Ревенант

Позвонки упирается в стенку, косточки болят, но Сакура не замечает. У нее от жара плавится кожа, а взгляд Саске такой дикий, что она не узнает его на мгновенье. Его губы теплые и влажные от поцелуя, которым он ее встретил. Сакура не помнит даже, что они говорили друг другу, здоровались ли, во что он одет? Он зубами отодвигает лифчик и прикусывает кожу, и Сакура громко выдыхает. От него пахнет так, что кружится голова — им самим, его кожей, мылом и чистой одеждой. Она дергается в его руках, прося отпустить, и Саске, посмотрев на нее прямо, странно-возбужденно, отпускает. Сакура лихорадочно расстегивает его рубашку и радуется, что пуговицы на магнитах. Ей бы не хватило ни терпения, ни сил мучиться с узкими петлями. Кожа у него гладкая, идеально-светлая, как мрамор, и безумно вкусная. Она понимает это, когда склоняется и целует его в шею, пальцами зарываясь в черные, жесткие волосы на затылке. Руки у Саске такие же жесткие, когда он отрывисто гладит ее грудь, сжимает сосок, а второй обхватывает талию и опускает на пол. Она открывает глаза, когда он вдруг перестает двигаться. Сакура неуверенно закусывает губы и поднимает взгляд, боясь увидеть недовольство в его глазах, или даже скуку. Саске стоит впритык, но руки опускает на ее бедра и держит на расстоянии, не позволяет ни приблизиться, ни обнять. Он смотрит, не отрываясь, и его взгляд такой, что у Сакуры сжимается сердце. Она никогда не видела его таким другим, таким открытым и одновременно пытающимся остановить это. — Все нормально? — тихо спрашивает она и неловко поправляет съехавший край лифчика. Ее топ валяется на полу, а рубашка Саске все так же на нем. — Да, просто… — он качает головой и прикрывает глаза. Сакуре кажется, будто ему больно. Она только собирается спросить что-то, как он резко наклоняется и прижимается носом к ее носу. Его дыхание пахнет ягодным энергетиком. — Знаешь, я… Саске так и не заканчивает. Он смотрит в ее глаза и слабо улыбается. — Кроссовки. — Что? — Кроссовки тебе надо снять. — Ах, да, сейчас… Сакура замолкает, когда он грациозно опускается на колено, согнув одну длинную ногу и спокойно, так, словно делает это каждый день, расшнуровывает ее белый кроссовок и снимает его. Потом то же самое со вторым. Она остается в коротких белых носочках. — Как мило, — говорит он и кончиками пальцев проводит по ее икре, очерчивает коленную чашечку и чуть давит на выемку сзади. — Чувствую себя почти осквернителем, когда прикасаюсь к тебе. От его прикосновений по ногам бегут щекотные мурашки. Сакура чувствует, как тяжелеет все тело, как дышать становится сложно, и смотрит на него сверху вниз. На лицо падают пряди розовых волос, от них пахнет чем-то травяным. Она улыбается и хочет ответить что-то вроде «ты единственный, кому я позволила бы осквернить себя», но Саске, как если бы умел читать мысли, хмурится. На его лице мелькает раздражение и он, резко обхватив ее за бедра, поднимается и несет вглубь квартиры. Ей хочется спросить, что не так? Почему ты злишься? Но она молчит и стискивает зубы, от его хватки тело болит и ноет. И она жмурится, осознавая, что готова терпеть эту боль, что ей хочется, чтобы он не жалел ее. И Саске, как назло, бережно опускается на диван и садит ее к себе на колени. Его пальцы замирают на ее пояснице, сжимая кончики волос, краем кожи задевая ее кожу. Сакура задерживает дыхание, когда он оглаживает ее втянутый живот, ребра, лопатки, и тянется к нему за поцелуем. Она видит, как в его взгляде мелькает сомнение и замирает. — Ты не жалеешь? — вдруг спрашивает он глухим голосом. — О чем? — О вчерашнем. И о сейчас. — Я об этом мечтала, — выдыхает в его рот и едва слышно стонет, когда он яростно впивается в ее губы, почти сжирая и не оставляя ей ни воздуха, ни здравого смысла.

