огневиски, разбавленный удивительным русским напитком, какое у него было название?..       Боль.       За этим чувством спряталось, сжалось все, что когда-то было в ней. Не было ни ненависти, ни ярости, которые сначала обуяли безумное сознание. Не было отчаянья и тяжести принятия, которые чуть не сломили ее хрупкие плечи. Не было страха, который на некоторые часы буквально вырвал ее сердце из груди, заставляя его нервно биться в грязной луже на полу. Не было счастья и веселья, которые раньше были слишком частым гостем на ее лице. Теперь от этого не осталось и следа. Только тупая боль, пробивающая любую защиту, которую она пыталась возвести в своем рассудке. Только тихий мерный стук сердца, отдававшийся новыми волнами боли.       Она даже не могла понять, есть ли у нее тело, или она — один концентрат бессмысленных мыслей, собранных в одно безумное единство, разрывающее, терзающее, разбивающее все существо на тысячи осколков, которые собирались обратно, вновь разбивались, повторяя сумасшедший цикл смерти. Где была истина?       Ее не было. Была только темнота, тишина, прерывающаяся криком мыслей, лезущих на стену от абсурдности ситуации. А вокруг все взрывалось мириадами поглощающих остаточный свет искр.       Будто вокруг стая дементоров.       Дементоров?       Боль.       Кто может знать, что такое боль в сравнении с этим? Никто. Только она. Но в голове металась последняя здравая мысль, которая, несмотря на тупую, разлагающую муку, жила и пульсировала.       Она — это кто?       У нее есть имя?       Какое?       Что такое имя?       После таких тяжелых размышлений сил совсем не оставалось, даже чтобы просто дышать: была только пустота. И новые волны боли, накрывающие ее, как цунами накрывает маленький городишко, притуливший на обрыве около моря.       От этого можно было сойти с ума. Или она уже сошла с ума, просто не заметила этого, потому что разучилась замечать? Не увидела, когда ее мысли приобрели чересчур яркий, безумно-серый оттенок, скачущий от стенок черепной коробки, а теперь было поздно? Какие глупости! Разве такое возможно в этом мире? В каком-либо из миров?       Нет. По крайней мере, точно не в том, в котором находилась она сейчас. Рассудок жил в ней и пробуждался все сильнее перед каждым новым приступом боли.       Тогда, может, она потеряла память? Все становится на свои места. Почти все. Если бы у нее не осталось никаких остаточных воспоминаний или навыков, то думать бы она тоже не смогла. Тогда что же с ней сделали эти люди?       Какие люди?       Боль.       О каких людях сейчас думал ее разум?       Боль.       Тьма.       Покой.       И новые мысли, уничтожающие ее личность, сжигающие ее до тла очередными вопросами, на которые ответом была только боль, пульсирующая во всем ее теле.       Теле? Она живая!       Боль.       За постоянными переливами чужих голосов в собственной голове, она даже не заметила, как слабый ветерок пронесся по лицу, будто бы желая наполнить все ее существо желанием продолжить борьбу и не отступать, как что-то громко лязгнуло и бездыханно упало рядом.       Это продолжалось несколько недель.       Когда появился еще какой-то звук, отдаленно напоминавший всхлипывания, она повернулась к источнику, но вновь увидела лишь одну темноту. Темноту, которая издавала звуки.       — Ты кто? — сиплым голосом проговорила она, делая большую паузу между словами. Кажется, она молчала целую вечность. Голос стал последней каплей терпения этого мира, он лопнул как мыльный пузырь, с громким всплеском стенок, с радужными переливами, заставляющими глаза, не привыкшие к свету, ненадолго ослепнуть. Резкий свет хлынул в мир холода и мрака, разрушая его до основания, весело выплясывая на мокрых камнях, поросших мхом, отражаясь от металлических цепей пленников, играя солнечным зайчиком на залитых слезами лицах.       Резкий свет в один лучик.       Она с трудом повернула голову, пытаясь размять затекшую шею.       Источником всхлипов была маленькая девочка, одетая в рубище.       Их было много.       Наверное, полсотни.       Маленьких и больших, девочек и девушек, мальчиков и парней. И все они синхронно подняли головы, подставляя свои тёмные, утонувшие в отчаянии глаза.       — Профессор Лайт? — удивленно спросила одна девочка. Вслед за ней склонило на бок головы несколько детей, всматриваясь друг в друга.       И тут память резко ворвалась в её сознание, возвращая к жуткой действительности.       Лучше было бы умереть, чем знать, чем видеть это. Почему она жива?       Нет!       Нужно бороться. Нельзя опускать руки. Она профессор Защиты от тёмных искусств, она справится!       — Да, — все ещё сиплым дрожащим голосом ответила Лайт, будто говоря это себе, а не пятидесяти хогвартским студентам, которых так легко выкрали и свалили в одну грязную мусорную кучу, — да, это я.       Эти слова зажгли маленькие тлеющие угольки надежды в полных тоски и обреченности глазах. Они светились так, как не светилось солнце. Ради этого света хотелось жить и бороться.       Но как можно было бороться, сидя в тесной камере, прикованной железными цепями к камням, без волшебной палочки, без сил, с гудящей головой, которая никак не хотела соображать с должной скоростью? Как в таком положении можно было сделать хотя бы маленькое, почти незаметное движение рукой, которое никого бы не спасло, но стало бы началом бесполезной борьбы?       Сто глаз смотрели на её беспомощность.       Сто рук были прикованы кольцами к каменным стенам.       Сто глаз утопали в отчаянии, моля о спасении, видя неминуемую смерть.       Сто рук окоченели, сжавшись в попытке сохранить тепло.       Тяжёлая металлическая дверь издала невозможный звук, резанувший по ушам, и открылась. На пороге стоял высокий худощавый мужчина, одетый в плотно застегнутый черный сюртук. Темные короткие волосы были прилизаны на голове.       Лайт его вспомнила.       Пятьдесят пар глаз его узнали.       Это был Гилберт.       — Добро пожаловать, грязнокровки, — оскалился в улыбке мужчина, показывая все тридцать два зуба, — с сегодняшнего дня мы начинаем незабываемый аттракцион смерти. И начну я, — Гриндей сделал вид, что задумался, обвел весёлым взглядом сжавшихся детей и резко вскинул руку, указывая на бывшего профессора ЗоТИ, — с тебя, Лайт. Уничтожим свет и надежду в этих грязных детишках до конца.*       Аманда медленно закрыла глаза и кивнула. Да. Это отличная возможность не уничтожить все, а спасти эти сто глаз, полных тоски и бессилия.       Гилберт со смешком взмахнул палочкой, освобождая Лайт от кандалов, но женщина не пошевелилась. Оказывается, пробыв в этой камере довольно долго, она уже успела забыть, что такое движение.       — Мне использовать Империус? — передернувшись от отвращения, но в ту же секунду натянув маску любезности, поинтересовался мужчина.       Аманда медленно покачала головой. Любое маленькое движение казалось ей уже гигантским подвигом, нечего говорить было о том, чтоб встать!       — Живей! — приказал Гилберт, хлестнув женщину заклинанием. Щека отдалась внезапной болью. Маленькая царапина расползлась от края губы до уха, орошая кровью кожу. Пока Лайт вставала, Гриндей обратился к своим бывшим ученикам:       — Вы думаете, что сейчас она уйдет и не вернется? — начал он, заглядывая каждому в глаза, из которых высосали все эмоции, кроме страха. — Вы правы. Но вы сами узнаете, почему она не вернется. Вы будете все видеть. И не сможете ничего сделать. Каждый Мерлинов день я с братом и Морганой буду забирать по одному из вас. Вы будете смотреть на страдания друг друга, вы переломитесь, как соломинки, и сами с удовольствием пойдете на смерть, моля о пощаде.       Гриндей удовлетворенно осмотрел побелевших от страха магглорожденных.       Наконец, Аманда, пошатываясь, поднялась с пола. На ногах ее держала одна мысль: добраться до палочки Гилберта и изменить ситуацию, даже путем его смерти. Плевать, что за это по факту ей будет грозить Азкабан. Плевать на все. Главное — спасти детей, взгляд которых, полный надежды и отчаяния, так и плясал перед глазами женщины.       — На выход, мадам Грязнокровка, — ухмыльнулся мужчина, попутно накладывая чары прозрачности на стену, так что теперь стало видно комнату, которая была скрыта за металлической дверью.       Пыточная.       Абсолютно пустая комната, за исключением пары инструментов.       Аманда вздрогнула. Даже понимая, что сейчас она вырвет палочку у этого мерзавца, что ничего ужасного не случится, было страшно. Слишком страшно для живого человека.       