Ревенант

— Принеси доктору Якуши перекусить. У нее операция вот-вот начнется, мотоциклисту череп расшибло в аварии, — говорит дежурная медсестра Рима в стандартном бело-голубом костюме, поймав Сакуру в коридоре. Она кивает, сбегает вниз, к круглосуточной столовой на первом этаже больницы и покрасневшими глазами вглядывается в витрину. К десяти вечера из еды, которую предпочитает доктор Якуши или Ноно, как ее называли резиденты, остается только клубничное мороженое в жизнерадостном пластиковом стаканчике и утрешний бейгл с курицей. Сакура берет холодный, коричневый и плоский бейгл с бледноватой курицей, торчащей из-под мятой булочки, хватает стаканчик мороженого и записывает это все на имя доктора Якуши. — Подогреть? — участливо спрашивает продавщица, полная женщина с мягкими губами и глазами-пуговицами. — Нет, спасибо, времени нет. Сакура влетает в кабинет Ноно запыхавшаяся, с тяжелым дыханием. Она так торопилась, что у мороженого даже верхушка не подтаяла, но ни доктора Якуши, ни медсестры, с которой та обычно работает, уже нет. Сакура вздыхает, расстроившись, что не успела вовремя. Может, если бы она поднялась на четвертый этаж пешком, а не ждала лифт, смогла бы застать Ноно и дать ей возможность откусить хотя бы кусочек?.. Она только вышла в коридор, чтобы отнести мороженое в морозилку, как ее хватает все та же дежурная медсестра. — Сакура, срочно! Принеси Кабуто историю анализов Кохико, ты же сортировала бумаги в последний раз? Он начал экстренное кесарево сечение, углекислый газ в ее крови зашкаливает, все уже, нельзя ждать, — Рима говорит спокойно и быстро и параллельно отвечает на пищащий пейджер. — А Кохико это та, у которой близнецам 23,5 недели и надо… — Живо! — рявкает Рима, когда видит, что Сакура не сдвинулась с места. И Сакура снова бежит, игнорируя разваливающийся в пальцах бейгл и клубничное мороженое, у которого все-таки тает вершинка. Стажировка в больнице в этот раз оказывается намного сложнее, чем в прошлый. Если до этого ее воспринимали, как ребенка, которому позволено сидеть у административной стойки и иногда приносить медсестрам обед, то теперь все изменилось. Возможно, младшие резиденты нейрохирургии, сосудистой хирургии и гинекологии, под чьим началом Сакура и работала, поняли, что настроена она серьезно, а может, наконец нашли кого-то, кто по собственному желанию готов облегчить их шестнадцатичасовые смены и почти принести себя в жертву, хотя сама она знала, для чего все это делает. Максимум, который ей позволяли в первые дни — это приносить сотрудникам завтрак или перекус (они все равно редко ели чаще одного раза за смену) и помогать медсестрам в простейших делах, заправить пропахшую порошком постель, например. Теперь ее подпускали к бумагам («Сакура, принеси бланк господина Мамото») и даже разрешили рассортировать их в последний раз. Иногда по вечерам ее так разрывали поручениями, что Сакура удивлялась: как они вообще все здесь работали без девочки на побегушках, типа нее? К одиннадцати ночи она возвращается в пустую комнату отдыха, садится на продавленный диванчик и достает из школьной сумки учебник по биологии. Завтра тест, а она даже не начинала готовиться. Кто знает, быть может, Сакура занялась бы подготовкой раньше, если бы была уверена: я закончу бакалавриат по биологии или химии и пойду в медицинский. Желание связать свою жизнь с медициной пошатнулось в последний месяц, пока она работала волонтером в госпитале. Каждое утро она переставляла время будильника на одну минуту по несколько раз, чтобы урвать обломок сна, и в итоге впопыхах красила ресницы правой рукой, а левой клала в рот то хлопья с соком, то тост с сыром, то просто яблоко. Потом бежала в школу и на обед заходила в учительский туалет, чтобы прыснуть холодной водой на щеки и не уснуть. После школы, ближе к пяти вечера садилась в переполненное метро и пятнадцать минут добиралась до госпиталя. Обычно в шатающемся вагоне метро она