***
— Можно я войду? — спрашивает Темари, глотая слезы. По щекам и векам у нее размазаны коричневые блестящие тени, на ноздре запекшийся кровяной штрих. — Да, конечно, — Сакура втаскивает ее в квартиру и подает тапочки для гостей, не отводя испуганных глаз от подруги. Полы холодные. — Боже, Тем, только не говори, что кто-то из твоих в заложниках… — Я не знаю точно, но уверена, что нет, раз никто ничего не говорит, — тараторит Темари, надевая тапки с открытым носом, и шмыгает. — Я не только поэтому в таком виде… Прости, Сакура, что завалилась к тебе, но мне… — Темари? — из кухни выходит Мебуки, в руках у нее Несквик с молоком и ложкой сахара, который она заварила Сакуре. — Проходи на кухню, я сделаю тебе какао. Они втроем садятся за стол и молчат, пока висевший на стене телевизор передает прямой репортаж с места захвата торгово-развлекательного центра. В окошке сбоку высвечивается прямая трансляция на ютубе. Видна только пустая административная комната с графитовыми стенами и выключенными мониторами. Темари трясущимися пальцами держит кружку с Несквиком и логотипом Куантомо, не поднимая глаз. — Потребовали личный разговор с премьер-министром… Как я понимаю, они требуют независимости для префектуры… Одно из условий — полное финансирование… По подсчетам в здании находится от 2500 до 4000 человек, среди которых Асума и Куренай Сарутоби… Они выступали с благотворительным концертом… Угроза газовой атаки, формула неизвестна… Сарутоби. Сакура хмурится и холодными ладонями трет голые коленки. Это родители Шотери. Фамилия, артисты, слишком много совпадений. О нет. — Темари, детка, мы можем тебе как-то помочь? — спрашивает Мебуки, отворачиваясь от телевизора и повышая голос, чтобы отвлечь девушек. — С твоей семьей все в порядке? — У меня нет больше семьи, — Тем усмехается и пальцем трет глаз, еще больше размазывая косметику. — Я разорвала помолвку с Шикамару, сказала родителям, что люблю женщину, и меня отстранили от семьи. Им не нужна непослушная бесполезная лесбиянка, вот как сказала мать. — Тем… — Сакура не знает, что сказать. Она двигает стул и обнимает подругу за талию, прижимается лицом к пушистым золотистым волосам. — Они успокоятся со временем, — неуверенно говорит Мебуки. — Мне очень жаль. — Нет, они успокоятся только если я стану нормальной и выйду замуж за Шикамару, но этого никогда не произойдет. Жизнь такой отстой, — Темари истерично вздыхает, облокачивается на Сакуру, как ребенок, в уголке рта у нее остатки розовый помады. — Отец уже заблокировал все мои счета. И меня не пустили в мою, точнее, теперь в не мою квартиру. — Я не понимаю, как они могут? На что ты должна жить? — спрашивает Сакура и не может представить, о чем думают родители Тем. — Мне девятнадцать, я по идее уже могу себя обеспечивать. Хотя я ни дня в жизни не проработала, нас не воспитывали как Саске или Неджи. Темари неуклюже пожимает плечами во флисовой толстовке. Сакура смотрит на мать, но Мебуки тоже не знает, что сказать. Все наладится; ей бы хотелось так сказать, но нет никаких сил, она эмоционально на дне и не может имитировать энтузиазм. — Какой паршивый день, — Сакура вздыхает и возвращает внимание телевизору, потом строго смотрит на Мебуки. — Я знаю, что папа ездил в командировки в Регион от имени Учиха, поэтому скажи честно, мам, он имеет отношение к делу РТГ? Мебуки кривит рот, взглядом указывает на Темари, в доме чужая, но Сакура мотает головой, ей можно доверять. — Он помогал искать их, наверное, вёл какие-то переговоры, как обычно, но я не знаю точно, — наконец говорит мать, вяло попивая своё какао. — Но он не центральное лицо, так, всего лишь «менеджер», так что если… если… Мебуки не заканчивает, но Сакура и сама все понимает. Если не удастся обойтись без жертв, не получится полностью обезвредить террористов и выйти победителем, ответственность ляжет на семью Саске, но у отца есть шанс остаться не при делах. Сакура закусывает губы до крови, на языке сырой металлический привкус. — Правительство, спецслужбы, Саске-кун с семьей, папа и все остальные