***
— Младший как будто невиновен и искренен, к нему не подкопаешься, — говорит доктор Ямамото, специализирующаяся на психологических портретах особо опасных преступников, маньяков, монстров в человеческой коже, наблюдая за допросом Учихи Саске сквозь дребезжащее стекло монитора. Следователь Ибики один из лучших в своём деле, он раскалывает, как яичную скорлупку, самые твёрдые орехи. И он гоняет по вопросам Учиху-младшего уже два часа, но ничего толком не узнал. Парень отвечает на вопросы внятно, спокойно и даже несколько надменно, будто Ибики не заслуживает его внимания. Это похоже на перетягивание каната, в котором нет победителя. Только Учихе это выгодно, а следователю нет. — Вы согласились бы с казнью своей семьи теперь, после их зверского преступления против народа и страны? — с наушников доносится приглушённый голос Ибики. Вот оно, думает доктор Ямамото, Ибики достал козырной вопрос, и наклоняется вперёд, напряженными зрачками впивается в монитор, направленный на лицо парня. Красивый, думает доктор, слишком красивый для мужчины. Лицо Учихи Саске преисполняется презрения, его губы кривятся, но даже это не портит его внешность. Потом он резко берет себя в руки, лицо снова становится холодное, непроницаемое, высокомерное. — Он ошибается! Ошибается, — с придыханием говорит доктор. Наконец-то, спустя два часа мучительного допроса, парень, возможно, допускает первую ошибку. Тем, как умудряется силой воли отключить, полностью стереть эмоции, он демонстрирует своё властолюбие, стремление контролировать ситуацию и дух такой силы, что бывает только у людей, способных на экстраординарные вещи. На страшную террористическую атаку, унесшую жизнь почти трех тысяч человек, например. — Что случилось, док? — взволнованно спрашивает кто-то из полиции, но она отмахивается, потому что в этот момент отвечает Учиха Саске. — Если вы видели мой пост в Фейсбуке, следователь Ибики, — на секунду в его голосе, тоже красивом, прорывается издевка, но доктор не уверена, может, ей показалось, прочесть парня сложнее, чем она ожидала, — то уже знаете, что я думаю о своей семье и наказании для них. Они снова перекидываются вопросами и ответами, как будто отбивают крученные мячи в настольном теннисе. Никто не хочет уступать. — Он действительно не виновен, доктор Ямамото, или так хорошо притворяется, гаденыш? — спрашивает полицейский. — Его не посадят, ты видел, как за него вступился народ? Тот самый народ, который два дня назад требовал линчевать семью Учиха, младшего в том числе? — женщина не может отвести глаз от парня. Кто ты, Учиха Саске? Герой, жертва или террорист? — Его могут посадить только при наличии неопровержимых, твердых, как, мать его, алмаз, доказательств, а таких у Антитеррористического комитета, да и вообще у спецслужб, очевидно нет. — И все из-за этого дурацкого поста в интернете? — полицейский недоуменно приподнимает брови, поворачивает голову, вплотную подходит к стеклу, разделяющему комнату допроса и комнату наблюдения. — Пост не дурацкий, пост был сильный, такой, что Саске стал чуть ли не символом общественного движения против Учиха. Он выставил его за пять минут до ареста. Доктор Ямамото смотрит в его глаза, не замечая грязноватое стекло монитора, видит, как в них вспыхивает ярость и тут же гаснет. Интересно, на кого направлена твоя злость, Учиха, на следователя, на семью или на себя? — Хотите сказать, этот пост — выдумка, чтобы спасти самого себя? Даже ценой свободы семьи? — спрашивает полицейский и качает головой, он еще молод, поэтому осуждает. — Я хочу сказать… — Ибики заканчивает допрос и встает, Ямамото вздрагивает, когда парень вдруг поднимает голову и смотрит прямо в глазок камеры. Взгляд будто проникает под ребра, и в нем что-то, от чего у нее по телу бегут ледяные мурашки. — Либо Саске говорит правду в том посте, либо у этого парня дьявольская выдержка и такой же ум.***
Мне было тринадцать, когда отец ввалился домой под утро, пьяный и злой, как черт. Он поднял меня с постели, пинками выволок в гостиную и там орал, брызжа слюной, как сумасшедший, бил и бил меня до тех пор, пока случайно не сломал руку. Мать стояла рядом и смотрела. Она вмешалась только после сломанной руки, она сказала: хватит, Фугаку, нам не нужно внимание прессы. Мой старший брат Итачи в тот момент играл на фортепиано в соседней комнате. Я ненавидел их половину жизни, но еще больше боялся. Моя семья — безжалостные люди с нездоровой психикой. Я пытался освободиться от них с подросткового возраста. Создал собственную сеть кофеен, но они угрозами и связями заставили меня продать бизнес, как только он стал достаточно прибыльным, чтобы я мог стать свободным. Мог жить без семьи, в которой мне не повезло родиться. Были ли они теми, кто организовал захват центра и дал приказ пустить убийственный газ по вентиляции? Я не знаю точно. Я никогда не принимал никакого участия в семейных делах за исключением тех, к которым меня принуждали. Но я рос с ними с детства и знаю: они способны на зверства. В них нет ничего, что делает из нас с вами людей. Людей, которые любят, сострадают и каждый день несут на своих плечах тяжкий груз. Мое сердце кровоточит сегодня и будет кровоточить всегда вместе с вами. За людей, за женщин, детей, мужчин, студентов, врачей, простых рабочих, за всех. За каждого, кого так бесчеловечно убили 30 марта в 23:00. Эта дата выжжена в наших сердцах навсегда. Вечер, изменивший все. Я скорблю и прошу прощения у всех граждан нашей страны за то, что в моих венах течет кровь Учиха и я всегда буду служить напоминанием об этом ужасном днем, пусть и не специально. Я всем сердцем поддерживаю движение «АНТИ-УЧИХА» и считаю, что моя семья должна понести строжайшее наказание за свои злодеяния. Я также готов принять любое наказание, которое народ нашей страны приготовит для меня, потому что чувствую себя дико виноватым, и это выворачивает мою душу. Я должен был как-то понять, что они планируют, должен был остановить их, должен был быть чуть умнее и сильнее своей семьи, прибравшей к своим рукам целую префектуру и террористическую группировку. Простите, люди Японии, я вас подвел. 30/2300. В памяти навсегда. Учиха Саске.