стояла, прислонившись к прохладному поручню, и читала заданный на дом материал, потому что знала — едва она переступит порог госпиталя и переоденется в выданную ей форму, как время резко сократится, как отпущенная тугая резинка, и помчится со скоростью света в вакууме. В больнице она перекусывала чем-то слабо-теплым, сладким, в пластиковых коробочках, запивала это диетической колой (по какой-то причине обычной в автомате с напитками и шоколадками не было) и в перерывах занимала диван в комнате отдыха с учебником в руках. Иногда она действительно занималась, сложив ногу на ногу и бессмысленно двигая пальцами под искусственным, флуоресцентным светом, а иногда — засыпала, уткнувшись носом в собственное плечо. Однажды ушла из больницы намного раньше, часов в девять, когда встречалась с Саске, но он в последнее время был занят, и Сакура его не видела уже три с половиной недели, целых двадцать пять дней или бесконечность секунд. Они встретились после событий в школе, ровно в тот день, когда Кен принес ей прокладки Carefree, такие огромные, что напоминали больше памперс для взрослых, и провели вместе час, которого ей отчаянно не хватило. Потом он сказал, что улетит с Итачи по его (брата) делам в Шанхай. Ненадолго, сказал он, но вообще-то прошло уже больше трёх недель. Теперь ее посещала шальная мысль, что, может быть, в медицине ей делать нечего, уж тем более в чем-то сложном, в хирургии или психиатрии, к примеру, потому что работать даже волонтером оказалось изматывающе и морально тяжело. Она видела пациентов каждый день, провожала резидентов в коридорах, пока те совершали вечерний обход, и она заперлась в туалете и думала, что ее сейчас стошнит, когда во второй же день работы у них умерла десятилетняя девочка с раком легких. Не стошнило, только слюна собралась в складках рта. Строго говоря, отношения к этой девочке Сакура не имела, она даже не видела ее вблизи, только сквозь толстое оконное стекло палаты, и все равно чувствовала на себе странный, эфемерный груз ответственности. Поэтому, думает она, не лучше ли пойти куда-то в другое место? Кем еще я могу быть? Может, заняться вплотную современным искусством? В нем смерть хотя бы метафорическая, а не настоящая. Чуть позже в комнату отдыха заходит Рима, наливает себе крепкий зеленый чай и, увидев Сакуру, хмурится. — Ты что тут делаешь, девочка? Брысь домой. — На сегодня закончили? — Мы никогда не заканчиваем, а вот тебе не помешало бы проводить здесь меньше времени. У тебя что, нет ни друзей, ни парня? — Есть, — отвечает Сакура, имея в виду подруг, но медсестра истолковывает по-своему. — Ну так дуй к парню, развлекайся, не знаю, чем там еще занимается молодежь, но поработать ты еще успеешь. На улице пахнет концом сентября, сухими, гниющими листьями магнолии и остывающим бетоном парковки. Отца дома снова нет, только Мебуки в длинном халате сидит в кресле и читает «Преступление и Наказание» Достоевского, в миске рядом зеленый виноград, а на фоне дребезжит, разноцветными картинками мелькает плазменный телевизор. Показывает «Голодные игры», и Сакура фыркает. Она знает, что матери не нравится Китнисс, зато нравится Пит. — Привет, — Мебуки неуверенно улыбается. — Ну как прошёл день? — Привет, нормально. Сакура не задерживается и, выпив на кухне полстакана воды, идёт в свою комнату. Они с мамой помирились на прошлой неделе. До этого Мебуки подходила к ней трижды, пытаясь попросить прощения, и все три раза Сакура вежливо, холодно просила ее выйти и закрыть за собой дверь. К ее удивлению, мать так и делала. В четвёртый раз она постучалась, робко остановилась у входа в комнату и сказала: «Я снимаю домашний арест, если это поможет тебе простить меня. И… ну, ты можешь видеться с Саске-саном». При упоминании его имени лицо Мебуки скривилось, как если бы она съела тухлую селедку. «Круто, хорошо», пробормотала Сакура и, когда Мебуки потопталась на месте ещё секунду и ушла, зажмурилась, чтобы не заплакать от