точно решат эту ужасную ситуацию, и все закончится хорошо. Я уверена. И она действительно верит в то, что говорит. Мебуки отводит взгляд, а Темари мешает в кружке сахар, ложкой гремит о керамическую стенку, убирая в сторону пленку остывшего молока. — Я боюсь за заложников, за Саске и их семью. Не представляю, что будет, если эти ублюдские РТГ пустят по вентиляции здания газ, как они угрожают. Столько людей погибнет ни за что. И я не знаю точно, но за такое Учих скорее всего посадят, хоть они и не виноваты. Мне Шикамару как-то рассказывал, по каким принципам работает антитеррористический комитет, без деталей, но все же. Стрелки маминых часов, которые висят над темно-бежевым холодильником, отбивают одиннадцать вечера. Здание захвачено уже сорок пять минут, и в переговорах не видно продвижения. Сакуре холодно, она снимает со спинки стула домашнюю кофту с капюшоном и накидывает поверх платья, в котором была у Саске, в котором играла в покер у Гаары и Канкуро несколько часов назад. Она не позволяет себе думать о происходящем, она должна отвлечься, иначе от волнения не выдержат сосуды или ещё что похуже. — Слушай, Тем, у тебя же всегда есть Гаара и Канкуро, — Сакура пытается говорить успокаивающим тоном, но звучит как-то по-мертвецки. — Они тебя не оставят. Темари поворачивается и широко, как маньячка, улыбается. — Канкуро, да, думаю ты права. Это вообще он сказал, что мне следует разорвать помолвку и быть с той, кого я люблю, быть счастливой. Он замечательный, очень добрый и смешной, но я не смогла до него дозвониться после покера. Тем обводит пальцем синюю надпись Куантомо на белой кружке, вытирает салфеткой бледно-кофейный отпечаток, оставшийся от ее искусанных губ с комками розовой помады. Смотрит в моргающий экран последнего айфона в чехле со стразами, уведомлений куча, но все не то, что она ждёт. — А Гаара… он боится отца и при этом чуть ли не боготворит его. Он умолял меня остановиться, но когда я не послушалась и… Короче, он не пойдёт против отца. У него остался только Канкуро, сестры больше нет. Сакуре в такое очень трудно поверить. У неё нет родных братьев или сестёр, но она долгие годы наблюдала за отношениями Саске и Итачи и почему-то решила, что именно такими должна быть братские отношения в семье. Но, видимо, Саске просто повезло. Она предлагает Темари пойти умыться, та кивает, и они уже встают из-за стола, когда репортёр в телевизоре, бойкая женщина с растрепанным хвостиком кричит в микрофон: — Они пустили газ! РТГ пустили газ в прямой трансляции! Камера трясётся в беге, переворачивается, видны кусочки асфальта, и линза наконец фокусируется. Из здания ничего не вытекает, в квадратных проемах окон горит флуоресцентный свет. На секунду воцаряется гробовая тишина, как секунда молчания; потом кричат, звенит сирена, химики в репортаже бегут к зданию в специальных формах, чтобы взять пробу, Мебуки вслух молится.***
Гаара роняет лицо в липкие ладони, и сердце у него подпрыгивает от любых звуков. Мрачное дребезжание каталок, резкие щелчки камер, звон сирен, словно через вату. Шуршание черного покрывала, к которому Гаара прижимается трясущимися как у эпилептика коленями, с запахом парфюма Канкуро. Как от трупа может пахнуть парфюмом, думает он, дыша в кожу ладошек, и плачет. Где-то вдалеке механическое звяканье скорых визжит все так же безразлично и равномерно. Вокруг сотни вздыбленных, мягких, неподвижных груд черных тряпок, прикрывающих тела — с женскими туфлями, жетонами метро, кроссовками, кровяными, ржавыми струйками изо ртов, аптечными рецептами, разбитыми очками, наушниками со спутанными проводами, бумажниками, распечатанными билетами, кредитными карточками. Ему кажется, будто его мозг, кости, всю голову избили, так сильно она болит и гудит, как колокол после удара. Иногда ему кажется, что он спит и видит какой-то кошмар, как в искривленном, жутком зеркале, и вот-вот он проснется и пойдет в комнату Канкуро, ударит кулаком в бедро, слабо, просто чтобы разбудить, и скажет, что ему приснился плохой сон, а Канкуро недовольно