Сейчас. Сейчас Гилберт повернется к ней лицом, и палочка будет у нее!       Гриндей, будто в замедленной съемке, стал оборачиваться, и женщина резким движением вырвала у него палочку. В этот жест она вложила почти все силы, которые у нее были. Слишком много сил. Палочка вылетела из ее рук и, сделав несколько оборотов в воздухе, со стуком упала к ногам Гриндея, на лице которого отобразилась целая гамма чувств: удивления, ненависти, ярости, злобы, презрения и… страха.       Он боялся.       Лайт попыталась поднять палочку, но мужчина вскинул руку и, схватив ее за светлые волосы, несколько раз впечатал себе в колено. Лайт закричала. Она не знала, что может так кричать. Из носа женщины потекла густая кровь, запачкавшая черные чистые брюки Гилберта. Он скривился от омерзения.       — И так будет с каждым, кто посмеет сопротивляться. Мой брат давал вам еду и питье, пока вы нахлебничали в этой камере, теперь платите по счетам, — рыкнул он и, подняв палочку, за волосы выволок Аманду из камеры.       А пятьдесят пар глаз в ожидании замерли перед прозрачной стеной, не имея возможности отвернуться и заткнуть себе уши.       Аманда кричала и царапалась, как кошка, пытаясь вывернуться из крепко схвативших ее отощавшее тело рук Гриндея. Один раз ей удалось зацепиться за шею мужчины и слегка оцарапать его. Маленькая капля крови впечаталась в черную ткань сюртука.       — Ну все, дрянь, ты напросилась, — с отвращением откинув женщину к противоположной стене, Гилберт несколько раз сделал движения палочкой, напоминающие кнут.       На сгорбленной спине Лайт появилось три ярко-розовые полосы, пробивающие рубище насквозь. Из груди женщины вырвался птичий крик.       Нужно бороться!       Она с трудом опять поднялась на ноги, но Гриндей, глядя за ее потугами, только покачал головой и, прошептав неизвестную формулу заклинания, опять взмахнул палочкой, которая засветилась светло-голубым светом. Так сияют небеса днем, когда солнце ярко-ярко отражается от множества облачных капелек.       Кандалы, до этого незаметно свисавшие со стены, будто змеи под гипнозом восточной музыки, подняли свои головы и бросились к ногам женщины, заставляя ее опуститься на колени и ощутить металл на лодыжках. Но Лайт не смогла удержать равновесия и упала, ударившись головой о каменный пол. У нее опять пошла кровь носом.       — Я же сказал, что сопротивляться не стоит, — плотоядно улыбнулся Гриндей. Дверь в пыточную скрипнула. На пороге показалась копия Гилберта, только с усами.       — Гиар, ты как раз вовремя, — на губах Гриндея плясала дьявольская улыбка.       — Ну что, братец, развлекаешься? Позволь мне, — он вчертил руну палочкой, захохотав, и отправил ее к Лайт. Брат подхватил смех Гиара.       Как только руна достигла кожи Аманды, она вновь закричала. Заклинание будто бы вжигалось в ее организм, заставляя срывать голос, хрипеть, плеваться кровью, кататься по полу в попытках остановить это безумие, но цепи, крепко сковавшие ноги жертвы, не давали сделать почти ничего. А руна все больше играла с жизнью Аманды, заставляя ее плакать от боли, словно все внутренности прижгли горящим углем из камина.       — Ты хочешь, чтобы мы закончили это? — как бы невзначай поинтересовался Гиар, облокачиваясь на стену и наблюдая за скорчившейся на полу женщиной.       Лайт неистово закивала, несколько раз ударяясь о камни, пытаясь в своем хрипе выдавить что-то вроде «да».       — Что она сказала, братец? — усмехнулся Гилберт, делая вид, что не понимает, чего просит жертва.       — Она хочет продолжения! — с азартом заявил Гиар. — Твоя очередь.       — Тогда перейдем к чему-нибудь традиционному, — осклабился мужчина. — Круцио!       Лайт неестественно выгнулась, почти каждая ее косточка хрустнула в безумной тишине, обещая за собой неистовый женский крик, перерастающий то в стон, то в хрип, в зависимости от того, как сильно бил заклинанием по ней Гилберт.       Аманда извивалась на каменном полу, билась о него, кровоточа, плача, крича, подвывая в аккомпанемент хохоту мужчин, захлебываясь хрипом, слезами и кровью, пытаясь избавиться от заклинания, но все было бесполезно. Ей казалось, что с нее сдирают заживо кожу, подставляя разорванную плоть под струи ледяного воздуха, которые отчего-то еще сильнее расширяли раны, заставляя края обугливаться и каменеть, осыпаясь пеплом внутрь, заражая все ее существо.       — Хватит, Гилберт, хватит, — отсмеявшись, попытался остановить брата Гиар, но тот все никак не хотел прекращать пытку. — Хватит! — чуть прикрикнул мужчина, почесывая усы. — Так ты все оставишь себе, не дав мне насладиться ее страданиями.       Гилберт усмехнулся. С этим человеком невозможно жить под одной крышей! Все ему нужно разделить пополам. Даже первую жертву.       — Сектумсемпра, — прошипел Гиар, направляя палочку на руку Лайт, которая только хрипела и откашливалась, все еще пытаясь прийти в себя.       Рука женщины покрылась глубокими порезами в тот же момент. Первый, второй, третий… десятый окончил дело, лишая Аманду левой руки. Лайт неистово закричала, в очередной раз стучась головой о каменные плиты пола, заливая их кровью из гигантской только что открывшейся раны на плече.       Братья вновь расхохотались. Так приятно было смотреть на страдания этой грязнокровки, подыхавшей в своей собственной крови, захлебывавшейся ею, тонущей в ней, не имеющей не малейшей возможности противостоять им. Им даже не пришло в голову, что все это неправильно, что в честном бою — насколько бой может быть честным, если он проходит два на одного — они бы запросто проиграли ей. Они задорно веселились, наблюдая за корчащейся на полу женщиной.       — Легилименс! — ласково пропел Гилберт, делая незамысловатое движение палочкой в сторону Лайт. Перед его глазами проносились тысячи образов: он сам, дети, дети, какой-то красивый светловолосый мужчина из Аврората, наверняка, очередной грязнокровка, тысячи бесполезных магглов…       Аманда только сипела. Связки лопнули, как туго натянутые струны, лишая ее последней безумной, почти призрачной надежды — голоса. Она билась в истерике, не понимая, что происходит, за что ей досталось это. Единственная рука, которая осталась целой, продолжала стучать по полу от боли, которая расплавляла ее мозг, от боли в оторванной конечности, от боли, разлившейся по всему телу. Когда это закончится?       Вдруг Гиар перехватил палочку брата, заставляя ее смотреть в пол.       — Что ты делаешь? — раздраженно спросил Гилберт, пытаясь выхватить палочку обратно.       — Глупый, она почти сошла с ума, ты хочешь за ней? — одними губами улыбнулся Гиар. Гилберт фыркнул, но повиновался.       — Сектумсемпра, — поднял свою палочку он, направляя ее теперь на правую руку. Новые раны, которые с каждой секундой становились только шире, разъедая руку, последняя из которых обрубила конечность.       Лайт взвыла всем своим нутром хрипло, натужно, будто чувствуя, что вот он, конец. Сейчас все закончится. Она взвилась, как змея, поднимаясь на колени и выгибаясь в неестественной позе, и бросилась обратно на камни, пытаясь размозжить голову.       — Нет, грязнокровка, так просто ты не избавишься от нас, серпенсортиа, — зашипел Гиар, подставляя выпрыгнувшую из его палочки змею прямо под голову женщины.       Змея свернулась клубком, не ожидая, что в следующее мгновение в нее ударится чья-то голова, отчего взвилась и начала покрывать укусами шею женщины. Мужчины вновь захохотали. Аманда больше не хрипела, только беззвучные слезы, смешиваясь с кровью, текли по ее лицу.       Дверь в комнату резко открылась, запуская внутрь свежий воздух, который тут же смешался с запахом крови и пота, пропитавшим здешние камни.       — Развлекаетесь? — холодно поинтересовалась женщина, зашедшая в комнату. Красивая темноволосая женщина в чересчур открытом черном платье. С прекрасным безумием в глазах.       — Хочешь присоединиться? — улыбнулся Гиар, делая приглашающий жест.       — Я не соглашаюсь на остатки, — скривилась женщина. — Авада кедавра, — легко взмахнула она палочкой, оканчивая страдания Лайт. Кончик палочки засветился зеленым, как новогодняя гирлянда.       Пятьдесят пар глаз застыли. В них потухла любая надежда.       ''Оставь надежду, всяк сюда входящий       *Лайт (англ. light — свет) — не только фамилия, но также обычное слово в английском языке (большинство англоязычных фамилий возникло на основе обычных слов, например, Вуд (англ. wood — дерево) или Поттер (англ. potter — горшечник).