облегчения. Не так уж и легко быть в ссоре с матерью, даже когда она так ужасно себя вела. Стоило Сакуре остаться одной, как мысли тут же вернулись к Саске. Она впервые в жизни пожалела, что у неё месячные приходят, как часы, в тот вечер на парковке. Саске позвал ее к себе, сказав, что лишнего часа на работе в больнице Мебуки не заметит, а Сакуре пришлось отказаться. Он тогда раздраженно сказал, что у него теперь появились самые нелюбимые дни в месяце, и она засмеялась в ответ. Это было приятно. И несправедливо, что после этого они не виделись почти уже месяц. Она скучала по Саске сильнее, чем когда-либо в прошлом, хотя думала, что это невозможно. Лёжа в кровати перед сном, Сакура часто вспоминала их близость, незряче глядя куда-то в окно. Саске был неистовым, почти яростным любовником, и она подозревала, что это только начало, что он себя сдерживал, и ей до рези в глазах хотелось продолжения. Все больше и глубже окунуться в мир, который он открыл для неё. Иногда Сакуре казалось, что мысли о Саске сжирают каждую секунду, когда она не занята. Чувствуя, как быстро и легко возбуждается, она приказывает себе перестать об этом думать, и у неё даже получается на мгновенье. Сакура по привычке закрывает дверь. В комнате прохладно, темно, приоткрытые окна зашторены (она не успела расправить шторы, когда утром одевалась и ела одновременно), вкусно пахнет ароматизированной свечой с кедром и лемонграссом, постель заправлена как попало, на столике валяются разноцветные ручки и выпотрошенная косметичка. Пахнет чем-то знакомым, безумно приятным, слегка мускусным, чем-то, чего здесь не должно быть. И чьи-то ладони сжимают ее талию, и Сакура на секунду ловит флешбэки со школы. Она бы закричала, если бы не услышала голос Саске. — Сакура Харуно, вот уж не думал, что тебя не будет дома в 11 вечера. — Саске-кун?! — она разворачивается в его руках и носом утыкается ему в шею. Парфюм, чёрная куртка из крокодильей кожи, идеальная светлая кожа. — Как ты сюда попал? Сердце и пульс кидаются в дикий разнобой, стоит ей на него взглянуть. На губах автоматически появляется улыбка. Руки тянутся рефлекторно, чтобы обнять его, провести пальцами по коже. Вдохнуть, поцеловать, прижаться. Не отпускать. Она обрубает себя и замирает, как солдатик, с вытянутыми вдоль тела руками. Саске наблюдает за каждым ее действием из-под полуопущенных темных ресниц. На высокие, ровно очерченные скулы падает отблеск света, продравшийся сквозь шторы. — Мебуки впустила. — Не может быть, — фыркает Сакура и прикрывает глаза, когда Саске проводит ладонями вдоль ее поясницы, рёбер, кончиков волос. — Она, конечно, сказала, что ладно, я могу с тобой видеться, но впустить домой?.. Сакура ёжится, по предплечьям бежит ток из мурашек, дрожи и тепла. Саске почти-весело, но как обычно-надменно хмыкает. — Мы с твоей матерью немного поговорили. Пока тебя не было. — Я просила не делать этого! — голос подскакивает на секунду и тут же снижается почти до шепота. Возмущённого. Она смотрит на него снизу-вверх, и от всколыхнувшегося раздражения, смешанного со смущением, в теле слабеет истома, вызванная его близостью. — Саске-кун, ты не должен разбираться в этом! — Я и не делал ничего. — Ты сам только что сказал… — Заткнись, Сакура, — перебивает он и толкает к стене. Сакура растерянно выдыхает. Саске разворачивает ее спиной к себе, окольцовывает запястья, неудобно прижимая грудью к прохладной стене. Края его куртки задевают помявшуюся за день ткань рубашки, Сакура зажата между стеной и его твёрдым телом. Потом он освобождает одну руку и ведёт пальцами по ее шее, там, где жестоко ускоряется пульс, ключицам, по рубашке вдоль груди, рёбер. — Саске-кун! — она нервно смотрит на дверь, на полоску ярко-желтого света из коридора. Слышит, как мама с кем-то разговаривает по телефону, как идёт в сторону кухни. — Она может зайти в любой момент, нельзя вот так… м-м… Ее голос затихает и затыкается, и она не заканчивает