***

Саске чуть ли не дрожит. Это было даже сильнее, даже хуже его первого раза с элитной проституткой. Он сжимает ребра Сакуры с такой силой, что она дергается и подскакивает на его коленях. Опомнившись, заставляет себя ослабить хватку. Было бы легче, не разрывай его самого желание сожрать ее, не оставить от нее ни кусочка, забрать все себе и хранить где-то внутри, куда никому нет доступа. Где он сам ее не достанет. Она все ерзает на нем, жмется грудью и широко раскрывает рот. Ее язык податливый, юркий, напористый, и, боже, ему хочется почувствовать его ниже. Она целуется слишком торопливо, задыхается под их общим напором, зубы иногда постукивают. От нее пахнет горькой ванилью. Сакура отстраняется и смотрит ему в глаза стеснительно и пошло. Сочетание такое, что срывает тормоза, и он думает, что выглядит сейчас, наверно, как изголодавшееся дикое животное. — Научи меня, — она раздвигает ноги и накрывает ладошкой его твердую ширинку. — Чтобы было стыдно? — спрашивает он, и голос у него неожиданно хрипит. Она кивает, Саске зачем-то кивает в ответ и встает. Пальцами слегка давит на ее макушку, вынуждая сесть на колени. Ковра под ними нет, и он, схватив сложенный рядом плед, кидает его ей под ноги. Она смотрит на него вопросительно. У нее глаза красивые, особенно в таком ракурсе. — Чтобы коленки не стереть. Она улыбается и убирает плед в сторону. Блядь. Что ты делаешь? хочется спросить, но ее пальчики, куда увереннее, чем в прошлый раз, расстегивают ширинку брюк и накрывают его поверх трусов. Саске дышит глубоко, не отрывая от нее глаз. Кровь по венам бежит неестественно горячая, так не бывает, точно не должно быть, Сакура. Саске сужает глаза и давит выдох, когда Сакура обхватывает его губами и ведет языком вдоль члена. Ее губы влажные, мокрые, мягкие. Зубки спрятаны, и Саске снова ощущает раздражение. Нет, чертову злость. Откуда ей знать, как делать минет? Откуда ты знаешь, Сакура? Неужели он ошибся, и она с Шотери зашла дальше, чем… Он сжимает зубы и, обхватив ее шею, резко толкается вперед. Сакура жмурится, влажно кашляет и поднимает на него взгляд. Она выглядит, как ангел, и Саске замирает. У нее взгляд доверчивый, сияющий и влюбленный, в уголках глаз застыли брызги слез. Она и правда верит ему, не думая, без остатка, как если бы разорвала грудную клетку и отдала ему бьющееся окровавленное сердце. Желудок мерзко сжимается. Саске чувствует себя ублюдком.