Сакура раз сто, не меньше, прочитала пост Саске в Фейсбуке, набравший рекордное количество лайков, комментариев и репостов за прошедшие два дня. О нем говорила вся страна, если не весь мир. У здания следственного изолятора, в котором держали семью Учиха, сутками выступали десятки тысяч людей. У них были плакаты с именем и фотографиями Саске, кричалки, распечатанный текст вирусного поста. Они называли его жертвой тяжких преступлений Учиха и требовали выпустить из изолятора. В этом же здании держали Кизаши Харуно по подозрению в пособничестве террористической атаке. В ночь, когда задержали отца и Саске с семьей, Мебуки сказала не выходить из дома, но Сакура и сама это поняла: их жилой комплекс оккупировали журналисты и фотографы. Даже сейчас, спустя два дня, кто-то постоянно караулил у дверей подъезда. Им нужна была девушка, даже если бывшая девушка, Учихи Саске и дочь подозреваемого в газовой атаке против народа Японии. Сакура механически набрала номер Темари, но та не ответила, как и на все остальные звонки. Она уехала, как только ей позвонил Саске и сообщил о смерти Канкуро, и с тех пор Сакура ничего не слышала от подруги. Она не заметила, как выпила остатки яблочного сока прямо из бутылки, закусила его соленым овсяным печеньем и тупо уставилась в черный экран айфона, не моргая и посасывая нижнюю губу. На улице было темно, сухо и тепло, как и подобает позднему вечеру второго апреля. На подоконнике шуршали листья маминых гиацинтов и старой монстеры, тихо гудел холодильник с просроченным молоком и трёхдневным жареным рисом внутри, у плиты стояла бумажная коробка с навороченным блендером, который они с Мебуки купили четыре дня назад и так и не распаковали. Сакура запоздало подпрыгивает на стуле с качающейся ножкой, когда в квартире визгливо разрывается телефон, и с надеждой смотрит на дисплей, но звонят не ей, а Мебуки. Внутренности падают вниз, от разочарования ей хочется плакать, но глаза как были, так и остаются сухими, воспаленными, в них уже рябит от постоянного просмотра новостей и тупого обновления странички Саске. Спустя еще несколько минут на кухню заходит Мебуки, похудевшая за эти два дня на несколько кило, на ней теплый домашний костюм, волосы немыты, на лице маской застыла тревога, и Сакура думает, что маме уже не избавится от рытвин морщин на обтянутым сухой коже лбу, что они к ней пристали, как пиявки к открытой ране. — Сакура, звонили из полиции. Тебя вызывают завтра, хотят задать несколько вопросов насчет Саске. Наверное… наверное, суд уже скоро. Мебуки подходит, гладит Сакуру по голове, но выглядит так, будто не прочь, чтобы и ее тоже кто-то погладил по волосам, прижал к груди с запахом домашнего малинового пирога и сказал: ну-ну, девочка, все будет в порядке, твой муж скоро к тебе вернется. Сакура отстраняется, почему-то именно сейчас не может принять ласку матери, недолюбливающей Саске, и подходит к чисто вымытому окну, за которым моргают огоньки, как искры в летнем костре, ездят плоские приземистые машины, ни одной черной Феррари, призрачные тени людей в легких куртках и кроссовках, которые ходят, закрывают ключом магазин, открывают дверь в соседний подъезд, встречают школьников с возобновившихся занятий. Вчера уроки отменили из-за общенационального траура. — И отца, и Саске-куна оправдают, вот увидишь, — твердо говорит она, чешет раздраженную кожу под браслетом из розового золота и черных камней, бриллиантов Учихи Микото, и не может понять, где заканчивается реальность, искривленная, мутная, как жирное стекло в зеркале, а где начинается ложь.