предложение, когда Саске целует ее в шею, слегка задевая отдельные волосинки, и переходит к мочке уха. Его губы властные и удивительно нежные, поцелуй такой, чтобы не было следов. Она поворачивает голову, щекой вжимаясь в стену и чувствуя запах обоев, смешанный с запахом Саске, и встречается с ним взглядом. Уголок его губ изогнулся самодовольно, в чёрных, как те самые бриллианты в ее браслете, глазах не то насмешка, не то провокация. — Ты трогала себя, пока меня не было? Ее глаза расширяются как от испуга. Его рука агрессивная, пальцы меж ее бедер, приподнимает край школьной юбки в серо-красную клетку, задевая пуговицы, живот и край рубашки. Трогая чувствительные места. — Кхм… — она рвано выдыхает и пытается прочистить горло, из его глубины рвутся хриплые звуки. Кровь разносит кислород по телу, вдоль ног и глотки так быстро, что Саске точно должен это слышать. И у нее, кажется, проблемы. — О-один раз. — Как думаешь, — он выдыхает, дыхание горячее, и ее кожу покалывает. Его палец ласкает ее под трусиками, заставляет дрожать каждый орган. — Это сравнится со мной? Она постанывает и изгибается, ближе прижимаясь к нему спиной, ощущая его член, его твердое доминирование, и ногтями скребет по коже его запястья, где слегка бугрятся бледно-голубые венки. Она под его пальцем, вокруг него тает, как то самое клубничное мороженое, и от того, как нетерпеливо, яростно он нуждается в ней тоже, ей хочется кричать. — М-м-м-м… — она трется об него бедрами, и Саске издает звук, похожий на шипение, давя на нее сильнее, второй рукой обхватывая ее грудь. Из-за жары между ног, где все еще хозяйничает его ладонь, она не может составить внятного предложения. — Саске, там мама… Правда, если она увидит… если увидит, то у нее будет причина… ах-х, не пускать меня к т-тебе… Сакура задыхается своими словами, его запахом, его феромонами, когда он резко, отрывисто поднимает ее юбку выше бедер, задирает ткань на талии, и тихо лязгает ремень на его брюках. — Погоди, — успевает сказать слабо, хотя уже близка к «все равно». — Не здесь!.. Саске, пожалуйста… Мама здесь… Но он или не слышит, или ему плевать. — Я не делюсь, — отрезает он, и она захлебывается легкими, когда он уверенно входит в нее, слишком мокрую, сзади. — Ни с кем, — его язык у яремной вены, лижет, как кусает, — даже с родителями. Он прикусывает ее плечо сквозь рубашку, и Сакура опирается о его торс, в горле сухо от жажды. Жажды его всего, его силы, его слабости. Ты не представляешь даже, как безумно я тебя люблю. От сломанной руки до мрачных глаз, от округлых ногтей до железной кожи. Он заводит ее руки за спину, держит за локти, сминая рубашку в изгибах, заставляя подаваться к нему ягодицами, выгибать поясницу до тяжести в мышцах. Я бы любила тебя, даже если бы ты не родился. Даже если бы ты был девушкой квазаром ножом чудовищем грязью под ногтями пожаром иудой слабостью злостью отчаянием закатом дьяволом я бы все равно тебя любила. — Никто не встанет между мной и тобой, — он шепчет быстро, тихо, жестко, вбиваясь в нее с силой. — Ни Мебуки… никому, — глубокий толчок растягивает, — не позволю. — А-х, Саске!.. — она близка к концу с момента, как почувствовала его в себе. Она умоляет его мысленно, тем кусочком сознания, которое еще не затоплено чувствами. — Ты моя девочка. И… — голос Саске ледяной и собственнический, ослепительно-злой, его движения почти-наказание, — я хочу, чтобы ты говорила мне, когда с тобой плохо обращаются, ясно тебе? Он отступает назад и снова глубоко входит, неспешно и остро. Почти выходит… — Ты поняла, Сакура? — и вонзается на полную длину, и она дрожит и кусает губу. На языке металлический привкус крови и окситоцина. — Да, — выдыхает она, едва вникая в его слова. Под закрытыми глазами взрываются ее собственные кометы. — Я твоя… — ее награждают тремя резкими толчками и его сбитым дыханием, — всегда! Она двигается к нему, подстраивается под него, локти горят там, где он почти