Ревенант

— У меня для тебя кое-что есть. Сакура удивленно смотрит на Саске и облизывает пальцы, жирно блестящие от соуса. Хрустит пищевая фольга, когда она кладет на нее недоеденный бургер. В кухне Саске свет слишком яркий и белый, как в операционной, и техника блестит витринной чистотой, как будто ей ни разу не пользовались. Только носик кофемашины испачкан коричневыми разводами. — У меня для тебя тоже. Но я отдам подарок только в двенадцать, в день рождения, — уточняет Сакура. — Что, кстати, собираешься завтра делать? — Ничего. Надоело это все, — и он уходит куда-то прочь из кухни. Сакура пожимает плечом и тянет кока-колу из трубочки с разноцветными полосками. Саске возвращается довольно быстро и ставит на столешницу рядом с ней маленькую квадратную коробочку. Незатейливая серая бумага, никаких надписей и логотипов. Сакура вытирает руки влажной салфеткой и, убедившись, что пальцы не пахнут едой, раскрывает коробочку. Она заставляет себя быть спокойной, не торопиться, хотя от желания поскорее разорвать бумагу горят ладошки. Внутри, на сморщенной белой кожаной подкладке, лежит тонкий браслет. Сакура поднимает его двумя пальцами, холодный металл обжигает, и сердце колотится, как в припадке. Браслет из розового золота, такое Сакура видела в коллекциях Пандоры, а черная россыпь камней на верхней части ободка ей не знакома. — Вау. Саске-кун, спасибо, я… — она смущается, замолкает и, осторожно опустив браслет в коробочку, смотрит на Саске. Он с аппетитом вгрызается в свой бургер и не обращает на нее внимания. — Я не жду от тебя подарков. Честно говоря, это все как-то неловко. Хотя я ужасно рада. — Я подарил его, потому что захотел. Здесь нет никакого подтекста. — Хорошо. Я так и поняла. Спасибо большое, мне очень нравится. Саске кидает на нее мимолетный взгляд, черные брови слегка хмурятся, и ей хочется пальцами разгладить эту складку на лбу. Она поспешно хватает бургер и кусает булочку с жареной креветкой, салатом латук, томатом и каким-то вегетарианским майонезом. Вкус не чувствуется из-за напавшей на нее тахикардии. Почему она так волнуется, почему желудок стягивает в тугой комок. Глаза так и падают на браслет — розовый с черным. Она ничего красивее не видела, даже круглые, отражающие солнечный свет бриллианты и рубины, на которые иногда засматривалась Мебуки, когда они проходили мимо витрины De Beers в паре кварталов от их дома, не стояли рядом. — Почему ты расстался с Корнелией? — Сакура спрашивает до того, как успевает остановить себя, и прикусывает язык. — Почему ты так уверена, что это именно я с ней расстался? — Женщины не уходят от тебя сами. — Интересное заявление. — Ну так что? Разве я не права? Она улыбается, уверенная в его ответе, но Саске задумчиво склоняет голову вбок, смотрит влево, на картину, где изображен самурай, до странности похожий на него. Воин сидит на одном колене посреди черной, выпотрошенной земли. В худых сильных пальцах он держит кинжал с матово-черным лезвием, похожим на обсидиан, и приставляет его к горлу лежащего на земле человека без определенного пола. В небе встает молодая луна. Сакура вспоминает, что Саске рассказывал об этой картине еще год назад: ее написал художник по заказу Микото. Так она видела Саске. Тогда, год назад, Сакура ничего странного в выборе Микото не увидела, но теперь задумалась, а что она действительно хотела сказать себе, сыну и вообще зрителю. Почему Саске вспоминает мать в ответ на ее вопрос. — Ты права, — говорит наконец Саске и убирает в сторону аккуратно сложённый квадратик фольги из-под съеденного бургера. Он вытирает пальцы влажной салфеткой, встает и моет руки в раковине. Сакура смотрит на браслет и надеется, что Саске не обиделся из-за того, что она не потрудилась вымыть руки перед тем, как взять его подарок. — Я с самого начала знал, что уйду от Нел. Она тоже знала, что наши отношения, — на этом слове он останавливается рядом с Сакурой и слегка закатывает глаза, — не продлятся долго. — И тем не менее она не пыталась закончить их первой, верно? — Да. — Неудивительно, — бормочет Сакура и, помыв руки под проточной водой, передает