***

Сакура часто искусывала губы до кровяных болячек, и теперь кожа на них щиплет, когда трется о раскаленный, твердый член Саске. От его толчка першит горло и, кажется, подступили слезы, но ей-то плевать. От желания целовать, гладить дрожат руки. Она круговым движением обводит бледно-фиолетовую головку. Голые коленки и правда болят, пальцы вцепились в его бедра. Саске в расстегнутой рубашке, мускулистый живот движется отрывисто и часто. Штаны где-то в щиколотках, и она радуется, что в этот раз, хотя бы сейчас, он более раздет, чем она. Он делает глубокий, долгий вдох. У Сакуры от его взгляда, от его дыхания между ног все горит. Вкус Саске ей кажется какой-то экзотичной, мускусной сладостью, и она с удовольствием втягивает его чуть сильнее. — Моя девочка, — раздается тихий, хриплый голос, и от радости ей хочется кричать. Саске заставляет подняться и целует. Запрокидывает ее голову назад, держа крепко за волосы. Пальцы второй руки дотрагивается до отметин на ее шее, гладит ногтями. Сакура всегда считала засосы чем-то пошлым, безвкусным даже, и не понимала, почему Ино позволяла Кимимару так обращаться с собой. Но теперь то, что оставил на ней Саске, ощущается каким-то правильным. Она пальцами судорожно цепляется за его плечи, — широкие, красивые, с гордым разворотом, — и дергает, пытаясь снять рубашку. Саске выедает ее кожу на шее, кусая, целуя, вылизывая, и потворствует ее желаниям, скидывая с себя рубашку. Переступает через брюки, и Сакуре дико хочется посмотреть на него в таком виде. Насладиться полностью, до рези в глазах, до сухости во рту. Но он толкает ее на диван, и она падает на спину. Слишком резко, в голове от такого жужжит, но она не обращает внимания. Саске нависает сверху и прихватывает нижнюю губу зубами. Не двигается, только его пальцы скользят по шее, по ключице, по скуле. Замирают в сантиметре от отметин. Сакура пропускает вдох, когда его глаза сужаются. На черном фоне вспыхивает усмешка, когда он невесомо гладит ее шею. Засосы, оставленные им же. И в этом его жесте что-то интимное и уязвимое. Она в ответ поднимает руку и дотрагивается до его губ. Подушечками задевает единственную шероховатость, и Саске не двигается. В его глазах напряжение, будто он готов отстраниться в любой момент. Только не отстраняйся, думает она.