скручивает ее руки. Задушенные стоны разрывают грудную клетку, ребра трещат. Трещит, раскурочивается на кровавые ошмётки дистанция, которую она хотела держать. Последний глоток воздуха между ними исчезает, губы по горло в любви. Или крови. — Скажи, — он почти выходит, ей кажется, что она бросает снаряд в лицо обществу, всем, кто говорит, что любить его нельзя, — это, — еще один глубокий рывок, — снова. — Твоя… — она стонет. — Я твоя и я тебя!.. Саске, прошу… Мм!.. Да, пожалуйста!.. Она изгибает шею, как может, и Саске считывает ее желание и целует в губы влажно и яростно, не замедляясь, не отпуская ее рук и удерживая у стены. В коридоре звучат голоса. Мебуки встречает Кизаши, Сакура поверить не может, что он приехал именно сейчас. — Сакура! Поздоровайся с отцом! — зовет Мебуки. — Папа!.. Папа здесь, — Сакура будто падает из сна в реальность, дергается, ее топит паника, стыд и страх. Она пытается вырваться из стальной хватки Саске, но он не говорит ни слова и не отпускает. Наоборот, сильнее выгибает, и его толчки стремительные, свирепые. — М-м-м-м-… — Сакура сглатывает всхлип, и Саске слегка тянет ее за кончики волос, упавшие ему на руку, заставляет запрокинуть голову назад, порочно вбиваясь в нее сзади, заставляя все ее тело вибрировать и сжиматься от силы его неприрученных, несдержанных движений. Она нуждается в его теле почти так же, как в нем самом. Ей нужны эти руки, его кожа, его член, это ощущение мучительно-сладкой тяжести между ног, в животе, это состояние на грани обморока. — Да! — она беззвучно, бездыханно выдыхает. — Да, да, сильнее, ах-х!.. — О, Саске-сан тоже здесь? Я видел его машину, — теплый, жизнерадостный голос Кизаши разлетается по коридору. — Блять, — шипит Саске ей в ухо. Он двигается, как будто бежит бешеный спринт, и ее стенки сжимаются вокруг него туже любой резинки, любого закона физики. — Саске… — Сакура не то стонет, не то ли всхлипывает, и он быстро зажимает ей рот, глуша звуки, пока ее тело сотрясается в крупных судорогах и почти ломает пополам. Когда дверь распахивается и в комнату входит Кизаши, Саске расслабленно сидит в кресле у письменного светлого столика, а Сакура опирается ладошками в подоконник и выглядит не очень естественно, как если бы прильнула к подоконнику за секунду до этого. — Привет, — Кизаши улыбается, и его губы на секунду застывают, как если бы улыбка была гротескной маской, давшей трещину. Потом они с Саске смотрят друг на друга, и Сакура думает, что чего-то, кажется, не понимает. — Саске-сан, рад… рад тебя видеть. Идёмте чай пить. — Идем, пап, — улыбаясь, отвечает Сакура бойко и прячет руки за спину, чтобы он не увидел, как у нее трясутся пальцы. За столом общаются все, за исключением Мебуки, которая держится вежливо и прохладно. Саске это ни капли не смущает, он пьет чай, спокойно откинувшись на спинку стула, когда Мебуки вдруг подскакивает на месте и расширившимися глазами смотрит на Сакуру. — Саку! Представляешь, что мне только что написали. Помнишь тех ребят, которых, ну, исключили из школы почти месяц назад?.. — Мебуки выразительно ведет бровями, и Сакура кивает. Они с родителями договорились никому об этом не рассказывать и решили проблему на следующий же день, не без помощи Темари, директора школы и, собственно, Кена, который помог найти ублюдков. — Так вот, мне написала знакомая из школьного комитета, мы с ней неплохо общаемся… Им всем, четверо их вроде было? Вот им всем сломали обе руки этой ночью, но они клянутся, что ничего не знают. Молчат, короче. Сакура молчит, как рыба, тоже. Очень хочется взглянуть на Саске, который невозмутимо кладет в рот маринованный помидор. Она просила Кена держать язык за зубами, и он согласился, Темари вообще поклялась, что никому (особенно Саске) ничего не скажет. Он не должен был ничего узнать, верно? А если бы и узнал… Кизаши бросает мимолетный взгляд на Учиху, едва слышно хмыкает, одобрительно, кажется, и макает в чай шоколадную печеньку.