Саске браслет. — Поможешь надеть? Он молча берет ее запястье и поворачивает его так, чтобы тыльная сторона смотрела в потолок с десятками маленьких лампочек. Ее кожа тонкая, прожилки голубовато-зеленых венок путаются под холодом темно-розового и черного ободка. — Что это за камни? — спрашивает Сакура, подняв взгляд на Саске и обнаружив, что не может перестать на него смотреть. Ему безумно идет оливковая рубашка, и пальцы у него действительно худые, длинные и сильные, как на картине. Она легко представляет в них кинжал. — Черные, — хмыкает он. В голосе намеки на насмешливость, но Сакура видит по его застывшему, жесткому взгляду, что он не шутит. Саске напоминает ей налет ветра в пустыне, он режет кожу и обжигает. — Я вижу, что они черные. Напоминают… — тебя, хочется ей сказать, — кока-колу. — Вот и отлично, ты же ее любишь, — он смотрит ей в глаза, будто прочитал каждую ее мысль на подкорке мозга. — Не хочешь в бассейн? — Хочу. Правда, я не брала купальник, — Сакура поясницей упирается в столешницу, на которой все еще лежат остатки еды, пластиковые стаканчики из-под газировки, остывшая картошка фри в глубокой миске, бледно-зеленый соус, который ее вообще не впечатлил. Саске приподнимает ее подбородок, пальцем проходится по щитовидному хрящу, очерчивает хрупкую косточку. Сакура задерживает дыхание и смотрит на него в ответ. — Какая жалость. Пошли. Он крепко держит ее за руку и ведет за собой, по длинному коридору с серо-стальными стенами, редкими картинами, нижним светом, в котором не мелькает ни пылинки. Все идеально-чистое. Сакуре эту чистоту хочется нарушить, будто была в ней погрешность, мешающая и Саске, и самой Сакуре. Саске раздвигает стеклянные двери, ведущие на террасу, и мягкий, белесо-фиолетовый свет зажигается по периметру. Бассейн прямо на крыше, он глубокий и чуть меньше, чем у Темари. Из-за кирпично-алой подсветки похож на жерло вулкана. Справа от входа прозрачный холодильник с умной панелью управления, он забит сухим льдом, ликерами, вином, пивом, виски, чем-то крепким, чему Сакура не знает названия. Рядом круглый столик, на нем две узкие высокие рюмки, покрытые колючей коркой льда, горький шоколад Sam's Choice, кружочки лимонов на плоском блюдце, трюфельное мороженое в коробке barMASA, треугольники ананасов, вишня, клубника, персики и манго. На втором столике размером поменьше небрежно лежит маленькое полотно. На нем разноцветные пятна в стройно-хаотичном порядке, Сакура мгновенно узнает и художника, и его работу. — Хёрст, — говорит она и подходит к картине, щурит глаза в слабом свете. — «Пятна» Хёрста! Вот уж не думала, что ты поклонник. Я думала, ты больше про Босха, например. — Я и не поклонник, но Босх меня вообще не вставляет своей символистской мутью в духе Ветхого Завета. Лучше уж смотреть на бессмысленные пятна Хёрста, — Саске стоит рядом и тоже смотрит на кружочки, ни один из них не повторяется ни цветом, ни формой. — От них хотя бы голова не так болит. Сакура смеется и запрокидывает голову, чтобы посмотреть на парня. Ему ужасно идет ночь и разорванное звездами небо. — Символистская муть в духе Ветхого Завета, да уж. Только ты мог так охарактеризовать художника уровня Босха, — она качает головой и все еще улыбается. Ей почему-то нравится, что Саске не вывешивает работы известных мастеров на видных местах и хранит одну из них у бассейна. — Не боишься, что полотно может тут испортиться? Саске равнодушным взглядом мажет по «Пятнам» и отходит к столику с закусками и рюмками. В руках у него ледяная пузатая бутылка с канареечно-желтой жидкостью внутри. — Пусть портится. Она не несет никакой ценности. — Зачем тогда покупать произведения искусства? Если тебе все равно, — спрашивает Сакура, с любопытством следя за его действиями. Саске разливает жидкость по рюмкам, стекло мутное ото льда. — Зачем растягивать удовольствие в сексе, если вы оба можете кончить за пару минут? — говорит он, греет рюмки в изгибах ладоней и пальцами цепляет два влажных кружка лимона. По фалангам течет прозрачный сок. — Наверное, потому что в этом есть какой-то дополнительный смысл, — говорит