что-то пробормочет и подвинется, освобождая теплое место в постели. Но Гаара давно так не делает, с тех пор, как перестал быть маленьким сопляком, страдающим от бессонницы и страха — а вдруг отец вернется домой пьяный, злой, вдруг Гаара что-то сделал не так и его побьют, как собаку, снова отправят лечиться в калифорнийский рехаб со страшными желтыми стенами и неискренне улыбчивым персоналом, у которого в руках вечно шприц с лекарством? Гаара вздыхает и ложится рядом, крепко обнимая тело под черным покрывалом, нос забит от слез и соплей. Прикрывает глаза и вспоминает, как просил отца помочь Учихам и властям, хотя бы попытаться. Нет, Гаара, это не наше дело, сказал он, трахая одну из четырёх восемнадцатилетних студенток вибратором в задний проход, потому что у него уже давно не стоял, пусть сами разбираются, сказал он, в Сирии люди дохнут пачками, но что-то никто не суетится, добавил он и указал второй девчонке пососать его вялые, сморщенные, как пересушенная слива, яйца, пока третья и четвертая делают что-то грязное, мерзкое. — Канкуро, ты меня бросил, — говорит он в ухо своему брату сквозь тряпку, встает на колени и долго смотрит, не может решиться убрать покрывало. Потом злится на себя, на отца, на весь мир, бьет себя по лбу и резким движением открывает лицо брата. — Канкуро, — говорит он, бесконтрольно сотрясаясь плечами, вытирает лицо, кожу щиплет. Канкуро выглядит почти как обычно. Темные волосы топорщатся во все стороны, но они влажные и липкие от пота, кожа серая, как старая бумага, сквозь нее просвечиваются черные венки, один угол губ заштрихован уродливыми темно-коричневыми пятнами крови, на шее висит золотая цепочка, подаренная Темари в прошлом году. — Что ты тут делал, идиот? — нахмурившись, спрашивает Гаара. На лице Канкуро застыла такая осмысленность, что ему снова чудится, будто брат жив, просто спит посреди парковки торгово-развлекательного центра среди кучи других трупов, пока вокруг снуют люди из спецслужб, врачи, химики, полицейские, кареты скорой помощи, толпы живых людей. — Зачем умер? Зачем умер, я тебя спрашиваю? Гаара наклоняется и снова обнимает тело брата, нежное, с едким, острым запахом, и рукой упирается во что-то твердое. В кармане холщовой куртки находит телефон, легко догадывается, какой пароль (день рождения Темари), снимает блокировку и видит два непрочитанных сообщения от контакта «БАРЫГА». Гаара открывает переписку, оказавшуюся очень длинной, хоть и новой, и въедливо читает. Сзади кто-то зовет его по имени, и Гаара понимает, до какой неестественной пухлоты разбухли его веки только когда оборачивается и пытается поднять мокрые глаза-щелочки. — Гаара, — рядом на корточки садится Саске и опускает руку на лицо Канкуро. У него, оказывается, были открыты глаза. — Я… я нашел его здесь, Саске, — сбивчиво говорит Гаара, во рту сухо, как будто туда насыпали песка. — Я пытался помочь, правда, пытался, но… Мне позвонили в два ночи, я был рядом, пытался помочь… А сколько сейчас время? — Половина третьего, — говорит Саске. Выглядит он так, будто у него тоже кто-то умер, и на мгновение Гаара даже радуется: может, он не один такой одинокий и несчастный сегодня? — Твоя семья здесь, сейчас подойдут. Гаара хлопает Канкуро по груди, где когда-то билось сердце, и грустно улыбается. В рот попадают слезы, соль, прозрачная слизь. — Нет у меня больше никого. Канкуро умер, все. Я, знаешь, я никогда их не прощу. Тех, кто виноват в его смерти. Отца в первую очередь. — Всех террористов перестреляли во время штурма, — как-то глухо говорит Саске и смотрит в сторону, туда, где Изаму Нара, дед Шикамару, разговаривает с Фугаку. — Жаль, не расстреляли моего ублюдка отца, — холодно отвечает Гаара и, убедившись, что телефон Канкуро у него, прикрывает тело брата покрывалом. — А где Темари? — Давно здесь, но ее не пропускают, приказ твоего отца. Я не смог помочь ей пройти, наше слово сейчас ничего не значит. Точно, верно, думает Гаара, я и забыл, что она оставила нас с Канкуро. Сучка. У него и правда никого, кроме Саске, не осталось.