***

Саске еле сдерживает желание обхватить ее пальцы губами, сжать и облизать их. Прижать ближе и смотреть на эти лиловые отметины на ее шее. Чтобы они прикипели к ней, как татуировки. Сакура так красиво улыбается. И ему хочется зажмуриться, не смотреть и не думать. Он раздвигает ее ноги, скользит под ткань белья и удовлетворенно гладит влажные, мокрые складки. Сакура в его руках плавится, как восковая свеча, и сладко стонет. Ее глаза прикрыты, брови нахмурены. Она кусает губу, и там останется новая ранка. Он целует ее прямо туда, не позволяя ранить себя и дальше. Одновременно вводя внутрь палец; так узко и горячо. Прошлой ночью ему иногда было даже больно. Сакура выгибается под ним дугой, позвоночник вот-вот хрустнет, мышцы на ее руках дрожат. — Саске… И снова никакого суффикса. Ее голос звучит глухо, пальцы скользят по линии его волос, очерчивают уголок губ, останавливаются где-то на напряженной жилке на шее. Она открывает глаза, порывисто обхватывает его плечи и стонет, глядя прямо ему в глаза. И почти улыбается при этом, как будто знает, как влияет на него. Как заставляет сжимать челюсть и сдерживать порыв прижаться к ней пахом, грудной клеткой, лбом. Как если бы она знала, что его тело прошиб миллиард. Миллиард электрических разрядов, когда он сгреб ее белье в кулак, сдвинул его вниз, позволяя лишней ткани скользнуть к ступням, и развел ее острые коленки. Натянул презерватив и замер. Нельзя, нельзя, чтобы она была нужна больше, чем подруга. НЕЛЬЗЯ ХОТЕТЬ. И в этот же момент она тянет его к себе, и он послушно наклоняется и нетерпеливо обводит контур ее губ. Языком слизывает металлическую каплю крови с ее рта и напряженными пальцами шарит по ее спине, обводя тонкие мышцы, пытаясь расстегнуть лифчик. — Спереди, — шепчет она, ладошками проводя по груди, животу, издевательски-легко касаясь члена. — Застежка спереди. — Зачем тебе вообще бельё со мной, — хмыкает он ей в ухо и сдирает с нее дурацкую розовую ткань вместе с маленькой застежкой. Он бедрами чувствует исходящий от нее жар, чертов раскаленный под солнцем песок. Это неестественно, Сакура. Так не должно быть. И целует ее, как если бы сдох без этого. Мы не должны так чувствовать. И несдержанно рычит, кусает ее губы, жадно вбирает в себя ее стон, когда резко входит. Обжигается их судорожным, болезненным поцелуем. Это плохо закончится. Сакура. Она не может сдержать себя и полукричит, полустонет ему в рот. Она пахнет лучше, чем бензин и краска вместе взятые. Саске с детства обожал запах бензина и краски. Итачи говорил, что он токсикоман, но Саске только теперь понимает. Он и правда токсикоман. Безбожный, дико возбужденный, порывистый, жесткий, не выдержавший. Он только теперь осознает, что держался из последних сил все это время. Разве можно так хотеть, Сакура? Разве здесь нет погрешности? Она его отравляет. И причина не только в том, какая она тугая, как готовая для него, какая вся — его. И его движения ненасытные, безнадежные, смертельные. Тело разорвет к херам, если он не возьмёт ее до конца, если физически не выплеснет то, что съедает его изнутри, от чего трещат ребра, когда не остается сил себя контролировать. Костяшки вдавливаются в ее зубы, когда он запускает пальцы в ее рот и заставляет облизать их. Ее голый живот напряжен до предела, когда он опускает руку и ласкает чувствительный комок. Она стонет и хрипит, и толчки становятся практически неконтролируемые. «Как обычно. Мне должно быть как обычно, Сакура». Ее глаза горят, разнося по сосудам что-то ненормальное вместе с бурлящей кровью. Сакура выгибается, запрокидывая голову и спиной вжимаясь в низкую спинку дивана. Ее колени обхватывают его с обеих сторон, и в них неожиданная сила, как если бы она тоже хотела растворить свои мысли, свою кровь в нем. Саске готов материться вслух от отчаянной пульсации в члене. В этот раз не помог бы никакой кодекс. Ее рваные стоны. Ее влажный лоб. Ее трясущиеся колени. Если она и дальше будет прижиматься к нему так, если и дальше будет кусать губы и стискивать кожаную обивку дивана побледневшими пальцами… — Саске, я… Она дрожит и она — его. Дерет на кусочки остатки его самообладания, когда смотрит на него так — безумно, глубоко, темно, и тихо, беззвучно сотрясается в оргазме. Она его, и он — ее. И ему от этой мысли абсурдно дико, почти тошно, когда во всем теле тяжелым фейерверком взрывается оргазм сразу после нее. — Саске, я люблю тебя, — шепчет она, ее глаза мучительно закрыты, на губах вымученно-счастливая улыбка. Не говори этого. Саске думает, что после таких слов послевкусие от бешеного оргазма должно быть отвратительным, состоять из раздражения и вины. Он должен быть зол сам на себя и на нее тоже, за то, что идиотка. Но вместо этого по телу растекается тепло, как будто в вены впрыснули яд, выделенный из крови, костей и сухожилий Сакуры. — Я рядом, — говорит он, не успев подумать, не успев себя остановить, — даже когда ты меня не видишь. Слова оседают на языке горькой пылью, каждый мускул в его теле расслаблен и натянут. Зачем он это сказал? — М-м… — она смущенно улыбается; собственное признание, кажется, не слишком ее тяготит, и Саске в который раз удивляется этой девушке. Странная, невероятная. Охренительная. — Не говори слов, о которых можешь пожалеть. Я сказал какую-то херню, Сакура. — Не пожалею, — надменно фыркает он и медленно выходит, снимает блестящий презерватив. Тело ватное, как будто тренировался несколько часов подряд. — Ты первая в ванную или я? — Давай я. Саске-кун?.. — Что? — он ложится рядом, подперев голову рукой, и смотрит на нее. Она забавно прикрывает тело ладошками. И снова зовет с суффиксом. Есть в этом даже свое очарование. — Подай плед, я прикроюсь. Он не выдерживает и смеется. Сакура смотрит на него удивленно, приподняв брови, а потом смеется тоже. Ее щеки раскраснелись, волосы спутались, под глазами неровными чернильными пятнами растеклись тени и тушь. Саске рубит на корню мысль, что хочет видеть ее такой чаще.