она и облизывает пересушенные, искусанные губы, не отрывая от него завороженного взгляда. — Нет, — он сумрачно усмехается, передает ей рюмку, лимон. Кончиками ногтей проводит по краю ее топа, приподнимает угол ткани. — Потому что могу. Пей. Сакура послушно опрокидывает в себя шот, не отводя от него глаз, и Саске пьет вместе с ней. Сахар, вода, спирт, лимонная кожура, снова сахар. Сакура втягивает щеки, когда кисло-сладкий вкус топит рецепторы, и закусывает лимоном, повторяя за Саске. Он делает к ней резкий шаг и целует глубоко, слизывает лимонные капли со рта. Она поднимает руки, чтобы он стянул с нее топ, и перешагивает через сползшую на плитку юбку. Рубашка и брюки Саске падают сверху. На улице тепло, но ветер на последнем этаже башни дует прохладный, от него кожа покрывается пупырышками. — Залезай в воду. Она подогретая, — велит Саске и, когда Сакура разворачивается к бассейну, берет со столика плавающий поднос со льдом, алкоголем, закусками и опускает его в бассейн. Сакуре вода доходит до шеи, а ему — по грудь. — Что мы пьем? — Лимончелло. Не пробовала раньше? — Нет, но мне понравилось. Сладко и не приторно. И цвет красивый, — она замирает на кончиках пальцев ног, когда Саске приближается. Мышцы на его руках и груди сухие, не выдающиеся, почти худощавые, и в то же время очерчены так ровно и резко, будто их нарисовали острым карандашом. У него длинные, в меру крупные ключицы и выразительный, вылепленный по неизвестным канонам подбородок. Красота у Саске настолько безукоризненна, что кажется Сакуре почти неживой. Она думает, что гармонию его лица ничем не нарушить, что его лицо, тело — эталонны. — Тебе нравится моя фигура, Саске-кун? — У тебя очень узкая талия, — говорит он и ладонями сжимает ее талию, как в доказательство. — Если бы ты была из какой-нибудь богатой азиатской семьи, я бы решил, что ты удалила себе нижние рёбра. — Ты не ответил на вопрос, — выдыхает ему в губы, когда он легко приподнимает ее в воде и прижимает к своей груди. Второй рукой он заново наполняет рюмки, поднос слабо шатается на воде. Саске длинной круглой ложкой черпает мороженое из коробки и подносит его к губам Сакуры. Она открывает рот и слизывает большую часть, лимонный вкус на языке перебивает чем-то сладко-горьким, похожим на шоколадный ликёр. Уголок губ пачкается, потому что мороженое подтаяло, и Сакура прикрывает глаза, когда Саске нежно доедает сладкие остатки с ее губ. Сакуре кажется, что у неё даже вены пульсируют, так сильно бьется сердце. Она ничего, кроме его глаз, волос, дыхания и кожи не видит. Он стягивает лямки ее бюстгальтера вниз и спускает белье под грудь. Сакура вздрагивает, жмётся к нему и замирает, как по команде. Саске одним быстрым глотком выпивает свою порцию лимончелло и целует. Ей в рот, в горло льётся алкоголь, язык Саске горячий, сладко-терпкий и властный. Ранки на губах щиплет от его поцелуев. Распущенные волосы мокрые, они липнут к выгнутой спине и сильным рукам Саске. Он все ещё сжимает ее талию так, будто проверяет кости на прочность; будто она исчезнет, если он ее отпустит. Сакура понимает, что задыхается, когда поцелуй уже закончился. Саске смотрит на неё, на уголок губ, с которых минутами ранее слизывал мороженое, и говорит: — Если бы мне не нравилась твоя фигура, думаешь, я бы так тебя целовал? Сакура и забыла, что задавала этот вопрос. И правда, он теперь кажется ей глупым и неуместным. Судя по тому, как Саске на неё смотрит. Как у него вздыблены трусы под водой, как затуманен взгляд. Как он сжимает ее кожу, и глаза почти неосознанно падают вниз, к обнаженной груди и затвердевшим соскам. Сакуру от этого всего выкручивало, как будто что-то крошечное, очень сильное взрывалось в мозгу каждый раз, когда он смотрел на неё вот так. И она ведь понимала, что видела в нем не только похоть, не только желание. Что в Саске было так много всего. Как вообще один человек может вместить в себя столько противоречий. Как он это выдерживает. — Теперь я хочу попробовать. Также с лимончелло, — говорит она и тянется к оставшейся полной рюмке, на ней тают льдинки и толстыми каплями стекают по влажным стеклянным стенкам. — Полегче, — смеется Саске и останавливает ее руку, но Сакура и без того замерла. Она смотрит на него, закусывает губу со сладковато-кислым привкусом и думает, что никогда еще не видела, чтобы он смеялся так часто, как сегодня. За его смех, за такое его настроение она готова душу продать. — Успеешь, — говорит он, закидывает ее ноги себе на талию и поворачивается, спиной облокачиваясь о бортик бассейна. Плавающий поднос оказывается у его левой руки, мокрые пальцы ловко отламывают кусочек черного шоколада, и тот мгновенно темнеет от воды. Сакура думает, что мозги ее отключились напрочь, что глаза и кожу печёт, потому что она — больше не она. Темный шоколад всегда казался ей слишком горьким, а теперь расцвел во рту вместе с кожей Саске. Шоколад тает на его пальцах, тускло-коричневыми разводами растекается по воде, когда Саске медленно, тесно прижавшись, проводит по ее шее, груди, напряженному животу ладонью. Она опускает взгляд и, сглатывая, смотрит, как он языком, зубами ведет по липкой дорожке шоколада на ее теле. Саске смотрит на нее тоже, и его взгляд — грозовой шторм, в котором ничего не разглядеть, кроме хаоса и силы. В нем отражается ее собственное лицо, странно перекошенное от возбуждения. Они все целовались и целовались. Сакура пила лимонно-сахарный ликер прямо из его рта, кормила его персиками и переспелыми гроздьями винограда, из которого тек чернильный сок, и Сакура слизывала его с подбородка и шеи Саске. Чувствовала, как он вздрагивает, как его пальцы путаются в ее волосах, гладят плечи. В голове, на языке, в крови все смешалось. Лимоны, сахар, губы Саске, фруктовая мякоть, терпкость лимончелло, жадные руки по всему ее телу. Ощущение, будто привычную картинку изодрали тонким лезвием, и ей оставалось только подчиниться и раствориться. Он сведет ее с ума, не иначе. Она должна оставить себя хоть какое-то пространство, где его нет. Хотя бы кусочек, Саске-кун, пожалуйста. Иначе это все закончится слишком плохо, разве нет. Он вдруг останавливается так резко, что Сакура автоматически замирает в его руках, на его талии, как каменное изваяние. Только у камня не горит так жарко лицо и нет такой рези в груди. — У меня член болит так, как будто его изнутри скрутила в жгут железная рука, — говорит Саске, лбом прислоняется к выемке между ее плечом и шеей и хмыкает, словно удивляется собственным словам. — Почему? — обеспокоенно спрашивает Сакура и гладит его по волосам, на всякий случай отстраняется бедрами, чтобы ему не было больно. Саске грубо хватает ее за ягодицы и сгребает тяжелую, мокрую ткань трусиков в сторону. — Перевозбудился. Долго жду, пока моя куколка наиграется. И, видимо, ждать ему надоело, потому что больше Саске ей рта не дает раскрыть. Оставалось только душить стоны в глотке и пальцами сжимать скользкую плитку, когда он перенес ее на ступеньки, вытащил откуда-то презерватив и поставил на четвереньки, и вода едва доходила ей до дрожащих бедер и ноющих локтей. — Скажи, если будет больно, — хрипит он ей в ухо, кусает шею, мочку уха и со стоном прикрывает глаза. Толчки хищные, хаотичные. Сакуре больно, но она ни за что его не остановит. Не тогда, когда он так очевидно, так наконец-то теряет контроль. Когда с его губ тоже срываются задушенные, хриплые стоны, когда мышцы на его руках напрягаются до предела. Когда он рычит и произносит ее имя. Когда его потряхивает, а вдохи — рваные и глубокие. Сгореть заживо со стыда и удовольствия. Если бы ей сказали, что она умрет вот так, прямо сейчас, она бы не задумываясь согласилась. И плевать, кто что подумает, плевать, как отреагирует мать, когда узнает, а она непременно узнает — эти отметины на шее не замазать ни одной косметикой. В животе туго затягивается, кончики пальцев подгибаются. Это разве нормально — чтобы было так хорошо, когда еще секунду назад было больно. Скажи, Саске. Теплые ладони скользят по ее бокам и ребрам, вызывают нервную дрожь в спине, заставляют грудь шумно подниматься и со стоном опускаться. Спускаются к качающимся бедрам и сменяются жесткими пальцами. — Ты не представляешь, каково это, — говорит он, склоняясь и поворачивая к себе ее лицо. Чтобы видеть глаза, в которых резко движется его фигура, которые мутные и растерянные от удовольствия, — понять, что ты хочешь свою подругу, почти сестренку, — легко, почти невесомо и зло касается кончиком языка ее верхнюю губу, приоткрытым ртом ведет по острой скуле, его веки потяжелевшие, — так хочешь, что кончаешь ночью ото сна, где она, твоя маленькая подруга, голая, — его посветлевшие черные глаза яростно сужаются, а Сакура не может ни дышать, ни двигаться, вбирая в себя его слова, его влажное прикосновение. Саске гладит ее тазовые косточки, с жестокой силой сжимает бедра и добавляет под безжалостный, сильный толчок: — Как ёбаный подросток дрочить на подругу. Сакура дрожит безостановочно. Она прижимается к нему, как если бы пыталась сшить их кожу и органы. Как легко ей его возбудить. Мысль хлещет по мозгам хуже, нет, лучше самого тугого бича. Она сходит с ума, вбирая в себя его губы, язык, каждым нервным окончанием чувствуя его безумный вкус. Саске кажется ей почти покорным в этот момент, он послушно подается ей навстречу, прикрывает глаза и стискивает зубы. Пока она касается его так тесно, как может, языком обводит наполовину влажные, наполовину сухие губы и шире разводит бедра, пытаясь унять боль от его диких движений. С ее губ срывается громкий стон-всхлип. — Все хорошо… — шепчет он, и Сакура не понимает, говорит он это ей или себе, или им обоим. Нестерпимо жарко. Он внутри нее твердый, горячий. Любимый. — Ты ужасно… узкая… — Саске говорит отрывисто, задыхаясь от возбуждения. У Сакуры от него, от его реакции кружится голова. Ни один лимончелло не вызвал бы такой эффект, такое опьянение, от которого плавятся сосуды, а вся кровь бежит к ногам и груди. — Моя куколка. Сакура в своей позе не видит его тела, толком не видит лица, но достаточно даже его голоса. Такого же яростного, как их трение. Он очерчивает по кругу, давит влажным пальцем на твердый бугорок между ее бедер. — Саске… Да… — на грани слышимости, голова запрокидывается выше. Рука соскальзывает с мокрой плитки, и Сакура едва не падает. Саске ловит ее за талию. Ноги отчетливо трясутся, она забывает и о боли в стенках, и о стертых коленках. Хочется только, чтобы он не останавливался, чтобы его пальцы и член были внутри нее, на ней всегда. Губа снова закушена почти до крови. Сквозь рев крови в ушах она слышит Саске, слышит что-то еще. Стоны прекращаются резко, когда она выгибается дугой, открывает рот, крепко жмурит глаза. Каким-то краешком сознания чувствует, как Саске с рыком насаживает ее на себя, замирает внутри нее и кончает с сильной пульсацией, сжимая ее бока, бедра, кожу до вмятин. Его горячее дыхание где-то в ее влажной шее и спутанных волосах. — Ты просила как-то тебя поцеловать, помнишь? — почти обычным голосом говорит он, и Сакура требуется время, чтобы понять вопрос. Она кивает, не двигаясь, ничего не видя за завесой спавших на лицо волос. — А я хотел, чтобы поцелуй закончился вот так. Ясно теперь, почему я отказывался? Она открывает рот, чтобы что-то сказать, даже не придумав еще ответ, когда где-то вдалеке, за стеклянными дверьми и длинными коридорами, воздух разрывает трель домашнего телефона. Она оба замирают, и голос консьержа в трубке оповещает: — Саске-сан, к вам посетители, хотят поздравить с днем рождения. Здесь Наруто-сан, я бы его пропустил, но с ним… — Саске, малыш! — звенит голос Темари. — Впускай нас давай. Даже Гаара здесь, чтобы тебя поздравить. — Быстрее, заебал, — добавляет глухо, как поняла Сакура, Гаара. — Я только ради тебя из квартиры вышел. У меня охуенный подарок. Саске позади нее хмыкает и медленно выходит. Она с трудом переворачивается и садится на ягодицы в теплую воду. Сакура представить себе не может, какой у нее вид. Однозначно не тот, в котором она хотела бы предстать перед друзьями Саске. Он смотрит на нее и весело ухмыляется. — Гаара просто не знает, что свой охуенный подарок я уже получил. Сакура скрещивает ноги, поднимает коленки в попытке прикрыться и ладонью закрывает уставшие, смеющиеся глаза. — С днем рождения, Саске-кун.